Судебный исполнитель: Если это и было так, то это было лучшее из всех противозаконных действий! Ха-ха! Но вам не следовало включать её в опись, по крайней мере, именем закона.Вы лучше всего делаете опись тогда, когда у вас есть аппетит, ну, как во время еды. Я уже двадцать лет занимаюсь этим делом и знаю, что доставляет больше всего удовлетворения, как, например, посреди белого ковра у герцогини Кроматри".
      Второй понятой морщится и произносит какую-то грозную фразу, которую можно истолковать как "de fideli administratione officii".
      Первый понятой: "А мне нравится делать описи!"
      Судебный исполнитель: "Но ведь не здесь же, на улице. Вот тут в четверти мили дальше по дороге есть один дом, у них там, кажется, есть персидские ковры."
      Их голоса стали затихать. Жизель с девочкой, дрожа, выходит из ванной.
      Девочка: "Ушли!"
      Француженка (по-французски): "Да, ушли, но ты только посмотри, что они тут натворили! Понять не могу, из-за чеговсё это? И что значит это слово:
      "Слушайте!" ? Может, они сошли с ума? А наш хозяин, что он скажет, когда вернётся? Думаю, он мне задаст!
      Удаляющийся хор исполнителей, поющих в темноте на мотив "Deutschland Uber Alles":
      "Опись, опись, ей же богу, Пусть наши голоса звучат как один Касательно "СЛУШАЙТЕ" и истца, Мы присуждаем, провозглашаем, постановляем!"
      
      В это же время у меня шла напряжённая борьба с адвокатами, которые завели на меня дело по обвинению в клевете на Аллиату. Их иск показался мне чрезмерно завышенным, я несколько раз запрашивал, но подробного изложения пунктов счета так и не получил. И вначале я не ведал, как мне следовало действовать: то ли отдать счёт в юридическое общество (которое могло бы определить его разумность или наоборот), то ли в суд, который бы "таксировал" его (опротестовал и, возможно, снизил бы сумму). Эта битва тянулась более полутора лет и закончилась только тогда, когда я нанял своих адвокатов, которые оспорили их действия. Мы "таксировали" счёт в суде, и это привело к тому, что его снизили почти на треть.
      Это следует отметить особо. Большинство обывателей, таких как я, почти не имеют представления о судебных издержках и возможностях их сокращения.
      В Камусфеарне я стал исследовать её экономику и выяснил, что в основе всех наших проблем лежат вопросы транспорта и связи. Единственным приемлемым решением этих проблем была бы оптовая закупка припасов и их хранение. Продовольствие, как для людей, так и для выдр, обходилось нам во много раз дороже оттого, что всё покупалось в спешке и в небольших количествах, частенько издалека. Я уже как-то приводил это сравнение: жизнь на метеорологической станции в Антарктике относительно недорога, но как только вы пытаетесь установитьежедневную, или хотя бы еженедельную связь с внешним миром, стоимость жизни становится больше чем даже в пятизвёздном отеле. Ибо любой телефонный разговор в моём качестве исполнительного директора компании, испытывающей затруднения, былмеждугородным разговором и нередко довольно продолжительным, а также потому, что наши временные сотрудники ведут бесконечные телефонные разговоры с девушками за сотни миль отсюда, то счета за телефон становились главной проблемой, которую я практически не мог решить. Если сотрудникам отказать в праве на бесплатные телефонные переговоры, они уволятся, а если они уволятся, у меня не будет времени писать.
      А вот в вопросах транспорта и снабжения можно кое-что сделать, и я стал закупать морозильники, в которых можно было бы хранить продовольствие для людей и животных месяцами. Это мероприятие, хоть и почти полностью исчерпало мои личные ресурсы, всё-таки на время разрешило одну из крупных проблем.
