Ворота были сняты и прислонены к низкой поленнице во дворе. Их заменяла длинная березовая жердина, которую Мирек одолел конно, а затем спешился и убрал – чтобы могли проехать девушки. Сучка с громким брехом вылезла из будки, волоча отвислые соски по земле, цепь, лязгая, поехала по проволоке, натянутой над двором. За сучкой, смешно копируя движения матери, выпал толстолапый щенок. Переваливаясь, заковылял к гонцу. Стал передними лапами на ногу. Гайли подхватила черно-белый шарик под раздутое брюшко, розовый язык немедленно прошелся по носу и щеке. Щенок восторженно заикал. Сучка ластилась к коленям, настороженно оглядываясь на остальных пришлецов и переступающие в опасной близости конские ноги.
      – Звоночек… Оглохли они там, что ли? – Цванцигер заколотил в запертый ставень.
      Гайли разглядывала разлапистое строение перед собой, жидкий дым, тянущий в скошенную трубу. Стены, похоже, лет сто не чинили, из-под осыпающейся штукатурки выглядывали почерневшие бревна. Крыша, наполовину крытая дранкой, наполовину соломой, светила прорехами. Ветхие крылья, где жить стало опасно, стояли заколоченные досками поперек безглазых окон. Печные трубы над ними словно промялись внутрь.
      Но краснели набухающими почками над стрехой сучья старых тополей. И под гнилыми водостоками проросли и уже споро вытянулись юные березки, а за низким штакетником у порога проклюнулись сквозь прошлогоднюю листву первоцветы. И гонцуказалось, что она уже однажды здесь была.
      – Спадарыня Бирута, ау?!…
      Разбухшая дверь распахнулась, заставив Мирека отпрыгнуть. На крыльце воздвиглась царственного вида толстуха в венце каштановых с сединой волос, с цветастым платком, сдвинутым за плечи. Вытерла о передник большие красные ладони:
      – От оглашенный!…
      Подмигнув хитрым глазом, Мирек приложился к распаренной руке. Тетка вскинула подбородок. Поверх склоненной головы паныча разглядела Гайли и попятилась, ткнувшись спиной в косяк:
      – Уль-ка… Сгинь!…
      Гайли поставила щенка на землю. Грязными пальцами потерла звездочки над бровями.
      Всем вдруг стало как-то неловко. Захотелось уйти со двора или хотя бы укрыться за конскими спинами. Громко вздохнула Франя.
      – Ладно, – звучным голосом припечатала Бирутка, – проходите. Януш!! Коней в стойло…
      – Да мы сами, – заторопился Мирек. – Еще наши в лесу есть. Тут как, тихо?
      – Было тихо, пока ты не орал, – засопела хозяйка. – Панночка Франя, пожалте в хату. – Обдала Гайли холодом. – Ну, и ты тоже.
 
      – Не пойму, что на нее нашло, – быстро шептала на ухо Гайли панна Цванцигер, пока они, поддерживая саквы , спешили за толстухой по коридору. – Они хорошие, и накормят, и спрячут. У тутошней панночки родителей в прошлый мятеж убили, а она все равно не боится. Мне бы быть такой отважной.
      – А разве не Бирута хозяйка?
      – Не-ет, – Франя затрепетала рыжими ресницами, – она стряпуха. А хозяйка – Волчья Мамочка.
      Спросить, отчего здешнюю панну так окрестили, гонецопять не успела. Взвизгнула петлями дверь, и в глаза плескануло солнце. Соткало из пыли, повисшей в воздухе, серебристую паутину.
      – Проходьте. Раненых много?
      – Двое. Одного пулей в руку царапнуло, второго саблей задело.
      Стряпуха кивнула.
      – Вы голодные?
      – Нет. Нам бы умыться.
      – Принесу. Ночевать останетесь? Я баню истоплю.
      Губки Франи дрогнули. Не нужно быть гонцом, чтобы понять, как же ей этого хотелось.
      – Останемся, – кивнула Гайли. Вздохнула, увидев в настенном зеркале свое мурзатое отражение.
      – Ой! Я сейчас, – полезла в сумки Франя.
      Бирутка, облив Гайли презрительным взглядом, выцедила сквозь поджатые губы:
      – Не надо. Наша панночка любит в мужское одеваться, так что-нить тебе подберу.
      И ушла, прикрыв двери так осторожно, что Гайли показалось, будто стряпуха ими хлопнула от всей души. Деликатная Франя, сославшись на что-то срочное, ушла тоже. Недаром же гонецбольше всего на свете мечтала остаться одна. Проку от нее все равно немного. С ранеными Бирута управится, а к хозяйству чужую не подпустит. Кто же эта Улька, чтобы от одного вида так напугаться?
      Оставив чужие загадки на потом, Гайли выложила на постель свои вещи и занялась методичным осмотром, не трогая пока сапоги, одежду и белье – уж слишком неприятно было бы снова натягивать на себя грязное. Только вытряхнула шерстяной тяжелый плащ да вывернула карманы. Ничего существенного в них не нашлось, кроме денег и размокшей корки хлеба. На табурете Гайли поставила в столбики дюжину золотовок и две с четвертью марки мелочью. Хлеб же, с трудом отворив разбухшую раму, раскрошила на подоконник. За корку немедленно стали драться синицы и воробьи. Их ор, плеск мелких крылышек в голубом небе, запахи разогретой земли – все это была весна. Гайли постояла, закинув голову, зажмурившись, вбирая в себя тепло и свет. Моргнула и вернулась к обыску. Вывалила все из сумки, осмотрела подкладку, кармашки и ремешок. За кожаной подкладкой нашлись три "голубенькие" – общим счетом сорок пять марок – хватит на небольшое стадо коров. Хмыкнув, Гайли повертела в руках тонкий серебряный кубок с чернью и парную к нему баклажку. Отвинтила крышечку, заглянула внутрь, понюхала, отпила – внутри оказалась приторно-сладкая романея. Развязала узелки, попробовала – подмокшие соль и сахар. Перебрала, обнюхала и лизнула сложенные в отдельные холщовые мешочки растертые в порошок крапиву, серпорезник, чабрец… Запас трав в сумке оказался весьма основательным, хотя и меньшим, чем ей казалось. Кроме того имелись свернутое в трубку тонкое льняное полотно, запасные обмотки, шило, охотничий нож в деревянных ножнах, обтянутых рыжей кожей. Охапка кожаных шнурков; коробок из почерневшего серебра с совершенно сухими спичками, липовая ложка, сушеное яблоко; иголки, нитки, ножницы, стальная шкатулка с пол ладони величиной, прячущая зеркальце; перламутровый черепаховый гребень… В общем, ничего необыкновенного. Ничего такого, что могло бы объяснить, чем Гайли занималась всю зиму.
      Единственное, что отчетливо показалось странным – грязь на одежде, добротной, но достаточно поношенной, чтобы в ней было удобно путешествовать. К гонцамдорожная грязь не липла, это являлось правилом, не знающим исключений. До сего дня. Гайли почесала голову. Хоть живность в волосах не завелась, и на том спасибо. Уже привычно она подергала на шее удавку-ружанец из зеленых скользких камней. Замок сломался, а через голову снять ожерелье не получалось. Никаких других украшений не было ни на Гайли, ни в сумке. И пропал нательный крестик. Крестик подарил Гивойтос: изящный серебряный, на тонкой серебряной же цепочке, с эмалью и гранатовой каплей посередине. Гайли огорченно вздохнула и взялась расчесывать волосы. Только подумать как следует ей так и не дали.
      Громко, демонстративно постучав, вплыла пухлощекая Бирутка. Губы ее были все так же поджаты, руки сложены под передником. За Бируткой переминались незнакомые рослые мужики в плотных серых свитках и лаптях, развозили на пороге грязь, мяли шапки в руках, скребли головы.
      – Бежит молва вперед скакуна, – фыркнула стряпуха.
      – Так панна- гонец, ратуйте !
      Гайли небрежно заколола на темени грязно-рыжую гриву:
      – Что случилось?
      Мужики, назвавшиеся Пилип и Андрей, единым движением переступили с ноги на ногу, приведя чистюлю-стряпуху в ярость:
      – Зверя как бы у нас…
      – Как бы большая.
      – "Чудовище обло, огромно, стозевно, и лайя"…
      Гости с искренним, почти божественным обожанием в глазах взглянули на гонца, с трудом подавив в себе порыв пасть на колени.
      – Ага, лает, – изрек первый тоненько.
      – Точно, лает, – басом подтвердил другой. – Страсти какие!
      – Панна матухна…
      – Ратуйте.
      – Все для вас…
      – В костеле, ирод…
      – Божечка…
      – Вы братья?
      Мужики недоуменно переглянулись:
      – А? Ага.
      – И где ваш костел?
      Хорошо бы не новодел, один из узлов Узора – как в Навлице. Вот где непременно надо побывать. Потому что последнее, что она запомнила – гнилой деревянный запах старых склепов на навлицком кладбище, солнце и треньканье синицы в полуголых рябиновых ветвях. Там лежат корни ее очередного беспамятства и боли в руке…
       Гонецперевела взгляд на правое запястье, обмотанное грязным бинтом. С осени? Чем же можно так пораниться, чтобы до апреля не зажило?
      – Так мы на телеге, как на пуху, живо туда домчим – и обратно.
      – И заплатим.
      – Где ваш костел? – переспросила женщина раздельно и жестко.
      – В Рысях… – отозвались мужики жалостно. – Девять верст. Но мы ж, как на пуху…
      "Пропала моя банька", – огорченно подумала Гайли.

      Рыси были селом непримечательным. Кроме того, разве, что получили название от самого Гядимина. Будто охотящемуся невдалеке князю прыгнула на плечи рысь, обломала когти о железную бармицу и была благополучно затыркана копьем. Но это легенда. А вот корчма на перекрестке, известная даже в Вильне свиными ребрышками и пивом, сгорела у местных на глазах. Каштелян Доленго и шляхтич Йозеф Баня проездом и выпив, поспорили, кто лучше фехтует. Заплатили полностью корчмарю Ицке, подожгли дом и, войдя в него с двух сторон, стали биться на саблях. А поскольку оба мастера были преизрядные, и урона один другому все никак не могли нанести, то и выволокли их из огня основательно обожженными.
      Байки сыпались, как из меха, и лишь к концу пути мужики стали примолкать и задумываться. Лошаденка тоже задумалась и двигалась почти шагом, что гонцуне понравилось. Гайли отобрала из вялых рук старшего брата вожжи, остановила чубарую и в упор уставилась на мужиков суженными сердитыми глазами:
      – Ну, а все же. На кого похож ваш зверь?
      Спутники дружно развели руками.
      После десяти минут уговоров и даже угроз, а также препирательств между братьями по поводу вида и величины внешность неведомой зверюшки кое-как обрисовалась. Была тварь, сидя на задних лапах, ростом с копну, только тощая. Черна, но как бы пегая ("Плесенью такой покрытый али лишаем"). Хвост имела львиный, морду квадратную ("Ряха прям, как у нашего аканома!"). И, кроме того, были у нее медные крылья, острые по краям, словно ножи. На вопрос, не примерещилось ли чудовище спьяну, Андрей с Пилипом уверили хором, что оба непьющие. За то их "обчество" и снарядило. И когда даже пан ксендз при виде "звери" из костела сбежал! "А особа духовная, в непотребстве каком не замечен". Гайли хмыкнула и почесала голову. По описанию выходила геральдическая тварь. Если та, конечно, может ожить. В угорский городок Пальмира, к примеру, чтобы отпугнуть болотных духов, навезли подобных зверей числом чуть ли не шестьсот: медных, каменных, деревянных; любых размеров и обликов. И рыкающих, и подчиненных, и атакующих. С крыльями, со щитом, с поднятой лапой и человечьей головой – этого из самой Та-Кемской страны. И даже вовсе без головы. Когда городка того – одна перспектива. Самое нежданное, подумалось гонцу, в болотах тонуть действительно перестали. Даже спьяну.
      – А клюв у него есть?
      – Не, нету, – закрутили шеями мужики. – Морда собачья, только стесанная.
      – И лает.
