– Спасибо. Поднимите шторы, пожалуйста.
      Посветлело от этого не сильно. Солнца не было. Неслись над городом рваные тучи; слоистая муть висела в воздухе, застывшем, как мармелад. Ознобное предощущение грозы делало жару удушающей. Листья растущей во внутреннем дворике липы скорчились и повисли. Потом сверкнула молния – голубой нимб для крыш, флюгеров и водостоков, и Генрих налег на разбухшую раму, закрывая окно.
      – Ничего страшного не случилось: отец ударился головой о пень и потерял сознание.
      – Что? – вытаращил глаза Айзенвальд.
      – А… простите, – потер затылок Тумаш. – Это наши студийные экзерсисы. То есть, я хотел сказать… В области печени обширная гематома… по-простому, синяк. Ссадины вот здесь и здесь, – прохладные пальцы пробежались по неподвижному телу. – Но внутренних разрывов и переломов я не замечаю. Дыхание ровное, лицо не землистое. Худая, так были бы кости – мясо нарастет, – парень улыбнулся. – Просто дайте ей выспаться.
      Студент зачиркал на листе, положенном на колено:
      – Ян, это аптекарю. Пареное льняное семя, крапива, березовые листья. Будете делать компрессы. Когда проснется – куриный бульон и подогретое красное вино, – Занецкий вздохнул, приподняв плечи. – Сходишь после грозы. Это не срочно.
      – Тумаш, взгляните, – Айзенвальд повернул правую руку гонцаладонью кверху. На запястье открылся вспухший рубец. Занецкий покраснел, разбранив себя за невнимание.
      – Похоже, сюда попала заноза, вот, видите? – хозяин дома указал ногтем на несколько микроскопических щепок, застрявших в коже.
      – Не очень. Присветите мне, пожалуйста, – попросил Тумаш. – И водки, если можно.
      Айзенвальд приподнял бровь. Занецкий смутился. Нагнулся. Стал извлекать и раскладывать на чистой салфетке на столике у кровати то, что еще оставалось в саквояже.
      – Сейчас вскрою, а потом забинтую верхним слоем бересты – она хорошо вытягивает гной, – бормотал под нос студент. – Где она у меня?
      Генерал подошел с зажженной лампой, пузатой "вдовицей", на треть налитой прозрачной жидкостью, и стопкой. Секретарь покраснел:
      – Это… чтобы рану обработать.
      – Извините.
      Звякнуло стекло; распространяя анисовый аромат, забулькала водка.
      – Что-нибудь еще?
      – Надо ее держать. Может очнуться, забиться. А маковый отвар давать боюсь.
      – А как держать, пану дохтур? – спросил лакей дрожащим голосом.
      Тумаш безнадежно потер переносицу:
      – На ноги ей сядьте, что ли.
      – Свяжи простынями и к кровати примотай, – сухо распорядился Айзенвальд. Януш, вздыхая и кряхтя, как старик, взялся делать. Занецкий с мученическим видом возвел очи горе:
      – Правую руку не трогай.
      Подергал путы. Обтер смоченной в водке салфеткой собственные руки, шрам на запястье гонцаи скальпель.
      – Лампу ближе, пожалуйста. Эх, все равно темно!
      Генрих метнул в него странный взгляд, снял стекло. Завоняло маслом и горящей коноплей. Огонь был так близко, что Тумашу показалось, волоски на его запястьях скручиваются от жара. Он перекрестился и сделал надрез. Женщина дернулась, и тут же порыв ветра распахнул раму. Хряпнулся об пол горшок с бальзамином, запахло кладбищем. Мир вздрогнул и потек.
      А потом – будто сложили два стекла с картинками, и в свете "волшебного фонаря" на стену упали почти совпавшие тени.
      Вот призрачная дверь с проступившим сквозь нее узором шпалер.
      Вот окна с грозой. Портьеры – одни просто раздвинуты, а двойники – сорваны, точно людям из прошлого тоже не хватило света.
      Кушетка со свежей постелью в углу: такой здесьнет.
      Знакомый секретер времен завоевания (в тигровых разводах, с гнутыми ножками и потрескавшимся лаком) сдвинут на середину комнаты. Над откинутой крышкой призрак бледного адъютанта в голубой с синей выпушкой форме блау-роты – трясется рука с занесенным карандашом. У локтя горит лампа. Та же, что держит Айзенвальд. Цветное, пронзительное пятно.