      Пожалуй стоит упомянуть и о таком ради тех, кто, хоть это и очень маловероятно, вдруг окажется в таком же положении, что и я в Камусфеарне. У нас кругом была всевозможная природная пища: ракушки от моллюсков и мидий до устриц, многие виды рыб, съедобные грибки и многое другое, но обычный подросток не станет есть никакой пищи, к которой он не привык.
      Ситуация очень сходна с той, что преобладает в примитивных мусульманских культурах, где по давно забытым причинам, некоторые птицы, звери и рыбы считаются "нечистыми", хотя другие, почти неотличимые от них, считаются вполне законной провизией, годной в пищу. Помню, как однажды в болотах южного Ирака меня послали охотиться на дичь, так как нам нечего было есть. Большинство попадавшихся мне болотных птиц было веретенниками, и я настрелял их, сколько мог. Когда я вернулся со своим ягдташем, добыча была резко и шумно поделена на чистую и нечистую. Там было два вида веретенника: куцехвостый и чернохвостый, и один из них (не помню, какой) был нечистым. Исключительно безвкусный пигмейский баклан и африканская змеешейка, напротив, считались чистыми, и меня упрекали за то, что я не принёс их.
      Сколько раз я пытался внушать какому-либо новому временному сотруднику Камусфеарны, что от рождения он любил только материнское молоко и затем только ту пищу, которую давала ему мать после отлучения от груди, что для того, чтобы выжить в этом мире, надо приспосабливаться к пище тех людей, среди которых приходится жить, но всё безрезультатно. Пища должна быть такой, "как её делает мама" (чаще всего оказывалось из консервов), а её доставание в Камусфеарне было очень дорогим. С гастрономической точки зрения, исследовательский дух, обычно прививаемый британцам, совершенно отсутствовал. Вокруг нас была масса бесплатной пищи, которую никто не хотел есть, но которая в более изысканном обществе ценится очень высоко. (Помню, как одному моряку-греку на яхте моего брата предложили vol au vent c черной икрой и затем спросили, как это ему понравилось.
      Тот ответил, что выпечка - великолепна, но ему не понравилась "черная начинка" в ней).
      
      Вся эта борьба заключалась в переписке и телефонных переговорах. Задача физического плана, которую я поставил перед собой, некоторого рода омоложение, и сверх того вся прелесть общения со стихиями и природой, составлявшей такую большую часть моего бытия, - неуклонно отодвигалась на второй план, так как времени на физическое общение с природой почти совсем не оставалось. Я проигрывал битву на обоих фронтах, хотя подобно королеве Виктории, меня совсем не беспокоила вероятность поражения, я считал, что его просто не может быть.
      У меня были некоторые мелкие успехи в области экономии. Так как почта доставлялась не в Камусфеарну, а в деревянный ящик у дороги в Друимфиаклахе в двух с половиной милях отсюда по просёлочной дороге, то ежедневное получение корреспонденции обходилось нам в копеечку в плане расходов на бензин и ремонт автомобиля, что очень мягко сказано в отношении поломанных осей и тяг. Я обратился за помощью на почту, но мне отказали. Я, в свою очередь, не согласился с отказом, и в результате ожесточённой переписки мне присудили 100 фунтов стерлингов в год за доставку почты для Камусфеарны и за огородик за полем.
      Сэкономив на этом и на многом другом во всём своём хозяйстве, я в целом не сомневался, что могу сделать своё хозяйство снова жизнеспособным.
      Но я чувствовал настоятельную необходимость периодически отвлекаться от письменного стола, за которым сидел что-то около двенадцати часов ежедневно, стараясь посвятить шесть часов книге и шесть - управлению хозяйством, питаясь чуть ли не бутербродами, и в конце концов уставал так, что даже не хотелось разговаривать. Хоть я и утратил в значительной степени свои охотничьи привязанности и былую кровожадность юности (почему, к примеру, рыбную ловлю считают вполне приличным увлечением, а охоту с ружьём таким отвратительным занятием?, думаю, что здесь есть связь с оружием, которое используют и против людей, и если бы человека ловили на крючок, то, полагаю, что такой же неприязни заслужили бы и заядлые рыболовы), в октябре всё-таки принял приглашение поохотиться на оленей в отдалённом лесу. Когда-то в прошлом я весьма увлекался этим и посчитал, что, если ещё в смогу физически совершить такое утомительное предприятие, то это может сказаться весьма благотворно на моём состоянии. А этого мне очень и очень не хватало.
