Но тем самым он просто как бы выворачивает перед читателем содержание своего - если по Фрейду, устроенного амбивалентно - бессознательного. В платоновских героях обычно тщательно скрываемое нами Бессознательное намеренно выведено наружу словно они не хотят, да и не считают нужным его стыдиться (в отличие от того же Фрейда, усматривавшего причины умственных расстройств в противоречиях Сознания с Бессознательным и предлагавшего специальную технику для их "примирения").
      В отрывке текста, приводимом ниже, герой "Чевенгура" Александр Дванов, возвращаясь домой из Новохоперска, наблюдает похороны убитого красного командира:
      Дванову жалко стало Нехворайко, потому что над ним плакали не мать и отец, а одна музыка, и люди шли вслед без чувства на лице, сами готовые неизбежно умереть в обиходе революции (Ч). То есть, как будто:
      L: обычного чувства жалости - при виде умершего - тут недостаточно, оно не естественно само по себе, а должно быть непременно подкреплено тем, что плачут над убитым не мать и отец, как полагалось бы, а - да и те-то не плачут по-настоящему, а плачет как таковая лишь одна музыка (имеется в виду, очевидно, похоронный марш, Вы жертвою пали в борьбе роковой... или мелодия "Интернационала", которую могли играть на похоронах коммуниста).
      Таким образом жалость у Дванова возникает опять-таки в виде некой компенсации, - за некую обиду или как сожаление - оттого что никто в похоронной процессии не испытывает действительной жалости к убитому, а все (опять-таки компенсаторно) уверены, что сами неизбежно должны завтра точно так же умереть! - Очевидно не даром поется: ...И как один умрем в борьбе за это...
      Здесь снова возникает так характерная для платоновской причинности странная рефлексивность, замкнутость: повествователь нагружает свои рассуждения столь сложно закрученными причинными зависимостями, что для восстановления их в полном объеме читатель должен многократно подставлять себя то на место одного, то другого действующего лица - чтобы найти ту "логику", с точки зрения которой все может, наконец-то, показаться естественным. (Это движение следует считать совпадающим с принципами известного "герменевтического круга". Оно приобретает характер некоей потенциально бесконечной рекурсии.)
      & Преобразование тема-рематической структуры
      Ниже снова характерный для Платонова пример навязывания причинных связей тем явлениям, которые в них обычно не нуждаются. Однако внутри него для правильного понимания требуется еще некоторым особым образом перераспределить "данное" и "новое". Так, в восприятии Сербинова:
      в могилах на кладбище лежали покойные люди, которые жили потому, что верили в вечную память и сожаление о себе после смерти, но о них забыли - кладбище было безлюдно, кресты замещали тех живых, которые должны приходить сюда, помнить и жалеть (Ч).
      Здесь ситуация представлена так, будто покойные - это люди, которые
      а) спокойно лежа в могилах - уже после своей смерти (?-как бы сделав свое дело)>;
      аа) .
      Как мы знаем, согласно точке зрения платоновского, так сказать, повествователя-супер-материалиста, человек живет только в силу "объективных условий" (как то: питание, труд, добывание "прибавочной стоимости", осознание своего места в общественном производстве и т.п.). Но употребление причинного союза даже исходя из такой точки зрения все равно слишком сильно перегибает действительное положение вещей. Зачем автору нужен этот перегиб? Возможно для того, чтобы осуществить следующее перенесение: на место формально выставленного здесь события-причины, т.е. предиката жили из текста: ...жили, потому что верили... в сознание читателя как бы вовлекается (или "просится", да и ненароком попадает, вставляется, впечатывается) слово-сосед из той же фразы - т.е. прилагательное в именной группе покойные люди с одновременным синтаксическим преобразованием: вместо второстепенной позиции определения оно само делается сказуемым, предикатом, т.е. ремой предложения. Таким образом, главный логический центр переносится на основе созвучия покойные - :
      б) [умершие были покойны \\ удовлетворены \\ успокоены] (тема) - тем (из-за того), что (рема).