      Из ряда стульев вдоль стены выхватили один, дыра – как выбитый зуб (при этом в виленском доме стул на месте), сорокалетний каратель оседлал его и положил на спинку подбородок.
      Смутная фигура подпирает спиной разжаренную печь-саардамку с жар-птицами по глазури – вжимается ладонями в кафель, будто защищается от мороза. И звякают на полке над дверцей бокалы из старого радужного стекла.
      А обитое кожей массивное кресло перетащили к секретеру (туда, где в этоммире стоит кровать), и домотканая дорожка непристойно завернулась под ним, точно юбка на покойнице. В кресле – Северина. В темном платье, и руки связаны. И в такт дзыньканью бокалов скачут тени: серое – цветное – серое; прошлое – настоящее – прошлое. И прорываются голоса.
      – Нельзя же так… Скажите им всё, Северина!!
      – Матолек! Пошел вон! – это кричит на Игнася Лисовского офицер, что прячется за спинку стула. Он зол: офицеру не нравится его работа. – Нашелся… деликатный. Панна Маржецкая, я спрашиваю: где документы?
      Молчание.
      Звякают на полке бокалы, трещит в лампе фитиль. Время остановилось. Серое.
      – Панна Маржецкая, не принуждайте меня, я тоже человек…
      – Скажи им!…
      – Иуда.
      Если руки связаны – откинутую крышку секретера можно толкнуть плечом. Лампа летит – бьется стекло, растекается масло, и огонь взмывает над половицами.
 
      У Айзенвальда хватило хладнокровия прибить огонь одеялом и затоптать разбегающиеся огненные змейки. Хрустнув осколками лампового стекла, он склонился к Северине. Та сидела с закрытыми глазами; путы лопнули, будто гнилые. Айзенвальд, баюкая, прижимал женщину к себе, пока каменное напряжение не ушло из тела и Северина не заснула, дыша глубоко и ровно.
      – Пан Занецкий, перевяжите.
      – Черт… Матка Боска… Я же мог ее убить…
      Руки Тумаша тряслись, он несколько раз промахивался с бинтом. Локтем подхватывал воду, каплющую с волос – лакей слегка промахнулся, заливая пламя.
      – Выпейте, – Генрих протянул ему графин с остатками водки. – Ян, окно закрой, а ковер сверни и выкинь.
      Студент опрокинул графинчик в себя и икнул:
      – Инструменты!
      Сталкиваясь лбами, кашляя от копоти, они с лакеем стали собирать с мокрого прожженного ковра Тумашево имущество.
      – Пан Занецкий, то ваше? – синеглазый Ян держал в одной руке днище злосчастной лампы, а в другой истлевший по краю зелено-бурый бумажный ком.
      – Гадость какая, – студент снова икнул, – выкинь! Нет, дай сюда. Что здесь написано?
      Он повертел ком и так, и сяк, пытаясь хоть что-то разобрать из ветхих, тронутых ржой и плесенью страниц.
      – Хрен поймешь! Списки какие-то старые…
      – Дайте сюда, – руки Генриха тряслись. – И идемте в кабинет, вам нужно переодеться. Ян, доубирайте здесь, пожалуйста. Если что – зовите меня.
      Айзенвальд, точно стеклянную, притворил за собой белую с золотом дверь кабинета. Вытащил из комода для Тумаша сухую рубашку. Бумаги положил на стол. Сам же присел на край подоконника, локтем распахнул раму, глубоко вдохнув запах мокрой зелени. Дождь, заставляя жмуриться, брызгал ему в лицо.
      – Хотите выпить?
      – Ага.
      – Если не трудно, вон там, в секретере, бутыль. И стаканы.
      Они, не чокаясь, выпили. Раскрасневшийся Тумаш рухнул в глубокое кресло у стола.
      – Как подумаю… пане Боже… Что это было?!
      – Лискна. Маенток, где убили Северину Маржецкую.
      – А тот, что уговаривал ее все сказать, ну, тот, что печку подпирал?