      Так оно и случилось. Те дни, что я провёл в горах при совершенно немыслимой погоде, возбудили во мне чувства беспредельной свободы, единства с природой, по которым я так соскучился в Камусфеарне.
      Один из этих дней особенно ясно помнится мне сейчас, когда я пишу эти строки, хотя он и был совершенно бескровным и может быть приемлем даже для самых щепетильных людей.
      С того места, где я стоял на вершине холма в промокшей одежде и при сильных порывах влажного ветра в лицо, в окружающем меня тумане было видно вокруг на расстояние не больше двадцати метров. Слева от меня была пропасть, две тысячи футов каменистой осыпи, скал и кустов вереска, заполненная движущимся бело-серым облаком. Здесь, на голой вершине огромного хребта, где под ногами рос только мох и лишайник среди гранитных обломков, плавали только небольшие рваные облака, темнее тумана, покрывавшего всю вершину. Они наплывали с огромного покрытого пеленой залива, неслись низко над головой и исчезали в скрывавшем всё кругом тумане. Был слышен только свист ветра, сметавшего прочь бесконечные струи дождя.
      Вдруг издалека, из-за скрытого за заливом холма, ветром донесло отчетливо и чисто дикий стихийный звук, который за многие годы, проведённые мною среди оленей в Шотландии, на их удалённой и мятежной земле среди скал и тумана, так и не утратил для меня своего очарования, рёв оленя во время течки. Он начинается низким горловым звуком, как у быка, затем взмывает вверх и постепенно затихает, в нём как бы есть вызов, отчаянье и растерянность. Я поёжился от этого звука, как ёжился под ударами дождя и ветра, от прилипающей мокрой одежды, от ноющей боли застоявшихся мускулов, которые подняли меня сюда из бесконечно далёкой долины внизу. И хотя вода струилась у меня по шее и спине до самых набрякших сапог,хоть была такая холодина, что я весь дрожал, я почувствовал, как воспарил мой дух, как поднялось настроение. Это была моя стихия, мой мир, колыбель моего рода, которую я разделяю с дикими животными, и только такой мир мне нужен, и нечего мне делать за письменным столом.
      В таких первобытных условиях человек-охотник реагирует на неожиданный звук так же, как и тот, на которого охотятся, - мгновенно. Вдруг с расстояния не более пятидесяти метров, прямо из окружавшего меня тумана, раздался дикий рёв, показавшийся мне ещё более близким из-за плохой видимости. Всё это было так внезапно, что у меня бешено заколотилось сердце, зрение напряглось, и я машинально плюхнулся на землю. (Я всегда находил нечто воодушевляющее, освежающее в контакте тела и рук с травянистой порослью на вершине горы). Ветер и облака по-прежнему били мне в лицо, но вместе с ними доносился и странный, ускользающий, острый запах, едкий и кисло-сладкий запах оленя во время течки.
      На границе тумана появлялись и исчезали образы без какого-либо определённого контекста. Куст вереска всего лишь в нескольких метрах вдруг увиделся мне как удалённая вершина, поросшая лесом, побелевший от непогоды раздвоенный ствол вереска вдруг принял форму рогов здоровенного первобытного самца-оленя.
      Я пополз вперёд на пузе по мокрому мху, который через несколько метров сменился на чёрный мягкий торф, остатки растительности, сгнившей миллион лет тому назад, и тёмное месиво плотно набилось мне под ногти. Но запах оленя теперь стал явственней.
