— А эмоциональные роботы?
      — Я читал, — сказал он медленно. — Наверно, их впечатления ярче и глубже моих. Но они — другие. А я хочу ощутить это сам. Собственными руками.
      В конце зала встал плотный блондин в черной куртке. На экране можно было рассмотреть его лицо: острый подбородок, чуть вздернутый нос, румянец на скулах.
      — Пьер Томассен из Лиллехаммерского технологического. Почему полет не был использован для проверки гипотезы Лунина?
      Все правильно. Этого следовало ожидать. Хорошо еще, что вопрос сформулирован так.
      — Опыт не был предусмотрен программой полета.
      — Почему?
      — Программа составлялась без моего участия.
      — Но выполняли ее вы.
      — Минуточку, — вмешался председатель. — Освежим в памяти гипотезу Лунина.
      — Профессор Лунин, — сказал металлический голос информационной машины, — рассматривает специальную теорию относительности профессора Эйнштейна как частный случай общей теории движения. Известно, что еще в двадцатом веке были открыты так называемые усиливающие средства, в которых скорость света может превышать «С», скорость света в пустоте. Согласно гипотезе Лунина, «С» не предел, но порог. За этим порогом лежит мир, где наша скорость света воспринимается как предельно малая. Профессор Лунин полагает, что число скоростных порогов (точек перехода) измеряется величиной достаточно большой, если не бесконечной. За каждым таким порогом лежит иная вселенная, соприкасающаяся с двумя другими в точках перехода. По убеждению профессора, прорыв в иной, для начала смежный с нами мир приведет к открытию принципиально новых закономерностей. Большинство ученых — разумеется — полностью отрицает гипотезу. И — естественно — возражают против экспериментов. — Голос остался бесстрастным, только «разумеется» и «естественно» были очерчены легкими паузами. — Предложение группы физиков и инженеров провести серию опытов на корабле «Магеллан» рассмотрено Советом шестнадцатого сентября две тысячи сорок шестого года и большинством голосов отвергнуто.
      Машина умолкла.
      — Повторяю, — сказал парень в черной куртке. — Программу составляли не вы. Но вы ее выполняли и могли попытаться перейти порог. Ваш корабль, единственный такого типа, давал эту возможность.
      — И все-таки я не мог.
      — Что же вам помешало?
      — Характер. Привык держаться программы.
      — Однако в полете сорок четвертого года вы нарушили добрых тринадцать пунктов инструкции.
      — Я нарушал инструкцию, когда не было выхода. — Гордин устал, спор терял смысл. — Почему бы вам не спросить тех, кто тогда руководил Советом?
      Он называл имена и слышал, как с каждым новым именем в зале становилось тише.
      — Их нет, — сказал парень в черной куртке. — Погибли.
      — Что вы считаете для пилота основным? — спросил кто-то.
      «Веру в то, что это нужно», — подумал Эрик. Но сказал другое:
      — Терпение.
      — А из летных качеств?
      — Быстрота реакции.
      Поднялась тоненькая девочка с косами:
      — Сорье пишет, что у вас от природы была плохая… реакция.
      — Сорье пишет правду. Удалось выправить.
      — Это было трудно?
      — Шесть лет, по восемь часов в день.
      — Сколько же вы вообще занимались?
      — Сколько мог.
      — Сорье пишет: восемнадцать часов. Правда?
      — Правда.
      — Что же оставалось для себя?
      — Ничего не оставалось. Так устроена жизнь: получаешь одно, теряешь другое. И никто не знает заранее, что больше: приобретения или потери. Помните?
 
…Через столетья кому-нибудь
Скажу, невольный вздох затая:
Пути расходились. Куда повернуть?
Я выбрал тогда нехоженый путь,
И этим решилась судьба моя.
 
      — Вы не жалеете? — быстро спросил председатель.
      — Невольный вздох затая, не жалею. Пока можно прожить лишь одну жизнь. Когда-нибудь, наверно, будет иначе.

* * *

       «Здесь живут Оля и Рита», — было написано на двери. А наискось — размашистая резолюция: « Иллюзионисты».