      – Разве вы его не узнали? Мы же вместе видели в ратуше, ваш любимый Рощиц, "знаменитые генералы Лейтавы". Поясные портреты в медальонах. Игнат Лисовский, член комитета "Стражи" и национальный герой.
      – Не вяжется, – с пьяной убежденностью изрек Тумаш, – не так все это было.
      – А как? – сидя на подоконнике, Айзенвальд глотал драгоценную "Трис дивинирис" – подарок Коти Борщевского, – как воду; только стакан дрожал в отставленной руке. – И что должно вязаться, если бросая обвинения в предательстве мертвой панне Маржецкой, никто никогда не пытался обратиться к логике? Даже вы, математик, вы – один из немногих, кто как-то посмел ее защищать.
      – Ну-у, давайте обратимся, – Тумаш посмотрел на свой стакан. – Ох, голова кружится…
      Айзенвальд вынул из ящика стола пузатую сахарницу мейшенского фарфора, поставил перед Тумашем. Студент кинул в рот горсть сахара, захрустел, блаженно закатывая глаза, перекрывая рычащий за окнами гром.
      – Так как это, по-вашему, было?
      Занецкий выпрямился со страдальческим выражением на лице:
      – Ну-у… панну Маржецкую комитет отправил с депешами – то ли списками повстанцев, то ли с тактическими наметками и планами. Но она эти депеши передала Айзенвальду – за что пан Лисовский ее и застрелил.
      – Где?
      – Что "где"? А, в Лискне, своем имении. Она к нему заехала по дороге.
      – По дороге куда?
      – Не знаю, – Тумаш потряс сахарницу, точно надеялся вытрясти ответ. – Куда комитет с депешами отправил.
      Точно вознаграждая себя за муки, юноша бросил в рот очередную горсть сахара.
      – Очень интересно, – Айзенвальд стукнул костяшками пальцев по подоконнику. – Только вот возникают два вопроса. Первый. Откуда Лисовский узнал, что она документы мне вручила? Подглядывал в окно? Вопрос второй. Если они уже переданы – какой смысл панне Маржецкой уезжать из Вильни и, тем более, заворачивать в Лискну?
      Он с силой потер ладонями переносицу.
      – Нет уж, в подобном случае Лисовскому пришлось бы стрелять в Северину в моемдоме. Или, того хуже, в моем служебном кабинете.
      Тумаш моргнул.
      – Кроме того, я тогда этих бумаг так и не получил.
      – Почему?
      – Потому что их не нашли.
      – А вы кто?
      – Бывший военный генерал-губернатор Вильни и Виленского края.
      – Надо же! А выглядите, как приличный человек.
      Тумаш потянулся в кресле, улыбнувшись, точно оценил удачную шутку. Почесал правую бровь.
      – Я еще соглашусь, если племянник. Или сын. Для самоговы слишком молодо выглядите.
      Задумчиво облизнулся и признал:
      – Вот будь вы дервишем или графом Калиоштро…
      – Все прозаичнее. Мне подарили молодость. Понять бы… зачем?
      – Подарили… молодость?… – опешил Тумаш. – Вы издеваетесь?
      – И не думал.
      Айзенвальд подставил ладонь под дождь и умыл им лицо.
      – Продолжим?
      Студент азарно хлопнул себя по коленям:
      – Могу на выбор предложить два объяснения. Во-первых, комитет поручил пану Лисовскому передать панне Маржецкой эти бумаги, а во-вторых, она заехала, чтобы его подставить. Второе, кстати, не исключает первого.
      – Вынужден вас разочаровать. Депеши были переданы здесь, в Вильне, в Свентоянском соборе. А вот Игнат Лисовский в комитет не входил. Ушел из армии и удалился в свое поместье сразу по окончании войны. Впрочем, в "Страже" его уважали и охотно делились сведениями. Р-романтичные придурки!
      – П-почему? – Тумаш уронил сахарницу и теперь с жалостью глядел на осколки.
      – Потому что он был "кротом". Личным осведомителем. Ценная зверюга: все, что нарывал, докладывал мне. Только с Севериной выслужиться поспешил.
      Несмотря на грозу, вдруг сделалось очень тихо. Лишь капли за окном звонко долбили в жестяной слив.
