Адам Цванцигер, прямой наследник коменданта Двайнабургского Франциска Цванцигера, командор Краславской прецептории, барон, маршалок Люцинский, снял соломенную шляпу и вытер вспотевший лоб. На платке осталась черная полоса.
      – Так что больше копать не будем, – вклинился в размышления голос Гервасия, артельного головы, третий месяц работающего с паном на раскопах. – Потому как грех. Пан ксендз говорил с амвона, что грех, долокопство и разрывание могил то есть.
      Упарившись от столь длинной речи, бородатый Гервасий замолк. Как стена. Пан Адась судорожным движением ткнул пенсне и оглянулся на виленского профессора отдаленной истории. Толстый профессор то и дело вытирал обильно текущий по лысине пот и прикладывался к бутылке с сидром, засунутой в ведерко с водой. На умоляющий взор хозяина Краславки он только развел ручками. Что вы хотите, мужики, варвары, лейтвины. Отчаясь уговорить мужиков, пан Адась махнул рукой: а, все к черту! – и плюхнулся рядом с профессором на траву. После спиноломных мучений сидеть было удивительно приятно. В траве пестрели цветочки, трещали кузнечики и солнце, подбираясь к зениту, сулило скорый обед.
      – Так что пан прикажет, – дипломатично кашлянул над ухом Гервасий. – Закапывать?
      – Почему – закапывать? – этот невинный девичий голосок заставил артельщиков побледнеть, а пана Адася – покраснеть, вскочить и снова рвануть пенсне. Один профессор мирно хлебал сидр, не понимая причины переполоха.
      – Э-э… – сказал барон Цванцигер. – Профессор отдаленной истории Долбик-Воробей. Франциска-Цецилия, моя племянница.
      Профессор кивнул не вставая и просопел что-то, к случаю приличествующее. Перед ним стояла невинная девица семнадцати, должно быть, лет, совершенно обыкновенная: пухленькая, румяная, с собранными по еллинской моде в узел на темени волосами; когда она встряхивала головой, тугие локоны, свисающие вдоль ушек, колыхались, как у озорной спаниелихи. На Фране было хлопчатое в мелкий цветочек платье, соломенную шляпку с лентой и букетик диких гвоздик она держала в руке.
      – Почему – закапывать? – строго повторила паненка.
      Теперь побледнел пан Адась, а покраснели мужики.
      – Мракобесие, – фыркнул профессор.
      Девушка уронила гвоздички и шляпку ему на колени.
      – Да там же… да археология… да…
      В конце ее короткой и выразительной речи одна из лопат с перекладиной на ручке очутилась в руках барона, вторая – в руках профессора, а в черенок третьей она вцепилась сама и решительно сиганула в раскоп.
      Пан Адась с тоской подумал об остальных своих племянниках, двоюродных братьях Франи, попивающих сейчас холодное молочко на соседней мызе в окружении хорошеньких пейзанок и ничуть не привлекаемых великой наукой археологией.
      – Вашей племяннице… полком командовать, – отсапываясь, изрек профессор. Барон развел руками: нисколько не сомневаюсь.
      Следующие четверть часа из раскопа доносилось только усиленное пыхтение да звяканье лопат о подвернувшиеся камешки. Артельщики топтались и дергались наверху, нервно отскакивая, когда на ноги падали комья земли. Потом что-то стукнуло, вскрикнуло – и мужики сгрудились над ямой, помирая от любопытства и головами застя свет.
      – А-кыш! – громыхнул профессор.
      В раскопе сделалось немного светлее, и кто-то из мужиков, разглядев, сдавленно пискнул:
      – Шки-лет.
      – Пшли. Пшли вон.
      Но артельщики не нуждались в понукании. Роняя шапки и подсмыкая ноговицы , они уже неслись с горы в сторону города. Археологам же было в высшей степени наплевать и на мужиков, и на окружающий мир. Почти не дыша, нежнейшими касаниями пальцев и специальных кисточек счищали они землю со своей находки. Долбик-Воробью грезилось триумфальное выступление в Виленском историческом обществе, пан Адась составлял в уме письмо своим ближайшим друзьям фольклористам братьям Граммаус, а панночка вытирала слезы восторга грязным локотком. Наконец профессор с усилием выбрался на край раскопа и сел, свесив вниз короткие ноги.