      — Так они и жили, — сказала Рита. — Вот эта Оленькина, а та моя. Хочешь взглянуть?
      Комнаты были одинаковые — небольшие и очень светлые. Но комната Оли казалась просторной: узкая кровать, столик, зеркало. Половину Ритиной комнаты занимало странное сооружение. «Тахта-комбайн», — определил Валь. На полу лежала шкура белого медведя — вещь уникальная с тех пор, как запретили охоту. И вообще тут было много музейного: редкая статуэтка слоновой кости, старинный китайский веер, пепельница из черного блестящего камня.
      — Роскошествуешь, — сказал Гордин.
      — Для контраста: Оленька у нас пуританка. И потом, у меня много друзей. Веер мне подарил Хант, а медведя — Румянцева.
      — Балуют тебя друзья.
      — И правильно. Я хорошая.
      — Чем же это ты хорошая?
      — Валь, быстро объясни Эрику, какая я прелесть.
      — Она правда ничего, — сказал Валь.
      — «Ничего»? Сейчас же извинись, или… или этот медведь тебя съест!
      — Если бы только медведь… — сказал Валь жалобно.
      Рита презрительно фыркнула:
      — Вообще здесь вам нечего делать. Идемте в гостиную.
      — Твой?
      В гостиной висел всего один этюд. Море. Над самой водой низкие холодные тучи. Вода тусклая, как ртуть, спокойная — слишком тяжелая, чтобы волноваться. И у берега (берег низкий, песчаный) тупоносая рыбачья шхуна. Поморы.
      — Конечно, Оленьки. Я же не работаю красками.
      — А почему?
      — Вчерашний день. Краски мертвы, не передают движения.
      — Разве? Смотри, какая вода. Ветер ничего с ней не может поделать. Шхуна ложится всем корпусом, вода медленно оседает, ворчит. Скоро будет совсем темно, зажгут фонарь на передней мачте.
      — Оленька может и красками, — неохотно согласилась Рита. — Но ты же не видел ее работ в свете.
      — Хорошо?
      — Плохо, — сказал Валь убежденно. — У Риты хорошо, а у нее плохо. Рита ее и сбивает.
      — Ты можешь хоть объяснить мне, в чем смысл световой живописи?
      — Нет, конечно. Это надо видеть.
      — Покажи.
      Рита покачала головой:
      — Не сейчас. В августе, на защите диплома.
      — Ладно, — сказал Гордин. — А карандашом или красками ты работать умеешь?
      Рита фыркнула.
      — Отвернись… Так… Теперь смотри!
      Со стены на него смотрел Гордин. Рисунок был схематичный, но тем отчетливее в лице проступал треугольник: прямая линия рта и морщины от углов губ к переносице.
      — Зачем ты… на стене?
      Рита засмеялась.
      — Чудак! Для того и стены. Раз!.. — Она схватила губку. — А хочешь, оставлю?
      — Лучше сотри, — сказал Гордин. — Как-нибудь потом. И не обязательно на стене.
      Рита опять замахнулась и бросила губку.
      — Оленька посмотрит, потом.
      — Как же ты все-таки живешь?
      — Обыкновенно. Валь, расскажи. — В ответ на его взгляд капризно вскинула брови, но сказала кротко: — Со стороны виднее.
      — Встает в девять, что, однако, не следует понимать буквально. Рефлекс номер один — кнопка магнитофона. Рефлекс номер два — бисквитное пирожное. Номер три — спор с Олей. Вечная тема из Гамлета: быть или не быть на первом уроке. В итоге компромисс: Оле — быть, Рите — не быть.
      — Это все Оленькины фантазии, — сказала Рита. — В субботу, например…
      В дверь постучали.
      — Оленька! — крикнула Рита и умчалась.
      Довольно долго ее не было.
      — Агитирует, — сказал Валь. — Только бесполезно. Во всем, что касается этого, — он понизил голос, — иллюзионизма, Оленька — кремень.
      «Кремень» — оказался худенькой белокурой девочкой с толстой косой и большими, удивленными глазами. И звали ее не Ольга, а Ольма — имя, которое иногда встречается на севере.