      – Лисовский в Северину не стрелял. Что вы! Он никогда не убивал за предательство панну Маржецкую. В нее стрелял… каратель… когда она попыталась бежать. Впрочем, вы сами все это видели. Депеш при ней не оказалось, и Лисовский не знал, где они. Дом напрасно перерыли от подвалов до чердака.
      – Но где-то же они должны быть!
      – У вас под правым локтем.
      Занецкий дернулся:
      – В-вы… меня заикой сделаете.
      Ногтями осторожно отслоил несколько страниц, поплевал на измазанный копотью палец.
      – Я лампу зажгу. Лупу можно?
      – Заберите их с собой. Изучите внимательно и на свежую голову. Сбор доказательств – дело небыстрое. Но если окажется, что часть людей из этих списков никогда не были арестованы – это значит, что Северина не предавала.
      – Но откуда они у вас?!
      – Из Лискны. Взял лампу на память. Криво иногда сбываются желания, и чересчур поздно. Кисмет .
      Дождь затихал, сделалось слышно, как мокрые листья шуршат и перешептываются на липе во дворе, роняют спорые капли. В разрывах туч засинело небо.
      – Почему же Лисовский не знал, что в его лампе есть тайник?
      Генрих пожал плечами.
      – А может, это он сам сунул документы в лампу? Ну, успел как-нибудь…
      – Допрашивали Северину. Она была связана. Интересный способ отвести от себя подозрения: отдать женщину палачам.
      – Вы, – заморгал глазами Тумаш, – вы говорите это так, будто замешаны лично.
      – Я люблю ее. И я – единственный свидетель ее невиновности. И вот эти бумаги.
      Айзенвальд откинулся к боковине оконного проема, посидел, жадно хватая ртом воздух.
      – Сначала… для меня это была своего рода игра: приятно иметь дело с сильным противником. А панна Маржецкая была очень сильным противником, и осторожным. Уходила от слежки, избегала ловушек. Один единственный раз мне удалось подойти вплотную. Она была ранена, а я…
      …Шелест платья, шелест дождя в деревьях за окном… Запах огня, растопленного воска и, совсем немного, крови.
       – Простите, что заставила вас ждать, – она стояла, отвернувшись к окну, и казалась на его фоне смутным силуэтом.
       – Что вы! Это я должен просить прощения за неурочный визит.
       Генерал приблизился – открытой шеей Северина могла почувствовать его дыхание.
       – Что вы там увидели, панна графиня?
       – Деревья.
       – Они интереснее, чем я?
       – Живое предпочтительней железа.
       – Неужели для меня не остается надежды?
       – Когда вы уйдете отсюда. Вместе с войсками, – сказала графиня Маржецкая тихо… Тогда Айзенвальд понял, что пропал. Влюбился, потерял голову… Ведь достаточно же было послать в Лискну вестового с письмом и сопровождением…
      – А я понесся сам. Как мальчишка, без охраны. Чтобы уберечь. И попал в засаду. Ваши меня подобрали.
      – Что?
      Айзенвальд тихо рассмеялся.
      – Я ускакал, потом свалился. Не в форме, не разберешь. Просто раненый человек на дороге. Меня отвезли к Ульрике Маржецкой. Она меня вылечила. А Северину к тому времени уже похоронили.
      Хотелось двинуть кулаком в стекло: так, чтобы полетели осколки, чтобы стеклянный звон заглушил боль внутри. Генрих сцепил пальцы на колене:
      – Через тринадцать лет член комитета "Стражи" Алесь Ведрич надругался над ее могилой. Есть такое поверье, что если свести полную луну, могилу предателя на распутье и кровь его живого родича, можно призвать Морену. Алесь хотел отомстить. У него были к тому причины. Он провел обряд. Все так замечательно получилось… Но вмешался дядя Антоси – пан Лежневский. Гонец, возможно, Ужиный Король. Теперь не спросишь уже, что им двигало, когда он превратил Северину в гонца.
      – Как?!
      –  Гонецв моей спальне – панна Северина Маржецкая. И полагаю, Алесь убил Гивойтоса за то, что тот посмел ему помешать. Тумаш, поверьте, мне тоже не по вкусу ваш паршивый лейтавский романтизм. Но только он все объясняет. Помните ожерелье на шее у Северины?
