Когда этот толстячок со вставной челюстью, удивительно косивший глазом в угол потолка, начинал свою лекцию словами: "А сегодня, господа, я намерен сообщить вам кое-что о свойствах хлористого кальция...", мы обычно подмигивали друг другу и шептали "непутёвые?" Это слово означало крестики и нолики, от лекторов мы же научились лишь почти зловеще подражать их голосу и манерам. Так что, когда пришла пора сдавать зачёты во второй раз после незаслуженной поблажки на первом курсе, мы оказались в не лучшем положении, чем прежде. Мы посовещались. Все сошлись на том (за стаканом темного шерри и сигаретами марки "Балканское собрание" в аудитории старого пастората, отделанной дубовыми панелями), что это вовсе не профилирующий экзамен, который нужен лишь для того, чтобы остаться в университете, так что не будет никакого вреда, если мы смухлюем. С другой стороны, нам следует избавить наших родителей и опекунов от кучи неприятностей, связанных с предстоящим отчислением. По существу это было верно, во всяком случае это была только та сторона медали, которую нам хотелось видеть, хотя теперь я не очень-то горжусь нашим решением.
      Итак мы решили шпаргалить. Никаких полумер, никаких возможностей провала, мы разработали план на широкую ногу. Мы собрались выкрасть все экзаменационные работы, совершив ряд безупречных и незаметных грабежей в четырёх разных домах в различных местах. Надо было четко рассчитать время, совсем незадолго до экзаменов, чтобы, если начальство вдруг засомневается после кражи, то было бы слишком трудно заменить документы. И в то же время это должно было быть достаточно заблаговременно, чтобы мы смогли воспользоваться результатами кражи.
      Мы посчитали, что шесть дней будет идеальный вариант, и к тому же тогда будет безлунная ночь для нашего жуткого предприятия. Это было ужасно для нас всех, этот расчетливый риск, так как, если нас поймают, это будет безоговорочный и позорный конец нашей университетской карьеры, и гораздо большее огорчение нашим родным, чем если бы нас отчислили за неуспеваемость или прогулы. Но особенно жутко было мне, так как, будучи самым легким и проворным из всей нашей четвёрки, именно я должен был совершать кражи, а остальные либо стояли на атасе, либо отвлекали внимание. Думается, мы были самыми предусмотрительными грабителями-любителями, мы достали маски, перчатки и фонари с тонким, как карандаш, лучом, провели тщательнейшую разведку, "позаимствовали" пару ключей, и изготовили по ним дубликаты. Мы совершенно точно знали, где будет находиться в данную ночь каждый из членов экзаменационной комиссии. Мы приготовили две автомашины с фальшивыми номерами и сняли с них обязательный для студентов зелёный сигнальный фонарь. Я помню первый дом в Минстер-Ловеле и как тяжёлый запах цветущей в июне глицинии мешал мне пробираться наощупь по длинной водосточной трубе. Машина ждала меня где-то за полем, совсем на другой дороге, и я должен был два раза крикнуть совой, когда сделаю дело и буду возвращаться назад. Я не рассчитал время, которое потребуется, чтобы переписать билет (дрожащими руками в перчатках) при тоненьком свете фонарика, и водитель машины (с накладными усами и гримом, достаточно хорошем при скупом освещении), устав ждать, сам крикнул совой, как мы договаривались, лишь на случай опасности. Это было так неожиданно, я подумал, что это предупреждение о тревоге, и потратил целых четверть часа, пока исключительно кружным путём пробирался к машине. Таким образом я почти на полчаса опоздал к следующему дому, и здесь-то я впервые по настоящему испугался. Я взобрался по водосточной трубе, влез в окно и очутился в комнате в кромешной темноте, когда рядом со мной кто-то отчётливо задышал. Этого никто из нас не предусмотрел, сердце у меня, должно быть, застучало так же слышно, как это сопенье, и я не знал, что мне делать. Я понимал, что в полутора метрах от меня справа должен был стоять стол, а сопенье доносилось прямо спереди. Очень осторожно я продвинулся вправо и нащупал стол, затем положил на него фонарик, включил свет и сразу же выпрямился. Там, с ужасом глядя на фонарь, а не на меня, стоял мой соратник, который должен был караулить снаружи. Так как я опоздал на полчаса, он посчитал, что меня поймали, и решив, что лучше хоть половинка, чем ничего, сам забрался в тот самый дом.