      За выяснениями незаметно прошел остаток дороги, и соломенная крыша сарая или хлева, которая лишь маячила на повороте, неожиданно приблизилась вместе с бревенчатыми стенами под ней, мелькнула в окошке задумчивая коровья морда, и колеса заскрипели по гравию. Пахнуло навозом и травой. Березы, растущие вдоль улицы, качнули розовыми ветками. А в остальном, хотя солнце стояло еще высоко – пустынная тишина. Даже кур не видно. Ставни прикрыты, ворота заперты. Точно село изготовилось к осаде. А ведь праздник, день Мартына-лисогона, когда лисица норы меняет: старые на новые. А еще на лисиц нападает куриная слепота. Вот так выскакивает желтенькая из-под забора – и нападает, какие там куры! Гайли спрыгнула с телеги, отщипнула липкий ядовитый цветок, которому не повезло вылупиться первым. Уже здесь она начинала чувствовать страх и злобу, выплеснувшие на окруженную каменными склепами площадь. Вот где людей было много. Они или ходили, или стояли группками, словно и дела у них иного не было. Тут не оказалось ни малых, ни старых. В основном, молодые крепкие мужики. Хотя встречались и бабы, решительные и истеричные. И почти все были вооружены. Кто дрекольем – из-за чего пострадали заборы, кто поосновательней – ухватами, косами, вилами. Имелись двустволки и дробовики, и даже вполне исправное на вид кремневое ружье. Народ переговаривался, иногда возвышая голос до крика, переминался, курил. Несколько мужиков степенно и основательно таскали к деревянным стенам костела дрова. Над костелом – маленьким, домашним – раскачивала ветками старая береза. На ней – так же нервно, как люди на площади – перекликались вор оны. От мужика к мужику мельтешил ксендз в черном подряснике, размахивал руками.
      – …напихать дровишек в окно, да походню кинуть…
      – …воет?
      – Да не слыхать…
      Телегу с ходоками и гонцомзаметили не сразу, а когда заметили, без особой спешки потянули шапки с голов. Андрей с Пилипом закивали, ощерились радостно и гордо.
      – Ну что, не сбег? – спросил старший брат.
      – Тут. Сидит! – разноголосо откликнулись в ответ. – Вот, выкурить хотим.
      – Панна, – кинулся к Гайли ксендз, – пожалуйста! Спалят же, вандалы…
      Толпа колыхнулась и глухо заворчала.
      Гайли спокойно указала ресницами на припертые двери: разбирайте. Пилип с Андреем первые засучили рукава, принялись оттаскивать бревна. Гайли привычно потянулась душой за стены, ища сидящего внутри. Ответ пришел. Существо в костеле было смущено и растеряно, но не враждебно, и женщина вошла, перекрестившись на пороге.
      Узла здесь не оказалось. И все равно было красиво. Кованое железо на окнах казалось легче кружева, распускалось цветами. Плясала в воздухе золотая пыль. А на мозаиках нефа лежал зверь с львиным телом, собачьей головой и медными орлиными крыльями, лениво заметал смальты кисточкой хвоста, и те сверкали на вечернем солнце.
      Тяжелая голова повернулась на шаги:
      –  Г-гонец? Здр-рав-вствуй…
      – Симарьгл, – Гайли улыбнулась. Точно такие звери охраняли вход в замок Гивойтоса: пегая каменная шкура, сложенные медные крылья, улыбчивая морда с сонно прикрытыми, но все равно любопытными и ласковыми глазами. – Здравствуй. Зачем ты разогнал верников?
      Длинный хвост нервно застучал по полу:
      – Наж-жалов-вались… н-ну-у… они пели.
      – Красиво?
      – Ш-шутишь? – Симарьгл облизнулся лиловым языком. – Я не в-винов-ват… Они так красиво пели. Н-ну-у… я вошел на крыльцо.
      – А потом?