      Тумаш передернулся.
      – Там есть пустое звено. Сплющенное, как от пули. Это я стрелял. Спросите у ксендза из Навлицы или у Анти, Волчьей Мамочки, ну, кто-то же видел!, есть ли в стае Морены одноглазый волк. И про лампу у Горбушки спросите: я при нем ее забирал. Не подозревая, что внутри. Да поймите же, если Северина предавала, то она не могла бы стать гонцом. Абсолют.
      Тумаш неловко повернулся в кресле, хрустнув осколками сахарницы и опрокинув стакан. Подхватил его и задумчиво уставился на лужу, что пропитывала зеленое сукно и деревянную окантовку столешницы и капала с краю.
      – Зачем вы мне это рассказываете? Обидно… Что вы хотите доказать?
      – Восстановить попранную справедливость, может быть… Прекратить бойню. Разобраться. Собственно, меня послали сюда за этим: разобраться во всех странностях и подсказать решение. Кстати, вы мне здорово помогли.
      – Ущипните меня… Потому что я или сплю, или спятил, – Тумаш задержал взгляд на полупустой бутыли с "Трис дивинирис", – или пьян в зюзю. Вы действительно считаете себя темАйзенвальдом?
      Генрих со вздохом встал, вытащил из ящика бюро документы, разложил перед Тумашем. Тот долго читал, близоруко щурясь, потом поцарапал красную сургучную кляксу с оттиском вензеля Е.С.Г.
      – Вы мерзавец, сударь. Вечером я пришлю к вам моих секундантов.
 
      Хлопнула дверь. Генрих продолжал сидеть на подоконнике, потом допил, что еще оставалось в стакане, встал – и успел подхватить Северину, сползающую по стене.
 

***

 
       – Венчается раб БожийГенрих и раба Божия…
      Светар запнулся.
      – Северина, – подсказал Айзенвальд. Он взял руку Гайли в свои: рука была вялой и липкой, Гайли не приходила в сознание. У священника были шалые глаза, молодой еще, не привык, что такое бывает, хотя браки in extremis разрешены. Над свечами плыл горячий воздух, а большая часть спальни тонула в темноте, и в круге света их было только пятеро: он, священник со служкой, беспамятная женщина и лакей в качестве свидетеля. Боже всеблагий, мог ли Айзенвальд когда-либо думать, что дождется такого счастья, круто замешанного на горечи. Пусть только Северина выживет. Хоть в этот раз. Господи, пусть она выживет. Я брошу все и увезу ее отсюда. Пусть мятежи и войны обойдутся без нас. Я отдал им полжизни, я заплатил достаточно: и преждевременной старостью, и гибелью друзей… Я увезу ее к морю, и старые дубы и шелест волн осенят тишину. Я не дам ветру подуть, дождинке упасть на ее лицо. Я все сделаю, Господи. Только не отнимай.
      – Наденьте кольцо новобрачной.
      Тяжелый перстень из литого старинного серебра. Amen.
 
      Едва Ян, проводив ксендза, вернулся, Генрих велел седлать Длугоша. Времени до вечера осталось мало, а успеть нужно было многое.
      После утренней грозы не стало прохладнее, душное одеяло накрывало Вильню, камни стен и мостовой парили, как летом. От привычных, казалось бы, уличных запахов тошнота подступала под горло и кружилась голова. Липучие, будто мухи в августе, патрули то и дело требовали документы. Проведя несколько часов в полицай-департаменте, прежде, чем свернуть в вотчину ротмистра Френкеля, Айзенвальд позволил себе выпить в "Гулбе" лимонной воды.
 
      – Опять вы по мою душу! – Зайчик злобно хряпнул крышкой табакерки. – Что, снова в действующую армию проситься, как офицер и патриот?!… Так военным на мои рекомендации насрать! А после вот этого, – ротмистр потряс собственноручным Айзенвальда премориалом, – вы здесь и вовсе персона нон-грата. Ясно, пан Айзен-вальд?
      – Нет.
      – Что "нет"? – осклабился Френкель. – То-то я все кумекаю. Слали из Блау ветхого, а приехал мужчина в расцвете сил… Как раз вчера на мой запрос бумага пришла. И как вы этообъясните? Снова покойниками? – его веко задергалось. – Или вы кровь младенцев, как Калиоштро, пьете, чтоб помолодеть?