      – Феноменально. Похоже на языческое погребение. Только почему их похоронили голыми?
      – Саваны могли истлеть…
      – Милочка, от одежды всегда остаются… элементы. Пряжки, хм, запоны, браслеты, бусы… Дикари падки до украшений, как рождественское дерево. Здесь же, – он указующе ткнул перстом, – только короны. Бронза и янтарь. Весьма типично. Или нет? – спросил он сам себя. – Феноменально.
      – Возможно, мы что-нибудь найдем глубже.
      – Да, весьма вероятно. Это нужно зарисовать. А потом извлечь скелеты для дальнейшего изучения. Да-с.
      – Подайте мне альбом, – попросил пан Адась.
      Разгибаясь с рисовальными принадлежностями, профессор вдруг увидел коня и человека и отшатнулся от неожиданности. Он не слышал ни топота копыт, ни стука от прыжка о землю, ни хруста травы под ногами. И конь, и молодой мужчина словно сгустились прямо перед ним из знойного марева, и вставая с колен, ученый увидел поочередно полускрытые зеленью короткие сапоги, костюм для верховой езды, сшитый из грубого сукна, но ладно сидящий, рубашку, распахнутую на крепкой загорелой шее, и над ней удлиненное, с высокими скулами лицо в обрамлении не по моде длинных рыжих волос. Что-то в этом загорелом лице с серыми глазами и твердым подбородком смутило профессора, но уже через секунду он понял, что вот так же точно мог выглядеть, обрасти он плотью, найденный сегодня скелет. Вон даже незагорелая полоска на лбу от похожей на свернувшегося ужа короны! Долбик-Воробей яростно помотал головой. Привидится же такое. Жара и сидр… Между тем незнакомец помог вылезти из раскопа барону и панночке. Лицо последней, там, где не было грязи, покрылось пунцовыми пятнами.
      – Вы очень вовремя, Алесь, – сказал пан Адась, отряхая перепачканные руки. – Мой управляющий, Александр Ведрич, – представил профессору. Археолог надулся.
      – Я увидел бегущих артельщиков.
      – Вы на удивление вовремя. Пришлите пахолков с носилками, надо отнести находки в вифлеофеку. И возьмите у Анны Карловны несколько локтей кисеи.
      Во все время разговора, отвечая барону звучными рублеными фразами, смотрел молодой управляющий в раскоп. И очень не нравилась заезжему профессору желтая искра в его взгляде – как у волка, то исчезающая, то возникающая, словно задуваемая ветром свеча.
      – И вы суеверны, как эти хамы? – зацепил он.
      Алесь повернулся, на две почти головы возвышаясь над толстяком. Желтая искра мигнула.
      – Зря. Оставьте в покое наши могилы.
      – Все, Алесь! Поезжайте! Прихватите Франю.
      Мужчина кивнул, помог близкой к обмороку толстушке взобраться в седло. Когда улеглась поднятая копытами пыль, пан Адась сказал:
      – Чудесный молодой человек. Князь по происхождению. К сожалению, не по закону: его родители были мятежниками.
      Виленская знаменитость не пожелала ни отрицать, ни согласиться.
 
       Ложилась под конские копытапыльная дорога. Пахла волошками и маками, доцветающими на обочинах. Какое-то время всадница молчала, собираясь с духом, потом вытерла ладонью пот с грязного лица:
      – Простите, пан Ведрич, можно я спрошу?
      Он улыбнулся краешками губ, позволяя.
      – За что вы так не любите нас? – и продолжала, заикаясь от волнения и проглатывая слова: – Да, я немка. Но я люблю эту землю. Я здесь родилась. Мы пришли не вот только, мы давно живем рядом с вами, четыреста лет. Мой пра-пра, в общем, дедушка, Адам Цванцигер был крестоносцем, рыцарем, и нес сюда свет веры.
      – Да, выиграл Двайнабург в карты, споив вусмерть балткревца-коменданта.
      Франя возмущенно задергалась, пробуя соскочить на дорогу. Алесь с легкостью удержал ее:
      – Спокойно, панна Цванцигер, Смарда пугается.
