Кто я?

В моем далеком прошлом вырисовывается картина не только фантастичная, но и романтичная. Такие сцены с удовольствием писали Константин Паустовский и его любимый коллега Александр Грин.

Представьте себе город Констанцу на берегу Черного моря, городские дома из белого камня, выгоревшие на солнце и от этого совсем белые, освещенные ярким солнцем, – почти сахарные. Синее море распахнуто до горизонта, а на берегу сады и цветы. На улицах в сотнях магазинчиках и тележках уличных торговцев горки ароматных плодов – персики, виноград, яблоки, груши, апельсины, лимоны.

Люди загорелые, в легких одеждах скрываются в тени от палящего небесного светила. Они, как все южане, темпераментны – громкие голоса, энергично жестикулируют при разговоре. Но в жару обмякли, притихли, наслаждаются в прохладе тени.

Самое оживленное место, даже в жару – порт. Здесь жизнь бурлит, снуют грузчики и босяки, моряки с разных сторон света и разного цвета кожи – желтые, косоглазые, черные, зубастые, кудрявые, розовые, – и смуглые индусы.

И вот среди них, как величественный фрегат среди шлюпок, продвигается высокий, стройный, в шляпе с пером капитан и хозяин большого парусного корабля – чистокровный корсиканец. У него красивое лицо фисташкового цвета, брови вразлет, в глазах таинственный, сдерживаемый огонь. Капитан спокоен и благодушен. Он идет развлечься – осмотреть город, может быть, повеселиться в обществе пылких южанок.

На Корсике, небольшом острове все корсиканцы – родственники. Там, как известно, родился и вырос Наполеон Бонапарт. Может быть, этот капитан был какой-то веточкой в родословной великого полководца и императора Франции?

В литературе XIX века, в анекдотах тех лет, когда упоминались сумасшедшие – многие из них называли себя Наполеонами. Это – эхо большого нашествия на Россию в 1812 году.

В наши дни тоже нередко в дурдомах упоминают Наполеона. Пишу об этом для того, чтобы вы не посчитали меня одним из таких, со сдвинутыми мозгами. Но хотите верьте, хотите нет, этот корсиканский капитан – мой дальний родственник!

А получается так вот почему. Шел этот молодой красавец развлечься и вдруг увидел на улице, возле одного из продавцов фруктами девушку. Она была так обворожительно красива, что корсиканец на миг остолбенел.

Казалось бы, ничего особенного – стройненькая, пышненькая, румяная, белотелая красавица, каких немало в этом южном городе. Но было в этой девушке что-то особенное, та самая изюминка, которая сражает мужчин наповал. Магия, магнит ее не в ярком румянце на фоне белоатласного тела. Она излучала какую-то необъяснимую ауру. Карие глаза ее, яркие, веселые, таили в себе бездну тепла и ласки. Капитан, как лунатик, пошел за этой красавицей до ее дома. Мысли о развлечениях улетучились, здесь намечалось что-то очень большое, серьезное, переворотное в его жизни.

Капитан был смелый, решительный, настоящий пылкий корсиканец, он не стал терзаться и мучиться охватившим его любовным опьянением. Он купил большой букет цветов, вошел с ними в дом девушки и отправился с цветами не к ней, а к ее родителям.

Он опустился на одно колено перед ее матерью, отдал ей цветы и сказал что-нибудь вроде таких слов:

– Я полюбил вашу дочь с первого взгляда. Я не смогу жить без нее и прошу вас отдать ее мне в жены.

Разумеется, я не знаю, что он говорил, а только догадываюсь…

Далее опускаю – удивление, сомнения родителей, состояние самой красавицы. Но капитан ей тоже понравился. Он тоже был неотразим.

В общем, состоялась свадьба, и капитан увез красавицу на Корсику, где она прожила недолго. Замкнутая жизнь на острове, немногословные, строгие родственники не по душе были веселой, жизнерадостной красавице.

Однажды произошло объяснение супругов, хотя и жили они душа в душу. Капитан любил свою жену безгранично.

Она ему сказала (опять-таки я не знаю ее слов), выражаясь современными сленгами, что-то вроде:

– Видела я твою Корсику в белых тапочках! Вези меня домой.

И капитан повез, потому что видел – красавица стала чахнуть, румянец на ее щеках поблек, глаза потускнели.

Капитан привез жену в Костанцу, и сам на Корсику не возвратился – остался рядом с любимой. Любовь его была так сильна, что без этой женщины он не мог жить, даже у себя на родине.

В общем, они стал жить, поживать и детей наживать.

А рассказал я это в таком длинном отступлении потому, что влюбленная пара – мои прадедушка и прабабушка.

Одна из их дочерей Евдокия стала матерью Лицы Буческу, которая родила меня, и, следовательно, по матери я румын.

Вот такие пироги!

Биография моей мамы не менее головокружительна. Расскажу ее коротко, пунктирно. Во время Первой мировой войны Лица вышла замуж за русского офицера – штабс-капитана Александра Николаевича. Они обвенчались в церкви, и Саша отвез свою жену в Петербург, к своим родителям, а сам вернулся на фронт, где вскоре и погиб.

Родственники штабс-капитана относились к снохе-иностранке прохладно – она не знала русского языка, была в семье чужой. Лица общалась больше со своей соседкой генеральшей Матильдой Николаевной, которая говорила по-французски. Лица окончила гимназию и владела французским и немецким языками. У генеральши тоже муж погиб, это сближало женщин, несмотря на разницу в возрасте. Матильда Николаевна стала для Лицы второй матерью.

В годы революции и Гражданской войны в Питере было голодно, генеральша решила уехать в Оренбург, к своим родственникам. Она пригласила с собой и Лицу Буческу. Лица согласилась. Деваться некуда, генеральша – единственный близкий человек в этой огромной непонятной для нее стране.

В Оренбурге жили вместе недолго, быть нахлебницей Лица не хотела. Она нашла работу, где хорошее знание русского языка было необязательно – стала кассиршей в бане, считать деньги она умела, – сняла комнату в доме богатенького домовладельца Карпова Михаила Гавриловича. Это был мой будущий дед. У него – два сына: Степан и Василий и две дочери – Ольга и Анна.

Степан был одарен талантом художника. Против воли отца, который хотел видеть его продолжателем своих коммерческих дел, Степан поступил сначала в училище, а затем в императорскую академию живописи, после окончания которой продолжил образование в Италии. Он стал известным художником. Его картины представлены в зарубежных музеях и в Третьяковской галерее.

Отец всю жизнь был на него обижен и презрительно называл маляром.

В 1929 году Степан, живший в Москве, умер от инфаркта. Он похоронен на Новодевичьем кладбище. У меня сохранился некролог, опубликованный в газете «Правда».

Биография моего деда не менее головокружительна, чем у родственников по линии мамы.

Впрочем, с одной стороны, прошлое деда можно изложить одной фразой: он был подкидышем. И все. На этом сведения о нем и о его детстве начинаются и кончаются. Кто его родители – неизвестно.