      – А у вас в этом интерес?
      – У меня – нет, – Френкель скособочился и отвернулся. – Поезжайте отсюда. Завтра – уже поздно будет. Я приказал архивы жечь.
      Генриху мгновенно стала понятна глухая Зайчикова тоска. И горьковатая вонь, витавшая в воздухе. И, несмотря на погожий день, плюющиеся жирным дымом трубы. Генерал заприметил дымы мельком и, занятый собственными переживаниями, почти не обратил внимания: печки часто растапливали летом из-за сырости. А это горят архивы блау-роты. Значит, город сдадут в течение нескольких часов. Похоже, мысли эти отразились у него на лице. Пан Матей скучно покивал пальцем:
      – Нет. Просто не люблю суетиться.
      – А поезда еще ходят?
      – Сходите на станцию и полюбопытствуйте, – ядовито отозвался Френкель. И уже серьезно добавил: – Отправляем последний, с дипкорпусом. Завтра в семь утра. Никак невозможно раньше: кочегары пьяны, сцепщики запряжены… Сколько живу – от тутошней дури тошнит.
      Глава тайного сыска вздел на нос очки, подбил пальцами круглую дужку, чтобы прочнее села:
      – Так решили все же внять совету? Тогда я бумаги выпишу. Паспорт подайте.
      Генрих вытянул из-за пазухи скрученный в трубку лист. Френкель углубился в чтение, и его лицо пошло пятнами, а невыразительные глаза полыхнули острыми огоньками. Казалось, он просто выгрызает сведения о дремлющей агентурной сети Айзенвальда, цифры, местоположения, имена… Когда бумага сгорела в печи, глаза Зайчика в последний раз блеснули и потухли.
      – Царский подарок, пане, – проскрипел он, вороша кочергою пепел, – только как бы поздно. Того гляди вздернут нас на соседних фонарях. Вам правую сторону али левую?
      Тяжело вздохнул. Покивал костлявым пальцем:
      – Знаете вы, чем меня купить, пане генерал. И всегда знали. Не то что Иштван этот, павлин беременный. То у него мундир красный с синей выпушкой, – заплевал Зайчик ядовитой слюной, – то синий с красной, то рант по сапогу золотой; то голенища так загнуты, то эдак… Шпора на правой ноге колесиком, на левой шестерней; галун в елочку, в стрелочку, кружавчики… тьфу! А сам скорей штаны обсер…, чем дело сделает.
      Матей скорчил такое лицо, что Айзенвальд почти заикал от смеха.
      – Был я в молодости… в Кенингс-парке был, – Френкель сбил на сторону паричок, грохнул ящиком стола, извлек две рюмашки и плоский графинчик, набулькал коньяку, выглотал залпом. Указал пальцем: – Не стесняйтесь. Берите. Так вот, павы там жили на воле, шастали по кустам, хвосты свои сушили; орали, как коты оглашенные. Не летает тварюка ж, вроде, тяжела. А как взгромоздятся на явор ввечеру, да на ветки повыше как обсядутся, ровно гирлянда. И давай орать. Так, право же, Ланге нашего умнее.
      – На слове меня поймать решили?
      Френкель хмыкнул:
      – Да на кой?… Я не Пётра, вы – не заблудшая душа. Хотя признаюсь, азарт вы во мне возбудили. Все рутина, рутина, а тут я, пардоньте, из штанов от любопытства готов был выскочить, – Зайчик зардевшись, отпихнулся лапками от края стола, поставив стул на дыбки. – Все поменять можно: косолапить, ссутулиться, глаза запрятать… А манеру делать дела – не спрячешь! – он воздел палец. – Не от меня!
      Посопел, признался:
      – Прохора за вами следить приставил. Ну, не кривитесь, для порядку ж положено. И вы бы то же самое сделали. В топтуны, конечно, староват…
      Ох, на себя бы поглядел, подумал Айзенвальд, кивая.