      Франциска-Цецилия не оставляла своих попыток. Наконец тяжело спрыгнула в пыль. Алесь какое-то время заставлял коня идти шагом, давая огорченной и рассерженной девушке возможность держаться с ним вровень. И наконец, склонившись с седла, въедливо прошептал:
      – Милостивая паненка, ваш дядя оченьждет меня с носилками на раскопе.
      Франя оглядела пустую, знойную дорогу, мореные гряды на окоеме и озеро, осененное мрачными ресницами елей, и согласилась сменить гнев на милость. Но все равно старалась держаться прямо и строго, и Алесь, уважая ее намерение, не прикасался к ней. Какое-то время они скакали в молчании.
      – По крайней мере, мой пра-пра, в общем, дедушка, относился с уважением к своим землям в Ливонии. И мы… я тоже стараюсь. Я очень уважаю ваш народ, его терпимость в вопросах веры, его трудолюбие, удивительные вышивки и песни. Но некоторого… я просто не понимаю! Вас унижают, а вы гнетесь в рабской покорности!… И… гонцы.
      – Вы издеваетесь или действительно хотите понять?
      Франя обернула к Алесю красное от жары лицо:
      – Что вы… я…
      – Вы понимаете, что значит патриотизм?
      – Д-да, – она кивнула.
      – Так вот, его обычно принимают за чувство, а он может быть действием. Гонцы… это те, кто могут услышать тихий голос нашей земли и донести его до других, чей слух не столь совершенен.
      Франциска обхватила щеки:
      – Я… мне казалось, это чувство… великое… А… вы нуждаетесь в костылях?
      Алесь отшатнулся:
      – К-как… какое право имеете вы рассуждать про наше чувство и нашу веру, судить, не понимая, и указывать, во что нам верить и как нам жить?! И каковы наши права, и…
      – О Катилина… – пискнула Франя. И замолчала. Медленно заполыхали щеки и лоб. Она снова попыталась спрыгнуть с лошади, но Алесь грубо прижал ее к себе и пришпорил рыжего.
 
       Краславка, владение барона Цванцигера, очень похорошела во времена его деда воеводы Людвика. На круче правого берега Двайны велел он возвести белокаменные палаты, вокруг которых разбили парк, простиравшийся до самого местечка. Там, на площади, окруженной каменными домами, по его же приказу воздвигли здание ратуши с башней, гостиный двор, госпиталь и при нем монастырь сестер милосердия. Во вновь отстроенных домах поселили ремесленников, выписанных из Шеневальда. На горе по другую сторону речки Краславки, разделявшей городок надвое, вырос великолепный костел. Костел этот предполагалось сделать кафедральным собором Ливонской епархии, разрешающая булла была уже получена, но политические дрязги помешали. Тем не менее костел этот великолепной барочной архитектуры навещали паломники не только Шеневальда, но Лондина и Лютеции.
      В особом двухэтажном доме среди парка расположилась большая библиотека и музеум, пополненный уже стараниями Адама Цванцигера. В цоколе библиотеки помещалось уездное училище.
      Краславка славилась превосходными изделиями ковров, бархата, сукна, ситцев, разного рода оружия, экипажей, золотых и серебряных украшений. Четыре ярмарки позволяли выгодно сбывать их на все стороны света. Также торговали жители льном, льняным семенем и пенькою.
      Краславка вообще была удивительным городом. Расположенная как бы в чаше между Двайной и горами, она оставалась теплой даже тогда, когда осенние ветры сдували последнюю листву с деревьев, и свирепели лютовские метели. А сейчас городок млел в полуденном зное, пах перезрелыми вишнями и смородиной, прелью тянуло от замшелых стволов и широких листьев яворов, укрывающих дворец.
      Копыта Смарды звонко процокали по каменному мосту над Краславкой, каменные же львы лениво жмурились вслед с парапетов. За мостом Алесь Ведрич свернул на уводящую вверх замощенную улочку. Панна Цванцигер опять попыталась вырваться. Алесь отстранил ее и взглянул с презрительным любопытством, как на возможно опасного зверька.
      – К жениху торопитесь?
      – Нет!! – Франя рыбкой забилась в его сильных руках.