      Еще пример, эксплуатирующий ту же странную идею 'жить потому что':
      Оказывается, Симон жил оттого, что чувствовал жалость матери к себе и хранил ее покой своей целостью на свете. [Но после ее смерти для него] жить стало необязательно, раз ни в ком из живущих не было по отношению к Симону смертельной необходимости. И Сербинов пришел к Софье Александровне, чтобы побыть с ней - мать его тоже была женщиной (Ч). Получается, как будто, что
      L: [человек вообще живет] - в силу того \\ или даже только потому, что \\ оттого, что чувствует, что ,
      или же, в более общем виде:
      LL: смертельной необходимости [т.е. рискуя своей смертью причинить непоправимое зло другим людям],
      (Это логично соотнести с рассмотренным выше примером про крестьян из "Котлована", считающих возможным жить - только потому, что у них имеются заготовленные заранее, на будущее гробы.)
      Возмещение - как и лежащее в основе его Замещение, или, еще более общо, метаморфозу (Бочаров) - вообще следует признать одним из основных приемов "работы" Платонова с причинностью. В результате в тексте фиксируется не объективная, а намеренно искаженная, субъективная мотивировка события. В метафизике Платонова как бы существуют особые идеальные законы. Они действуют, так сказать, более "чисто" и как бы полностью изолированно от всего остального - что мешает им осуществиться в действительности. Но ведь никакой закон не господствуют безраздельно в природе - он всегда в чем-то ограничивается другими, "тормозящими" и как бы "компенсирующими" его действие (или ограничивающими область его применения) законами[120]. Кстати, кажется, именно благодаря этой самой "диалектике" или такому "зазору" между реальностью и воображаемым, человек имеет дополнительную возможность, выбирая, что ему ближе (полезнее, выгоднее), склонять "чашу весов" (бога, судьбы или просто "устройства природы") либо в ту, либо в другую сторону и достигать таким образом своих целей. Иначе можно называть это умение всякий раз выбирать для себя полезное - здравым смыслом, прагматизмом, ценностным подходом. Герои Платонова как бы начисто лишены такой "малодушной" для них способности.
      Отвержение реальных причин и следствий, их обратимость
      Итак, обычные законы причинности у Платонова расшатываются, делаются как бы двунаправленными, какими-то вне- или под-сознательными, субъективными и мифологизированными.
      Вот одно характерное замечание, или печальный афоризм - из записной книжки самого Платонова:
      Истина всегда в форме лжи; это самозащита истины и ее проходят все (Платонов 1975).
      Нельзя не отметить, что этой "самозащитой" оказываются ограждены (от возможных упреков) почти все мыслительные конструкции платоновских персонажей, да и самого повествователя. Какой можно сделать из этого вывод?
      Как-то в одной из лекций Ю.М.Лотман сравнил ситуацию, в которой находится историк, с положением театрального зрителя, который уже во второй раз смотрит пьесу. Такой зритель как бы находится сразу в двух временных измерениях.
      Надо сказать, та же проблема была сформулирована ранее Г.Рейхенбахом на следующем примере: зритель смотрит "Ромео и Джульетту" и пытается остановить Ромео в момент, когда тот хочет выпить кубок с ядом [Рейхенбах 1956: 25]. Вот как описывает ситуацию Ю.М.Лотман:
      "с одной стороны, он [зритель] знает, чем [все] кончится, и непредсказуемого в сюжете [пьесы] для него нет. Пьеса для него находится как бы в прошедшем времени, из которого он извлекает знание сюжета. Но одновременно как зритель, глядящий на сцену, он находится в настоящем времени и заново переживает чувство неизвестности, свое якобы "незнание" того, чем пьеса кончится. Эти взаимно связанные и взаимоисключающие переживания парадоксально сливаются в некое одновременное чувство" [Лотман 1992: 427].
      Глядя в прошлое, продолжает мысль Лотман, историк, хотя и должен был бы видеть только два типа событий - реальные и возможные, но однако на самом деле, как мемуарист, описывающий былое, и уж тем более писатель, "сочинитель", следующий своей фантазии, - все они в какой-то степени склонны всякий раз преобразовывать действительность, "подправлять" и дополнять ее (там же: 426-427).
      Надо сказать, что в этом подмечено удивительное свойство человеческой психики - еще и еще раз возвращаться и "проигрывать в уме" (и в чувствах) уже совершившиеся события, представлять, как было бы, если бы они происходили еще раз, и чт( бы мы сделали, чтобы произошло то-то и то-то. То есть всякий раз в психике человека рождается некая надежда, что произошедшее можно вернуть назад и проиграть заново.