Сообщение в «Правде» о кончине дяди

Некролог в «Правде» о кончине дяди

На крыльцо положили подкидыша с запиской: «Крещен, наречен именем Михаил».

– Это перст Божий. Никому дитя не отдам! – сказала Анна мужу.

Так он рос в семье Анны. Но пришло время получать паспорт, идти на службу в армию. Муж Анны, Гавриил Цуркин, не хотел усыновлять и записывать на свою фамилию подкидыша: придется с ним делить наследство наравне с родными детьми. Хоть и невеликое оно: дом, дача, небольшие сбережения, но все же свои дети ближе подкидыша… Поэтому в полиции рассказали его историю и оформили на фамилию, предложенную в полицейском участке. А какие самые распространенные русские фамилии? Иванов, Петров, Сидоров, Карпов.

Вот и появился новый оренбургский гражданин Михаил Гаврилович Карпов. Он пошел служить в оренбургское казачье войско. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Заслужил боевые награды. Уволился после войны из армии в звании подъесаула. Женился он на красавице Анисье, которая родила ему сыновей Степана и Василия и двух дочерей Ольгу и Анну, о чем я писал раньше. О Степане я уже рассказал. Мой будущий отец Василий был верный продолжатель дела отца: с коммерческой жилкой, с математической одаренностью – он в уме складывал и вычитал четырехзначные цифры, двух– и трехзначные числа умножал и делил мгновенно. Родился он в 1896 году, в шестнадцать лет по поручению отца ездил в Казань и в Уфу, покупал там гурты полудиких лошадей в сотни голов и с помощью погонщиков и их дрессированных собак перегонял эти гурты в Оренбург. Это было весьма непростое, даже опасное занятие. Путь своим ходом длинный, многие сотни километров, на дорогах погуливают разбойники и местные чиновники-взяточники… От бандитов отбивался вместе с ребятами – погонщиками не менее лихими, чем разбойники. От поборов местных взяточников откупался и даже заключал с ними контракты на дневки табунов, доставку им корма и воды.

В 1914 году Василия призвали на службу. Он числился, как и отец, казаком. Участвовал в боях в составе оренбургских казачьих войск

В 1915 году Михаила Гавриловича Карпова пригласил нотариус и объявил об огромном наследстве, нежданно-негаданно поступившем на его имя от лица, пожелавшего остаться неизвестным. Наверное, мать скончалась, и перед смертью завещала подкидышу эти деньги…

Михаил знал, ему рассказывали соседи, что какая-то знатная дама иногда приезжает в Оренбург, снимает квартиру напротив его дома и подолгу наблюдает, отодвигая тюлевую шторку, за подворьем Карпова: как он с работниками запрягает лошадей в легкую свою «линейку», как уезжает по делам, как возвращается домой.

Наверное, это была мать. Сердце ее тянулось к родному чаду, но ни разу она не подошла к Михаилу, и он не рискнул приблизиться к ней…

И вот, наверное, именно она умерла и оставила ему часть наследства.

Михаил Гаврилович на радостях скупил все, что продавалось в том году в Оренбурге: дома, базары, магазины, баню.

У моего отца сохранились некоторые документы. Один из них – завещание на двухэтажный кирпичный дом. После отца я единственный наследник этого дома.

В 1928 году в этом двухэтажном кирпичном доме деда была школа. Когда мама повела меня «первый раз в первый класс», она показала мне поржавевшую металлическую табличку, на которой под номером дома было написано: «Дом Карповых». Она сохранилась с дореволюционных времен.

После революции все свое имущество дед передал городской управе.

А в 2002 году, когда я приехал на родину отмечать свой 80-летний юбилей, уже будучи почетным гражданином Оренбурга, мэр города Донковцев, которому я показал купчую деда на дом-школу, сказал:

– Есть закон, по которому мы можем вернуть вам этот дом как вашу собственность. Пожалуйста, переезжайте из Москвы в Оренбург или сделайте в этом доме музей.

Мы вместе с мэром осмотрели этот дом, в нем была школа-интернат для детей с недостаточным развитием… В доме – хорошо оборудованные классы, столярная и слесарная мастерские.

Мэр сказал:

– Мы подберем для школы другое помещение.

Но я ни на минуту не обольстился желанием владеть этим домом, который конечно является для меня дорогим наследством деда и отца.

– Ни в коем случае, дорогой мэр! Я не могу обидеть детей. Вы представляете, какое обо мне сложится мнение у земляков? Даже не упоминайте нигде об этом документе. Пусть ребята живут и учатся спокойно. Я им даже деньжонок пришлю…

Василий в годы революции и Гражданской войны служил в Первом Оренбургском рабочем полку. Казачье войско наполовину распустили, другая половина ушла к белому генералу Дутову, который, как известно, своими войсками создал так называемую «дутовскую пробку», отрезав Центральную Россию от Средней Азии.

Вот против «дутовцев» и воевал мой отец. Он сохранил казачью внешность – лихой чуб из-под сдвинутой на затылок фуражки, шашку, шпоры и плетку.

В перерывах между боями Василий навещал родителей. В один из таких приездов увидел в своем доме красивую иностранку – квартиросъемщицу.

Очень она ему понравилась. Стал чаще навещать родителей. Жиличка была веселая, общительная, хотя по-русски говорила плохо. Но любовь не требует многословия. Василий и Лица стали мужем и женой. И появился я, как плод этой любви.

При регистрации брака в ЗАГСе Лица стала Карповой, а трудно запоминающиеся имя и отчество Лица Логиновна сменила на Лидию Михайловну. Отчество взяла от имени отца Василия – Михаила.

Это, наверное, спасло ее, да и меня от многих неприятностей, постигших в 1937 году людей с иностранным происхождением.

Забылось ее румынское прошлое. И я, слава Богу, зарегистрирован в метриках русским, а не румыном, по матери.

В двадцатых годах в Оренбурге стало голодно.

Детство

В 1929 году в казахской степи, недалеко от поселка Илийск обнаружили довольно большое озеро с пресной водой. Его образовали и подпитывали родники.

Ученые-аграрии решили создать здесь рисо-опытную станцию, попробовать выращивать рис – земля плодородная, солнца много, и вот вода нашлась.

Мой отец поступил на работу в эту станцию завхозом. Мне тогда было 7 лет. Маме тоже нашлось место – счетовода. Бухгалтера не полагалось, мама сама вела все расчеты и выдавала ежемесячную зарплату.

Приехали мы в Голодную Степь первыми для создания базы. Отец купил у местного бая Икеша четыре юрты, которые тут же собрали люди Икеша. Приобрели три лошадки и несколько баранов – на мясо.

Икеш был добрый, он, приезжая, дарил мне шарик-курт – из сушеного кислого молока – и живых зайцев, которых я сажал в ящик, но они убегали.

Мне очень понравился этот бай, он был толстый, не мог подниматься в седло. И вот что придумал: купил в городе блестящий черный лакированный фаэтон и на нем разъезжал по голой ровной степи.