      Бульдожья голова стыдливо понурилась: зверю совсем не хотелось рассказывать, как он вполз в притвор, а затем носом приоткрыл дверные створки. И беззвучно повлекся между скамьями. И вел себя тихо, как мышка, пока звучный голос органа не пробудил душу и не заставил вплести в песнопения собственный трубный вой. Верники… скажем, закричали. Скажем даже, перепугали и смутили Симарьгла. И он заметался вместе с ними, наступая им на ноги, взмахами крыльев загасив свечи и опрокинув несколько курильниц. Ксендз, отпихиваясь ногой от служек, забился под наалтарное покрывало… короче, через неполные пять минут поле хвалы осталось за псом, в которого не многие и верили.
      Гайли от хохота рухнула на ступеньки:
      – Ой, н-не м-можу! Во-во…
      Не долго думая, невезучий меломан сунул кисточку хвоста в чашу со святой водой, полагающуюся у двери. Окропил обильным дождичком помирающего от смеха гонцаи со скорбным выражением на морде вытянулся на плитах.
      – Спасибо, – вытирая мокрое лицо, серьезно сказала Гайли. – Пойдем объясняться?
      Симарьгл отрицающе заворочал башкой. Паникеры могли ведь уже опомниться и совсем по-иному выразить отношение к объекту языческой конфессии – камнями и палками, например. Бока чесать лучше лапой. Зверь сделал попытку отползти, но был пойман за загривок. Гайли вполне дружелюбно потрепала свисающие уши:
      – А скажи-ка мне вот еще. Откуда ты вообще взялся?
      Симарьгл смущенно засопел.
      – Ну… я…
      Она подергала отвисающую складку атласной на ощупь кожи.
      – Лежал я… у двери…
      – У какой двери?
      – Дворцовой, конечно. Я там изныл совсем. Особенно под конец. Только раз последний хозяин с парнем каким-то ругался. А потом вообще никого не было. А потом пришел… – Симарьгл запнулся, и Гайли поторопила:
      – Ну, кто пришел?
      –  Гонецпришел, – Симарьгл потупился и прикусил лиловый, то и дело выпадающий из слюнявой пасти язык.
      Гайли за брыли подтянула к глазам виноватую морду:
      – Ну и?
      – Ну и… – Симарьгл надулся. Ему вовсе не хотелось признаваться, что гонецоцарапался о крыло, и что, опасаясь мести Гонитвы, тогда еще спящей, пес задал деру – только пяты засверкали. И лишь потом, куда позже осознал, насколько приятно быть живым, совсем живым и свободным.
      – Ладно, – не стала его мучить чуткая Гайли. – Ты мне потом все расскажешь, и про хозяина, и про этого гонца. А теперь идем. А то сожгут нас мужички вместе с костелом. И что я гонец, не посмотрят.
 
      Волоча Симарьгла за шкирку, она вышла на низкое просторное крыльцо и зажмурилась – столько тут было света. Симарьгл трясся, опустившись на полусогнутые лапы, почти отирая пузом половицы. Хвост нервно метался, стукал по шершавым бокам. Площадь неожиданно замолчала, до ворон. Сделалось слышно даже, как скребут одна о другую березовые ветви да ветер поколачивает листом жести на костельной крыше.
      – Можете больше не бояться, люди.
      – Господи! Приручила!
      – Как Данила львов…
      Напряженная тишина взорвалась криками. Полетели шапки, кто-то зарыдал, кто-то выстрелил в воздух. Гайли упала на Симарьгла всем весом, обнимая за шею, чтобы со страху не наделал бед. К счастью, Пилип и Андрей, как верные апостолы, пришли на помощь, бранью и тычками навели тишину. Гайли, не выпуская Симарьгловой шкирки, тяжело дыша, поднялась с колен.
      – Тьфу на вас, – с нижней ступеньки пробасил Андрей. – Послушайте, что матухна скажет.
      Гайли заморгала.
      – И скажи, – ехидно прошептал зверь. Она сжала шкирку в кулак.
      – Это Симарьгл! Он вам вреда не сделает…
      Гайли закашлялась. Какая-то тетка отважно подала ей кружку воды. Женщина- гонецблагодарно кивнула. Сухость ушла из горла, голос сделался ясным и звонким.
      – Люди!! Негоже на собак заряды тратить! Хоть бы и на крылатых. Пострашнее звери есть!