      В некотором смысле аналогичным же образом и платоновская причинность заставляет нас, читателей, пересоздать тот реальный мир, который нам знаком, и смотреть на него уже другими глазами - как если бы не только будущее могло происходить как-то иначе (чем оно произойдет - или происходит сейчас - в нашем воображении), но и все мыслимые варианты и продолжения самого прошлого имели бы ровно такие же - снова равновероятные модальности.[121]
      Кажется, что для Платонова совершенно не важны (или просто не приемлемы) общепринятые причины событий. Вполне обычным у него оказывается не только привычный для импликации закон контрапозиции, когда из p(s следует (не-s) ( (не-р), но и то, что сама противоположность общепринятого события-причины, т.е. его смысл-ассерция под отрицанием (не-Р), определенным образом способна влиять на смысл события-следствия, S.
      В этом случае именно следствие может быть взято за некий непреложный факт, становясь презумпцией всего высказывания, а событие-причина как бы "подвешивается в воздухе", ставится под вопрос, и причинное высказывание "S, потому что P" релятивизируется, приобретая следующий смысл:
      'S произошло то ли из-за P, то ли, на самом деле, из-за не-P, но может быть, вообще говоря, и из-за чего-то совсем другого'.
      Даже если бы вместо так и оставшейся неизвестной причины (Р или что-то еще), на самом деле повлиявшей на совершившееся в результате событие (S), происходило бы все-таки "не-Р", даже в таком случае ничего в целом существенного, по логике Платонова, не изменилось бы! (Ведь это наше Р только условно может считаться причиной S: оно только так "называется" в нашем языке, или "признается" - причиной, чтобы легче было в конкретном случае объясниться.) Все равно нуждавшееся в подтверждении теми или иными фактами событие-следствие (S) должно было бы "воспоследовать" с той же закономерностью (независимо от объяснения, которое мы ему приписываем). Тем самым оказывается, что человеческие объяснения всегда в какой-то степени фантастичны.[122] Даже теперь, т.е. в "контрафактическом" случае, данному в опыте следствию S (уже из "не-Р") человек все равно подыскал бы какое-то обоснование (подвел бы под какой-нибудь альтернативный общий закон)! - Значит, тогда стало бы справедливым просто иное "законосодержательное" суждение:
      не-L: (не-Р) ( (S).
      Или же, как при "обратной направленности" времени, законы каузальной причинности поменялись бы на законы финальной причинности, или телеологические. Но то, что можно было бы назвать "причиной", и тут оказалось бы явленным, "вскрытым", подлежащим предсказанию.
      Платонов будто демонстрирует нам условность применимости к реальной жизни законов здравого смысла. Он настаивает на том, что на следствие S влияют, на самом деле, сразу множество событий (в том числе и Р, и не-Р, как равно и множество других) - хотя, может быть, просто в разной степени "влиятельных". Однозначное же указание какой-то одной "главной" среди этих причин всегда сильно огрубляет, субъективирует наше описание.
      В этом "странном" платоновском мире - среди словно перетекающих, превращаясь друг в друга по очереди, причин и следствий - кем-то все прекрасно сбалансировано и "предустановлено": каждое слово и каждое действие должно давать толчок, пробуждая (в сознании читателя) одновременно - и свою противоположность. В этом смысле всякое действие равняется противодействию, то есть, как будто, должно быть справедливо следующее:
      'вместе (и одновременно) с рождающимся (или произносимым) "словом" в этом мире незримо совершается и сразу же вступает в силу (во всяком случае, возбуждается) также и слово с противоположным значением, т.е., как в некоем анти-мире, с антиподами, ходящими вверх ногами, - осуществляется действие, прямо обратное реально произведенному'.
      Таким образом каждый раз заново преодолевается апорийность мышления, как бы штурмом, сходу (или дуро'м, как любят выражаться платоновские герои) разрешается загадка жизни. Видимо, это происходит именно потому, что иного способа ее решения, по Платонову, просто не существует.
