Сознание исчезало. Плыло. Уносилось мягким течением. Медленным водоворотом. На какие-то мгновения пропадало совсем. А когда возвращалось – Гайли не знала, где она и что с ней. Да ей и было все равно.
      Первое, что она отчетливо вспомнила – ветер. Он мягко обдувал кожу, принося запахи трав, шелест крыльев и свист ласточек, глухую дрожь земли од конскими копытами. Кто-то властно держал Гайли за плечи, усадив перед собой поперек седла, и лука больно упиралась в крестец. Потом этот кто-то на скаку стал целовать ее лицо и между поцелуями счастливое:
      – Мы нашли тебя!… Слава Узору, мы тебя нашли.
      Гайли узнала лицо Алеся. И глядя на него снизу вверх, спросила (как больно разлеплять запекшиеся губы!):
      – Генрих?…
      Ведрич сперва не понял, о ком идет речь. Удивление. В серых глазах. В скулах, обтянутых мягким пушком.
      – Что?
      – Ген-рих, – повторила она.
      – А-а… – Алесь наконец понял, то ли устало, то ли презрительно пожал плечами. – Кажется, расстреляли.
      И тогда она потеряла сознание.
 
      У небытия вкус пепла. Его хотелось вытолкнуть изо рта и забыть. И не выходило. Гайли все время была в сознании, все слышала и понимала, но не говорила и не открывала глаз. Окружающее превратилось в тягучую пелену бесчувствия и безмолвия, и только течение времени, отмечаемое перезвоном часов, или ветром, или стрекотом кузнечиков, прорывалось иногда в темноту. Гайли пробовали разбудить, что-то делали с телом, но боли не было, Гайли была отдельно и не возвращалась.
      Проблеск хотя бы удивления случился тогда, когда что-то жестяно загремело в высоте над ней, кисловато запахло медью, а еще черникой и кровью – опахнуло вместе с теплым, даже горячим дыханием зверя.
      – Не трож-жьте! П-проч-чь! Вы меня знаете…
      Рокочущий голос, видно, действительно знали, потому что раздался шум и удаляющийся топот. А потом Гайли пошевелили нежно и сильно, и по лицу прошлось горячее; шершавое, как рукоять меча.
      – Си-марьгл… – губы плохо слушались.
      – Открой глаза. Только медленно: тут светло.
      Гайли лежала в тени крылатого пса, его медных растопыренных крыльев, но вокруг, отовсюду и вправду хлестал горячий, яркий, отчаянный свет. Трепетали зеленые листья. Пахло недавним дождем. Глухо погромыхивало вдали. А может, это Симарьгл топорщил перья.
      – Я не хочу жить.
      – Глупости, – пес облизал ее, горячим шершавым языком едва не сдирая кожу, переворачивая с боку на бок лапой, как щенка, фыркнул на солнце. – Все равно воскреснешь. Мы всегда воскресаем. Как ромашки, как бессмертники. Сколько ни вытаптывай…
      – Мудрый…
      – М-м… – Симарьгл смущенно выкусил что-то из лапы. Гайли было уютно между его лохматыми лапами на траве – уютно и тепло. Защищенно. Как с Генрихом. Нет!… Она застонала. И опять язык Симарьгла прошелся по щеке:
      – Пф-ф, соленое… Ты больше человек, чем я думал.
      А Гайли ответила сквозь рыдание:
      – Я вообще человек.
 
      От крылатого пса пахло мокрой шерстью, черникой и медью. Он растянул в лукавой улыбке черные губы:
      – Если ты так м-м… любишь своего Айзенвальда, от-бери его у Х-хозяйки З-зим-мы…
      Гайли села так резко, что закружилась голова. Она схватила Симарьгла за косматые брыли, утыкаясь лбом во всклокоченную слюнявую морду:
      – Где ее искать?!
      Эта невероятная надежда на чудо, на сбывшуюся сказку, сметающая все препятствия.