      – Зато в остальном цены ему нет. Не то что этим молодым, четырежды объяснять не приходится. Там скопировал документик, там письмишко перлюстрировал… – Матей воздел выпуклые, в красных прожилках глаза, – только смотрю, скучен стал. Все озирается, даже крестится тайком. Тут же и табакерка ваша с монограммой, и имя, и лицо такое ж самое. Хотя не племянник и не сын. Он уж и на Гонитву стал грешить, пенек трухлявый… – протянул ротмистр с нежностью. – Хотя зимой, по преданию, эти спят… А даже если и трупак, – пожал острым плечиком, – мне что за дело? Под вашим началом хорошо работали!
      И, посмурнев, сказал сухо:
      – Так что вам нужно?
      – Место в поезде и проездные документы на мою жену и меня либо подателя этой вот табакерки.
      Лицо у Зайчика вытянулось, как у мальца, расколотившего даже не горшок с вареньем, а половину буфета. Он побагровел так, что Айзенвальду показалось, ротмистра хватит удар.
      – Она вписана в мой паспорт, копия страницы из костельной книги о венчании прилагается.
      – Матолки… – просипел Матей, дергая на шее безукоризненный галстух, – ферфлюхте… Елупни… Я все должен был про вас знать! И кто вам так скоро с паспортом подсуропил?
      Генрих с легкой насмешкой развел руками. Ротмистр скривился.
      – Угадать нетрудно. Очень крупную взятку сунули, прикрываясь герцогом да при общей неразберихе… жертвой бунтовщиков девицу представили… какие бумаги!
      Френкель вытянул из скрипнувшего ящика заполненный гербовый лист с печатями и промежутком для имен, обмакнул перо в чернила:
      – Хотя перемещения гражданских лиц запрещены, для вашей супруги сделаю исключение. Пишу: подателя табакерки янтарной шлифованной… – прищурясь, вгляделся в паспорт, – с пани Айзенвальд… Севериной. Так? А это пропуск. Хе-хе, документик на документики.
      Пожевал вздернутой верхней губой:
      – Был рад снова с вами свидеться. В общем, совет да любовь. Ну хоть взглянуть на нее позволите?…
      Айзенвальд молча вытащил из-за ворота медальон.
 
      Через неполные пять минут, оставив ротмистра пребывать в смущении, распугав прохожих на Замковой и заставив материться возчиков, Генрих проскакал под третьей направо аркой и, не утруждая себя подниматься нормально, подтянулся на руках и перескочил на деревянную галерею ко входу в контору Йоста и Кугеля. Звоночек тренькнул и заткнулся. Возникший на пороге лакей побелел, точно узрев инсургента. Развернулся – и ни слова не говоря, понесся по плохо освещенным заковыристым переходам. Ссыпался по деревянной лестнице с резными перилами на первый этаж, запнулся о расставленные без смысла коробки и ящики и рухнул в открытый погреб. Раздался сдвоенный вопль испуга и боли.
      – Гликин!! Спина!!
      – Пан Ку-кугель… нога-а!…
      Приемная почтенной нотариальной конторы выглядела как после драки. Распахнутые шкафы с полупустыми полками, бумажные россыпи на полу, угрожающий крен подшивок, сложенных штабелями… Колобок Кугель разогнулся, будто из могилы, выкинув на пол стонущего лакея. Был тот кривенький и худой, так что орал Кугель скорее от неожиданности.
      – Уф-ф, пан Айзенвальд! – узнал он. – Сердце зашлось!…
      – Моя нога-а…
      Отставной генерал помог нотариусу вылезти, они осмотрели ногу: обошлось небольшим растяжением. Ногу перевязали. Айзенвальд проводил Гликина до выхода и дал денег на пиво.
      – О-ох, спина моя… – обмахиваясь большим клетчатым носовым платком, стонал Кугель. – Квасу? Или молочка холодненького?
      Взяв с кожаного кресла для посетителей серый вязаный платок, Айзенвальд сел. Положил платок на заваленный папками стол. Глаза нотариуса метнулись.
      – От дал Бог дурня! И без того не разогнусь… Кабы не собачья шерсть… – колобок на старушечий манер обвязал спину платком. – Так чем пану могу помочь?
      Интересно, подумал Айзенвальд, где он прячет непримиримую панну Антониду? И ее няньку? А впрочем…
      – Вы тут клад ищете?
      Глаза нотариуса сверкнули.