      Заключение Краткий обзор рассмотренных нарушений причинного отношения
      Итак, в исходном причинном отношении, которое мы обозначили Р ( S (в соответствии с законом L) у Платонова могут быть нарушены следующие звенья:
      либо реальная причина (следствие) скрыты - так что читатель вынужден подыскивать и подставлять недостающие звенья в этой цепи (на основании собственного знания законов здравого смысла и предположений относительно того, что мог иметь в виду автор): когда вместо P(S читатель должен восстановить (угловые скобки и помечают то, что восстанавливается):
      (Р) ( S; или P ( (S);
      либо имеет место пропуск сразу в обеих частях: (P) ( (S);
      либо вместо причины связь сопутствования: (PS) или (SP);
      либо на ее месте обоснование - с его сложным образом организованной причинностью: (P>S) (Р(S) либо (Р>S) (Р(S) и т.п.;
      либо причинная зависимость становится рефлексивной и сводится к тождеству: (Р(S) (Р(S);
      либо обращенным оказывается само направление причинной связи: когда на месте Р(S вдруг возникает Р(S и это заставляет подыскивать для такой "закономерности" исключения из общего правила (L), которые позволяют сформулировать дополнительное к нему правило (не-L);
      или же, наконец, вместо "нормального" привычного общего закона нам "подсовывают" один из его экзотических размытых вариантов: ?-(Р(S) (на основании то ли L, то ли не-L, то ли, вообще говоря, чего-то еще).
      Во всяком случае, обычные законы причинности у Платонова то и дело нарушаются или выполняются, но крайне своеобразно, имея под собой какие-то мифологемы в качестве оснований, или исходных посылок.
      &&=&=&& * РАЗДЕЛ IV. О смысле языковых конструкций и выражений *
      НОРМАТИВНОЕ И "НАСИЛЬСТВЕННОЕ" ИСПОЛЬЗОВАНИЕ СЛОВОСОЧЕТАНИЯ В ПОЭТИЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА[125]
      Слова особенно сильны, когда они имеют два смысла,
      когда они живые глаза для тайны и через слюду
      обыденного смысла просвечивает второй смысл...
      В.Хлебников
      Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные
      стороны, а не устремляется в одну официальную точку.
      О.Мандельштам. "Разговор о Данте".
      Особый поэтический язык Платонова строится, по моим представлениям, на двух основных принципах: во-первых, это принцип примитивизма, или доведение до минимума выразительных средств (тут уместны такие термины литературоведов, как "спрямление, неграмматичность, лапидарность, корявость" языка, "солецизм"), и во-вторых, принцип сгущения смысла (совмещение значений слов, компрессия, контаминация, каламбур, пародирование, обыгрывание одновременно серьезного и смешного оттенков значения слова, официального и "уличного" наименований одного и того же).
      В целом же Платонов постоянно нарушает общепринятые нормы сочетаемости слов. (Если Хлебников творил свои неологизмы преимущественно на уровне слова и морфемы, то Платонов - на уровне словосочетания.) В работе [Толстая-Сегал 1973-1974: 186,193] это названо "разрыхлением сочетаемости" слов или "размыканием установившихся синтагм".
      Соответствующие данному приему названия - "чужеземный язык" [Аристотель], "остранение" [Шкловский], "заумь", или "звездный язык" (футуристы) - относятся, прежде всего, к явлению увеличения многозначности и многосмысленности в поэтическом тексте.
      По словам Р.Якобсона, неоднозначность - вообще "внутренне присущее, неотчуждаемое свойство любого направленного на самого себя сообщения, короче - естественная и существенная особенность поэзии" [1975:221].[126]
      Согласно В.Шкловскому, "целью искусства является дать ощущение вещи, как ви'дение, а не как узнавание"; приемом искусства является "остранение" вещей и использование затрудненной формы, увеличивающей трудность и долготу восприятия; "искусство есть способ пережить деланье вещи" [1925:12].
      Что такое Предположение?
      Основным средством анализа платоновского языка в данной работе выступает смысловой компонент с особым статусом - Предположение. Это элемент понимания, т.е. (читательского) осмысления текста. Как правило, Предположений в интересующем нас конкретном месте текста возникает несколько. Вот еще разнообразные наименования того, что я называю этим словом:
      "полагаемое, предполагаемое, подразумеваемое", "то, что имеется в виду"; "наведенное, индуцированное, вынуждаемое" значение; "косвенный, побочный, неявный смысл"; "прагматическая импликация"; "коннотация, обертон, оттенок значения", "умозаключение", "угадываемый, предвосхищаемый смысл", "подразумевание".