      Герцогу ун Блау не позволили внять предостережению. Слишком повязана была экономика Шеневальда с Лейтавой, слишком сытными оказались последние двадцать лет. И совет герцогов, и генералитет, и ландтаги в кои-то веки проявили редкостное единодушие, настояв на том, чтобы перебросить в Лейтаву дополнительные войска. Было решено собрать в Троках и Вильне мощный кулак и оттуда ударить по крупным формированиям бунтовщиков. А заодно методично щемить отдельные отряды и городские повстанческие комитеты – посулами, подкупом, провокациями, прямой силой.
      Но амуниция и подкрепления: 115 тысяч солдат и 336 орудий, ровно треть сил, которыми располагали Герцогства – это вам не конь чихнул. Чтобы перевезти в более-менеее сносных условиях одних только людей, потребовалось бы девяносто пять эшелонов. А нужны были еще вагоны для лошадей и платформы для артиллерии, подводы, передки – двуколки для перевозки пушек конной тягой; ящики с боеприпасами; полевые кухни, лазареты, кузницы, шорные мастерские, обслуга – тыловых служб втрое больше, чем собственно войск. Нужны были локомотивы, вагоны, уголь, дрова; машинисты и помощники машинистов, кочегары, путевые обходчики, стрелочники… охрана для мостов и дорог, депо и вокзалов; инженеры и рабочие, чтобы восстановить или выстроить заново снесенные паводком или взорванные мосты, укреплять пути для следующих один за другим тяжелых поездов; нужны были запасные рельсы и шпалы и грузовые составы под них… Гнать подкрепления на Лейтаву пешком – себе дороже; это расточительство во времени, тем большее, что начало восстания припало на весеннюю распутицу, хлябь, непролазную грязь. Еще то удовольствие – устанавливать переправы через раздувшиеся от весенней воды реки, гатить дороги, и при этом почти постоянно подвергаться атакам партизан… Собственно, частям повстанцев достаточно было отрезать наиболее вероятные и удобные пути для переброски войск, и адье. И даже не случись этого – для сбора и перемещения армии требовалось значительное время. В общем, было о чем болеть головам из генерального штаба…
      А восстание разгоралось. Сыграли свою роль и эмиссары Балткревии, сулившие мятежникам военную помощь и оружие. Хотя, как и шестнадцать лет назад, дальше обещаний дело не пошло.
      Каждый знал о бунте, каждый мечтал урвать свой кусок пирога: от новой Конституции и сякой-такой независимости до расширения восстания на собственно Шеневальдские земли; до нового передела Лейтавы во исполнение обещаний старого герцога Урма, благополучно им забытых, когда по Лейтаве огнем и мечом прокатились победоносные немецкие войска…
      Вильня, на первый взгляд, жила обычно. Великосветское общество поглотили карнавалы. "Меркурий Лейтавский" как ни в чем не бывало сообщал, что на Доминиканской улице изготовляются разного качества и фасона шелковые маски по рецептам заграничным (маски эти, в отличие от обычных из старой и плотной материи, лица не сжимают и кожу не царапают); что у Милетия Сторцы можно приобрести для машкерада рыцарский доспех, ежели кто оного пожелает, и прочее.
      Испуганные местные власти делали все, дабы избежать распространения восстания по Лейтаве. Были удвоены караулы при арсенале и губернаторском дворце, форсированным маршем стягивались на Вильню войсквые части из провинции, потому как сама столица располагала лишь двумя полками пехоты, немедленно занявшими самые выгодные позиции для обороны. Ведомство Матея Френкеля ужесточило надзор надо "всеми лицами, находящимися под подозрением". Особы, прибывающие из провинции, особенно следующие из Балткревии и с юга, тщательно обыскивались (как лично, так и багаж) на предмет оружия и подрывной литературы. Несколько наиболее известных своим патриотизмом представителей "Стражи" и просто лидеров дворянства были взяты под стражу, как пояснялось официальными источниками, "для их собственной безопасности". Круглые сутки шли на город закрытые повозки под вооруженной охраной и опломбированные почтовые вагоны. Ходили упорные слухи, что это перевозят в тюрьмы, в который превратили Доминиканский и Базилианский монастыри, арестованных в провинциях повстанцев. По стране конфисковывалось оружие, даже охотничье. Но это все были полумеры, лишь подливавшие масла в костер мятежа.