      Нам не удалось лишь одно: билеты по истории экономики оказались в сейфе, открыть который мне как вору-любителю было не по силам. Это была жуткая неудача, так как провал этой важной работы мог поставить под сомнение нашу успешную сдачу остальных. Ответ на эту проблему почти полностью укладывался в традиции нашего университета. На экзамены мы должны были являться в форме, которая вполне подходила для наших целей: белые рубашки с жесткими манжетами и галстук-бабочка.
      Мы обернули жесткие манжеты белой чертёжной бумагой и микроскопическим почерком исписали её бледными желтыми чернилами. Сокращённо мы записали туда все доступные нам сведения и факты. Вот это-то, а также мощные бифокальные очки (которые вызвали насмешки), дали нам возможность во время экзамена постоянно пользоваться этой практически энциклопедией по нашему предмету. А без увеличительного стекла манжеты наши казались лишь слегка испачканными.
      Так неблагородно сдали мы свои зачёты и остались в Оксфорде ещё на два года, продолжая бездельничать и заниматься другими делами, и тут подошло время выпускных экзаменов. И всё же по академическим стандартам мы тратили время впустую. Один из нас с головой ушёл в чуть ли не клинические опыты поисследованию дамской тазовой области во всех фазах её возбуждения (за два года более пятидесяти опытов), другой подобным же образом увлёкся мужской анатомией, третий испробовал la dolce vita с громадными машинами, икрой, шампанским и начинающими актрисами, еженощно ублажая себя пластинками Карузо и куантро (прекрасная штука, но каково похмелье!), а я оставался девственником и по-прежнему предавался своим детским увлечениям естествознанием и художничеством.
      
      Не очень-то это поучительная история, но Оксфорд научил меня одному. В течение двух последующих лет я совсем не занимался своим предметом, а в первый же день последнего семестра у меня случился острый приступ желтухи, и целых двенедели из теоретически восьми в моём распоряжении пропали. Я обратился к своему опекуну и, сославшись на плохое здоровье, попросил разрешенья удалиться со сцены восвояси, и не сдавать выпускные экзамены, которые, очевидно, провалю. Отказ яполучил категорический, к тому же в нём содержались и санкции, так что я обязан был держать экзамены, невзирая на результаты. У меня не было выбора, и мне пришлось принять его условия. Выпускные экзамены были конкурсными, ко всем нам "непутёвым" отношение было самое серьёзное, и речи не могло быть о том, чтобы шпаргалить на этот раз и таким образом лишить какого-либо более достойного студента заслуженной награды. Так что в течение этого короткого времени мы работали, работали, очень усердно работали, даже почти не спали. Все экзамены мы сдали с отличием и, совершив это, доказали, что при полной отдаче трехлетний курс обучения можно пройти за полтора месяца.
      
      Сразу же по получении диплома мне предложили работу в качестве личного секретаря сэра Арчибальда Кларк-Керра, который тогда был послом в Ираке. Это был, как он выразился, "черный ход на дипломатическую службу". Я хотел было ухватиться за эту возможность, но мой дядя и опекун, лорд Юстас Перси, бывший тогда министром без портфеля, категорически заставил меня отказаться. Ему очень не нравилось нестандартное отношение к жизни Кларка-Керра в целом и к сложившемуся укладу в частности. (Среди многого прочего - его исключительно оригинальное поведение в браке: тот разошёлся с женой, а впоследствии снова женился на ней же). Это был крупный поворотный момент в моей жизни. Когда я сказал об этом Кларку-Керру, тот ответил:
      - Ты делаешь большую ошибку. Я поднимаюсь на вершину и мог бы взять тебя с собой.
      Я спросил его, где же та вершина, и он ответил:
      - Вашингтон. Посол в США - это вершина в моей профессии. И я собираюсь её достичь.
      Так оно и вышло. На следующий год, в 1938, он стал послом в Китае, в 1942 году - послом в СССР, а в 1946 году, уже будучи лордом Инверчапелом из Лох-Энка - послом в Соединённых штатах Америки. Но дядя мой настоял, и я не сопровождал егопри этой триумфальной карьере. Иногда он писал мне. Из Гонконга: "Чувствую себя как в унитазе. Причиной тому - торчащее из треснутого потолка над моей головой дно ванны, которое выглядит так же неприлично, как зад епископа. Я говорю епископа потому, что всегда считал, что у них самый большой и белый зад, хотя, пожалуй, премьер-министр тут не уступит." И из Москвы во время осады Сталинграда, в самый мрачный час войны: "Несмотря на все внешние признаки противного, я так же уверен, что мы победим в войне, как и уверен, что буду послом в США. Я всё ещё могу взять тебя к себе, если хочешь, могу похлопотать."