      При таком понимании Предположение, во всяком случае, в корне противостоит "пресуппозиции" ("презумпции"). Я понимаю под Предположением не то, что полагается Говорящим как очевидное (т.е. "само собой разумеется"), а то, что как раз поставлено под вопрос, выдвинуто в виде спорного пункта именно в форме неочевидного (по крайней мере, для собеседника) утверждения. В нем и состоит основной вклад Говорящего в коммуникацию. Это-то и пред-лагается им на рассмотрение Слушателю, пред-по-лагается для обдумывания и совместного обсуждения, чтобы можно было как-то откликнуться - согласиться или же опровергнуть. (Это примерно то, что, по всегдашнему выражению бывшего генсека М.С.Горбачева, "Тут нам подкидывают...")
      Хочется согласиться с разбором, начинающим книгу [Блинов 1996], где рассмотрена ранняя работа Г.П.Грайса [Грайс 1948] и остроумно отстаивается мысль, что укоренившийся в науке, уже после Грайса, термин Meaning (со смыслом ' значение') следовало бы, вообще говоря, более точно переводить как подразумевание. То же, вообще говоря, можно было бы отнести и к еще более раннему термину - Bedeutung - Г.Фреге, как и ко многим другим "зачаточным", но перетолкованным в дальнейшем понятиям науки.
      Предположение можно сопоставить, с одной стороны, и с "импликатурой" [Грайс 1975], и с импликацией (с "семантическим" или "прагматическим" следствием [Падучева 1977]), а с другой стороны, также и с "коннотацией" [Иорданская, Мельчук 1980], и "неустойчивым" компонентом значения [Анна Зализняк 1992], и со "слабым" компонентом в толковании слова [Апресян 1990] или же "несмелым" высказыванием [Апресян 1989]. Однако, тогда как все перечисленные выше термины используются исследователями для толкования значения отдельного слова (лексемы), мне в термине Предположение существенно подчеркнуть его влияние на фрагменты понимания текста совсем иного уровня, а именно - уровня фразы, предикации и целостного высказывания. (Хотя, конечно, при соответствующем контексте конкурирующие Предположения возникают (или "наводятся") у любого - не до конца определенного Целого в составе понимаемого, а совсем не обязательно только у фразы. Это имеет прямое отношение к так называемой проблеме "герменевтического круга", когда Целое нельзя понять иначе, как из его частей, а смысл частей может быть понят только из Целого.)
      Содержательно, предположение - это то, что, по моим (читательским когда я становлюсь читателем) представлениям, могло бы быть или должно было быть сказано . (что подразумевалось и, как я предполагаю, имелось в виду) автором. Это некое выводимое, неявное знание, всегда забегающее вперед некая "накидываемая на действительность" сетка ("сачок") или же, как в случае интерпретации художественного текста, это знание, "восходящее назад" - к восстановлению намерений автора, что, вообще говоря, то же самое). Мы приходим к тому или иному предположению, опираясь на какие-то правила языка, общие или частные законы коммуникации.
      Иначе говоря, предположение - это смысл, явно не представленный в тексте, не выраженный впрямую, буквально, на лексическом уровне. И тем не менее, это смысл, имеющий в языке свое прямое, законное выражение, т.е. потенциально вполне выразимый в словах (что я и пытаюсь всякий раз демонстрировать, предлагая (сополагая рядом) одно или несколько тривиальных, так сказать, вполне "законных" в языке его выражений). Это, может быть, только мои (т.е. читательские) предположения относительно смысла данного места, подчас даже граничащие с Догадкой; но все они вполне ординарны по форме выражения и нимало не претендуют на передачу той "поэтической функции", которую несет данное место текста в настоящем Целом произведения. Они являются лишь приблизительными, "кустарными" и, конечно, фрагментарными толкованиями того невыразимого Смысла, который, как я догадываюсь, мог (или должен был) быть в исходном тексте: в них гармония и интуиция творцов языка (каковыми выступают Хлебников и Платонов), поверена скучноватой "алгеброй" и разменяна на соображения "здравого смысла" - лингвиста или просто рядового носителя языка.
      Надо сказать, что в этом восстановлении "исходного" смысла поэтического высказывания уже перестает "работать" критерий языковой правильности Ю.Д.Апресяна. И дело совсем не в том, что для выражения данной мысли в языке "отсуствует альтернативный способ, который воспринимался бы носителями языка как более правильный" [Апресян 1989], но именно в том, что таких (вполне правильных) альтернатив (стоящих за данным текстом) имеется одновременно несколько, однако ни одна из них не исчерпывает (т.е. не выражает) всю мысль целиком: какое бы то ни было более правильное языковое выражение в данном случае просто невозможно (да и глупо) предлагать как единственное. (Ведь, как считал еще Шеллинг, истинный смысл авторского произведения существует в сознании его читателей.)