Съехались работники станции: начальник Лепешкин Аркадий Викторович, худой, неразговорчивый, с холодным взглядом через стекляшки пенсне. Для него была выделена одна, лучшая юрта. Я его боялся. Двое рабочих Петр и Егор – мастера на все руки, повариха тетка Аникеевна, тоже мастерица на все блюда. Вот и весь персонал.

Привезли большой насос и посевной материал – рис. Петр и Егор установили насос, он сразу уверенно заработал, начал подавать воду на поля. Они смастерили конюшню для лошадей – перекрытие и стены из камыша, которого было много вдоль берега озера.

Конечно, я при всех этих работах присутствовал и мешал своими расспросами. Но Егор и Петр относились ко мне по-доброму, не прогоняли. Они разметили с Лепешкиным землю на чеки – квадраты для посева риса. Борта в каждом квадрате, чтобы удерживать воду, сделали из земли казахи, которых наняли из местных жителей. Их жилье было где-то далеко, они приезжали на работу на мохнатых низкорослых степных лошадях. Работали весь день. Аникеевна кормила их обедом. Вечером они уезжали куда-то в свои кибитки.

Накачали воду в чеки, посеяли рис. Всходы были дружные, все радовались – удача!

К тому же в озере оказалось много рыбы, особенно больших зеркально сверкающих сазанов.

Мама их жарила на примусе, сама, без помощи Аникеевны – вкуснятина неописуемая!

Я был на станции самый счастливый человек – единственный ребенок, все меня привечали, вокруг простор, на озере купание и рыбалка, и, главное, не надо ходить в школу!

Мама пыталась со мной заниматься арифметикой и русским чистописанием. Но учеба не пошла – весь день у мамы служебные заботы, а вечером темнеет рано, электрического света нет, при керосиновой лампе какие уж занятия.

С мамой

Осенью рис созрел прекрасно. Все срывали плотные колосья, разминали в ладонях, любовались крупными белыми зернами. Лепешкин впервые стал улыбаться. Даже меня как-то мимоходом погладил по голове.

Но на этом радость кончилась – озеро иссякло! Родники оказались неспособными пополнять озеро. Они его создали за много лет и поддерживали, а большой расход воды, которую насос выкачал на полив в течение лета, восстановить не могли.

Пришлось сворачивать опытную станцию. Наступили холода, выпал снег.

Лепешкин уехал первым, с ним и тетка Аникеевна. Отец ликвидировал хозяйство: продал юрты Икешу, ему же – ненужные лопаты, кастрюли, самодельные столы и прочее.

Закончив «ликвидацию», папа сказал маме:

– Я поеду в Алма-Ата, сниму и подготовлю квартиру. Ты приедешь, все будет готово. Собери манатки, порежьте баранов на мясо. Егор и Петр тебе помогут, они тоже в Алма-Ата уедут.

Рабочие стояли рядом и кивали головами в знак согласия.

С мамой и папой

Отец уехал верхом на лошади. Егор и Петр порезали и освежевали баранов, нагрузили тушками двое саней, накрыли овчинами и кошмой, которая была полом в юртах. Бараньи туши на морозе задубели, стали как деревянные, но все же запах мяса почуяли волки и собрались неподалеку.

На третьи сани положили наши вещи и самодельные чемоданы из фанеры Петра и Егора, ящики с провизией. Посадили и меня, одетого в тулупчик, да еще ковром обернули для защиты от ветра.

Мама сказала: «Господи, благослови!», перекрестилась, и мы отправились в дальний путь, до Илийска было километров пятьдесят.

Мама и рабочие шли рядом с санями, чтобы согреваться. Рабочие держали наготове одноствольные берданки, патронташи были на поясе.

Волки пошли за нами на отдалении.

Мела плотная поземка, она с легким шелестом стелилась над снежной равниной, проносилась мимо нас и где-то впереди, словно ударившись о какое-то препятствие, завихрялась кудряшками, похожими на морской прибой, а на смену уже неслись новые стремительные струи снега.

Бури не было, только эта поземка шелестела. Все вокруг бело, сплошная бескрайняя белизна, переходящая в такое же безграничное небо. Небо и земля были неразличимы – все бело внизу и наверху.

Волки иногда приближались к нашим саням, запах мяса манил их и побуждал к нападению.

Егор и Петр стреляли одиночными выстрелами, когда волки подступали особенно близко, и они залегали в снегу или отбегали недалеко в сторону.

Мама сказала рабочим:

– Вы особенно не палите, патроны кончатся, волки нас загрызут.

Так мы ехали весь день. Когда стемнело, волки сменили тактику, они забежали спереди, и наши лошади, почуяв их, останавливались, храпели, а когда их гнали кнутами вперед, вставали на дыбы.

– Так оглобли выломают, вообще встанем, – сказал Петр и, взяв переднюю лошадь под уздцы, повел ее вперед. Лошадь с ним послушно пошла. Двух других также повели Егор и мама.

Волки подступали совсем близко, я видел их глаза, мелькающие, как огоньки маленьких карманных фонариков. Егор и Петр стреляли иногда почти в упор. Волки отбегали, но опять же недалеко.

Самое интересное, что я не испытывал при этом чувства страха.

И вот когда уже не было от них спасенья, их собралось со всей округи очень много, и они, проголодавшиеся, вот-вот на нас накинутся, вдали показался огонек. Какое-то жилье! Это наше спасение! Погнали лошадей, да и лошади почуяли жилье, резвее зашагали по снегу из последних сил.

Вскоре мы достигли огороженных забором бревенчатых крепких домов. Хутор был небольшой, даже не хутор, а поселение одной семьи, видно, люди здесь хозяйственные: два жилых дома, прочные на высоких фундаментах, постройки для скота, тоже прочные из кругляка, где его взяли в этой степи!

Рабочие принялись стучать в большие ворота. Наконец, появились два мужика, приземистые, крепкие.

Они были похожи на разбойников, лица их заросли густыми черными бородами до самых глаз, тоже черных, сверкающих огоньками, как у волков, которые сидели на снегу поодаль.

– Пустите переночевать, добрые люди, – попросила мама.

– Пустим. Отчего не пустить?

И захрустели, заскрипели тяжелые ворота, открывая нам въезд во двор.

Хозяева оказались братьями, третьим – он тоже пришел – был их отец, такой же страшный, бородатый, только борода с проседью.

Он сказал:

– Распрягайте коней, ставьте в конюшню. Сами поселяйтесь в бане, там ишшо тепло, вчерась топили и парились. Сичас самовар вздуем и принесем вам. Как вскипит, чаем попотчуем. И лягайте спать, снедать будем утром. Лягайте, намучились поди…

– Нас чуть волки не съели, – встрял в разговор и я.

– Ишь ты, шустряк! Замерз поди, ступай в баню, я сейчас коптилку запалю для света.