      Он вновь подал свой оглушительный голос так близко от меня, что я даже испугался, как бы очутившись в той эпохе на алой заре человечества, когда охотился не только человек, но охотились и на него. В тот же самый миг я увидел перед собой его рога, не очень чётко, но они были в двадцать раз больше тех раздвоенных веток вереска, что привиделись мне раньше, а краем правого глаза я одновременно усмотрел уши самки, нечёткие в тумане, но так близко от меня, что до них можно было достать удилищем. Я был среди оленей, холодный влажный ветер хлестал меня в левую щеку, так что мой запах буквально проносился под самым носом у самки, но она всё ещё не догадывалась о моём присутствии. Облако, обволакивающее вершину,стало сгущаться и белеть, и рога оленя стали исчезать из виду, но когда он взревел снова, звук показался мне ещё ближе чем раньше. Я сдёрнул кожаный футлярчик с оптического прицела на ружье и лежал прижавшись щекой к земле, деревянное ложе стало липким в ладонях, зубы у меня вдруг застучали.
      Мелкие рваные темные облака всё так же проносились низко над головой, как бы образуя потолок, так что возникло ощущение присутствия в небольшой наполненной туманом комнате, набитой невидимыми обитателями. Затем, влекомый ветром, из-под низко плывущих облаков вынырнул орёл, да так низко, что, когда увидел меня, он так резко замахал крыльями, что свиствоздуха среди его перьев был громче порывов ветра и дождя, когда он вдруг резко метнулся прочь. Он взмыл вверх и тут же исчез в облаках. Но отчаянный взмах его огромных крыльев не более чем в трёх метрах от меня, должно быть на мгновенье изменил струю воздуха, так как самка оленя вдруг очутилась прямо надо мной. Она была не далее как в пяти метрах от меня, но видно её было как сквозь матовое стекло. Она, громко вздохнув, хмыкнула и быстро растворилась в сумрачной круговерти.
      Когда олени ушли, я остался один на вершине покрытой тучами горы. Уже стало смеркаться, я совсем промок, почти горизонтальные струи дождя хлестали меня по бокам, до дому было миль пять ходу пешком в сумерках, но я был доволен. Здесь я, пожалуй, был вне пределов досягаемости рябинового дерева.
      
      12 ГОНЧИЕ И ЗАЙЦЫ
      
      Я вернулся в Камусфеарну продолжать войну по переписке, а в ноябре поехал в больницу в Инвернесс на полостную операцию, которой так боялся. Уезжал из Камусфеарны со спокойной душой: мои литературные обязанности выполнены, закладныепод маяк теперь вроде бы в порядке, а морозильники наполненыпродовольствием для собак и людей, а также рыбой для выдр.
      Через двое суток я вернулся в Камусфеарну. Рентгеновские снимки показали, что язва полностью заросла, и хирург сказал, что не может найти даже предлога для операции. В то время я почувствовал, что положение резко изменилось на обоих фронтах, и что победа уже близка.
      Хоть работа с бумагами стала моим повседневным занятием, той осенью я сделал ещё одну вылазку на природу, которая так много значит для меня. В течение трёх лет у меня была огромная собака, шотландская борзая по кличке Дэрк (заменившая предшественника с тем же именем, который трагически погиб, напившись бензина), а в сентябре я купил ему подружку по имени Хейзел. Обе они по стандартам гончих были уже не в цвете сил, так как живут они недолго, не первой молодости, то есть для охоты или воспроизводства, а туристы считают первый главным критерием.
      Однако, когда я приобрёл Хейзел, меня пригласили вступить в элитный клуб шотландских борзых и привозить обеих собак на ежегодные гонки, проводившиеся в центральном нагорье.