      Итак, все предполагаемые смыслы (или: конкурирующие между собой варианты осмысления) полноправно присутствуют в языке, имеясь в нем "наготове", но в тексте ни один из них не выражен автором впрямую, а только лишь намечен, "наведен", "индуцирован" в читательским понимании. (Каждый их этих смыслов обрастает чем-то вроде пропозициональных компонент Толкования, в смысле А.Вежбицкой.) Скорее всего, именно такой - недоопределенный смысл вопреки тому, что когда-то заявлял на этот счет Л.Витгенштейн, с его позитивистским задором - и предусмотрен намерением автора поэтического текста [ср.: Витгенштейн 1953: N 99].
      Совокупность всех рождающихся Предположений можно было бы назвать также "колеблющимися признаками значения" [Тынянов 1923], "веером значений" [Толстая-Сегал 1973-1974: 173,197,199], "осцилляцией" смысла, "мерцанием", или "мерцающим" смыслом [Перцова 1980]: такой смысл как бы и есть, и его нет. Он может порождаться либо трансформированными (по отношению к исходным словам в тексте) частями речи, с их расширенным набором валентностей (что будет проиллюстрировано ниже), либо - вторичными смыслами слова, обертонами, коннотациями, окказиональными значениями, вовлекаемыми в толкование - как, например, в случае возникновения обратного смысла при иронии, столь частой у Платонова. В результате, общий смысл почти всякого толкуемого места можно представить как некий "расходящийся пучок" прочтений (к этому мы попробуем подойти в конце статьи).
      Общая схема разбора примеров словоупотреблений Платонова, который последует ниже, такова:
      1. Сначала цитата в кавычках с выделенными в ней (и разбираемыми далее) отступлениями от языковой нормы.
      2. За ней, по отдельности, "нормально-усредненные" составляющие смысла, собственно те предположения, с помощью которых (всех вместе или каждого в отдельности) можно выразить общий Смысл, т.е. нерасчлененный смысл, который мы, читатели, воспринимаем, вычитываем (или даже в-читываем) в платоновский текст. Каждому из таких предположений смело можно было бы приписать какую-нибудь из модальностей следующего типа:
      возможно, вероятно, по-видимому, скорее всего, кажется, как будто, наверно; не так ли? а вдруг? а что если? так, что ли, или все-таки не так? но, тем не менее, ниже (отчасти из экономии места) их модальность специально не указывается и никак не до-определяется.
      Итак, предположения будут следовать за разбираемой платоновской цитатой и снабжаться буквенными, цифровыми (или буквенно-цифровыми) индексами. "Материальную" основу их составляют все те же слова исходного текста, но внутри них специально выделяются (в угловых скобках) еще дополнительные, вставные слова, требующиеся, на мой взгляд, для подходящего (однозначного, тривиального) осмысления (т.е. читательского "приземления" авторского поэтического Смысла). (Сами такие вставки могут быть равными слову, именной группе или же - чаще - целому предложению.)
      Механизм порождения подобных вставок не может быть описан формально. В общих чертах это замена, или трансформация исходного текста - на основании той или иной "приходящей нам в голову" аналогии, путем восхождения к некому языковому "образцу" или "слову-модели" (термины из [Панов 1971]), иначе говоря - имеющемуся в языке нормальному словосочетанию.
      Неким объяснением употребления угловых скобок для обозначения предположений может служить традиция выделения при помощи того же знака в текстологии - конъектур. Да и сам термин предположение можно соотнести со словом конъектура - 1.предположение, догадка; 2. исправление или восстановление испорченного текста или расшифровка текста, не поддающегося прочтению [СлИн]. Ср. с лат. conjectura - 1.'соображение, предположение, догадка' (conjecturam facere - соображать, предполагать, догадываться на основании ч-л.; от conjecto - 1.'сбрасывать, сносить в одно место'; 2.Перен.'соображать, заключать, догадываться'; conjectans - 'идущий наугад'); 2.'толкование, предсказание, предвещание' [ЛатСл].