Рабочие распрягли коней, завели в конюшню, сани и поклажу оставили на дворе, на морозе. Собрались в теплой, пахнувшей сырым деревом парилке. Сняли теплую одежду, постелили ее на полки для мягкости, будем на ней спать.

Мужики ушли, сказав:

– Ну, лягайте, почивайте с Богом!

Вскоре молодая женщина, видимо, работница, принесла фыркающий самовар, поставила его, за неимением стола, на нижнюю полку. Из холстяной сумки, постукивая, достала несколько граненых стаканов и полулитровую банку с каким-то густым содержимым, я думал, с вареньем, а женщина пояснила:

– Сахаров у нас нет, для сладости собираем и варим солодский корень, вот, пейте с чаем.

Женщина потопталась, не уходила, словно ждала чего-то, смотрела на нас как-то странно, будто специально рассматривала.

Мама спросила:

– Вам заплатить? Сколько?

Женщина замахала руками:

– Ой, что вы! Какая плата!

Она почему-то погладила меня по голове и, поманив маму пальцем, отошла с ней в угол и тихо сказала, но я слышал:

– Утекайте, ин вас порубают, как поснете…

И ушла, закрыв рот передником.

Я не понял, что значили ее слова, спросил маму:

– А волки сюда не придут?

– Не придут, сынок, здесь заборы высокие.

Она отошла и как бы про себя тихо промолвила:

– Они уже здесь… – и тут же Петру и Егору: «Слыхали, что баба сказала?»

– Слыхали…

– Так одевайтесь осторожно, чтобы хозяева вас не увидели и не услышали, запрягайте, будем убегать. Только очень осторожно, иначе погибнем.

Рабочие оделись и ушли.

Мы тоже оделись и, не гася светильник, вышли из бани.

Егор и Петр осторожно, не шумя, запрягли лошадей, украдкой подошли к воротам и стали их отворять. Ворота предательски заскрипели, на морозе этот скрип казался очень громким. Его услышали хозяева. Они выбежали на крыльцо в накинутых на плечи тулупах, в руках у них были топоры.

Егор, Петр и мама, нахлестывая кнутами, погнали лошадей за ворота. Хозяева, тяжело хрустя по снегу, погнались было за нами, но Егор и Петр, взяв берданки наизготовку, направили их стволы в сторону бородатых, а сами задом отходили за санями. Мама гнала лошадей прочь. Бородачи, увидев оружие, отстали.

Наш обоз вышел в чистое белое поле, где тут же нас встретили поджидавшие волки. Опять лошади вставали на дыбы, боясь идти волкам навстречу. Егор, Петр и мама брали лошадей под уздцы и вели вперед. Так мы провели остаток ночи, иногда волки подступали близко, и Петр стрелял в стаю, там раздавался визг раненого, на него сразу набрасывались другие волки, одуревшие от голода и запаха свежей крови, они разрывали раненого на куски и пожирали.

К утру достигли Илийска, заехали на постоялый двор.

Мама, когда мы сели в столовой завтракать, как бы подвела итог нашим злоключениям, перекрестилась:

– Слава богу, мы живы! А те бородатые живут богато, наверное потому, что им добыча сама во двор приходит.

Она ласково провела рукой по моей щеке:

– Ты, Вовочка, всех нас спас. Тебя та добрая женщина пожалела, шепнув нам, чтобы мы «утекали».

До Алма-Ата доехали без приключений, на людной дороге волков не было.

Нас ждал папа, в теплой небольшой квартире. Егор и Петр попрощались с нами и ушли устраивать свои жизни.

Так началась моя биография рядом со смертью. Она шла за мной по пятам всю жизнь, но ни разу не настигла. И вот только теперь, когда я пишу это последнее слово и мне за восемьдесят, она, наверное, свершит свое неотвратимое дело…

Но продолжу свои воспоминания.

Мы в Алма-Ата не прижились, весной уехали в Ташкент – «город хлебный».

Юность

В Ташкенте мы жили в старом городе, в узбекской махалле, друзьями моими были ребята-узбеки, и я в эти годы больше говорил, пожалуй, на узбекском, чем на русском. Учились мы в одной школе, в которой были и русские, и узбекские классы, поэтому я говорю на узбекском и хорошо знаю все махаллинские обычаи и законы. Жили мы в районе Шайхан-Тайура, Катор-Терак, Кор-Егды, Джар-Куча.

Махалля Джар-куча называлась по имени небольшой речки, которая протекала здесь в низине широкого оврага. На правом высоком берегу ютились узбекские глинобитные домики с плоскими крышами. В одном из них мои родители сняли комнату с верандой, отгороженной дувалом от хозяйского большого дома. Просторный двор был удобен для подсобного хозяйства, и мама завела кур и поросенка.

Левый берег оврага был пологий. Какой-то чудак в годы модной электрификации решил построить небольшую электростанцию на водопадике речушки Джар. Было возведено здание из жженого кирпича, поставлена турбина. Но на этом все кончилось. Электростанция не заработала. По какой-то причине ее законсервировали. Местные жители растащили оконные рамы, двери. Мальчишки отвинтили и отодрали от оборудования все металлические детали и сдали их за деньги в металлолом. Остался от этой электростанции один скелет. Да еще неподалеку длинный барак, который соорудили для себя строители электростанции.

Барак тоже был раскурочен – без окон и дверей, но его облюбовали уголовники. Они создали здесь воровскую «малину». Бездомные жулики, «работавшие» в старом городе (Ташкент разделился на старый, узбекский, и новый, европейский) приходили сюда отдыхать или переспать ночью. Сюда шли освободившиеся из лагерей воры, еще не нашедшие себе жилья. «Малина» эта была широко известна в уголовном мире. Здесь жуликам всегда было весело и празднично – играли в карты, пьянствовали, отмечая удачные кражи, приводили сюда «шмар», с которыми жили в приспособленных для этого комнатах барака.

Даже устроив себе нормальное жилье в снятой в городе комнате или квартире, воры приходили на эту «малину» развлечься, пообщаться с друзьями, поиграть в карты. Милиция сюда не заглядывала, здесь могли убить, и никто не найдет преступника, ворье умело хранить тайны.

На пологом берегу долины, за бараком, мы, местные мальчишки, играли в волейбол. Когда были маленькие, нас к «малине» не подпускали, а когда подросли, стали нас использовать – посылали покупать папиросы, водку и закуску. Продавать водку малолетним не разрешалось, но продавцы местного магазина на высоком берегу оврага знали нас и то, кому мы покупаем водку, продавали поллитровки без разговоров. Они боялись, что мы подожжем магазин, если нам откажут. Мы на это были способны. Некоторым из нас – в их числе и мне – нравилась «романтика» блатной жизни. Нам уже как «своим» разрешали посмотреть на карточную игру или вечерком у костра послушать рассказы о лихих «делах», кражах.

В общем, блатным душком я здесь заразился основательно. Никогда в последующей жизни я никому не рассказывал об этом, скрывал неприличный зигзаг в своей молодости… Но что было, то было, и я решил ничего не скрывать в своей исповеди.