      – Ой! – совсем по-человечески пискнул Симарьгл. Ничего не осталось от его важной надменности мажордома ангельского поместья. – Ухи мои!…
      Пальцы Гайли разжались. Вывернув шею, Симарьгл схватил девушку за шкирку и закинул на плечи между крыльями:
      – М-молоко и х-хлеб-б… А то я молчу.
      Встряхнулся, когда две горячие слезы капнули на загривок.
      – Пол-легоньку…
      И потрусил, слегка направляя крыльями, по лесной дороге.

      Путь уводил в лесные нетра – точно спускался в преисподнюю. Чащи корячились ветвями, буреломные, замшелые. Папоротники подлеска вырастали перистыми листьями выше облака ходячего, еще видного позади на окоеме. Влажная духовитая зелень с терпким запахом глушила шаги и разум, обволакивала, заманивала и насмешливо шумела вслед. Скользили под подошвами шапки ярко-зеленого и белого мха. Серо-желтое, зеленое и коричневое и чавканье жижи под сапогами. Языки болот со скрюченными сухими елками и лысеющими осинами, с почерневшими шишечками на ольхах, а между ними сухие холмы-волотовки: вычурный, неверный, не способный к жизни край. Ползучие языки папоротника. Шелест, шорох, комариный зуд. Липкие наледи росянок; кораллы прошлогодней костяники; цветок "вороньего глаза" в сизом четырехугольнике листьев; болиголов, бодун, омерзительно желтая красавка… Изглоданный муравьями прихваченный зеленью лосиный скелет, берцовая кость указует вперед нефритовой рукой тайского компаса. И среди обильных жирных и тонких звуков почти неуловимый плеск воды. Ручей бежал глубоко внизу, так глубоко, что, казалось, овраг рассекает землю, как нож яблоко, легко преодолев и кожуру, и сердцевину, и почти выйдя на противоположной стороне. Склоны оврага были унавожены толстым слоем палой листвы, сквозь которую щетиной дика проклевывались малиновые и ежевичные цепкие плети. Если ухватиться рукой, чтобы удержать скольжение – тут же ломались, глубоко впиваясь колючками под кожу, но прочно хватали за ноговицы у щиколоток, за рукава, словно не хотели пропускать безумца в глубину. И над всем этим висел, то изредка разбредаясь, то вновь свиваясь толстыми змеиными кольцами, холодный, как в листопаде, туман. Даже сейчас, под конец весны, на дне оврага не стаял снег, и ручеек судорожно всхлипывал, промываясь сквозь напитанную собственной кровью ледяную корку.
      Холод вместе с водой просочился сквозь замшу сапог и поднялся вверх, к коленям, породив в них ломотную боль. Вокруг было тихо, как в храме. Колоннами поднимались вверх по берегам деревья живые, арками нависали поваленные стволы. Нагие корни были подобны завесе перед ковчегом завета. Было сумрачно, пахло сыростью, подтаявшим снегом, плесенью и грибами.
      – Ну, и куда дальше?
      И ни звука, ни шороха в ответ.
      Гайли пожала плечами. Сбежал Симарьгл. Сердись – не сердись, чего уж теперь… Она раздвинула завесу из корней. Потревоженные комочки земли, посыпавшись, запутались в волосах, градом простучали по спине. Женщина отряхнулась, как лисица. Прищурилась.
      Грязно-серые сугробы вдоль воды оказались спящими вповалку волками. Волки вздрагивали, сучили лапами, дергали толстыми, как полено, хвостами. Ручеек выбивался из-под слипшихся подбрюший, нес щепки и труху, закручивался маленькими водоворотами. Волчий сон был несладок и неспокоен. И сквозь него звери почуяли чужака.
      Волки сонно ворчали, пробуя подняться, ерзали в раскисшей земле. За ними волочился туман. Из пастей воняло гнилым деревом. Но бельма, приоткрывшиеся навстречу гонцу, смотрели мимо. И Гайли отважно вспрыгнула ближайшему волку на круп; как по наледям, побежала по вздыбленным спинам.
      – Эй, Хозяйка Зимы, я пришла-а!!!
      Скачет эхо.