      — Совсем не такой, гораздо красивее, — сказала она, увидев рисунок, кажется, раньше, чем Гордина. — Я сделала бы так…
      На стене возник еще один Гордин — моложе и красивее. У него были чуть вьющиеся волосы, брови высокие, грустная складка в углах губ.
      — Ничего подобного! — возмутилась Рита. — Она же тебя как следует не видела. Влюблена заочно.
      — Рита! — сказал Валь.
      — А что, подумаешь — тайна!
      — Я вас таким и представляла, — сказала Ольма. — По портретам.
      — Вы долго жили на севере?
      — Всю жизнь. Приедете к нам? Адрес простой: Волонга, Чёшская губа.
      — Охотно, — сказал Гордин. — Я давно не был на севере, а посмотрел на этюд…
      — Сейчас. — Она сняла этюд. — Возьмите. К вашему приезду — видите? — зажегся огонь на мачте.

* * *

      Транспортер не работал, нервно подрагивали тонкие края ленты. Гордин толкнул рычаг. Лента тронулась и замерла. Пластинки кончились — тысячи одинаково белых, одинаково глянцевых, по единой системе пронумерованных пластинок.
      «Вот и все, — подумал он. — Очень хорошо, что кончилось. Теперь я свободный человек. Захочу — поеду к Рите… Хотя нет, у нее защита. Позвоню Ханту… А зачем? Поеду на юг, или на север, или в лес».
      Ни звонить, ни ехать не было желания. Он закурил сигарету, смял, прошелся по комнате. Определенно ему чего-то не хватало. Может, этих — белых, глянцевых. Лента не двигалась, теперь уже и края не дрожали. Стоп, извольте слезать. Станция назначения.
      Он перебрал отложенные пластинки. Дискуссия о полетах в космос. Вторая дискуссия. Проект раздробления Юпитера. Спор о свободном времени. Освоение Марса. Кислородные полимеры. Наследственный отбор. Проблема игр. Эмоциональные автоматы.
      Все это надо бы узнать подробнее. В пластинках мало информации. Но не сегодня, как-нибудь потом.
      Он понимал, что слишком резко изменился темп. События пятнадцати лет он проглотил за месяц. А теперь нужно жить по-другому, день за день.
      Он вспомнил о старых газетах, позвонил. Их прислали большие, великолепно оформленные.
      Он читал. В первые дни много писали о его полете. Фотографии: он и Рита. Рита, совсем ребенок, что-то рисует. Рита купается в реке, рассматривает картину в музее, смеется. Свои фотографии он раньше не видел — даже эту, за кульманом. А другие и не мог видеть: снимали на тренировках, в момент отдачи рапорта, перед стартом.
      Огромная голая равнина. Вдалеке — отлогие холмы, там стояли люди. Еще дальше, у самого края горизонта, лес. Три круга — черной, как будто вытоптанной земли, бурых холмов и серого неба, — это он запомнил. Потом (но это он увидел уже на экране) люди исчезли. Остались зрачки телекамер, круглые глазенки фотоаппаратов. Земля наблюдала за ним.
      Он внимательно, словно чужую, прочел свою биографию. Родился. Учился. Сконструировал. Опубликовал. Отправился. В беседе с нашим корреспондентом сказал… Ничего путного не сказал, мог бы и промолчать.
      Дальше шли телеграммы: длинные и короче, короче. Самые последние, пожалуй, ему даже нравились. Слово ценилось, и они долго думали над ними — он сам и автомат.
      Газеты той поры были интересны. Знакомые имена, события, которые начинались при нем.
      Перешагнул через пять лет, связь оборвалась. Незнакомые люди делали что-то, видимо, важное, но чужое. О главном он знал, остальное не имело значения. Вторую подшивку он просмотрел за полтора часа. С третьей было совсем легко: он сидел и с любопытством наблюдал, как машинка листает страницы.

* * *

      Последние известия он пропустил, можно было не торопиться. Но и гулять не хотелось. Гасли огни в окнах, город засыпал.