      Но я в то время очень увлёкся своей работой в качестве инструктора SОЕ и не согласился.
      Диплом мне совсем был не нужен, хотя титул мой смотрелся хорошо на бланках солидной сельскохозяйственной фирмы, в которой я работал последующие полтора года. А мне хотелось путешествовать (гораздо больше, чем позволяли мои возможности коммивояжера, так как, несмотря на громкий титул, моя работа состояла именно в этом). Я не чувствовал себя пригодным для протокольных церемоний в посольствах, поэтому уволился из этой компании и стал планировать свою жизнь по многообещающим направлениям, но в это время началась война. Мне хотелось, попросту говоря, быть исследователем, но не в крупном плане в качестве члена больших экспедиций ( отсутствие нужной квалификации исключало это, так как трудно себе представить, как можно попасть с моим дипломом управляющего сельскимхозяйством,скажем,вполярнуюили амазонскую экспедицию), а в одиночку, бирюком, тратя минимум из своих средств на каждое путешествие, и затем описывая свои похождения по возвращении. Опытные друзья предостерегали меня от слишком амбициозного начала, указывали на опасности. Мне следует начать, говорили они, с относительно короткого путешествия и ограниченной, конкретной цели в пределах круга моих интересов. В орнитологии, к примеру, ещё никто не доказал, что прекрасная уточка Стеллера (гага), которая водится на сибирском побережье, в действительности размножается в Варангер-фьорде,где северная оконечность скандинавских стран граничит с Россией на 70-й параллели в четырёхстах милях к северу от полярного круга. Более того, до сих пор нет известных фотографий этой птицы в природной среде, так что книжные иллюстрации передают верно лишь цвет, а характерные позы придуманы художником.
      Так вот туда я и поехал, в тундру восточной Финляндии, один, ровно со 100 фунтами стерлингов на всё путешествие. И хоть мне и не удалось доказать, что утка Стеллера разводится там, я сумел-таки сделать уникальную серию фотографий, и, что ещё удивительней, умудрился принять роды у одной лапландской женщины, не погубив при этом ни ребёнка, ни мать. Это был мальчик, и его отец сказал, что назовёт его моим именем, так что, может быть, среди остатков народа кочевых оленеводов в северной Скандинавии есть лапландец по имени Гейвин. Когда я пишу эти строки в 1967 году, ему должно быть тридцать лет.
      
      Вероятно, то же самое желание прокладывать новые пути побудило меня после войны заняться организацией рыболовецкого хозяйства гигантских акул на острове Соэй на Гебридах. Эти три года, однако обошлись мне в гораздо большую сумму, чем 100 фунтов стерлингов; они в действительности съели у меня всё до последнего пенни и довольно большое количество чужих пенни. Однако, хоть и весьма неуклюже, я сделал нечто новое и приумножил свои научные знания несмотря на отсутствие какой-либо квалификации. Когда в 1956 году неизвестный ранее науке зверёк был фактически назван моим именем, максвеллова выдра (Lutrogale perspicillata maxwelli), я, наконец, почувствовал, что начинаю оправдывать свой диплом в управлениисельским хозяйством.
      
      И вот с таким опытом попыток стать первопроходцем в сочетании с настоятельной необходимостью как-то восстановить свои силы, когда я вернулся калекой в Камусфеарну, может быть, и нет ничего удивительного в том, что я стал присматриваться к островам с маяками, обдумывая их возможности воплотить какой-либо новый невероятный проект. У меня возник план для острова Орнсэй, но он был ещё очень далёк и слишком амбициозен, требовал гораздо больших затрат, чем у меня было средств, даже если бы Северный совет по маякам дал бы на него добро. Я хотел, в отдалённом будущем, устроить там бассейн для морских свиней и изучать их так, как это делается с дельфинами в нескольких крупных океанариумах мира. Мне представлялось вполне вероятным, что чрезвычайные умственные способности и возможности дельфинов равны, а может даже уступают морским свиньям, и всё же, насколько мне было известно, такого эксперимента никто не проводил. Скалистые образования острова Орнсэй хорошо подходили для того, чтобы устроить просторный морской бассейн, но я всё же давал себе отчёт, что этому проекту придётся подождать, и что пройдут многие годы, прежде чем у меня появятся говорящие морские свиньи.