      – Отзовись!!…
      Нога предательски скользнула, подвернулась – и Гайли упала на колени, ссадив ладони о прибрежный лед. "Белая пена – жизнь, а красная…" Из ручья смотрело на нее отражение: крупная седая волчица, неопрятно раскрывшая пасть. Шерсть волчицы свалялась клочьями, с кончиков свисали льдинки, зеленый ружанец болтался на шее. Женщина невольно поднесла руку ко рту, слизнула кровь. Волчица, повторив ее движение, скусила льдинку с перевязанной лапы. И вдруг распрямилась, выросла в костистую тетку в белом, судорожно сжимающую красный плат. Редкие зубы скалились, а глаза горели, словно зеленые янтари. Словно низка камней на жилистой шее.
      Костлявую – сменила плачущая девочка с растрепанной русой косой и зеленым камешком, свисающим в вырезе травяного платья.
      Еще миг – и девочка превратилась в высокую женщину в старинном уборе костяного цвета, с "корабликом" на голове: жемчужные поднизи, рясны вдоль щек; вокруг лица и тела облако кисеи. Запах жасмина и шиповника.
      Следом привиделся медальон с омельского кубка: башенки, облака, острый запах зелья – а полустертых черт лица не разобрать.
      И странный ростовой портрет: над клубящейся темной водой на парапете мостика женщина, одетая по-мужски. Узел волос растрепан, голова опущена, правая нога подобрана, а рука в замахе, и зеленый камешек летит из пальцев.
 
      Образы менялись так быстро, что закружилась голова. Ружанец стиснул горло. Потянул вниз, коснулся, раздробил текучую воду – на брызги, капельки, осколки. Словно просыпалась с неба полня. Или побежало трещинками зеркало. И Гайли вмерзла в него лицом и выброшенными вперед ладонями.
      – Очнись! Не смей!!…
       Гонцаза волосы выдернули изо льда, подхватив под локти, поставили. Быстро ощупали с головы до ног:
      – Цела…
      Грубо вытерли мокрое от воды и крови лицо. Заставили глотнуть вина.
      – Северина!
      Гайли вдруг вернулась в себя и испытала боль в избитом теле и отчаянье от того, что ее позвали забытым, чужим теперь именем. Осколком прошлого, в которое она не хотела возвращаться.
      Снова закружился мир и подогнулись колени.
      Гайли хлестали по щекам, голова моталась, а щеки жгло. Перед глазами скакали стенки оврага, небо, деревья, расплывчатые лица…
      – Северина! Северина!!
      – Не смейте… меня… так… звать.
      Женщина выпрямилась, колотясь и стуча зубами, крошево льда посыпалось с волос и одежды.
      На плечи тяжело легла и укутала знакомая голубоватая с серебристым узором делия.
      – Ги-вой-тос…
      Мужчина засмеялся низким смехом, обнимая Гайли.
      – Северина, признайтесь хоть теперь; это вы ограбили фельдъегерскую почту?
      – Что? Какая вам разница, Генрих? – справившись с дрожью, выдавила она и вдруг запнулась и широко раскрыла глаза. Никакой делии не было. Плечи Гайли кутала обыкновенная серая свитка, которую носят и повстанцы, и мужики. И вместе со свиткой прижимал гонцак себе оставшийся в рубахе широкоплечий мужчина. Крепкая шея поднималась из распахнутого ворота. Зеленые глаза и твердые губы выделялись на широкоскулом, усталом лице. А со лба с напяленной набекрень, похожей на свернутого ужа короной светили две звезды.
      – Идти можете?
      Не дожидаясь ответа, закинул ее на плечо; хватаясь за корни свободной рукой, стал взбираться наверх – к воздуху и свету. Гайли заколотила его по спине:
      – Отпустите! Отпустите немедленно!…
      Она не знала, плакать или смеяться.
      Сверху послышался смутно знакомый голос:
      – Пан Генрих, вам помочь?
       Гонцавытянули и поставили наземь, придерживая, чтобы не упала. Она узнала ксендза Горбушку – прежде всего по рукам, вылезающим из слишком коротких рукавов, очень похожим на руки Шопена.