      – Прячу! – он указал обличающим жестом на пустые шкафы и ящики. – Это дарственные, купчие, завещания. Двести лет истории! А теперь что – на гвалт и поругание?!… А как ко мне придут люди да скажут: "Мы вам доверились, пан Кугель, так как я им в глаза посмотрю?!" – петушился он, и даже кучеряшки на затылке вздернулись, точно гребень.
      – Но отчего вы думаете, что все непременно погибнет?
      – Когда тон статей становится особенно ура-патриотическим – пояснил колобок ядовито, – это значит, развязка близко. Впрочем, верно и наоборот. Так что хоть в острог меня садите, а Вильню сдадут.
      Айзенвальд хмыкнул. Губернаторский гнев перекрыл для него источники сведений, и вот уже второй месяц отставной генерал, как и большинство виленцев, восстанавливал ход войны, опираясь на сплетни и слухи, скупые намеки в прессе, наградные и расстрельные списки и проходящие через город войска. И иногда эти прогнозы оказывались весьма точными. Вот как сейчас.
      – Так давайте к делу, пане, – нотариус огромным клетчатым платком вытер лоб.
      – Я пришел составить завещание.
      – М-да… – Кугель поводил глазами по потолку, в углах заросшему паутиной, -Так я напишу, а пан подпишет, так? – подтянул к себе чистый лист, обмакнул перо в чернильницу. Недовольный результатом, вытер его и обмакнул снова. И теперь уже с видом пуделя, готового служить, уставился на Айзенвальда.
      – Я, Генрих Ксавериан Айзенвальд, находясь в здравом уме и твердой памяти, – стал диктовать генерал, – завещаю все свое имущество движимое и недвижимое… вот опись, – он протянул нотариусу несколько мелко исписанных листков, – своей супруге пани Северине Айзенвальд, в девичестве Маржецкой, – безо всяких дополнительных условий. Можете для точности обозначить их сами, ваш хлеб.
      Вежливо улыбнулся. Кугель же заморгал и на этот раз вместо лба вытер горбатый нос.
      – Прошу простить, пан сказал, как звать супругу?…
      – Северина… Маржецкая.
      – О господи! – Кугель всплеснул пухлыми ручками и, не в силах сдержаться, забегал по кабинету, натыкаясь на шкафы и роняя стулья. – О господи! Я не ослышался?
      – Не ослышались.
      – Да где же это они?!…
      Колобок нырнул в погреб, и оттуда раздался шум падающих папок. Нотариус, толкая перед собой изрядный том, до половины вознесся над полом:
      – Вот. Слава те, господи, дождались.
      Открыл пожелтевшую обложку, рукавом смахнул пыль. Подул и потряс:
      – Вот. Тут все. Распоряжение завещателя, описи, купчие, закладные, векселя, и от пана Лежневского пакет. Уж будьте ласкавы супруге передать.
      Спихнув папку Генриху, он похлебал водички из кувшина и склонился к завещанию:
      – Еще минутку… Пан Айзенвальд…
      Посопел, опять вытирая лысину.
      – Как я вижу, пан очень богатый человек. Одно перечисление маентков целый лист заняло.
      Отставной генерал осторожно кивнул.
      – Вы же с супругой в Лейтаве жить не останетесь?
      Айзенвальд неопределенно повел плечами.
      – Ясиновку вы видели. Замок обветшал, место дикое, да и две смерти наглых, продать – и не купит никто…
      Генрих побарабанил пальцами по поручню кресла:
      – Пан Кугель, пан Кугель… Вы уж напрямую объясните, к чему ведете.
      – А к тому, что не по божески будет панну Антониду наследства лишать, – заспешил, – не знаю уж, как там ваша супруженница, бедна ли… Но… нельзя ли как с ней договориться? Насчет Ясиновки, значит? Конечно, пан Лежневский так решил, воля убиенного и прочее…
      Айзенвальд втянул в себя пыльный душный воздух:
      – Пан Кугель, поймите. Даже откажи пани Северина панне Легнич имение, его тут же подвергнут секвестру и баниции. Вы законник, не вам объяснять, – сузил глаза. – Только божьим чудом панна Антонида сегодня с жизнью не рассталась. И искать ее будут тщательно, уверяю вас.