      Он дошел до угла и остановился. В огромном освещенном окне напротив Гордин отчетливо видел профиль девушки. Она была в черном платье и от этого казалась призраком. Это умеют фотографы: черный силуэт на белой глянцевой бумаге.
      Он машинально перешел улицу. Музыка стала громче. Почему-то он был уверен, что это рояль.
      Он еще раз взглянул в окно — девушки не было. Музыка прекратилась.
      — Простите. — Кто-то шел к нему с той стороны улицы. — У вас не найдется огонька?
      Доставая зажигалку, Гордин гадал — видел ли этот прохожий, как он стоял под окнами. Похоже, что нет. Все равно глупо.
      — Спасибо. — Молодой человек улыбнулся. — Похоже, вы член Великой Ассоциации Курильщиков?
      — И активный.
      — А я, наверное, ее почетный вице-президент. Костя.
      — Эрик.
      — Понимаете, не рассчитал. День рождения в разгаре, а сигареты кончились. Бросили жребий, и пришлось мне идти до самой Лучевой.
      — Напрасно. Тут автомат за углом, на Зеленой.
      — Я почему-то решил, что вы приезжий.
      — Я действительно недавно вернулся, но город я знаю.
      Они еще поговорили: о городе, о том, что лето прохладное. Удивительно, от каких случайностей зависит настроение, думал Гордин, с удовольствием попыхивая сигаретой. Что изменилось? Просто встретились два человека.
      — Не знаю, как вы, — сказал Костя задумчиво, — а я когда прохожу поздно вечером мимо освещенных окон… Трудно объяснить, но сердце щемит. Почему-то кажется — там удивительная жизнь, не похожая на нашу. И новые, необыкновенно интересные люди. А зайти неудобно. Постоишь и идешь мимо…
      Ясно, что он видел. Но куда он клонит?
      — Что делать.
      — Как — что? — вполне натурально удивился Костя. — Один раз в жизни махнуть рукой на все и зайти.
      — Зайти?
      — Да. Шли мимо, холодные, мрачные, одинокие. И вдруг яркий свет, звон бокалов, музыка. Не поймут, тем хуже для них — значит, и заходить не стоило. Но я думаю, что поймут. Рискнем?
      — Рискнем, — сказал Гордин. И уже в подъезде: — А как же с днем рождения? Ведь вас ждут.
      Костя толкнул дверь.
      — Конечно, ждут. Потому я и тороплюсь.
      — Заходите. — Мимо них промчалась девушка.
      Из комнаты донеслось:
      — Костя!
      — И не один.
      — А сигареты?
      — Говорю, не один!
      — Тащите их сюда.
      Но они уже вошли.
      — Знакомиться не будем, — сказал Костя. — Так интереснее. Официальный титул: «Наш дорогой гость». В экстренных случаях можно «Гость» или «Незнакомец». — Он обернулся к Эрику: — Перечислять имена бессмысленно, не запомните.
      Костя усадил Гордина у окна:
      — Ешьте. Пейте. Скучать не придется, сейчас организуем спор. Между прочим, народ ничего, толковый: физики, химики, математики. Иноверец один: вон тот рыжий, филолог.
      Организовывать не пришлось. Спор вспыхнул сам, и даже не один спор, а несколько. И все они начались не с начала, а с середины: спорщики с нетерпением ждали конца официальной части.
      Чтобы не уговаривали, Гордин налил в бокал немного вина. Пить не стал. В молодости не любил, а потом и не пробовал.
      Ему было хорошо, спокойно. В сущности, неважно, о чем они спорят. Главное — что спорят. Завтра будний день, спать осталось часа четыре, а им хоть бы что. И они не такие юные. Той, в белом платье, не меньше двадцати пяти! А филологу все сорок. Интересно он спорит. Сначала против него было трое, теперь шестеро. На каждое слово он получает в ответ десять. Перебивают, кричат, ругаются. А он методично твердит свое. Будто гвозди забивает.
      Подошла девушка в черном, церемонно поклонилась:
      — Наш дорогой гость, вы танцуете?
      — А музыка?
      — Всегда с собой.