      Освободившись от ноши, Айзенвальд толчком выкинул себя из оврага, отряхнул колени и ладони. Улыбнулся широко, радостно. Гайли и представить не могла, что он способен так улыбаться.
      – Еще немного, панна.
      Они с Казимиром подхватили Гайли с двух сторон под локти, почти понесли к проселку, где топтался у коней Ян. И не успели совсем чуть-чуть. Напуганные невесть чем скакуны заржали, сорвались с привязи; молотя землю копытами, поволокли ухватившего повод лакея по затравелым колеям. На повороте бедолагу отшвырнуло на молодые елочки. А скулящие верховые скрылись из глаз. И сделалось тихо, как перед грозой. Только скрипел на обрыве засохший ельник: колючий, голый, обросший лишайником, затянутый паутиной, темный и жуткий – словно собравший все ели, выброшенные после рождества.
      И в его глухой пустоте мелькали тени, обманывали зрение.
      Вился, наползая из оврага, густел туман. Рисовал холодные узоры. Набрасывал петли и миражи.
      И когда утек в землю, открылись – до самого окоема – стволы с отсеченными ветками. Нет. Всадники. Люди.
      Те, кто был аморфен и бестелесен, обрели плоть.
      Они уже не таяли при взгляде в упор. Не меняли черты.
      Они висели над Лейтавой.
      Тени ветряных мельниц. Тени кладбищенских колоколен. Кресты, раскинутые крыльями.
      Лопались пузыри трясины, колотил ветки вороний грай.
      Замерла перед госпожой Стража ткачей, изнанка Узора.
      Пустота. И давящий страх.
      И Алесь Ведрич, небрежно бросив на сук поводья призрачного верхового, шагал навстречу, оставляя глубокие следы в вязкой земле. Чем-то похожие на царапины от креста, до боли сжатого Казимежем в ладони. С царапин капала густая кровь.
      " То, что у вас, в Эуропе, народный вымысел, у нас – реальность. Мой Господь распадается на осколки. И у каждого свое имя, и каждый требует веры и обещает чудеса". Боже, защити от таких чудес.
      – Помогите Яну!
      Ксендз с трудом вздернул голову.
      – Помогаете мне сохранить лицо? Спасибо.
      – Делать мне больше нечего! Парня ж жалко…
      Казимир Франциск кивнул. Отступил – и левому локтю Гайли сразу сделалось очень холодно. Женщина задрожала, и Генрих сильнее прижал ее к себе:
      – Не бойся.
      Гайли хотела ответить, но зубы стучали так сильно, что было боязно их разжимать.
      Холод продирал до костей и ныли кончики пальцев.
      – Пусть идет, – усмехнулся Ведрич. Презрительно сощурился, разглядывая Генриха: – И ты катись. Панна Морена, я за тобой.
      Жирная земля тряслась у Гайли под ногами. Точно тысячи коней замешивали тесто в огромной деже. Или здоровый шмель рвал и путал на стане нити основы – а ведь чтобы зарядить стан наново, требуется летний день с утра до вечера… год… жизнь… Проще всего сдаться. Встать на колени, уйти – в землю: бледными ростками, корнями, крошевом желтых костей. Вот он, уже расстелен по миру, алый плат для мертвой руки. И дышит в лицо грязно-белая волчица с гнилушечным ружанцем на шее, и тянет, болит в запястье правая рука.
      И Алесь, будто в зеркале, протянул свою левую, забинтованную.
 
А у перепелки сердечко болит…
Ты ж моя, ты ж моя перепелочка,
Ты ж моя, ты ж моя, невеличкая…
 
      – Ты клялась, панна… День в день.
      Гайли сделала маленький шажок навстречу. Потом еще один. Хотя совсем не хотела идти. Айзенвальд поймал ее за шиворот, словно кутенка, кинул за спину:
      – Нет, Александр Андреевич.
      Алесь нахмурился. Точно сообразить никак не мог, как это ему могут перечить. Прекрасное лицо перекосилось, глаз зажмурился – точно перечеркнутый шрамом.
      – Морена! Иди ко мне!!