      – Сидите смирно! Я пообещал вашему дяде доставить вас домой, и я это сделаю. – Немного подумал и добавил тихо, но твердо: – Я ничего не имею против вас, панна Цванцигер, лично. Но ваш народ ответит перед нами за свои грехи, и очень скоро.
 
       Алесь взошел к себе, распахнулдвери и замер. Гайли- гонецстояла к нему спиной, и сперва он спутал ее с Антей, Антосей Легнич, бывшей своей невестой: та же гибкость, тот же каштановый, тяжелый узел волос на темени. На Гайли были полусапожки, ноговицы с росшивью по бедрам, широкая льняная сорочка с отложным воротником. Кунтуш с меховой оторочкой висел на спинке стула, рядом на столе прикорнула квадратная шапочка-конфедератка. В них Гайли, должно быть, напоминала картинку из гербовника или лейтавского готического романа. Девушка ела вишни. Пахло ими, и яблоками, и немного пылью. Над фарфоровым блюдом вилась оса – куда же без них. Алесь подошел и сам не понял, как, прижался губами к шее Гайли, где та переходила в плечо. Кожа была шершавой и теплой.
      Гайли дернулась, едва не впечатавшись виском в косяк. Александр тоже отшатнулся, жалея о порыве – но вовсе не оттого, что Гайли была гонцом. Извечным женским движением вскинула она руки, поправляя волосы.
      – Жа-арко… Простите, что я без приглашения.
      Разумеется, тут же следовало начать уверять гостью, что она очень вовремя и все такое, но у Ведрича сил не было на мишуру. Он только сказал, что пока занят и пришлет покоевку с обедом и водой для умывания. А вечером они сумеют поговорить. Была ли Гайли разочарована, он не знал. В конце концов, очень трудно что-то определить по лицу гонца.
      …Угольями в каменке дотлевал за чердачным оконцем закат. Гайли стояла, прижавшись лбом к стеклу, и не обернулась на шаги. Алесь устало присел к столу, налил вина, залпом выпил, вытер потный лоб.
      – Гайли?
      Она дернула плечами. Выпала шпилька, каскад волос обрушился на плечи. От волос пахло сухим жаром летней травы, горечью обгорелых березовых поленьев. Все заныло внутри у Алеся. Он предчувствовал, что разговор выйдет нелегким.
      – Алесь, скажите мне, – начала Гайли без предисловий, – кто я?
      Управляющий приподнял брови: бесполезный жест, она все равно его не видит.
      – Что вы хотите знать, Гайли? Что именновы хотите знать?
      – Гивойтос и Улька мертвы, Антося – она предана вам, она все равно мне ничего не скажет. Остаетесь только вы, – проговорила Гайли с непередаваемой интонацией, чуть удивленно растягивая слова. – Помните, три года тому. Когда я тяжело болела, когда я потеряла память. Я теперь сомневаюсь, что это болезнь.
      – А что? – спросил Ведрич хрипло. Прокашлялся. Покачал в бокале вино, но выпить не смог. В комнате делалось темно и странно, и только на фоне окна обведенный золотом силуэт…
      – Кто позаботился известить вейских знахарок, что мне все время нужно вино гонцов?
      – Многих? – спросил Алесь тупо.
      – Всех, кого я спросила. К каждой примерно три года тому приезжал мужчина. Они разнятся в описаниях, поэтому я не уверена, что это один и тот же человек. Но слова им были переданы одни. И названы мои приметы и имя.
      – Вам сильно пришлось поработать.
      – Вас это огорчает, Алесь? – Гайли наконец повернулась к нему, и в глазах мелькнула недобрая искра.
      Ведрич пожал плечами:
      – День был суматошный, я устал.
      – А тут приехала дурочка с глупостями…
      – Вы же знаете, что я так не думаю.
      – А чтовы думаете? – глаза ее, казалось, могли прожечь дыру в его лбу.
      – Присядьте, Гайли, – велел Алесь жестко.
      Она глубоко вдохнула, но все же повиновалась, опустилась на застеленную белым узкую кровать.
      – Стоило мучить дурных деревенских баб…
      Девушка дернула губами:
      – Тогда ответьте мне вы, умный, рассудительный. Князь Александр Ведрич, я требую правды.