 
       Небо во тьмеслилось с землей, переплелось намертво и перестало существовать. Схваченная морозом, окаменевшая земля звенела под ногами. Сухие струи метели неласково секли по ней; подхваченные ветром, то вдруг падали наискось, то неслись почти вдоль, то закручивались вихрями, точно Похвист подгонял своих призрачных коней. Потревоженная пороша трусилась с покатой стрехи и успевших зазеленеть яблоневых веток. Летела и таяла над кострами, у которых грелись, сменяясь, караульные. Костры в ночи казались особенно яркими, вишневыми и рыжими, стреляли дымно-оранжевыми языками.
      В ответ помаргивал в низком окошке, порой пропадая за метелью, огонек.
      За углом скрипел снегом очередной часовой, топтал вдоль бревенчатой стены и коновязи, у которой, прижавшись боками, свесив грустные морды, стоя дремали кони. И нетрудно было представить, как черный ружейный ствол прыгает на худом плече.
      Дверь натужно скрипнула, пропуская внутрь, в холодные тесные сени. Гайли попрыгала, чтобы стряхнуть с себя снег. Взялась за ледяную щеколду внутренней двери – тугой и разбухшей настолько, что пришлось выдержать с ней настоящую войну. Сопя и вытирая пот со лба, ввалилась женщина в тепло. Еще бы! Почти половину коморы с просевшим потолком занимала вишневая от жара каменка. Раскаленные бока ее казались прозрачными. С них шелушилась глина. Чернел вмурованный котел. Гудел огонь. Пахло копотью, деревом, банным листом, оружейной смазкой, сохнущей одеждой. Воздух был горячим и упругим.
      Споткнувшись о наваленные у пода дрова, Гайли прижала к каменке ладони. Счастливо вздохнула. Отложив пояс с парой пистолетов и "карабеллой", распахнула кожушок. Глянула, как мерцает воткнутая в щель стены лучина, и искры падают в дежку с водой. Другая дежка валялась тут же. Еще заметила Гайли рассохшееся корыто и здоровую ступу с пестом, приткнутые в углу и затянутые паутиной.
      На полке, под кисло воняющими овчинами, спала, разметавшись, Франя. Постанывала, тяжело дышала приоткрытым ртом. Гайли осторожно подвинула ее к стене. Разулась. Упала рядом. Ныли, отходя, руки и ноги. Тело охватила истома. Сколько они не спали под крышей? Лет сто, не меньше.
      Если вообще удавалось поспать.
      Всю предыдущую неделю простояла жара. Доверчивые деревья выбросили свежие листья. Но с утра понедельника ударило сивером, завыла поземка, залепила лицо мокрым снегом, выдула тепло из-под свиток, промочила ноги; саваном укрыла весну. Объехав несколько сел, инсургенты разжились зимней одеждой, ночевать же там не решились.
      К заброшенному хутору отряд, выросший за последнее время до сорока всадников, восьмидесяти стрелков-пехотинцев и полутора сотен косинеров, вышел в четверг на закате.
      Собственного, хутора-то никакого и не было. Прогал в пуще, не так густо переплетенный древесными корнями, чтобы понять, что лес пришел сюда совсем недавно. Корявые яблони среди чернолесья. Холмы от срытых хат и надворных построек; проступающие сквозь мелкий снег истлевшие бревна, закопченный битый кирпич. Огород, заросший кустарником и сорной травой.
      И уцелевшая на отшибе сараюшка, оказавшаяся баней.
      Баня стояла передом к лесу – высоким елям, зеленым до черноты, точно они росли на кладбище. Между елями тянулся вверх разбавленный лещиной кривой рябинник да одичавшие яблони. На ветках и молодых листьях тяжело лежал снег.
      Место было затишное, глухое, для ночевки вполне годилось. Тем более что крытая дранкой крыша, хоть и сползла до земли, оказалась почти целой.
      Сперва офицеры решили греться внутри по-очереди, но мужчины, показавшись раз или два, вернулись к кострам.