      Женщина опустила глаза. Правая рука горела. А ноги шли сами собой, как будто гусли-самогуды приказывали им пуститься в пляс. Гайли вцепилась в руку Айзенвальда, как цепляются в ветку, когда тонут в болоте. Взмолилась:
      – Дайте мне корону!
      Трясла здорового мужика, как грушу:
      – Что хотите… Жить долго и счастливо. Умереть в один день. Лежать в общем гробу, в болоте, в кургане… быть в вашем кабинете привидением! Только дайте корону!
      – Нет. Я умру – если ты умрешь. Эгле…
      Алесь дико захохотал:
      – Скорее, Дребуле. Осинка. Весь их предательский корень. От нее одной Эгле внуков дождалась! И Лежневский такой же – слабак… Продал Лейтаву.
      – Чья бы корова мычала, Александр Андреевич… – кривя рот, процедил Айзенвальд. – Когда вы в спину ему нож втыкали, вы о Лейтаве думали? Или простить не могли Лежневскому, что спасал ее от вас? И когда надругались над могилой Северины? А щепка от гроба самоубийцы, чтобы душу чужую сковать – это тоже патриотизм?
      Рот Алеся приоткрылся черной яминой.
      – Только вам щепка теперь мало поможет. В Навлицу вы вовремя не приехали.
      – Это не моя вина, – князь сам себе удивился, что оправдывается. А виноват был этот нем ец в ужиной короне, да еще звезды на лбу светятся… Как легко было бы справиться с ним, превратись он в ужа!
      Они оба встряхнулись одинаково, как подравшиеся собаки, которых хозяйка облила из ведра. Гайли хихикнула.
      – Не спорю, – откровенно издевался Айзенвальд. – Только теперь это без разницы.
      И куда как серьезно добавил:
      – Панна Северина – венчаная моя жена, и у нас с ней одна душа в Боге, так что никакая щепка больше силы не имеет.
      – Что-о?!!…
      – Вам выписку из костельной книги показать? – Айзенвальд полез за пазуху – словно и впрямь собирался предъявлять доказательства. Алесь стоял оплеванный. Даже Гонитва у него за спиной, казалось, смеялась. Если они вообще это могут.
      Князь топнул ногой, разбросав грязь:
      – Твоей она не будет!
      Вскинул пулгак к плечу.
      – Побойтесь Бога, Алесь Андреевич… Стыдно повторяться, – Генрих насмешливо пожал плечами, – если в тот раз уже не помогло. Новых ходов поищите.
      Лес смеялся. Смеялось небо, показывая языки-облака.
      – Северина! Навка! Здрадница!
      – Заткнитесь, вы! – Генрих был в опасной близости от Алеся, и уже не смеялся. – Вы, не стыдно вам использовать женщину, заставляя мучиться раскаянием… Я же вам говорил: она не предавала.
      – Нем ец! Лгун!
      Айзенвальд стукнул Алеся в щеку и брезгливо вытер костяшки пальцев о штаны. Алесь с побитой скулой упал в мягкую грязь. Поднялся на четвереньки. Замахнулся – и не успевал. Генрих бил плечом, кулаком, открытой ладонью, раз за разом заставляя покойника отступать.
      – Вы говорили, – он щурился, и глаза в узких проймах казались черными, – что я не способен на поступок? Саблю берите!
      Точно гадюку, втоптал в грязь пулгак, до которого Алесь силился дотянуться.
      – Как в дурной пьесе…
      – А мне наплевать.
      – Да что ж вы, – Гайли очнулась и выскочила вперед, – что ж вы меня делите?! Стойте! Алесь! Вы… в самом деле использовали меня? И про Гивойтоса? И про щепку из гроба – правда? А Игнась Лисовский…
      " Постой, черна галка, ты моя…"
      Желваки заходили на лице Генриха:
      – Игнат тебя продал. Сообщил про документы. Пытки ты выдержала. А потом смогла кинуться в окно, и тебя застрелили в спину. А документов так и не нашли. Хотя весь дом переискали. А я… так и не успел тебя спасти. Панна Северина Маржецкая, перед Христом и Узором клянусь, то правда.