      — Не помешаем?
      — Что вы! Они не обратят внимания, даже если мы станем бить в большие боевые барабаны. Хотели бы попрактиковаться?
      — С детства мечтаю.
      — Жаль, я не знала, оставила дома. А как вам это? — Она поправила черный круг медальона.
      Где-то далеко запели трубы, едва слышно откликнулись скрипки. Старинное, древнее. Он не сразу заметил, что танцует, — кружилась голова.
      — Хорошо танцуете, — сказала она любезно. — Сейчас мало кто помнит старину. Вальс.
      — Вы историк?
      — Много хуже. — Она нахмурилась. — И не надо об этом. Будем молчать и слушать музыку.
      Она прикрыла глаза, кивая в такт музыке. Ему вдруг показалось: он знает ее давно. И эти ресницы, и сухие, капризно изломанные губы, и черный круг медальона.
      — Все, — сказала она. — Конец. Через час вы меня проводите. А пока идите и слушайте, о чем там спорят. Вероятно, это интересно.
      Он подошел и сделал вид, что слушает. Стоял, мучительно пытаясь вспомнить, где он мог ее видеть. Конечно, не мог. Разве что во сне. Но тогда очень давно, в первые недели полета. Потом, когда нарушается связь, инстинкт самосохранения выключает все, что связано с Землей, даже земные сны. И все-таки он ее видел.
      Что-то мешало сосредоточиться. Не шум, к шуму он уже привык. Голос. Негромкий, ровный, вполне отчетливый.
      —…Повторяете прошлое. А эпоха ушла. Вернется? Не уверен. И вы не уверены. И никто. Ушла, прихватив с собой мечты о технократии. Не кричите, я рассчитываю на оппонентов, которые достаточно далеки от детского сада. Технократию не стоит понимать буквально. Факт, однако, что еще двадцать — тридцать лет назад физики, да и ученые вообще, считали себя солью земли, этакими рыцарями духа. Литература, искусство, музыка, понятно, нужны. Но во вторую очередь, как приправа к главному. Так оно отчасти и было. А почему, вы над этим когда-нибудь задумывались?
      Он слушал, кивал.
      — Наука то, наука сё… Верно — в частности. Но самое важное вы забыли. Наука была основой потому, что делала основное — кормила нас, одевала, учила видеть. В широком смысле слова, разумеется. А теперь мы сыты. Опять-таки это не следует понимать буквально. Конечно, открытия есть. Но учат ли они видеть? Сомневаюсь. И не надо объяснять, что путь познания бесконечен — это я знаю с первого класса. Для неспециалистов, а их большинство, существенно лишь то, что как-то влияет на жизнь. Я, например, знаю, что число ? — это три и четырнадцать сотых. В справочнике оно расшифровано до двадцатого знака. Может быть, кому-то нужно знать и двадцать первый, но остальным людям, право же, это не очень интересно. Проще сказать, с какого-то момента прирост информации в науке становится величиной ощутимо малой… В искусстве потолка нет, по крайней мере он не виден. А молодежь — барометр чуткий. Мы еще спорим, а они идут в литературу, в музыку, в живопись. На худой конец — в биологию. Меньше зависимость от условий, заметнее движение. Не вижу тут причин для охов и ахов. Процесс естественный.
      — Подмена понятий, — возразил кто-то.
      — Вы не согласны со мной, Карл?
      — Почему же. Пять — в искусство, один — в науку. Общедоступная арифметика.
      Гордин оглянулся. За столом перед бутылкой вина сидел в одиночестве маленький тощий человек в дымчатых очках.
      — Паршивая арифметика, — пробурчал он. — Говорят, четыре процента, а в вине и двух нет. — Выпил, поморщился. — Бурда! — Налил еще бокал. — А с логикой у вас плохо, почтенный филолог. Винегрет.
      — Например?
      — Ну, какое сейчас время спорить. Танцевать надо или спать. Эпоха, условия… А вы все в кучу. Что вы собираетесь доказать? Что в литературе или музыке успех зависит от человека, а в науке — еще и от других людей и объективных условий? Но это было известно еще саблезубому тигру. Наука топчется на месте? Чушь. Развивается, и успешно. Конечно, со стороны виднее пики, резкие скачки. Но с места далеко не прыгнешь, надо разбежаться. В прошлом веке брала разбег биология, сейчас она «прыгает». А физика…
      — Вы уверены, Карл, что физика?
      — Представьте себе, уверен. Больше того. Я убежден, что у нас бы и темы для разговора не было…
      — Упрощаете. Наука бесконечна, поскольку бесконечен мир. Но наш мир ограничен околоземным пространством, окрестностями солнечной системы. И боюсь, надолго. Скорость света — барьер внушительный. Я не вижу, как его можно преодолеть. Зря вы смеетесь, Карл. Парадокс времени? Объяснение для маленьких. Классический пример с туманностью Андромеды ровно ничего не стоит. Верно, корабль, летящий с субсветовой скоростью, доберется туда и обратно за сорок лет. Но ведь это по его, корабельным, часам. А по земным? Итак, через два миллиона лет мы получим точные сведения о туманности Андромеды. Точнее, о том, что там делалось несколько раньше — всего миллион лет назад. Согласитесь, звучит внушительно даже в масштабах науки…
      Он помолчал.
      — И потом, скажем откровенно, это не вдохновляет. Предлагая вопрос, мы готовы к тому, что ответ придет через пять, через десять лет. Но через два миллиона… тут надо быть не энтузиастом — фанатиком. Мне бы, например, не хотелось тратить жизнь на то, чтобы сформулировать сегодня вопрос, ответ на который… В общем, я не фанатик.
      — Что-то вы, Миша, путаете. Речь ведь идет не о физических, а совсем о других парадоксах. Со скоростью света мы бы как-нибудь справились. Впрочем, будем говорить о прошлом, когда я учился в школе и ни в каких советах не состоял. Так вот, берусь утверждать, что если бы полеты Юферта, Гордина и Уварова проводились по нашей программе…
      — Извините, у вас тогда была одна программа, школьная.
      — Не надо придираться к словам.
      — Взаимно, Карл. Взаимно.
      — Дайте мне кончить. Так вот, если бы Совет принял тогда программу и разрешил эксперименты, нам не пришлось бы сейчас спорить об отставании науки.
      — Опять-таки упрощаете. Вы, Карл, упорно желаете видеть лишь один из возможных результатов: успех. А что было бы в противном случае? Неудача. Но вам, видимо, известно…
      — Известно, но у меня, черт возьми, есть причины. Обосновывая опыт, мы девять десятых времени тратим на учет возможных последствий, включая самые отдаленные. А подготовка опыта почти целиком сводится к соблюдению правил техники безопасности. Если так пойдет дальше, то последствий не будет, потому что не будет самих опытов. Останется одна сплошная безопасность…
      — Не терзайте бутылку, Карл. Вам не терпится стать жертвой?
      — Я могу подождать. Вот наука ждать не может.
      — А почему, собственно? Объясните, почему Земля должна жертвовать человеческой жизнью ради какого-то абстрактного физического опыта. Лучше потратить лишний год… Два, пять, десять! Столько, сколько нужно для полной безопасности.
      — Есть полюса, — пробормотал Гордин. — Туда ходят экспедиции. Но там не живут. Живут между.
      Он сказал это негромко, но Карл услышал.
      — А вы кто? — спросил он хмуро.
      — Случайный прохожий, по имени Эрик. Это имеет значение?
      — Не имеет, конечно. Просто я вас не видел.
      — Увлеклись спором.
      — Не только… — Карл усмехнулся. — Хотите? — Он потянулся за бутылкой.
      — Нет. — Гордин сделал вид, что не понял. — Я плохой спорщик.
      — Да и я тоже. Лучше выпьем. За человечество.
      Откуда-то появился Костя:
      — Дина вас ждет. Запишите мой телефон. Будет время — звоните.
      …Было еще темно, но воздух терял плотность, становился зыбким. Казалось, ночь тревожно вздрагивает, прислушиваясь к стуку каблуков. Ветер гнал с моря облака — бледно-серые, легкие, подкрашенные снизу охрой.