      Для Кайлиакина, однако, я задумал гораздо более непосредственную и практическую схему, нечто такое, что будет совершенно новым. Я вознамерился устроить здесь гагачью колонию или, по крайней мере, выяснить, возможно это или нет. Если мне это удастся, то я открою путь к созданию нового промысла для фермерского населения Западного нагорья и островов.
      Есть люди, которым не надо представлять гагу, для других, которые не очень интересуются орнитологией, смысл этого слова ограничивается гагачьим пухом (редко содержащим сам пух), который применяют в перинах в холодную погоду.
      Строго говоря, гага обыкновенная по научному называется Somateria mollissima и представляет собой самого скромного представителя экзотической группы морских уток, в которую входят блестящие королевская гага, гага Фишера и гага Стеллера.
      Самцы всех этих пород очень представительны и, за исключением последней (которая невелика, легка и пуглива), это большой, солидный толстозадый океанский народ, неуклюжий на земле, так как лапы у них слишком сдвинуты назад для приличнойпоходки, но великолепные ныряльщики и превосходные в полёте, когда они как бы набирают инерцию из-за своего веса, как сорвавшийся с тормозов грузовик на крутом склоне.
      Гаги в чем-то больше похожи на животных, чем на птиц, может быть, такое впечатление создаётся из-за их веса и сплющенного тела или же от их совершенно не птичьего голоса, или же от того, что их массивный клюв прямой линией восходит к макушке черепа без какой-либо вмятины. А может это происходит от их странного и очень специфического запаха, который вроде бы и не имеет никакого отношения к птицам. В них есть, однако, какое-то необыкновенное очарование для большинства людей, которые так или иначе сталкивались с ними.
      Селезень во время брачного периода - это превосходное создание, наводящее на мысль о парадной форме адмирала какого-то неизвестного флота. Первое впечатление: что-то черное и белое, но при более близком рассмотрении голова с черной шапочкой, которая издали кажется просто белой, обретает текстуру белого атласа и там просматриваются пёрышки бледно мерцающей электрической зелёной искры на задней половине щеки и на затылке. Грудь, выше резкой разделительной линии от пуза - светло бежевая, почти персиковая. С белой спины перья подкрылка того же самого цвета расходятся как изогнутые сабли по черным бокам, чем значительно усиливается впечатление о военной форме, предназначенной для торжеств и помпезных мероприятий. Всё это великолепие выглядит так официально, что создаётся впечатление, что им от этого даже неудобно, скованно, уверенность и грация всех их движений на земле просто обескураживают. Можно ожидать, что такой мощный мужественный тип просто не способен ни на что другое, как грубый и короткий вскрик, но его брачный клич, издаваемый, когда селезень далеко откидывает свою великолепную голову на плечи, похож на звук деревянного духового инструмента, нечто среднее между нижней нотой флейты и высшей нотой гобоя.
      Этотакая нежная и чистая серенада, что она как бы сливается с тихим синим морем и мелкими алмазно переливающимися всплесками волн на белом песке под летними небесами.
      Как и у всех гаг, самка в сравнении с самцом более аляповата, но тем не менее весьма впечатляюща. Она тёплого коричневого орнамента изъеденного червоточиной дерева по всему телу, массивная, с толстой шеей, как бы налитая свинцом, голос у неё басовит как при удовольствии, так и при жалобе. При таком голосе и повадках, представляется, что она способ на выходить из любой ситуации, но к сожалению, это далеко не так.
      
      Гаги водятся в Камусфеарне и на большей части северо-западного побережья Шотландии и тысяче её островов. Однако, они живут в самых неподходящих условиях, почти приглашая к уничтожению своего рода. Они предпочитают устраивать свои гнёзда среди нагромождения других выводков, и чаще всего получается так, что они кладут яйца в самой гуще своих злейших врагов, больших чаек. Так, на острове маяка Камусфеарны, где гнездятся две-три сотни серебристых чаек и меньших чаек обыкновенных (не говоря уж о десятках пар этого крупного стервятника моря, больших черноспинных чаек, около тридцати-сорока гаг ежегодно откладывают яйца.