      Я принял предложение и записал туда Дэрка и Хейзел, и не потому, что от них можно было ожидать больших результатов; Дэрк, потому что совсем не имел подобного опыта, а Хейзел была сукой, которая уже имела семь приплодов и очевидно была слишком стара для скоростного бега. Но мне, кроме всего прочего, очень хотелось самому посмотреть на этот вид спорта, о немыслимом зверстве которого говорилось во множестве листовок, которые я получал как от организаций, воюющих с кровавыми развлечениями, так и от частных лиц. Мне говорили, что зайцев буквально разрывают пополам, и они долго визжат, когда их настигает пара гончих собак. Зайцы действительно кричат от боли, крик этот так же ужасен, как крик младенца человека, и это вызывает почти у всех свидетелей, кроме самых закоренелых, чувство причастности, которое весьма тошнотворно. Я часто слышал его, и не только на организованной человеком охоте, но также при охоте на них лис и орлов, хищнические инстинкты которых, очевидно, нельзя уж исправить человеку без нового кровопролития. Зайцы не умирают от старости, да и прочие не хищники также, так что убийство зайца науськиваемой человеком собакой, а не лисой или орлом (или волком, уничтоженным в Шотландии человеком), казалось мне экологически более нормальным, чем очевидные ужасы на скотобойне или мясокомбинате. Хищники же, с другой стороны, довольно часто умирают от того, что мы, как это ни странно, называем "естественной" смертью, то есть от старости или болезни, в отличие от насильственной мучительной смерти со стороны других зверей, помимо человека.
      (Слово "естественный" в применении только к жизни человека и его смерти, а также ко всему тому, что происходит между началом и кончиной, содержит в себе ошеломляющее искажение фактов. Веками мы квалифицировали как "неестественный"
      образ жизни и кончины даже наших ближайших родственников. А ведь именно они должны быть судьями того, что естественно. Теперь у нас есть новые пророки, такие как Конрад Лоренц и Леонард Уильямс, и можно надеяться, что лет эдак через сто эти слова будут употребляться точнее, если, так сказать, род человеческий не вымрет до тех пор сообща и весьма неестественной смертью).
      Если такая "естественная" смерть (а обе эти категории должны быть приняты естественными теми, кто осуждает вмешательство человека в природу) по какой-либо причине меньше достойна сожаления, чем нормальная кровавая смерть не хищников, то тогда мне кажется, что все эти общества по борьбе с охотой должны ограничиться в своей деятельности только хищниками, которые без преследования человеком могут вымереть от голода и холода. И главным образом я отношу это к охоте на выдр, это практически единственный вид охоты (помимо боя быков), где у животного практически нет возможности выжить, так как в отличие от охоты на лис, всё "поле", усыпанное людьми и гончими делает невозможным спасение безвредного хищника, который ведь даже приносит пользу человеку. То, что выдрам удаётся выжить в тех местах, где на них охотятся, свидетельствует об их исключительных умственных способностях, которые иногда оказываются выше (у взрослой особи), чем у большой группы людей и специально дрессированных собак.
      
      Объектом охоты с гончими был голубой или горный заяц, который зимой становится белым, и прежде чем рассказать об этих днях, мне, пожалуй, следует сразу отметить, что я видел от тридцати до сорока убитых зайцев, и все они до единого погибли мгновенно. Челюсти борзой сразу же кусают их за шею и ломают её, и я ни разу не слышал, чтобы заяц хоть бы пискнул. Это резко контрастирует с зайцем, пойманным лисой или орлом, и над этим следует подумать тем, кто осуждает эту охоту в том виде, как я её видел.
      То было разношерстное сборище шотландских борзых и собак породы салюки, и в той большой и удобной гостинице, где расположились члены клуба, было значительно больше собак, чем людей. Поутру длинная колонна машин проезжала несколько миль к старому фермерскому дому на голом лугу. Погода была очень холодной, повсюду пятнами лежал снег, и с сумрачного неба он сыпался мелким порошком, который тут же подхватывал резкий восточный ветер. По указанию егеря в красном кафтане ( я не знаю точно, распространяется ли обычай звать красное "рыжим" за пределы охотников на лис), участники разошлись широкой цепью по всему лугу, каждый хозяин вёл своих собак. Джимми Уатт вёл Хейзел, я - Дэрка. Метрах в тридцати перед цепью шел загонщик, тоже в егерской форме, у него были две отборные собаки на специальном двойном поводке, который можно спустить, пошевелив пальцем. Судье нужно быть очень энергичным, так как очки присуждаются каждой собаке не только за скорость и выносливость, но также за участие в добыче совместно с партнёром.