      Он поднялся так резко, что почти отлетел тяжелый дубовый стол, скатилась и разбилась в осколки бутылка. Гайли ждала, не выказывая страха – хотя бояться было чего, впилась в Ведрича черными глазами.
      – Ты действительно требуешь правды?!
      И, глядя в белое лицо с провалами глазниц, отчеканил:
      – Ты – графиня Северина Маржецкая. Пятнадцать лет назад тебя застрелил член революционной дружины "Стража" Игнат Лисовский за предательство. После его убили по приказу влюбленного в тебя немецкого генерала. Романтичная история, не правда ли? Впрочем, возможно, Айзенвальд ценил твои деловые качества. Ты была назначена эмиссаром сюда, в Придвайнье, и везла депеши и списки инсургентов. И мои родители, и родители Анти погибли из-за тебя. А три года назад я по решению "Стражи" призвал тебя из мертвых, чтобы дать возможность искупить грехи.
      Губы Гайли дрогнули – словно она хотела сказать, что обвинение лживо, из глаза выкатилась слезинка, скользнула по щеке. Отразила лунный луч, заглянувший в окошко. Там была совсем прозрачная северная ночь, луна взбиралась по жемчужному небосклону над бледнеющей полоской заката. Шелестели густые влажные яворы.
      Алесь закусил губу. Может, уже жалел о своем порыве. Гайли уперлась в столешницу расставленными пальцами, а вторую руку поднесла к горлу. Было похоже, она или упадет в обморок, или кинется из окна. Ведрич сощурился и усмехнулся.
      – Гивойтос тебя пожалел. Обряд воскрешения – он не пошел, как нужно. Вино гонцовпослужило для тебя напитком забвения.
      – Если… все так… – ну конечно, у нее сжало горло. И отчего-то вспомнился затертый медальон на кубке омельского дворца. Гайли отстегнула от пояса привычную баклажку, ломая ногти, вытащила затычку. Наклонила. Густая жидкость потекла на пол.
      Алесь перехватил ее руку:
      – Что за детство?
      – Вот почему… тебе было противно… ко мне прикасаться. Витольд, ну, князь Пасюкевич, знал?
      – Почему ты спрашиваешь? – жестко спросил Алесь. – А, ты же не читаешь газет. Ты могла и не знать. Витольд умер в конце липня , на охоте. Сердце.
      – Почему?
      Ведрич пожал широкими плечами:
      – Ты у меня спрашиваешь?
      – Никакой болезни не было, – тусклым голосом произнесла Гайли. – Три года… я гонецтри года, и никто…

      Над еловыми верхушками пламенел закат. Ложился тоской на душу. Пахло вереском с обочин и хвоей, звуки вязли в слежавшейся иглице. Кони мягко ступали копытами.
      – Панна моя, – с усмешкою произнес Алесь, – я должен исправлять обязанности управляющего, а не носиться за вами по Лейтаве, как одержимый заяц.
      Гайли опустила лицо. Бессознательно потеребила на шее скользкий даже на вид зеленый ружанец : движение одновременно ласкающее и отвратительное. Замочек заел, и ожерелье, возвращенное ей Ведричем, не снималось. Половины камешков недоставало в истертом серебре. Столько лет в земле не красят даже сокровище. Но, видно, оно было завороженным. Гайли до сих пор ничего не вспомнила, как надеялся Алесь, но и не умерла и не сошла с ума, что предсказывала знахарка Афимья из деревеньки Случ-Мильча. Лишь тряслись руки и глаза горели, будто в них натрусился песок.
      – Я Иуда, – сказала Гайли вполголоса.
      Алесь указал на маленькую, трепещущую листьями осинку:
      – Если бы Иуда не вешался на ней, а обождал три дня – всемерно был бы прощен. А еще, говорят, в осинку превратилась девочка, под пытками предавшая своего отца. Но это легенда. Ужиный Король умер совсем по-другому.
      – Как?
      Ведрич обхватил щеки Гайли теплыми шершавыми ладонями, заглянул в темные янтарины глаз:
      – Ну, слава Богу. Первые нормальные слова. Гивойтос когда-то связал меня обещанием ничего вам не рассказывать. Я бы и не рассказал, если бы вы не спросили. Это все в другой жизни, не здесь и не сейчас.
      Гайли заплакала. Совсем незаметно: только солнце взблескивало на слезинках. Князь деликатно отвернулся, слегка пришпорил коня. И, выезжая на голое место, увидел на холме под дубом, протянувшим голый сук в закат, знакомый силуэт всадника. Древний, опушенный мехом строй , длинный плащ, падающий на конский круп; расплывающееся лицо с тяжелым подбородком и даже издали заметной печатью властности. Гайли позади вскрикнула. Алесь отвел глаза, а посмотрел опять: конник исчез.
      Рука Гайли дрожала в Алесевой руке:
      – В-вы же… Витольд! Я не звала…
      – Это стражник.
      – Кто?…
      Алесь сорвал с лещины два листка и орехи:
      – Хотите?
      Женщина помотала головой. Алесь споро, как белка, разгрыз орех, выплюнул скорлупки. Сложил мягкие крупные листья, чуть разнящиеся и выступающие краями:
      – Вот это – человек Витольд Пасюкевич, а это – стражник, часть Гонитвы, посмертный долг. Они совпадают не целиком. Князь Омельский действительно мертв. Он встретил Гонитву, и сердце не выдержало страха. Тот, кто посмеет обидеть гонца, не заживается.
      – Откуда вы знаете?
      – Я долгое время провел с Гивойтосом, Ужиным Королем. Почему же он не сказал этого вам? Что Гонитва – изнанка Узора, стража ткачей. Может, просто не успел.
      – Это навьи?
      Ведрич хмыкнул, презрительно дернул плечом:
      – Навьи!… Топтаться в золе, скакать до света, ну, зажечь болотный огонь. Гонитва – живая… – он покусал губы, словно искал самое точное слово, – реальная сила.
      Задумчиво тряхнул своей каштановой гривой:
      – Гонитва… всегда наказывает тех, кто портит Узор. Достаточно такому оказаться в болоте или на лесной дороге. Неважно, ночью или днем. Ему просто выезжают навстречу. Странно, что главный ужас (пострах) этой земли поддерживает на ней гармонию.
      – Что в них страшного?
      – Гайли! – Алесь улыбнулся. – Да спроси любого пейзанина…
      Он приблизился, и они снова поехали колено к колену.
      – Ты вся дрожишь, – заметил Алесь, ласково придвигая Гайли к себе и словно бы невзначай касаясь жилки на ее запястье. Снял с пояса баклажку, зубами выдернул пробку, настойчиво поднес к губам женщины.
      – Нет!
      – Я вовсе не покушаюсь на твои принципы. Пробуй!
      Она глотнула, протянула удивленно:
      – Другое…
      – Вот видишь. Просто нельзя так резко отказываться от трав. Я хочу, чтобы у тебя была ясная голова – отследить происходящие с тобой изменения и научиться их использовать. Вот так хорошо…
      Алесь разжал пальцы.
      Солнце медленно заходило.
      – Куда мы едем?
      – Уже скоро. Если замерзла – возьми мой плащ.
      Совсем недавно это место было вырубкой или поляной: молодые сосновые посадки едва успели прорасти и радовали нежной зеленью, а над ними зыбко белели хрупкие стволики берез; чуть тронутые поверху листьями розовые ветки таяли в сумерках, оставляя заметными лишь эти туманные дымы.
      Часть поляны сохранилась, и посреди нее возвышался холм, забросанный битым кирпичом и затянутый плетями ежевики – все, что осталось от дома.
      – Это Стража, – сказал Алесь. – Здесь селились лесники-охранники, берегущие лес от потрав и пожаров. Когда я был маленький, я придумал, что в заброшенном колодце – вон там, под большой березой – они спрятали золото. И все мальчишки из Навлицы, мои ровесники, пропадали здесь, копая, пока не появились разъяренные родители… Ты опять дрожишь, – он закутал Гайли в плащ. – Едем, скоро уже.
      Окно избушки, почти скрытое желтеющим папоротником и крапивой, находилось у самой земли. Дверь, вросшая в землю, подалась с усилием. Из отвора пахнуло прелью и холодом. Гайли передернула плечами:
      – Как могила…
      Князь поднял на нее потемневшие глаза:
      – Ну да. Одна женщина пряталась здесь тринадцать лет от жизни. Не повторяй ее ошибок. Подожди…
      Он обиходил коней, выломал заросли перед окошком, нарубил сосновых лапок для постели, развел на закопченных камнях посреди землянки огонь. Гайли сидела на плаще, мелко вздрагивая, запах земли и гнили в избушке угнетал.
      – Алесь, – он отмахнулся, раздувая огонь. – Ну, послушай! Скажи: как мне искупить мой грех? Ну, хочешь, я застрелю генерал-губернатора Лейтавы?
      Ведрич засмеялся, закопченной рукой провел по лбу, сделавшись неожиданно очень родным:
      – Скажи мне, гонец, разве стоит драгоценным мечом Гядимина рубить дрова?
      – Алесь!
      – Все завтра.
      Он принес из ручья воду в деревянном ведре, вынул из седельной сумы и нарезал хлеб. Мягко коснулся лба Гайли над бровями:
      –  Гонец, маленькая моя, не странно ли? Наставлять, лечить и истолковывать знаки, находясь в горящем доме. Не возражай. Узор скомкан, сожжен, его почти что нет. Гонитва – слышишь? Даже имена похожи – пробует поддержать равновесие, охранить; но гонцы идут не по прежней – по проклятой земле. Вас словно завели – и забыли. Ну сколько можно лгать самим себе? Делать вид, что… – он резко махнул рукой. – Если бы вы только захотели! Если бы поняли, что того, что вы делаете – недостаточно для Лейтавы! Я не требую ничего серьезного. Просто перейди мостик.
      Он протянул баклажку:
      – Пей. Это другая, с вином.
      Гайли обхватила колени руками:
      – Алесь, ты… не любишь меня.
      Он резко, как скакун, вскинул голову:
      – Для любощ у меня есть Антя. А ты – гораздо серьезнее. Ты – драгоценность, панна моя Морена.
      – Что?
      – Не обращай внимания, – князь стряхнул волосы со лба. Положил Гайли руку на спину. Дотлевали угли в очаге, рождались и умирали в пепле неведомые города. – Иди ко мне.
      Женщина содрогнулась.
      В землянке было сыро и темно. И запах…
      – Пуговки мелкие, – сердито произнес Алесь.
      – Я сама.
 
      Утренний холод ознобом прошел по телу. Солнечные лучи лежали параллельно земле, делая туман золотым. Среди тумана неотчетливо плавали древесные стволы. Запахи увядания и воды висели в воздухе.
      Рука Алеся на запястье Гайли казалась обжигающей.
      – Вот сюда.
      – Что это? – спросила Гайли, близоруко оглядывая вытесанный на дубовом стволе чуть выше уровня глаз серп. Ведрич дернул плечом. Подвел ее к подгнившей березовой кладке через говорливый ручей:
      – Просто перейди.
      Отпустил руку.
      Вдруг стало тихо-тихо. Словно мир оглох.
      Гайли шагнула. И рухнула, зайдясь криком, пробуя сорвать с шеи обжегший ружанец. Заодно порвалась цепочка с крестиком и незаметно соскользнула в траву. Алесь на руках оттащил женщину прочь, и лишь там, лежа на палых влажных листьях, она очнулась.
      – Потерпи, потерпи… – откуда-то взялась пахучая травяная мазь. Прикосновения Алесевых рук были мучительны, но боль из шеи и пальцев медленно уходила. – Будь проклят, Гивойтос!…
      Видимо, эти слова Гайли почудились.
      – Я не знал.
      Ведрич отвернулся: чтобы не видеть ее. Или просто прятал искаженное злобой лицо.
      – Иначе… Гайли, станьте моей женой.
      Он поднял ее на ноги и прижимал к себе: куда крепче, чем чтобы она снова не упала.
      – Тут, в Навлице, где я родился. Поместья уже нет. Родных никого. Но костел очень красивый.
      – Алесь…
      – А, простите. Вы мне очень дороги. Я не переживу отказ.
      – Алесь!
      Она потянулась, нащупала под ружанцем рубец: но хотя бы гореть перестало.
      – Поклянитесь мне… что приедете. В Задушный день, да!
      Голова у Гайли кружилась. Она не понимала, что с ней происходит. Наплывали запахи разрытой земли, сырости, гнили… Язык не слушался.