      Можно сказать, что на том острове нет ничего, что им хотелось бы: ни пресной воды, ни пляжей, где мог бы ковылять их молодняк, ни безопасного места для ещё не высиженных яиц. Представляется, что ситуация просто самоубийственная, так как на соседних островах нет всех этих недостатков и опасностей. И всё же они ограничивают свою территорию для размножения именно этим местом и подобными островами в этом районе, несмотря на урон, который наносят им хищники, по крайней мере в три четверти их потенциального потомства. Ещё задолго до того, как я приобрёл маяк Кайлиакина, это обстоятельство озадачивало меня, приходилосьделать неизбежный вывод, что весь этот шум и гам других птиц, даже если они заведомо враги, обеспечивает необходимый стимул для воспроизводства гаг.
      С тех пор, как самка сделает кладку в пять яиц, снесённых в тщательно подобранном месте среди вереска, орляка, карликовых ив и подорожника, она начинает выщипывать у себя на груди из-под жестких, пружинящих перьев пух, которым и выкладывает своё гнездо. Этот пух выполняет две функции. Когда гага покидает гнездо, чтобы напиться (а она ничего не ест в течение четырёх недель инкубации), то своим массивным клювом покрывает пухом эти яйца, скрывая тем самым их от грабителей-чаек и сохраняя их температуру до своего возвращения.
      Если же её вдруг неожиданно потревожить и согнать с гнезда (но только при крайней опасности, так как самки гаг очень терпеливы во время инкубации и нередко позволяют трогать себя и даже гладить), то она вдруг взлетает и испускает исключительно пахучую жидкость, которая изливается на яйца. И это не то, что многие думают, экскремент, так как при таком посте ему просто неоткуда взяться. Тут можно только предположить, что, когда ей некогда прикрыть свои яйца, она выделяет жидкость в качестве противодействия хищнику, чтобы запах её яиц показался вредным и неаппетитным.
      Это очень любопытный запах, очень острый и похожий на жареную печёнку. Для тех немногих, кому доводилось нюхать жареную печень оленя после течки, это сравнение покажется очень точным. Это тёплый, может быть даже горячий запах, напоминающий свой собственный темно-коричневый цвет. Большинство людей не находят его неприятным, но чувствуют, что если его чуть-чуть усилить, то он был бы тошнотворным.
      Уже с тех пор, как Галгелы и скандинавыколонизовали Исландию, задолго до того, как появился король Хакон и оставил своё имя Кайлиакину, они поняли исключительную ценность гаг, которые развелись в невероятных количествах на этой новой земле, и возможно без осознания причин, они чувствовали, что движение, шум и цвет имеют какое-то отношение к основным потребностям гаг. Они выманивали гаг подальше от хищнических колоний чаек, и дикие белые крылья и пронзительные голоса противника они подменяли искусно выделанными трепещущими флагами, маленькими флюгерами с трещотками, вращающимися на ветру, и духовыми инструментами, которые вздыхали, стонали или выли в зависимости от силы ветра. В течение веков эти традиционные средства стали легендой, и даже без подлинных научных знаний или настоящих опытов они сумели организовать колонии в несколько тысяч пар гаг и собирать в их гнёздах большое количество пуха, в начале только для своих домашних потребностей, а затем как и важный источник дохода от экспорта.
      Остров, который непосредственно прилегал к острову маяка Кайлиакин и отделялся от него всего лишь несколькими метрами воды, был суровым и поросшим вереском, и несмотря на то, что там водились большие черноголовые чайки и хохлатые вороны, и те и другие были самыми страшными врагами гаг, там уже было около двадцати, а то и больше пар гнездившихся гаг, и каждая доводила до зрелости примерно пятую часть своего потенциального наследства. Из дома на маяке за этим островом можно было постоянно наблюдать за ними, и он представлялся идеальным местом для такого эксперимента. Он принадлежал Национальному фонду Шотландии, который сразу же и безоговорочно поддержал мой проект.
      Прежде чем начать, оставалось только съездить в Исландию и поучиться всему, чему только можно у тех, кто разводит гаг вот уже почти тысячу лет.
      
      9 НЕСПЕШНО НАД СКАЛИСТОЮ ЗЕМЛЁЙ
      
      Хоть и не изгнали мы духов, Но радостно следили за воронами, Которые со своих отмелей Кружили вкруг кита гниющей туши.
      
      Смотрели, как кипят сернистые источники, Как свиваются и развиваются кольца пара.
      А вдалеке туманится долина Как на картине Судного дня.
      
      Вкруг меня стоят ряды книг, Окружают со всех сторон, И в дебрях мертвых слов Ловить я буду живых птиц.
      
      Больших черных птиц, летящих одиноко, Неспешно над скалистою землёй, И чаек, плетущих свободную мантию Ритма над морем.
      
      Когда древние Галгэлы с Западных островов (люди смешанной расы из потомков шотландцев с Гебридских островов и Ская и их скандинавских завоевателей) поплыли осваивать Исландию, что в переводе со скандинавского означает всего лишь остров, то им предстояло опасное путешествие по морю длиной в 500 миль по открытому Атлантическому океану с преобладающими иногда штормовыми западными ветрами в левый борт. В своих галеонах с высоким носом и низкими палубами они везли овец, крупный рогатый скот и лошадей, религиозных идолов и лесоматериалы для традиционных каркасов домов, которые они строили из глины. Когда, тысячу лет спустя, мы с Джимми Уаттом отправились 11 июня 1965 года из того же района, нам понадобилось лишь доехать на машине до Глазго и сесть на самолёт, который долетел до Рейкьявика, столицы страны, всего за два часа десять минут. У меня возникло любопытное ощущение паломничества не только потому, что история Исландии в туманном прошлом была тесно связана с той частью Шотландии, которую я сделал себе домом, но и потому, что мои дальние предки были скандинавами, которые переселились на запад в Шотландию, а возможно также и в Исландию.
      Я написал великому исландскому натуралисту Финнуру Гудмундсону (великому во всех смыслах, так как он был почти двухметрового роста и очень плотного телосложения), и он ответил, что, хотя в июне немного поздновато увидеть всё то, что я бы мог увидеть месяцем раньше, он сделает всё, что в его силах, чтобы помочь нам. Сам он занят длительным экологическим исследованием на удалённом острове далеко на севере, острове, который называется Хрисей-ин-Эйафьордур, нообещал, что устроит нам встречу с одним консультантом гагачьих фермеров на южном побережье, г-ном Гисли Кристианссеном, который покажет нам две колонии поблизости от Рейкьявика, и предложил нам навестить его либо самолётом, либо на машине. Он отметил, что в Исландии слишком много интересного для натуралиста, чтобы ограничиваться несколькими гагачьими колониями около столицы, и что нам следует не только приехать на Хрисей и посмотреть его работу там, но также провести несколько дней на сказочном пресноводном озере Миватн, где, как известно, водится не менее четырнадцати видов уток. Нам следует, писал он, провести в Исландии по крайней мере три недели и при этом как можно больше поездить там.
      Когда самолёт взлетел и пролетел низко над озером Лох-Ломонд, мы попытались сориентироваться и разглядеть приметные места, так как считали, что маршрут самолёта при полёте на северо-запад проходит непосредственно над Камусфеарной.
      Но с воздуха горы показались нам совсем незнакомыми, везде былатолько вода, и первый раз я узнал одно место, когда появились очертания в виде цифры 8 острова Соэй, где я когда-то жил и основал рыболовецкое хозяйство на акул, который проплыл далеко внизу по левому борту, окаймлённый белой кромкой пены. Затем я узнал Внешние Гебридские острова, некоторые заливы и мысы, вспомнившиеся очень ясно и точно по тем дням,когда охотился на акул так далеко от своей базы и перерабатывающей фабрики на Соэе. У нас было время просмотреть целую череду видов из прошлого, вот здесь, по левому борту, маяк Уишениш, а через несколько минут по правому борту залив Родел, где много лет тому назад у нас было столько приключений. Я как бы снова летел на самолёте "Тигр Мос" в 1947 году, ведя разведку в этих же водах на акул, чьи мощные тела в воде напоминали с воздуха флотилию подводных лодок. В течение часа я вновь, как никогда раньше, пережил все эти годы буйных приключений.
      С воздуха, как его видят многие тысячи путешественников, Рейкьявик, где живёт почти половина всего населения Исландии, имеет вид любого скромного современного города. Чистенький, белый, с красными крышами, хорошо спланированный, с зелёными насаждениями и озером в центре. Это было в действительности самое первое место, обжитое галгэлами и скандинавами, но до самых последних десятилетий он оставался небольшим и примитивным рыбацким поселением. Хотя на острове всего 14 городов (если считать городом кучку домов с населением не более 700 человек), в них живёт более 70% всего населения. Остальные жители этого огромного острова площадью почти в 40000 квадратных миль, острова льда и пламени, вулканов иледников, насчитывают в целом не более 50000 человек с плотностью чуть более одного человека на квадратную милю. Так как они, естественно, проживают в нескольких плодородных долинах и прибрежной полосе, то в стране имеются огромные пространства, где трудно найти хоть одного человека на площади в 50 квадратных миль. Только один процент всей земли на острове обрабатывается.