Профессиональным вором я, слава богу, не стал, не приобрел никакой воровской «квалификации»: ни «ширмача-карманщика», ни «скокаря-домушника» по квартирным кражам, ни тем более «медвежатника» – спеца по взлому сейфов. Я участвовал в нескольких простейших ограблениях на «гоп-стоп» на вечерних улицах. Такая жизнь мне казалась тогда интересной и приятной, у меня появились свои деньги, и я мог позволить себе некоторую роскошь, однако странную для «бандита» – я не покупал, не пил водку (домой нельзя было заявиться в пьяном виде), не заводил «шмар», не попробовал еще этого «удовольствия», мне было всего 14–15 лет. Я покупал и наслаждался сладостями, пирожными, шоколадом, мороженым.

Все это продолжалось недолго и кончилось, естественно, арестом. Однажды мы вечером, в центре города, на одной из темных улиц отобрали у женщины чемоданчик. В те годы еще не было кейсов-дипломатов, она шла с работы с этим небольшим чемоданчиком. Наверное, после трудового дня решила прогуляться. Чемоданчик вырвал у нее из рук Бобыль (наш сверстник по фамилии Бобылев) и побежал в сквер. Мы, Гуля, Сенька и я, несколько минут придерживали женщину и, не причинив ей вреда, отпустили. Она тут же побежала вслед за Бобылем и стала кричать: «Помогите! Помогите!». Мы сторонкой последовали за ней. Бобыль тем временем в кустах пытался открыть чемоданчик, но, услыхав крик женщины, бросил его и выбежал из зарослей на аллею, где его и схватили мужчины, услыхавшие крик женщины. Мы пристроились к толпе и стали наблюдать, что будет дальше.

Женщина взволнованно объясняла скопившимся прохожим, державшим Бобыля за руки:

– Он вырвал у меня чемоданчик с документами и деньгами.

У Бобыля чемоданчика не было. Мы поняли, что он его бросил, и быстро пошли в том направлении, в котором бежал Бобыль. Сенька увидел чемоданчик под кустом, быстро схватил его, и мы побежали из сквера. За нами следом уже шла небольшая толпа с обокраденной женщиной и Бобылем. Они искали чемоданчик.

Отойдя на несколько кварталов, мы с Сенькой и Гулей вскрыли чемоданчик и обнаружили в нем бумаги, печати и деньги. Документы и печати служебные, мы их бросили в почтовый ящик. Деньги поделили на доли. Я взял свою долю и Бобыля. Тут же зашли в гастроном и купили мягкую, сдобную плюшку. Ел я ее с удовольствием, и жизнь мне казалась прекрасной!

Но уголовный розыск раскрутил это дело – женщина оказалась третьим секретарем центрального райкома партии.

Нас, участников ограбления, с помощью задержанного Бобыля вычислили, разыскали и арестовали. Меня арестовывал ночью на квартире майор уголовного розыска Разумный с группой милиционеров. Я спал, майор подошел к моей постели, разбудил и поднял подушку, мама с ужасом увидела под ней деньги и финку.

Просидел я под следствием несколько месяцев. Отсидка эта была веселой, в камере играли в карты, слушали «романы», которые рассказывал опытный вор Володя Козырев. Был он талантливый рассказчик, пересказывал «Трех мушкетеров» и «Пещеру Махтвейсов» буква в букву с пейзажами и переживаниями героев.

Судьбу нашей группы облегчило то, что Бобыль оказался сыном полковника – начальника областного НКВД на Дальнем Востоке. Он приехал в Ташкент и увез сына на Дальний Восток.

Местные ташкентские энкавэдэшники спустили наше дело «на тормоза», чтобы не подвести своего коллегу, незаконно увезшего сына от следствия и суда. Они оформили наше преступление не по статье «ограбление», а как «шалости» несовершеннолетних.

Суд состоялся, дали нам «по году условно», обосновав это тем, чтобы мы при лагерном заключении не стали настоящими уголовниками. Бобылева судили заочно. Нас освободили из-под стражи в зале суда после приговора. И вообще по этой статье с условным сроком нас уже по закону считали несудимыми.

Представьте себе состояние моих родителей, когда я вернулся из тюрьмы домой. Мать в слезах повторяла: «Как ты мог до этого опуститься?!» Отец со мной не разговаривал, он меня презирал.

Для того чтобы оторвать меня от джаркучавской «малины», сняли квартиру в другом конце города, в районе Паркентской улицы (ныне она носит имя генерала Петрова). Из школы им. Чапаева (на Хадыре) меня перевели в местную школу № 61, где с ужасом приняли в шестой класс – такой подарочек педагогам – уголовничек с судимостью (после суда год еще не прошел)!

Но я был нормальный парень, порвал все связи со старыми дружками, сам понял, что пошел по очень опасной дорожке.

В школе, чтобы занять свободное время, записался в драмкружок, которым руководил (подрабатывал) пожилой профессиональный артист Матвей Захарович. Мы ставили под его режиссурой серьезные пьесы, скетчи. В чеховском «Юбилее» я играл Шипучина. Матвей Захарович считал меня талантливым, водил вечерами в драмтеатр на спектакли по контрмаркам.

Стихи, бокс, училище

Любовь к литературе, тяга к писательству появились у меня в четвертом классе, и я начал писать стихи. Меня подбадривала учительница по литературе, подсказывала, как писать стихи. Но все же главным, кто приобщил меня к этому священному делу, я считаю Григория Цуркина, одного из сыновей тех Цуркиных, которые когда-то приютили моего деда-подкидыша. Поколения Карповых и Цуркиных продолжали дружить и считались родственниками. В тридцатые голодные годы приехали в Ташкент, тоже в поисках более сытой жизни, и Цуркины, младшим из которых был двадцатилетний Григорий.

Сам Гриша писал стихи и прозу. Позднее издал хорошую книгу о войне «Други и товарищи» и даже работал редактором в издательстве «Советский писатель».

Он приучил меня читать критические статьи, исследования о жизни и творчестве поэтов. Выписал мне журнал «Литературная учеба» (в тридцатых годах!). Я читал статьи этого журнала с б?льшим упоением, чем Майн Рида, Александра Куприна, Джека Лондона, Дюма, Фенимора Купера, которыми тоже увлекался.

Гриша был поклонник Маяковского, восхищался его новаторством, экспрессией. Ну, вполне естественно, Маяковский стал и моим кумиром. Как результат этого увлечения появлялись мои стихи «под Маяковского»:

Гриша подарил мне книгу «Что надо знать начинающему писателю». Стал я сочинять и рассказы. Ходил на литературные вечера в Союз писателей Узбекистана, где впервые увидел «живых», «настоящих» писателей, которые приехали из Москвы и устраивали литературные вечера, – Мстиславский, Юрий Арбат.

Я даже посылал свои рассказы на конкурс молодых. Но не получил не только премии, но даже и отзыва.

В сороковые годы вопрос «делать жизнь с кого?» ставился в нашей печати широко. Суть его воспринималась молодежью глубоко и серьезно. Ярких личностей, прекрасных образцов для подражания было предостаточно в те времена.

Комбриг Иван Ефимович Петров

Моим кумиром стал генерал Петров. Не из книжки. Не с киноленты. Живой, кого я каждый день видел, и в то же время кажущийся недосягаемым. Он был рядом, ходил, говорил, действовал. Говорил и со мной, не подозревая, кем для меня является.

Я счастлив, что жизнь свела меня с ним. Судьба моя сложилась бы иначе, менее интересно, хотя, возможно, и не так трудно, если бы я не встретился с этим человеком. Он постоянно был в моей душе, хотя многие годы реально находился где-то далеко. Я не был другом, но не был для него и сторонним человеком. Он тепло относился ко мне все двадцать лет знакомства – с 1938 по 1958-й, последний год его жизни. Пишу об этом так смело потому, что причины этой доброжелательности крылись не в моих личных качествах, а в его чуткости, отзывчивости, в его прекрасной душе. Нет, он не был ангелом во плоти. Бывал крутым, порой беспощадным. Знал вспышки ослепляющего, но справедливого гнева. Благодарю судьбу, что я ни разу не был повинен в таких вспышках.

Кто же он, Иван Ефимович Петров?

Я увидел его впервые в 1938 году и тут же полюбил навсегда и бесповоротно. Он ходил в военной форме, носил ромб на петлицах гимнастерки, что в те годы соответствовало званию комбрига. Загорелый, перетянут широким командирским ремнем, с крупной звездой на пряжке, через правое плечо портупея, до блеска начищенные сапоги. Очень неожиданное пенсне на переносице. За долгие годы службы в армии я не видел ни одного командира, носившего пенсне. Очки носили многие, а военных в пенсне – не встречал.

Комбриг Петров был начальником Ташкентского военного пехотного училища имени В.И. Ленина, которое размещалось в здании бывшего кадетского корпуса недалеко от реки Салар, там, где начиналась Паркентская улица. Ближайшей к училищу была 61-я средняя школа, в которой я учился, и в ней же учились дети многих командиров, работавших в училище. Среди этих ребят был Юра Петров, сын комбрига. Юра и привел меня однажды к себе домой, где я увидел его отца Ивана Ефимовича и мать Зою Павловну.

Юра был единственным сыном Петровых. Это был очень веселый и общительный мальчик. Худой и подвижный, он был заводилой многих озорных проделок одноклассников, но никогда не скатывался до хулиганства. Учился он легко, с друзьями был открыт, простодушен.

Сиднею пошел 25-й год – лучший возраст для боксера

В эти же годы я начал заниматься боксом.

Не знаю почему, но бокс у меня всегда вызывал сладостное замирание сердца. Я вырезал из газет и журналов снимки боксеров. Увидев афишу о соревновании по боксу, спешил туда. И, забыв все, с трепетом наблюдал за боями. Боксеры были для меня людьми необыкновенными. Постоять рядом с боксером, послушать, о чем он говорит, было наслаждением. Потом я, конечно же, врал ребятам, что боксер именно около меня остановился и со мной разговаривал. Я читал о боксерах все, что находил. «Мексиканец» Джека Лондона был моим любимым рассказом.

В 1935 году в стране прошла волна открытия дворцов пионеров. Создали такой «дворец» и в Ташкенте. Я шел как-то по центральной улице и увидел об этом объявление. Пионерам предлагалось выбрать любой кружок: авиамодельный, литературный, рисования и лепки. И вдруг, не веря глазам, прочитал: «Бокс – желающие заниматься, обращайтесь к товарищу Сиднею Джексону».

Я не пошел, а побежал искать этого Джексона. Он представлялся мне здоровяком с перебитым носом и бугристыми мышцами. И каково же было разочарование, когда Сидней оказался маленьким седым старичком, но, правда, с перебитым носом. И еще был он настоящий американец. Во время каких-то соревнований, еще до революции приехал с командой в Россию, но в первом же бою в Москве сломал палец и не мог выходить на ринг. «Мухач» (боксер легчайшего веса) большой привлекательности для публики не представляет, без него можно обойтись, и антрепренер, чтобы не тратиться на гостиницу и обратный билет, просто выгнал Сиднея, сказав: «Заработай на возвращение сам. Ты и так мне дорого стоил. Я привез тебя работать, а ты стал балластом».

Диплом чемпиона Средней Азии по боксу

Заметка о чемпионе Средней Азии по боксу В. Карпове от 7 ноября 1940 года

Сидней устроился тренером на работу в «Российскую лигу бокса», его знания там оценили не только профессионально, но и материально. Хорошо зарабатывая, Сидней подумал: «Зачем уезжать – дома мне так платить не будут. Поработаю и вернусь с хорошими деньгами». И заработал бы, но вспыхнула революция. Русским стало не до бокса, драки не на рингах, а по всей стране заполыхали. Сидней не остался в стороне. Классовый инстинкт забурлил и в нем. Сидней в Америке работал на заводе, поэтому записался в интернациональную роту, дошел с боями до Ташкента, когда кончилась Гражданская война, осел здесь до лучших времен для возвращения на родину. А потом прижился, завел семью – жену и детей. Работал тренером в «Динамо», а затем вот еще и во Дворце пионеров.

Перед поступлением в училище

Дети пришлись очень по душе Сиднею. Возился он с ребятами с утра до ночи, был им и другом, и добрым наставником. Вырастил Сидней до войны немало хороших боксеров, даже чемпионов разных соревнований. В том числе и я выиграл первенство города среди новичков.

Ни знаменитым поэтом, ни большим чемпионом я не стал – помешала не только война, но и события, выпавшие на мою долю еще до нападения Германии.

Некое отступление

Александр III, сын Александра II, родился 26 февраля 1845 года. Был вторым сыном Александра II, наследником престола стал после смерти старшего брата Николая Александровича 12 апреля 1865 года. У Александра III было несколько сыновей, в том числе и будущий последний император Николай II. Он родился 6 мая 1867 года, рос инертным и ленивым в учебе, «дремал на уроках» наставников. Но, как сообщает энциклопедия Брокгауза и Ефрона, «очень рано втянулся в грубый казарменный разгул и пьянство в компании великих князей», среди которых был и брат Константин Романов.

При Александре III русские войска окончательно завоевали Среднюю Азию, последним был взят Ахалтекинский оазис, город Мерв и маленькая Кушка в 1885 году.

Англичане, господствующие в Афганистане, стали готовиться к большой войне, но русское войско, дойдя до Кушки, остановилось, и англичане смирились с этим.

В Ташкенте было создано Среднеазиатское генерал-губернаторство, которое возглавлял генерал Кауфман.

В эти годы молодые великие князья вели распутную жизнь. Особенно отличался великий князь Константин. Однажды он публично оскандалился своей связью с известной балериной. Терпеть его безобразия батюшка больше не мог и наказал Константина, сослав его в Среднюю Азию наместником.