      Так, в ходе долгой гонки по пересечённой местности судье надо держать в поле зрения и борзых, и зайцев, ему нужно с биноклем находиться в таком месте, чтобы видеть все подробности схватки и ту роль, которую сыграет каждая из собак.
      Первыми двумя гончими были салюки, которые из-за своей нежной, изящной грациозности и пушистого как пёрышки меха, казались слишком робкими, не способными убить даже мышь. Обе были опытными охотниками, хоть и были из разных псарен, они приспосабливались друг к другу на двойном поводке, и хотяслегка натягивали поводок, вовсе не тащили за собой вожатого.
      Первый заяц, чисто белый, выскочил из кустарника вереска примерно в двадцати метрах перед ними. Я удивился тому, что собак не спустили сразу же, ибо до того я не видел, как работают салюки, и был совершенно не готов к такому зрелищу.
      Вожатый отпустил зайца на целых пятьдесят метров вперёд и только тогда спустил уже натянувших поводок собак. От их начальной скорости просто захватило дух, это трудно себе представить, казалось просто невозможным, чтобы какое-нибудьсущество способно на такое свирепое ускорение. За их летящими формами возникла струйка пороши снега, они неслись голова в голову на немыслимой скорости и неуклонно приближались к убегавшему зайцу. Сначала он бежал прямо, ventre a terre, стелясь по земле, но когда, через четверть мили собаки приблизились к нему метров на двадцать, он сменил тактику, стал дергаться и петлять. И вот здесь-то и стала очевидной слаженная командная работа обеих гончих, ни одна из них сразу же не бросалась на добычу, каждая заворачивала зайца назад до тех пор, пока не наступил предельно удобный момент нападения на него для одной из них. Затем следовал немедленный укус длинных и обманчиво тонких челюстей, и заяц мертв. Это - блестящая демонстрация скорости, умения и точности, и салюки, конечно же, убивают гораздо чаще, чем естественные враги зайцев.
      Следующей парой в запуске были шотландские борзые. Теперь мы были на возвышенности, на более жесткой земле, возле гребня длинного округлого холма, где снег лежал тонким слоем среди разбросанных остатков горелого вереска. На этот раз заяц выскочил на расстоянии около восьмидесяти метров, и гончих спустили сразу же. Если бросок салюки был изумителен, то шотландские борзые просто наводили ужас. Их крупная спина изогнулась дугой, мощные мускулы ног выпирали, длинная шея вытянулась вперёд, они неслись по диагонали передо мной со скоростью около пятидесяти миль в час, а топот летящих ног на жесткой земле был похож на топот бешено галопирующих лошадей. Их скорость показалась мне даже большей, чем у салюки, в ней был какой-то неотразимый порыв, похожий на падение к цели пикирующего орла.
      И только когда они стали настигать зайца, я понял их недостатки в сравнении с салюки. Эта пара была ничуть не глупее своих предшественников, и маневрировали они вслед за петляющим зайцем с такой же чёткой реакцией, но им мешалбольшой рост. Уже несколько раз заяц мог оказаться в пасти у той или другой собаки, но в то мгновенье, когда надо было нагнуть голову почти на метр, заяц успевал улизнуть. Этот заяц спасся, как и многие другие, как от салюки, так и от борзых, иногда просто взяв скоростью, иногда своей тактикой, а иногда просто ныряя в нору или расщелину на склоне холма.