      — Я пришла, — сказала Дина. — Спасибо.
      Он молча кивнул: пожалуйста. Странная ночь. Он не устал. Мысли были ясные, но тоже какие-то зыбкие. Пусть будет до конца странно, не надо ничего спрашивать (про себя, однако, он подумал, что совсем не трудно найти этот дом и есть еще цепочка: телефон — Костя…).
      — Прощайте.
      Он пожал ее руку (рука была горячая, пальцы вздрагивали). Неожиданно она притянула его к себе и поцеловала в губы.
      — Все, — сказала она. — Конец. Больше мы не встретимся.
      — Почему?
      — Завтра возвращается человек, которого я люблю. Я ждала четыре года. Теперь понимаете?
      — Да, — сказал он.
      — Ничего вы не понимаете! Просто я сегодня сумасшедшая. И, пожалуйста, не воображайте. — Она засмеялась, но лицо у нее было такое, что Гордин отвел взгляд. — Если бы на вашем месте был кто угодно другой… Ну, не кто угодно… А что с того, если вы мне и нравитесь?..
      — Ничего, — сказал Гордин. — Ничего, я понимаю.
      — Вы все понимаете, Эрик. Вы умный, и серьезный, и сдержанный… А какое мне завтра платье надеть? Зеленое? Или белое?
      — Не знаю.
      — А если бы я встречала вас, Гордин?
      — Это самое, — сказал он. — Черное. А вы, оказывается, знаете мое имя.
      — Не только имя.
      «Сейчас она скажет, что ей известно обо мне все. Открыты специальные справочные киоски. Полная биография Гордина. Набор фотографий. Сцены из жизни».
      Она не сказала. Стояла, смотрела на него, улыбалась. И снова — наваждение какое-то! — ему почудилось: он видел эту улыбку.
      — Знаю, что чепуха, и ничего не могу с собой поделать, — сказал он, — такое чувство, будто я встречал вас раньше.
      — Просто я сестра Нины.
      «Действительно просто, — подумал он. — Если бы я еще знал, кто такая Нина… Кажется, с Ниной я учился». Но хоть убей, он не помнил ее лица.
      — Ах, вот что! — воскликнул он без особого, впрочем, энтузиазма. — Тогда понятно…
      Она перестала улыбаться.
      — Теперь вы будете уверять, что не помните Нину?
      — Не очень хорошо, — признался Гордин. — Столько лет…
      — Перестаньте, Эрик. Вы видели ее в апреле. Она вообще была первым человеком, которого вы увидели.
      — Да, да, Румянцева. — Он схватился за голову. — Все верно, ее зовут Ниной. Но она не похожа на вас.
      — А все говорят, что похожа.
      Теперь он и сам это видел. Однако упорствовал:
      — Нет, не похожа. У нее недобрые глаза. Впрочем, — он опомнился, — мы ведь едва знакомы. Пациент Гордин. Врач Румянцева. Улыбаться не обязательно. А врач она, кажется, хороший.
      — Вы не только пациент, Эрик. Вы много хуже: напоминание.
      — Если не секрет — о чем?
      — Не секрет. Об одном человеке. Это случилось полтора года назад. Он летел на «Кактусе». Третьим пилотом.
      — Простите, — сказал Гордин глухо.
      Он мог быть первым пилотом, или вторым, или штурманом. У всех у них там, на «Кактусе», была одна судьба. Они получили столько рентген, что хватило бы на большой город. Случайность — взрыв солнечной активности, какой бывает раз в сотни лет. И уже в пределах системы, когда их поздравили с благополучным возвращением, готовились встретить. Даже в свинцовых гробах их нельзя было привезти на Землю. Похоронили вместе с кораблем. Братская могила на Марсе.
      — Прощайте, Эрик. — Пальцы девушки по-прежнему были горячие, но уже не дрожали.

* * *

      Они сидели в комнате Верейского. Ее так называли — комната. Официальное слово «кабинет» не вязалось с небольшой по-домашнему уютной комнатой.