      В отличие от текста в скобках, отводимого для вставок описанного выше типа, в [квадратных] скобках будет приводиться разного рода метаинформация - мета-высказывания (по поводу собственного анализа), а также ссылки на литературу.
      3. И, наконец, в заключение может следовать (но, правда, полностью приводится далеко не всегда) - разбор порождаемого данной языковой неправильностью эффекта, смысла или же "мотива" (в духе работ по "порождающей поэтике" [Жолковский 1980,1980а,1980б,1996]), возникающего из-за смещенного платоновского словоупотребления, т.е. собственно та "идеология", которую возможно всему этому приписать.
      Наложение смыслов в словосочетании.
      Ниже будут рассмотрены такие "насилия" Платонова над языком, которые затрагивают употребление разного вида словосочетаний, в том числе устойчивых оборотов речи, получивших в лингвистике название "лексических функций", т.е. выражающих ограниченный набор стандартных операций (или действий человека) с предметом (или же происходящих с ситуацией в целом) [Мельчук 1974], например, таких, как:
      доклад - прочитать (Oper1), катастрофа - произойти (Func0), выговор объявить (Oper1) или еще: получить (Oper2); факты - обнаруживаться (Func0), развод - произойти (Func0) или: подать на (Oper1 или даже Labor?), забвение - забыть (Vo), предать+Дат. (Oper1 или Labor?), или: приходить в+Вин. (Func2); капитуляция - принудить к (CausLabor12 ?), завтрак - приготовить (Prepar1 ?) или: съесть (Real2 ?) или же: кормить+Твор. (Labor12 ?); насморк - подхватить (Oper1? или Incep ?), плевки - наградить (кого)+Твор (Labor12 ?) или: терпеть+Вин. от кого+Род. (Labor21 ?) и т.д. и т.п.
      В этом перечислении вначале следуют сочетания, названия функций к которым подобрать достаточно просто, а в конце - более "хитрые" с точки зрения "подгонки" их под теорию. В подыскании обозначений для последних я следую примеру работы [Ройтер 1980], в которой содержательное наименование функции, как будто, предшествует ее чисто "синтаксическому" имени, например, для ситуации "отчаяние" - функции MagnOper1 соответствует значение обезуметь от (Р), где "содержанием", по-моему, естественно должна выступать Magn, а "синтаксисом" - Oper1.
      Лексические сочетания, которые выступают в этих и подобных значениях ЛФ, обычно считаются свободными (с большей или меньшей степенью "свободы"). Они состоят из "заглавного" слова (от которого образуются функции) и "вспомогательных", функциональных слов. Грубо говоря, можно исходить из того допущения, что от всякого слова-ситуации я должен иметь право породить полный набор всех определенных в теории функций. В этом подход И.А.Мельчука, как представляется, более унифицирующ и, так сказать, "компьютерно-технологичен", чем традиционные (более "человеческие") описания фразеологических единиц, следующие В.В.Виноградову, который различает, с одной стороны,
      фразеологические сращения (в них сочетания смыслов составляющих слов немотивированны, непроизводны и семантически неделимы: "мертвецки пьян; как ни в чем не бывало"), а с другой стороны,
      фразеологические сочетания (когда слова в несвободных сочетаниях допускают синонимические подстановки типа "беспросыпный / беспробудный пьяница"). Но между этими - условными полюсами - неизбежно появляются промежуточные типы, которые Виноградов называл
      фразеологическими единствами (для них еще есть возможность вывести общий смысл - из семантической связи частей: "намылить голову, брать за бока, бить баклуши") [Виноградов 1947: 22-27]).
      У Платонова вместо обычного (ожидаемого) вспомогательного слова лексической функции (или вспомогательного глагола в ее составе, далее ЛФ-глагола или ЛФ-слова) при главном по смыслу слове в словосочетании часто стоит другое слово - заимствованное, или "захваченное" из чужого словосочетания (оно было бы "нормальным" ЛФ-словом для какой-то другой ситуации). Это вносит в смысл понимаемого целого совершенно, казалось бы, посторонние, несвойственные исходному сочетанию оттенки, и, таким образом, смысл посторонней ситуации оказывается тоже как бы вовлеченным, со-присутствующим - накладываясь на смысл исходной. (Такой прием, анаколуф, или контаминация, отмечен одной исследовательницей как основной у Платонова: