А отсюда уже становится понятным, привычным и законным присутствие в языке производного из этой поэтической строчки сочетания свиток воспоминаний - и без всякого указания промежуточных звеньев связи с помощью предиката. Если же этот предикат-связка не указан и подобрать его оказывается затруднительно, то перед нами знак некоторого специфически поэтического глубокомыслия (или намеренного "напускания тумана") - то есть особая претензия на образность - во всяком случае это "сдвиг", вольный поэтический "перескок" через нормы образования новых сочетаний. Новый же поэтический прием как бы "столбит" данную форму выражения смысла в языке, а дальше уже речевое употребление может как закрепить ее грамматически, так и отвергнуть. Не даром ведь, по словам В.П.Григорьева, "каждый большой поэт изменяет отображение множства взаимодействующих тропов на множество слов" [Григорьев 1977: 69].
      Брутально-вызывающая метафора Маяковского глупая вобла воображения как бы наталкивает нас или пробуждает в нас следующий ряд предположений:
      - где
      ; ведь
      и т.д. и т.п.
      но при этом ее метафоричность явно ощутима, потому что сочетание вобла воображения никак иначе не интегрировано в языке, кроме данного поэтического употребления.
      Как известно, в поэтическом произведении образы, возникающие из метафор и иных видов смыслового переноса, взаимно подкрепляют друг друга, усиливают общее впечатление, как бы совместно "работая" на единую сложную картину, способствуя созданию напряжения в языке (tensive language - Уилрайт 1967:82-85), чем и приводят (иногда) душу в характерное состояние "резонанса", "встряски", "вибрации", "потрясения внезапного узнавания" и т.п.:
      Пронесла пехота молчаливо
      Восклицанья ружей на плечах (Мандельштам).
      Центральная загадка-метафора здесь - восклицанья ружей, т.е. [выстрелы] осложнена еще и оксюмороном молчаливые восклицания, т.е.
      восклицания,
      а также - менее явным, но все же возникающим в сознании параллелизмом с выражениями:
      молча неся ; то есть:
      пехота пронесла ружья, пронести восклицание .
      Еще один характерный пример подобного поэтического "зависания" и недоопределенности смысла, и также из Мандельштама:
      Художник нам изобразил глубокий обморок сирени... (стихотворение "Импрессионизм"), т.е,:
      а) изобразил [увядшие грозди] сирени; или
      б) [склоненные вниз ветки ]; или же
      в) [цветы такого цвета , что сам зритель, подобно цветам или человеку (ср. случаи состояний а,б), мог бы упасть] - в обморок.
      Обычная генитивная метафора (а здесь ниже скорее уже гипербола) может быть "обставлена" и распространена таким количеством вкладывающихся и олицетворяющих ее деталей, что образует некое самостоятельное целое - целый самодостаточный мир:
      Ее такса... забилась в маленькой истерике преданности у ног Ганина (Набоков)
      [будто] собака - [на самом деле это человек, и проявления ее] преданности [могут доходить до настоящей] - истерики !
      Еще два примера (из набоковской "Машеньки"), описывающие на этот раз синестезию разных отношений: в первом случае дается - отношение к нелюбимой женщине через непереносимость ассоциируемого для героя запаха, а во втором отношение к женщине любимой передано через зрительную синестезию:
      Конверт был крепко надушен и Ганин мельком подумал, что надушить письмо то же, что опрыскать духами сапоги для того, чтобы перейти через улицу.
      Тут процесс отправления (и получения) письма (от одного человека к другому) сравнивается - с переходом через улицу:
      письмо сапоги (которые по функции действительно то же самое, т.е. средство передачи, перенесения чего-то в пространстве);
      надушить письмо надушить сапоги (хотя презумпцией обращения с сапогами является то, что их принято начищать ваксой! - но она, эта презумпция, оставлена в подтексте). Явный контраст, возникающий из-за этого, призван подчеркнуть и навязать читателю якобы само-собой разумеющуюся абсурдность (крайнюю неуместность) первого действия, что как бы доказывает и служит подтверждением его нестерпимость для главного героя, оправдывая (надо признать, чисто демагогически!) "скрытое" таким образом отвращение по отношению к отправительнице письма.
      Во втором примере герой, ведущий во время гражданской войны переписку со своей любимой (она живет в Полтаве, у своих родственников, а он остается в Крыму, в добровольческой армии), вместе с автором размышляет над этим:
      ...[Б]ыло что-то трогательно-чудесное, - как в капустнице, перелетающей через траншею, - в этом странствии писем через страшную Россию.
      Основным поэтическим приемом и тут выступает сравнение:
      бабочка [которая беспечно] перелетает через траншею (тут очевидно, имеются в виду окопы враждующих сторон) [сравнивается с письмами героев, ].
      Возможны еще более тонкие и изощренные степени, оттенки и специальные ходы поэтичности, кроме этого основополагающего парадокса-соотнесения двух очевидно нетождественных для обычного здравого смысла ситуаций, или специфического сочетания сравнения с противопоставлением (Арутюнова 1990:381-384). Так, у Набокова говорится о нескольких женщинах легкого поведения, прогуливающихся по Берлину, одна из которых
      окликнула Колина и Горноцветова, которые чуть ли не бегом пронеслись мимо, но те [проститутки] тотчас же отвернулись, профессиональным взглядом окинув их бледные, женственные лица.
      Здесь "профессионализм" в действиях местных проституток [т.е. знание во всех ситуациях, как себя вести, а не доверяться "чувствам"] приходит в очевидное противоречие с некой "неправильностью, немужественностью" действий (а также и самого внешнего вида) - Колина и Горноцветова, двух русских эмигрантов, балетных танцоров, которые - язвительным пером Набокова выведены как нежно любящие друг друга гомосексуалисты - с точки зрения берлинских "профессионалок"); этому же усугублению эффекта служит здесь и игровая травестия полов, при которой проститутки выступают в роли этаких "мужчин-оценщиков".
      С одной стороны, метафора может быть избитой, банальной, устоявшейся, закосневшей, уже "беллетристически-ничейной" (Григорьев 1979:238). В таком случае она служит накатанной дорогой для многих (и уже вторичных) языковых сочетаний, как бы обрастая "живым мясом" и прочными узами, поддерживающими ее в языке, т.е. параллельными и дублирующими ее по смыслу сочетаниями-аналогами. Сравним такие общие члены и синонимы к исходным языковым метафорам, как:
      бремя забот (тяжкое, невыновимое) бремя \ (тягостные) заботы, (тяготы жизни) \ (вынести на своих плечах, взвалить на себя, нести) бремя \ заботы;
      теплый прием тепло принять (встретить) \ теплый (взгляд, отношение) / потепление (отношений);
      рой воспоминаний роиться (т.е. летать, носиться в беспорядке - как насекомые в воздухе - мухи, пчелы, как бы "осаждая" голову) \ (череда) воспоминаний.
      Или же, с другой стороны, наоборот, метафора может быть экстравагантной, эпатирующей, непринятой и неосвоенной языком - как "животные" метафоры Изидора Дюкасса: скачки шального кенгуру иронии, укусы дерзких вшей пародии, спрут сладострастия, акула гнусного себялюбия, алчный минотавр кипящей злом души... (Лотреамон 1868-1870).
      Наконец, бывает метафора, извлекающая поэтический эффект из пародирования самой себя (примеры этого будут приведены ниже).
      Вот случай, когда метафорическое сочетание приобретает некое иное измерение - уже готового языкового целостного единства - оно настолько "вросло" в язык, что его части вообще уже перестают существовать по отдельности, а метафоричность одного из них как бы гаснет и стирается (хотя возможно переносится на сочетание в целом):
      Не веря воскресенья чуду (Мандельштам).
      Здесь центр метафоры (слово в именительном падеже в сочетании чудо воскресенья) уже практически метафорой и не является - из-за стандартности таких выражений, как чудесно воскреснуть \ чудесное воскресенье и т.п. Чудо воскресенья - это так же обычно, как праздник Пасхи, где специфическим смысловым центром снова выступает слово в родительном, как в обычных генитивных сочетаниях, а не слово в именительном, как в рассматриваемых метафорических конструкциях
      Это попятное движение - от метафоричности к простому сочетанию с родительным - можно видеть и в таких выражениях, как морщины усталости, складки печали, гримаса боли и т.п. Тут метафора как бы уступает место симптому, символу или аллегории. (Нечто подобное и происходит в сочетаниях, употребляемых А.Платоновым.) После того, как первично метафорическое сочетание "далековатых понятий" освоено языком и когда оно оказывается у его носителей "на слуху", оно делается чистым знаком, теряя всякую метафоричность.
      ===== Спаянность или расчлененность частей?
      Как можно убедиться, некоторые из сочетаний с родительным падежом более или менее без потерь смысла могут быть преобразованы по крайней мере в квазисинонимичные им сочетания, например, с согласованным прилагательным, или с приложением-аппозитом, а также с собственным именем-автонимом или же названием видовой разновидности данного подкласса, другие же не допускают или плохо переносят подобное преобразование:
      сигнал опасности - *опасный сигнал - ?сигнал "опасность";
      сигнал тревоги - *тревожный сигнал[157] - сигнал "тревога";
      ? магазин продуктов - продуктовый магазин - магазин "продукты";
      магазин одежды - ? одежный магазин - магазин "одежда";
      магазин обуви - обувной магазин -магазин "обувь";
      билет лотереи[158] - лотерейный билет - * билет "лотерея";
      *билет трамвая[159] - трамвайный билет - *;
      * платье свадьбы[160] - свадебное платье - *;
      * билет партии[161] - партийный билет - *;
      выражение грусти[162] - грустное выражение - * выражение-грусть;
      золото кружев - ? кружевное золото - *;
      манжеты Брабанта[163]- брабантские манжеты -* манжеты-Брабант;
      кухни Италии[164] - итальянские кухни -? кухни "Италия"
      ... и т.д. и т.п.
      Как представляется, для исследования сочетаемости слов разного рода можно было бы составить подобную матрицу. Она бы наглядно представила "освоенность" данного сочетания в языке, и по ней можно было бы судить о приблизительной тождественности их по смыслу.
      По мнению Григорьева, уже при трансформации внутри одного поэтического приема Сравнение Метафорическое из одной синтаксической формы в другую, например, из сочетания кровати ржавый тарантас - в более прозаический сравнительный оборот - кровать, подобная ржавому тарантасу метафоричность или "особое тропеическое значение" теряется (с.215-216). Противоположное (то есть усиление тропеичности) происходит в конструкциях с творительным отождествления (люди-лодки Маяковского, дома-дирижабли Андрея Вознесенского или же кровать-тарантас, если бы такое существовало): тут некатегоричная, недосказанная и всегда загадочная (в метафоре с генитивом) метаморфоза уступает место более категоричному олицетворению (там же: 216-223).
      Но на мой взгляд, такой ясной и однозначной противопоставленности здесь нет. Просто такие, скажем, ставшие языковыми и затертые повседневным употреблением сочетания, к примеру, лента дороги, огонь желания или серп луны - воспринимаются как тривиальные, потому что в языке имеется некоторое количество выражений с общими для сравниваемых в этих метафорах слов (и, следовательно, для стоящих за ними понятий) предикатами: от этого наша мысль не задерживается, когда мы их воспринимаем.
      Так, и про дорогу, и про ленту почти одинаково можно сказать: "вьется, пролегает, убегает, прячется" и т.п.; про огонь и про желание - что они "горят, сжигают, испепеляют, теплятся, подогревают" и т.п.; про серп и про луну - что они "блестят, мерцают, сверкают, светят,..." - все они, так сказать, уже давно фразеологически "освоены, обкатаны" языком.
      Тот факт, что в нормативном литературном языке давно отложилась такая метафора, как червь сомнения, говорит о том, что слова, его составляющие, хорошо между собой взаимоувязаны, "пригнаны", коррелированы: так как, с одной стороны
      червь - точит / подтачивает / гложет [свой плод] - а с другой, и
      сомнения - подтачивают / грызут / уничтожают [уверенность в человеке].
      Таким образом, язык прокладывает мостики (протаптывает дорожки) между теми словами и понятиями, которые хочет связать между собой, и наоборот, забывает тропинки между теми, соположение которых для него перестает быть значимо.
      Градации подзначений внутри "родителности"
      Как и делает Бельский, для простоты можно исходить из того, что "в основе всякой генитивной конструкции лежит мысль, которая может быть оформлена как суждение" (с.282). В ряду этих конструкций следует рассматривать и метафорические: "Метафорическая конструкция с родительным падежом - тоже свернутое предложение" (там же). В работах авторов, исследовавших эту конструкцию, принято выделять внутри нее следующие классы, которые потенциально могут быть развернуты в соответствующие предложения:
      a) родительный принадлежности, а вернее - родительный "обладателя" или даже "области нахождения предмета" (книга брата или газ Сибири) - они могут быть возведены к суждениям Книга принадлежит брату и Газ добыт (или привезен из Сибири);
      b) родительный субъекта (приезд врача или шелест листьев) - их можно возвести, соответственно, к суждениям Врач приехал и Листья шелестят; или метафорические: пляска пилы, ржанье бурь (примеры из Левин 1969:397) - Пила [в руках будто] пляшет; Бури [как кони, издают] ржание;
      с) родительный объекта: ограбление банка, прибавка жалования, трансформатор тока - [Кто-то] ограбил банк, [Начальство] прибавило жалование, [Трансформатор] преобразует ток; но формально этот тип - почти то же самое, что и
      d) родительный содержания: сигнал тревоги, вопль отчаяния, возгласы одобрения - Сигнал [возвещающий о] тревоге; Вопль [свидетельствующий об] отчаянии и Возгласы [выражающие] одобрение;
      e) родительный материала, или "содержимого": асфальт тротуара, кожа портфеля, стакан молока - т.е. Тротуар [состоящий из] асфальта; Портфель [сделанный из] кожи; Стакан [наполненный или вмещающий в себя] молоко (все это стандартные метонимии);
      f) родительный (типичного) носителя свойства или "признака"[165]: темнота ночи, румянец щек, подлость человека, благородство поступка, безрассудство молодости - соответственно: Ночь темная, Щеки румяные, (Данный) человек подл, (Этот) поступок благороден, (Всякая) молодость безрассудна. Как видим, здесь может возникать типичность, или та или иная "кванторность": при этом может меняться "номинативный статус" имени или дескрипции (Падучева): Всякая \ эта ночь - темная; Внутри (данного\ всякого) человека (есть что-то) подлое; (Всякие\ эти) щеки румяны; Благородство свойственно (именно данному) поступку (или данному человеку). Но: Безрассудство свойственно (вообще всякому Х-у такому, что он принадлежит данному множеству Х, в последнем случае множеству) - молодых людей. (Правила навешивания кванторов, вообще говоря, не могут быть заданы однозначно даже перечислением всех имен или всех именных групп.)
      А вот игра на этой же неоднозначности Платонова: почти до колен были обнажены худые ноги подростка... (НЮ)
      Употребление затрудненного сочетания худые ноги подростка вместо более обычного выражения ее худые ноги (здесь говорится о девушке-подростке) или уж совсем нейтрального ноги девочки - индуцирует в нас предположения:
      или
      ;
      g) родительный предикативный: болезнь любви (Жуковский, Пушкин) - это сочетание можно развернуть в суждение: Любовь [это такая] болезнь [или временное помешательство, в которой влюбленный становится способен на необдуманные поступки]; к последнему виду близок также и
      h) родительный сопоставительный (сам термин и приводимые к нему примеры из статьи - Левин 1969: 296) - паруса деревьев, дрожащие лапы ливня. (Впрочем, такую конструкцию, вероятно, точнее было бы назвать Именительный сопоставительный (или именительный "внешнего сходства"), поскольку во всех случаях именно слово в именительном падеже выступает в качестве "оболочки", т.е. средства сравнения для предмета (ситуации), обозначенной родительным):
      деревья [которые так же шумят (и "полощутся на ветру"), как] - паруса [у кораблей];
      ливень [который стучит по крыше, словно чьи-то] дрожащие лапы ;
      смуглое золото заката (Набоков) - т.е. закат [такого же цвета, как] смуглое золото; или (неметафорический пример):
      походка паралитика - [такая] походка [которая типична для] паралитиков;
      i) именительный внешнего проявления при родительном внутреннего состояния: улыбка задумчивости (Набоков) - [такая] улыбка [которая характерна, скрывает под собой, выдает - состояние] задумчивости [человека];
      j) родительный в конструкции с именительным крайней степени проявления признака: лед руки, кипение страсти, тоска одиночества - т.е. рука [до такой степени холодная, точно] лед; Страсть [доходящая до такой степени, будто] кипит; Одиночество [доводящее человека до гнетущей] тоски;
      или иначе можно назвать это родительным причины (при именительном крайней степени проявления признака): тоска бездействия (Набоков) - т.е., с одной стороны, тоска [от] бездействия, а, если посмотреть с другой стороны, то: бездействие [доходящее \ доводящее человека до] тоски;
      k) родительный цели : (как в рекламном объявлении для автомобилистов) : цепи противоскольжения - т.е. цепи [используемые для того, чтобы усиливать сопротивление] скольжению [или противодействовать пробуксовке колес].
      В статье (Левин 1969) предлагаются также названия родительный "целого" и родительный "совокупности предметов". Они иллюстрируются следующими примерами:
      l) родительный целого (голова пальмы, белая накидка черемухи, зевы театров); неметафорические: поверхность крыши, пальцы руки, колеса автомобиля, сообразительность рецидивиста, интерес ученого богатство нового русского - т.е. 'то, чем данный объект безоговорочно обладает как своей неотъемлемой частью или безусловно присущим свойством'; а также близкий к нему
      ll) родительный совокупности предметов (хоровод деревьев, кузнечиков хор, охапка молний), т.е. типовая совокупность данного рода объектов.
      Вообще говоря, можно было бы указать и на другие разновидности конструкций с родительным: например, родительный сорта, или "разновидности": цветок герани, сок лимона и т.п. Но поскольку признаки, положенные в основу классификации (как бывает почти во всякой "содержательной" классификации объектов), все равно не взаимоисключающи, сами классы неизбежно пересекаются. Не будем же умножать сущностей.[166]
      Естественно, тут возможно появление и разного рода неоднозначности, и ложного понимания при толковании генитивной конструкции - например, из-за возведения к разным диатезам: оковы просвещения - это то ли: 1) оковы [надеваемые (кем-то) на] просвещение , в случае если это был бы родительный объекта; то ли 2) [это сами] оковы [т.е. стеснение, или "шоры", навязываемые человеку - тем видом] просвещения [который ему предлагается в его эпоху, в его стране и т.п.], если это родительный субъекта. Собственно, в контексте "Цыган" Пушкина имеется в виду второе, но само собой для словосочетания это не разумеется. Или сочетание болезнь любви, которое тоже, вообще говоря, может быть (вполне по-пушкински, каламбурно) переосмыслено: его можно понять не по метафорическому, а по метонимическому образцу - если не слово любовь воспринимать в прямом смысле, как опорное (или тему) для дальнейшего метафорического хода, т.е. болезнь [ любовь проявляющая себя как своего рода] помешательство, а наоборот, - исходить из прямого смысла слова "болезнь", а уже "любовь" мыслить в переносном, метонимическом значении как - [часто связанные с] любовью [обстоятельства, или полученная в результате любовных увлечений, венерическая] болезнь.
      Вообще говоря, можно было бы считать, что типовые образные выражения или застывшие языковые метафоры, вроде 1) кусать локти, 2) лизать зад, ползать на коленях, 3) курить фимиам или петь дифирамбы - представляют собой нечто вроде стандартных лексических функций Мельчука - их можно назвать Imago (от "образа"), Metaph ("метафоры") или Augment ("преувеличения"), производных от соответствующих "первичных" языковых выражений:
      1) сожалеть, раскаиваться; 2) льстить, угождать, пресмыкаться; 3) расхваливать, восхвалять.
      Как указывал все тот же Бельский, можно выделять метафоры, построенные по различным "схемам" (шаблонам уподобления): по геометрической схеме (точка зрения, центр внимания, сфера влияния, круг интересов), по схеме дерева (корень зла), по схеме времен года (весна жизни), схеме генетического родства (мать пороков) или типичного соотношения внешнего и внутреннего (одежда правды), по схеме типичного количества, или "квантов" вещества (капля жалости, море крови), а также по схеме, в которой метафора выступает символом, эмблемой или аллегорией явления (переживания): яблоко раздора, червь сомнения, якорь надежды и т.п. (Бельский 1954: 283).
      Вот как комментировано сопоставление между отвлеченным понятием и схемой предмета в выражениях ума печать, венец мучения, поле войны: "Если восстановить соотносительные с ними суждения, то это будут сплошные "общие места", исключительно банальные выражения вроде "ум в чем-либо проявляет себя, мучение имеет высшую предельную точку,[167] война происходит в таком-то месте". Язык такими предложениями не пользуется, потому что они не нужны, но когда заключенную в них мысль нужно сделать субъектом или предикатом суждения, тогда неизбежны конструкции генитивного типа, в которых в риторически украшенной речи определяемое слово замещается метафорой" (там же: с.283).
      Последние из разобранных случаев можно было бы еще, мне кажется, назвать родительным стилизации, или "стилизаторским" - как в сочетаниях ковер отдохновенья (Лермонтов) или ослы терпенья (Вл.Соловьев) или даже родительным пародирования: Повесьте ваши уши на гвоздь внимания (Чехов).
      В намеренно преувеличенной форме стилизация присутствует в уже приведенных выше примерах из Лотреамона, а кроме того в особой украшенности "восточной" речи. Ср. примеры (из книги о Хожде Насреддине):
      Заря ее нежного румянца и коралл уст просвечивают сквозь шелк чадры...;
      Подвигнутый высшими соображениями, я и привел сегодня во дворец слабосильных верблюдов моих раздумий, дабы повергнуть их на колени перед караван-сараем царственного могущества и напоить из родника державной мудрости...(Л.Соловьев 1957:297-299).
      Иногда повышенная концентрация метафор с генитивом - этот явный признак поэтической приподнятости речи - может служить нарочитому снижению и самопародированию. Так, у Бродского метафорическая насыщенность как бы намеренно контрастирует с откровенно непоэтичными реалиями быта:
      Духота. Толчея тараканов в амфитеатре цинковой раковины перед бесцветной тушей высохшей губки. Поворачивая корону, медный кран, словно цезарево чело, низвергает на них не щадящую ничего водяную колонну (Бродский 1975).
      В выделяемых Бельским значениях родительного падежа - как эмблемы, аллегории или символа предмета - можно видеть, так сказать, языковой "шлак", пустые фигуры речи, грамматические издержки или даже некие спекуляции - на почве грамматики. Но именно этот шлак и эти издержки часто берутся в качестве исходного материала для поэтического остранения.
      = Перекличка Платонов - Пушкин
      На этой почве и цветут буйным цветом языковые эксперименты Андрея Платонова. Он заставляет нас осмыслить даже сам грамматический сор, как бы "лежащий под ногами" всех говорящих на русском языке, поднимая его до уровня новых, совершенно оригинальных мыслей, так что пустые фигуры речи как бы материализуются и обрастают живой плотью. Набившие оскомину (в обычном употреблении) штампы делаются реальными свойствами предметов, их почти осязаемыми метаморфозами. Платонов часто прибегает к риторически украшенной, "расцвеченной" речи, маскируя некоей претензией на образность (с почти полной выхолощенностью исходного образного смысла используемой языковой формы) свои сокровенные мысли, намеренно сталкивая при этом оригинальность с пошлостью, красивое с безобразным, как бы стирая между ними установленные грани и требуя (от читателя) проведения новых. При этом он и сам норовит "попасть", и нас, читателей, заставить "сидеть" ровно посередине между двух "стульев" привычного восприятия текста - именно в пространстве, ограниченном с одной стороны, фикцией фигуры речи (за которой по определению "ничего нет", не может быть никакого содержания), а с другой стороны, - насыщенных потенциально неисчерпаемыми оттенками смысла пространств метафорического, сложным образом переосмысливающегося сочетания. Постоянной творческой задачей Платонова как будто и является - поместить слово в словосочетании ровно на границе тавтологии и вообще еще не понятого никем смысла (именно того, куда "не ступала нога" ни одного говорящего на русском языке), вырядив языковое новаторство в рубище рутины и прозы, представив его этаким, на первый взгляд, сиротой или жалким уродцем.
      Вот примеры его сочетаний с генитивом (из текста "Ювенильного моря" почти по порядку) с "толкующими" их (моими) вставками:
      тоска неясности - [?-от, из-за] неясности; дремота усталости - [от] усталости; время невыясненности ; скука старости и сомнения (выходила изо рта старика) - ; сердце молодости - ; бесприютность жизни - ; звук старушечьей езды - ; сила задумчивости - ; (рассказала с) задушевностью надежды ...
      Или в "Техническом романе" (тоже почти по порядку по мере встречаемости в тексте): тишина природной безнадежности; почувствовал жар ярости; устранять слезы трогательности (из глаз); приходил в раздражение безверия; (сидели тихо, с умытыми) лицами покорности невежеству; (седце сбилось с) такта своей гордости; (сжав свое сердце в) терпении ненависти; (краснея от) стыда своего возраста; (произнес в) тревоге своей радости и т.д. и т.п.
      Итак в результате, привычные нормы фразеологии разрушаются - точно так же, как у Хлебникова нарушаются нормы морфологической сочетаемости, - и значения начинают возбужденно "осциллировать", представая перед читателем неким "туманным облаком" вокруг своих центров (привычных для языка сочетаний, но с неопределенностью отсылок к ним из текста): то ли здесь генитив субъекта, то ли - объекта, то ли - причины, то ли - сравнения, то ли внешнего признака и т.п.
      Такой утрированный, тавтологичный и "экспансионистски" расширенный платоновский генитив можно соотнести по смыслу с грамматическим значением конструкций genitivus identitatis или genitivus appositivus в литовском языке, где смысл 'декабрь-месяц' выражается в форме "месяц декабря", а 'город Вильнюс' - в форме "город Вильнюса" т.е., по сравнению с другими индоевропейскими языками, литовский в сфере приименного употребления "почти безгранично" использует родительный: тот не уступает именительному и винительному, в то время как относительное прилагательное почти не употребляется (Булыгина 1961: 165; Булыгина 1959: 253-254).
      В работе (Якобсон 1956) противопоставлены две принципиальные способности человеческого разума - способность к ассоциации представлений по сходству (иными словами, к метафоре, или к "гомеопатической" магии) и способность к ассоциации по смежности (или, иными словами, к метонимии, т.е. к "заразительной" магии). В соответствии с этим и виды речевых расстройств подразделяются, во-первых, на нарушение отношений подобия (с невозможностью один и тот же предмет назвать одновременно разными именами - или, в ином варианте отклонения от "говорения прозой", это склонность к метафоре, оригинальничанию, поэзия), а во-вторых, нарушение отношений смежности ("телеграфный" стиль, постоянная склонность к метонимии и синекдохе, что характерно уже для прозы).
      Если с этой стороны посмотреть на поэтический язык Платонова, то можно констатировать его склонность преимущественно ко второму типу переносных употреблений, т.е. к метонимиям (с эксплуатацией ассоциаций по смежности, или "заразительной" магии) - нежели к более обычным в поэзии "гомеопатическим" средствам воздействия (с игрой на ассоциациях по сходству). Так, обычной метафорой-заменой является, например, название современного автоматического фотоаппарата мыльницей - тут эксплуатируется внешнее подобие: [он так же прост в употреблении, как мыльницы]. Но сходство в предметах как таковое для Платонова, как будто, представляется слишком зыбким, условным и эфемерным (так как, по-видимому, зависит от данного человека, от его настроений и всегда непостоянных взглядов на мир). Зато смежность самих предметов в пространстве, как нечто безусловно более серьезное, значительное и объективное в мире (поскольку предполагает незыблемость материи, вечность ее "вещества" и повторяемость, "законосообразность" самой человеческой практики - вещь более надежная и стабильная, и потому безусловно более привлекающая автора.
      Для иллюстрации разберем два типичные, вполне рядовые для Платонова случая выражений с родительным падежом. В первом - характерное оживление поисков (у читателя) побочного смысла в намеренно неправильном словосочетании, или "подвешивание" его смысла:
      Тысячи верст исходили его ноги за эти годы, морщины усталости лежали на его лице... (Вз)
      Связь опорного по смыслу слова усталость и - его эмблемы, символа или аллегории:
      морщины [обычно выступающие как знак, символическое обозначение для] старости. Но "старость" как таковая не упомянута. Вместо нее - паронимически связанная с ней -ста--ость. Иначе говоря, читатель как бы принуждается сделать вывод, что
      - хотя впрямую это не сказано.
      Во втором примере из-за пропуска грамматически необходимых слов возникает неопределенность в интерпретации смысла сочетания и индуцируются по крайней мере два (противоречивых, как это чаще всего и бывает) варианта осмысления:
      Старые рельсы... находились на прежнем месте, и Ольга с улыбкой встречи и знакомства погладила их рукой (НЮ). То есть:
      1) с улыбкой [обычной при] встрече \\ или: [как от] встречи [своего доброго старого] знакомого \\ с улыбкой, встрече; или же:
      2) с улыбкой знакомстве .
      Итак, в отличие от обычной асимметрии распределения информации в метафорическом сочетании с родительным, при которой основная смысловая нагрузка (с необходимостью использовать абстракцию отождествления) перекладывается на слово в именительном падеже (булки фонарей, корабль пустыни, болезнь любви, кинжалы кипарисов), Платонов делает более значимым, насыщенным по смыслу слово в родительном падеже - или, во всяком случае, перераспределяет вес внутри своих сочетаний с родительным таким образом, что смысл оказывается равномерно разделенным между обоими словами.