      — Зато приемная… — Верейский мечтательно прикрыл глаза. — Лучшая приемная в нашей галактике. Идеальное место для широких собраний, узких совещаний, специальных заседаний и особых конференций. А посетитель? В ожидании приема он может знакомиться с новинками литературы, с последними достижениями науки и техники, смотреть панораму мировых событий… Так вы, значит, меня не помните?
      — Фамилия мне знакома, — сказал Гордин.
      — Я вас провожал. И даже произнес речь — надеюсь, не слишком длинную — от имени Совета. Но естественно: нас много, а вы один. К тому же за время пути…
      — Вы тогда уже были в Совете?
      На второй срок в Совет выбирали редко. А трижды — о таких случаях Гордин не слышал.
      — Нелепое исключение из золотого правила.
      — Но ваша фамилия…
      —…Может быть, попадалась на глазах. Заметки по теории вероятности.
      — Боже мой, так вы тот Верейский? Но он же…
      — Стар? Он действительно стар. Работать как следует уже не в состоянии. И хотя бы раз в месяц он должен подремать за председательским столом на специальном заседании или особой конференции. И посетители приходят редко. Когда я устаю (теперь это со мной бывает), я ухожу туда и сам у себя жду приема. Приятно, знаете ли: новинки литературы, достижение науки и техники, панорама мировых событий… А здесь я тружусь, за этим столиком. В моей специальности много ли надо: бумага, хорошо отточенный карандаш, голова… Если она работает.
      Никак нельзя было поверить, что этот крепкий еще человек и есть Верейский — тот Верейский, бог математики, автор «Заметок». В создании Гордина он стоял в том же коротком ряду, что Эвклид и Исаак Ньютон, Лобачевский, Эйнштейн, Лоретти… Человек, доказавший, что в природе нет абсолютно детерминированных процессов, что все они — даже смерть — носят (различие лишь в степени) вероятностный характер.
      — Итак, случайность: Хант уехал и вас направили к заместителю, — говорил Верейский. — Этим заместителем оказался я — другая и довольно редкая случайность. Случайно я вчера кончил статью и сегодня свободен. Посмотрим, что можно извлечь из этого сочетания случайностей.
      — Я не думал… — смутился Гордин. Конечно, абсурдно, чтобы его делами занимался Верейский: выбирал ему маршрут, советовал, куда устроиться на работу.
      — И напрасно, — сказал Верейский строго. — Совет для того и существует, чтобы давать советы.
      Он подмигнул Гордину. Но глаза не смеялись, смотрели прямо и остро.
      Гордин попросил разрешения осмотреть заводы — химический, машиностроительный: подводные рудники; фабрику — типовой исследовательский центр. Потом насчет работы. Может быть, космодром? У него есть опыт.
      Он давно кончил, а Верейский молчал. И думал, наверно, о вещах, несравненно более важных, чем дела и заботы Эрика Гордина.
      — Странно, — сказал он наконец. — Сколько же лет вас не было?
      — Около пятнадцати.
      — И вот уже я вас плохо понимаю. Хант прав, это варварство. Надо запретить полеты или что-то придумать. Ну зачем вам все это: заводы, рудники, космодромы…
      — То есть как?
      — Обыкновенно. Сидите и думайте. Молодой здоровый человек вполне может думать часов восемнадцать. Полезнее, чем терять время на осмотр динозавров.
      — Я и сам троглодит.
      — Пожалуй, верно. — Верейский пожевал губами. — Тогда вам придется поработать. Так. Химический завод. Машиностроительный. Подводный рудник. Фабрика. Что еще? Ага, центр. Сейчас нарисую вам центр. Видите, как просто. И объяснять вроде нечего. Типовой химический завод. Синтез материалов с заданными свойствами. Здесь сырье. Аппараты. Готовая продукция. Система управления ясна как стеклышко. Сначала идет продукт первого порядка, то есть чистокровный брак. Зная его характеристики, машина по вероятностному графику меняет параметры. Появляется брак второго порядка. Потом третьего. И так до тех пор, пока не доберутся до заданных свойств.