      Когда подошла очередь Хейзел, то она удивила как меня, так и своих прежних хозяев, которые тоже были там. Для мамаши солидных лет она показала незаурядную скорость, в первый же забег обскакала своего более молодого партнёра, и ничуть не считаясь с командным духом, расправилась с зайцем единолично. За два дня её спускали четыре раза, она поймала трёх зайцев, и только один раз сделала слабую попытку сотрудничества с партнёром. А в последнем запуске, увидев, что заяцубегает вверх по крутому склону, она, пробежав метров триста, отстала и спокойно повернула назад с укоризненным выражением на морде. Она явно посчитала, что от дамы в её возрасте хотят слишком много, тем более при такой паршивой погоде. Резкий, пронизывающий восточный ветер дул не переставая, принося с собой порошу мелкого снега. Хейзел хотелось по обыкновению растянуться на софе у пылающего камина, её охотничий инстинкт, как и мой собственный, с годами притупился, хоть она и любила покрасоваться, и достаточно убедительно показала, что с точки зрения физических данных она вполне заслуживает обожания. Наконец, наступила очередь Дэрка. Я был готов к поражению, но не к фарсу. Он был в паре с более молодой шотландской борзой и с самого начала, казалось, был не в состояниикоординировать свои действия с партнёром. Когда зайца вспугнули, и пару собак спустили, Дэрк просто-напросто не заметил добычу. Его партнёр бросился вперёд, и он как бы удивился этому. Он пробежал несколько метров за ним вслед, а затем вернулся назад и стал беззаботно резвиться на исходной позиции. Его особенно восхищали женщины, которых неуправляемые пары собак его собственной породы, завидев зайца и не обращая внимания ни на какие команды, буквально таскали по всему полю. Откровенный смех со всех сторон побудил меня извиниться перед судьёй, на что тот ответил:
      - Ну что ж, если он и не годится в охотники, то, по крайней мере, он превосходный фигляр.
      Во второй раз он выступил в паре с прелестной блондинкой салюки. Ему совершенно очевидно хотелось познакомиться с ней гораздо ближе, чем это позволяли их поводки. Когда зайца подняли, она рванулась с места гораздо быстрей его, и он, отстав на первых же двадцати метрах, кажется, понял, наконец, в чём заключается этот спорт. Совершенно очевидно- это состязательный вид спорта: тут нужно было выяснить, может ли шотландский борзой пёс догнать хорошенькую суку салюки и получить за это награду. Вначале он даже не заметил зайца, а когда увидел, то проигнорировал его. Его это совсем не интересовало, его дело было - догнать суку. Он пошёл за ней следом, и после двухсот метров поравнялся с ней, то есть, приклеился носом к её хвосту на скорости миль сорок-пятьдесят в час. Сука совершенно не обращала внимания на его неуместные любезности и стремилась изловить зайца сама, не взирая на бурные проявления внимания со стороны нежеланного партнёра. Когда она вернулась спокойным шагом с добычей в зубах, Дэрк шаловливо бежал рядом с ней, явно гордясь её ловкостью, но в глазах людей он был покрыт глубоким позором, смягчённым лишь его недюжинными данными комедианта.
      После второго забега я снова извинился перед судьёй, а тот ответил:
      - Если он собирается стать охотничьей собакой, то ему надо учиться уже сейчас.
      Он достаточно силён, и у него хорошая скорость, но он считает, что это лишь беготня за суками. Отныне я разрешаю вам спускать его на любого зайца на разумном расстоянии, независимо от того, какая пара собак стоит на очереди.
      Только так его можно научить тому, что ему следует делать.
      Длинная цепь снова двинулась вперёд по широкой болотистой равнине, где снег намело толстым слоем у вересковых кустов, а под ногами хлюпала вода и разлетался осколками ледок, потрескивая среди мха-лишайника. Вдалеке от меня вспугивали зайцев, и их добывали другие собаки, но было слишком далеко, чтобы спускать Дэрка и подвергнуться риску ещё одного фарса. Низко по ветру, пробивая себе путь сквозь мелкий снежок, прошла стая лебедей-кликунов, изумительно белых на фоне синего и темно-серого неба, золотые трубы их голосов долго звучали в студёном воздухе. Из вереска вспорхнули куропатки, с криком подымаясь по ветру и рассеиваясь широкой дугой, но не было зайца, на которого можно было бы спустить Дэрка. Время от времени у меня побаливала нога, мне уж хотелось, чтобы всё это поскорее кончилось, и подобно Хейзел я думал о возвращении к весело гудящему камину, чтобы избавиться от страшного физического неудобства на этом мрачном зимнем лугу.
      Затем, когда мы вышли с замерзшей равнины болота и стали подниматься по склону, я увидел впереди купу высокого вереска, который резко выделялся на фоне едва-едва припорошенной земли вокруг него, и вдруг почувствовал, что там есть заяц. Я поправил поводок на ошейнике у Дэрка и приготовился мгновенно его спустить. Заяц выскочил метров за двадцать от нас, белея на фоне тёмного кустарника, и впервые Дэрк сразу же увидел его и понял, что от него требуется. Я же дернулверёвку и замешкался. Он рванул как метеор, когда заяц ещё был в поле зрения, подымаясь по откосу к горизонту, и только спустя семь долгих минут мы вновь увидели его. Вся цепь остановилась, ожидая команды судьи, и когда, наконец, они снова показались, заяц впереди, а Дэрк, пыхтя, в тридцати метрах сзади, выяснилось, что они идут назад, прямо на цепь гончих. И заяц, и собака уже выдохлись, и любая другая гончая, спусти её, могла бы поймать добычу в считанные секунды, но судья велел мне остановить собаку, а заяц свободно убежал, как того и заслуживал. Он проскочил сквозь цепь напрягшихся хищников, пересёк глубокую канаву торфяника и, наконец, скрылся из виду в порыве метели. А Дэрк восстановил свою репутацию, он выдержал долгую гонку и не сдался, и утратил прозвище придворного шута.
      На следующий день по окончании охоты снег повалил по-настоящему, крупные белые хлопья сыпались с притихшего хмурого неба. Мы медленно ползли в сторону Камусфеарны, по дороге наш "Лэндровер" с помощью своей лебёдки вызволил несколько машин, оказавшихся беспомощными в этом бледном замёрзшем белом мире.
      
      Лишь возвратившись в Камусфеарну, я узнал, что закладные на маяки оказались миражом, и теперь от разорения Камусфеарну могло спасти только чудо.
      
      13 ВДАЛИ ОТ ДОМА
      
      Это было осенью 1965 года, а последний, решающий удар случился в начале нового 1966 года. Джимми Уатт, заведовавший всем переменчивым хозяйством с постоянно разветвляющимися обязанностями в течение долгих восьми лет, решил, и не без оснований, что ему теперь следует оставить нас и устраивать свою жизнь где-то в другом месте. Приняв это трудное решение, он весьма благородно уведомил нас об этом за пять месяцев вперёд, и готов был оставаться в Камусфеарне во главе этой небольшой, но сложной империи до мая 1966 года.
      Это уж был похоронный звон по старой Камусфеарне. Никто, кроме Джимми с его длительным опытом решения всех наших практических проблем и его уникальных способностей справляться с ними с величайшей и вполне оправданной уверенностью в свои силы, не смог бы удержать это хозяйство на плаву. А проблемы состояли в снабжении всевозможными хозяйственными припасами из удаленных городов, в уходе за постройками и различными плавсредствами, всякими машинами и механизмами, в уходе за выдрами, собаками и людьми. Я признавал его право и необходимость как молодого и исключительно талантливого человека устраивать свою собственную жизнь, но также вынужден был признать, что он стал незаменим. Мне вспомнился, правда слишком поздно, один случай времен войны. Я просил своего начальника оставить у нас одного специалиста, который получил назначение в другое место.