      Даже при очень непродолжительном пребывании в Рейкьявике выявляется огромная разница в образе небольшого нового буржуазного городка и фактами действительности. Первое, с чем сталкивается приезжий, это невероятная дороговизна жизни здесь. Это, как я полагаю, вызвано ещё военной инфляцией,которая так и не преодолена до сих пор. Она не влияет на коренное население, зарплата и доходы которого раза, пожалуй, в четыре выше, чем на британских островах, но для иностранца жизнь становится практически невозможной.
      В первый же вечер мы обследовали Рейкьявик пешком, и хоть и старались экономить, вряд ли потратили бы больше в Монте-Карло или любом другом курорте для миллионеров.
      Во всём городе было всего три-четыре бара, где подавали спиртное по сумасшедшим ценам и со сногсшибательными последствиями для большинства посетителей. В результате того, что можно назвать частичным запретом на алкоголь, было полнейшее пьянство везде, где только подавали спиртное. В этих барах битком набито народу, и большинство клиентов, к тому времени, как мы попали туда, было пьяно и развязно. В тот первый вечер мы зашли в бар над одним изысканным рестораном, он был отделан под каюту корабля прошлых лет: иллюминаторы, тяжёлые деревянные балки, рулевые колёса с кораблей и стилизованные керосиновые лампы.
      Там было человек пятьдесят, и почти все они в какой-то степени были пьяны. Они были в тёмных костюмах, белых рубашках с темными галстуками, их дьявольская респектабельность лишь усугубляла лихорадочную атмосферу. Они платили около 15 шиллингов за стакан виски (58 крон за шнапс с пльзеньским пивом); им это очень нравилось, и они упивались им, - очень дорогое удовольствие. (Около 45 крон идут за один фунт стерлингов). Очарованные, позднее мы зашли в ночной клуб рядом с центральным озером и огромной гротескной церковью с высокой башней, построенной целиком из гофрированного листового железа. Вход в этот клуб стоил 25 крон за человека. Он был совершенно пуст, а оркестр играл для воображаемой публики.
      Кружка пльзеньского и порция шнапса обошлись нам в 65 крон каждая, и отнеслись к нам довольно недружелюбно, несмотря на то, что мы хорошо дали на чай. Вот в этом, как выяснилось, и состоит огромная разница между исландцем-горожанином, как правило грубым, жестким и неприязненным, и сельским населением, чью доброту и гостеприимство нельзя сравнить ни с одной из тех стран, где я только бывал.
      Были, однако, и очевидные исключения из первого из этих правил. Например, сотрудники гостиницы "Холт", которые были к нам исключительно внимательны и любезны, и уж совершенно очаровательный полицейский, который принимал у нас экзамены по вождению машины, прежде чем нам разрешили взять её напрокат. Это необходимо, пояснил он, так как иностранцы частенько приезжают в страну с международными водительскими правами, а потом оказывается, что "они настолько же глупы и безответственны, как обезьяны". Пока он наставлял нас таким образом, он рассказал нам о городе и дорожных условиях, с которыми нам придётся встретиться внутри страны. Он сообщил нам, что шоссе у них есть только вокруг нескольких городов, а остальные дороги сделаны из лавового шлака и имеют "мягкие обочины", которые могут быть весьма опасны для непосвящённых. Железных дорог у них нет, а поэтому автодорог там 6000 миль. Все их приходится перестраивать ежегодно после ущерба, наносимого зимой снегом и льдом. "Исландия, - говорил он, опасная страна, а мы здесь ценим жизнь человека. Дороги опасны, снега опасны, опасно и море. Так что мы добиваемся того, чтобы все водители были мастерами, у нас хорошо организована зимняя спасательная служба, и каждого ребёнка здесь обязательно учат плавать. Учат их в бассейнах с подогревом воды, так как на острове очень мало населённых мест, где бы не было горячих природных источников". - Он хохотнул: "Говорят, Исландия -страна контрастов, и это так.