По пути «в ссылку» великий князь продолжал резвиться и, в пику своим царствующим родителям, в знак протеста против опалы, по пути в Ташкент остановился и загулял в Самаре. Здесь ему приглянулась местная хорошенькая дворяночка, на которой он женился и обвенчался. Это было оскорблением царской фамилии, потому что великие князья должны были жениться на себе подобных королевских или царских дочерях. Вот в княжеском дворце в Ташкенте в 1936 году и открылся Дворец пионеров.

Однажды в доме Юры Петрова у меня произошел с Иваном Ефимовичем Петровым очень важный в моей жизни разговор. Иван Ефимович сказал:

– Володя, ты здоровый парень, боксер, из тебя получился бы хороший командир.

Мне нравились сильные, загорелые, веселые курсанты и особенно командиры военного училища, я втайне мечтал быть на них похожим. И вдруг Иван Ефимович указывает мне на такой простой и очень реальный путь. Я спросил с некоторым сомнением:

– А примут ли меня, мне ведь еще не исполнилось восемнадцати?

Иван Ефимович посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

– Вон какой ты здоровый, иные восемнадцатилетние послабее тебя. К тому же я начальник училища, этот вопрос решать буду я.

Два года учебы промелькнули быстро. Я окреп, загорел под азиатским солнышком. Продолжая тренировки в боксе, достиг высоких результатов: стал чемпионом Среднеазиатского военного округа и Средней Азии в среднем весе. И с поэзией дело продвигалось: стихи мои печатали в окружной газете, редактор ее, опытный журналист, полковой комиссар Федоров советовал не оставлять стихи, даже когда стану командиром.

В училище я был местной знаменитостью: у всех на виду как чемпион и как поэт. Начальник училища генерал Петров награждал меня грамотами, ценными подарками, не раз приглашал к себе в кабинет, расспрашивал о планах, давал добрые советы о будущей службе, даже намекал на то, что может оставить меня после окончания училища командиром курсантского взвода.

Курсант Ташкентского военного училища им. В.И. Ленина

Выпуск намечали приурочить ко Дню Красной Армии – 23 февраля 1941 года. Выпускникам заранее шили комсоставскую форму: гимнастерки и шинели. Я на примерках смотрел на себя в зеркало, и сердце замирало от предвкушения радости мамы и папы, когда они меня увидят в этом блеске. Мелькали самонадеянные мысли и о том, что девушки тоже (особенно Ира!) будут на меня посматривать благосклонно. Да как же им не залюбоваться: здоровый, плечистый, загорелый, два рубиновых «кубаря» на малиновых петлицах с золотой окантовкой, на рукавах малиновые шевроны, опять же с золотыми галунами, ремень комсоставский с латунной пряжкой, на которой сияет, как солнышко, звезда. При малейшем движении ремень поскрипывал с обворожительной солидностью, ну и сапоги хромовые, комсоставские тоже скрипели добротной кожей, правда, сапоги еще были складской бледности, но я знал, как только их получу – начищу до зеркального сияния.

Казалось, все складывалось прекрасно и командирская жизнь с ее трудной, но увлекательной армейской романтикой для меня уже начинается.

Но судьба распорядилась иначе.

Резкий поворот в жизни

В полночь, когда рота спала здоровым богатырским сном после напряженных дневных занятий, в спальную вошли трое. Они подошли к моей тумбочке, вынули из нее тетради и письма, раскрыли вещевой мешок и из него извлекли тетрадь со стихами, которую я там хранил. Затем капитан со шпалой на петлице тронул меня, спящего, за плечо и негромко, чтобы не будить соседей, сказал:

– Карпов, вставайте.

Ничего не понимая, я посмотрел на стоявших передо мной командиров.

– Одевайтесь, Карпов, пойдете с нами.

В канцелярии роты все тот же капитан спросил строгим и официальным голосом:

– Ваша фамилия, имя, отчество?

Я удивился: несколько минут назад капитан называл меня по фамилии… Но ответил:

– Владимир Васильевич Карпов. А в чем дело?

Капитан еще более холодно произнес:

– Владимир Карпов, вы арестованы. Вот ордер на арест. – Капитан показал небольшой бумажный квадратик. – Понятых прошу ознакомиться.

Я посмотрел на тех, кого капитан назвал понятыми, – это были физрук училища, старший лейтенант Ржечицкий и майор из учебного отдела, фамилию его я не знал.

– Понятых прошу засвидетельствовать: все бумаги, изъятые при вас, принадлежат арестованному Карпову. Распишитесь вот здесь.

Я даже не волновался, в оцепенении ждал, что сейчас вся эта фантасмагория кончится и я проснусь.

Но дурной сон продолжался.

Не в «черном вороне», а в обычной легковой «эмке» меня привезли во двор дома в центре Ташкента. Не раз проходил я мимо этого дома и не подозревал, что в подвале его – тюрьма. Здесь меня раздели догола, осмотрели, чтобы не пронес чего… А что пронесешь, например, в заднем проходе? Но заглянули и туда. Сфотографировали в фас и профиль, с номером на дощечке, которую велели держать на уровне груди. Сняли отпечатки не только пальцев, но и всей – ладони. Затем вывели из подвала и направились к какому-то возвышению вроде большой собачьей будки в глубине двора. «Неужели будут держать меня в этом курятнике?» – подумал я и тут же смекнул, что это хорошо – в тюрьме не оставили, значит, в этой будке подержат до выяснения, что все это недоразумение, ошибка, и отпустят.

Но предположение мое тут же разлетелось вдребезги – будка оказалась входом, тамбуром в подземную так называемую внутреннюю тюрьму. Спустившись в сопровождении молчаливых конвоиров под землю, я увидел здесь целое переплетение расходящихся в разных направлениях коридоров. Электрический свет освещал в каждом из них ряды железных дверей.

В подземелье была гробовая тишина. Меня поразило: внутренние охранники ходили в валенках (летом!).

Лязгнула задвижка, щелкнул замок, тяжело отворилась толстая дверь, обитая железом. Я шагнул через порог, и дверь тут же захлопнулась. И опять лязгнула задвижка и клацнул замок. Тут же откинулось окошечко на середине двери, и дежурный сказал:

– Откинь койку. Ложись до утра. Днем спать не положено.

Камера была маленькая, над дверью, за металлической решеткой горела яркая лампочка. Она освещала побеленный квадрат что-то вроде внутренности контейнера – четыре шага в длину, два – в ширину, к стене прикреплена откидная полка, как в железнодорожном вагоне, у двери маленькая параша, накрытая ржавой крышкой. Больше ничего в камере не было. Поскольку все это находилось глубоко под землей, в левом верхнем углу было отверстие с кулак шириной. «Чтоб не задохнулся», – догадался я.

Отстегнул полку, которая ударилась о бетонный пол двумя откинувшимися подпорками. На койке был матрац без простыней, подушка в серой застиранной наволочке и армейское одеяло, такое же, каким накрывался в училище, только старое, потрепанное.

Не раздеваясь, лег. Собрался спокойно все обдумать, прикинуть, что же произошло, за что арестовали. Но сколько я не перебирал в памяти свою жизнь за последние годы, ничего преступного, наказуемого вспомнить не мог.

Мешала думать яркая электрическая лампочка над дверью – она светила прямо в лицо. Я повернулся к стене и натянул одеяло на голову. Тут же клацнуло окошечко в двери, и надзиратель строго сказал:

– Ложись на спину, лицо закрывать не положено.

«Неужели он постоянно наблюдает за мной? – подумал я. – Не может быть, сколько же их надо, чтобы следить за каждой камерой? Ага, вот почему они в валенках! Подходят неслышно к волчку и периодически заглядывают».

Заснуть я так и не смог. О том, что настало утро, я понял по команде:

– Закрыть койку, приготовиться на оправку.

Меня сводили в тюремную вонючую уборную, там же было несколько ржавых, обитых, когда-то эмалированных раковин, над ними такие же старые ржавые краны. Запах застоявшейся мочи тянулся до середины длинного коридора. И даже в камере я чувствовал, что этой вонью пропиталась одежда.

Я ждал допроса, чтобы наконец выяснить, за что меня упекли в это подземелье. Но прошел день, а меня не вызывали. Прошел и второй, и третий день, а допроса все не было. «Куда они подевались? – удивлялся я. – Неужели можно держать так долго невинного человека?»

У меня затекли не только ноги, но и все тело от повседневного стояния или тыканья от стены к стене – четыре шага туда и четыре обратно. Днем лежать не разрешали.

На пятый день постучал в дверь и, когда охранник открыл окошечко, сказал:

– Когда же меня вызовут на допрос? Забыли, что ли?

– Это не наше дело. Вызовут, когда надо будет.

– Так вы скажите им. Надо же разобраться. Мне госэкзамены надо сдавать.

Охранник ухмыльнулся.

– Экзамены для тебя уже начались. Будешь усе и усех сдавать, как положено.

Я возмущался: «Заколдованный круг какой-то. Даже эта рожа что-то знает. А я не могу понять, что происходит». Меня вызвали через неделю. Провели по коридорам подземелья, затем через двор, в то красивое здание, которое выходило фасадом на улицу.

Комната следователя чуть больше камеры, ничего лишнего: письменный стол с настольной лампой, стул для следователя и второй, у двери, для допрашиваемого.

Следователь лет на пять старше меня, чисто выбритый, холеный красивый шатен, волосы лежат своими, не парикмахерскими волнами. Одет в форму политработника: петлицы без золотой окантовки, на рукавах звезды вместо шевронов. На петлицах три кубаря: значит, его звание политрук.

Следователь весело посмотрел на меня и очень приветливо, будто продолжая прерванный разговор, сказал:

– Моя фамилия Иосифов, я буду вести ваше дело, – и сразу же после этого перешел на ты. – Так за что же тебя, Володя, посадили?

Я ожидал всего, чего угодно, только не такого вопроса. С искренним удивлением пожал плечами и ответил:

– Не знаю. Я в полной растерянности. Ничего не могу припомнить предосудительного.

– Значит, плохо вспоминал. Или скрываешь. Ну что же, дам тебе еще недельку, иди, подумай, может быть, вспомнишь.

Я с ужасом представил: еще неделю в этом вонючем, душном подземелье, даже встал со стула от волнения.

– Товарищ политрук, вы что, какая неделя, госэкзамены же скоро в училище.

– Садись! Во-первых, я тебе не товарищ, а гражданин следователь, во-вторых, об училище забудь. Это для тебя этап пройденный. Хотя нет, я не прав, об училище ты должен все хорошенько вспомнить и откровенно рассказать мне о своей преступной антисоветской деятельности.

Я даже улыбнулся: наконец-то проясняется!

– О какой антисоветской деятельности вы говорите, товарищ… гражданин следователь, я что, враг, что ли? Вы меня с кем-то перепутали. Давайте побыстрее разберемся, и отпускайте меня. Надо же такое придумать – антисоветский деятель! Нашли врага. Я же комсомолец. Меня не только наша рота, все училище знает. Генерал несколько раз награждал. Нет, вы что-то путаете!

Следователь добро посмотрел на меня и доверительно молвил:

– Я и так тебе кое-что лишнее сказал. Не я тебе, а ты мне должен говорить о своих преступных делах. Открытое признание облегчит твою участь. Иди, подумай и вспомни все хорошенько. А главное, не запирайся. Ты должен понять – если ты здесь, значит, нам все известно.

Следователь вызвал конвоира и коротко приказал:

– Уведите.

Я от порога обернулся и с надеждой попросил:

– Если вам все известно, так давайте об этом говорить. Что известно? Я не чувствую за собой никакой вины.

– А ты, оказывается, хитрее, чем я думал. Значит, будем говорить о том, что нам известно? А о том, что нам пока не известно, ты будешь помалкивать?

– Да скажите, наконец, в чем моя вина! – не выдержал я, почти крикнул.

Следователь по-прежнему добро улыбался и ответил с укоризной:

– Не шуми, у нас шуметь не принято. Иди и думай. Время на размышление я тебе дам.

И дал. На следующий допрос меня привели через десять дней. Чего только не передумал я за эти казавшиеся годами долгие дни в подземной гробовой тишине. Как ни странно, от тишины стала появляться ломота в ушах. Выхода из камеры на оправку, раздачу баланды и хлеба я теперь ждал как приятного отдохновения. Появлялись охранники, начиналось какое-то движение. Я еще раз перебрал всю жизнь в училище и не мог найти никакого криминала в своем поведении. Мысленно перечитал свои стихи, напечатанные в окружной газете «Фрунзевец». Ни одного предосудительного слова в них нет. В тех, которые не опубликованы, кое-что может не понравиться. Но они записаны в тетради, и читал их только в узком кругу приятелей, в классе во время самоподготовки или вечером перед сном, когда лежали в постели.

Зэк Карпов

Может быть, стихотворение о Ленине они имеют в виду? Но в нем теплая любовь к Владимиру Ильичу и сожаление, что в наши годы забывают о нем. Неужели кто-то из курсантов донес? В стихотворении говорилось только о Ленине, но после прочтения ребятам я добавил: «Зачем Ленина заслонять Сталиным? Он в годы революции не был вторым после Ильича деятелем в партии. Были покрупнее него». Наверное, болтал еще что-нибудь в таком же духе. Значит, были во взводе стукачи. Я перебрал всех друзей, вспоминал их лица, поступки, кто как ко мне относился, какие задавал вопросы. Ни одного похожего на стукача не выявил, все ребята нормальные, настоящие друзья, все уважали меня, даже гордились, что в их взводе чемпион и поэт. Может, из зависти кто-то хотел напакостить? Непохоже. Все парни искренние однокашники, друзья на всю жизнь.

Обнаружив некоторую вину в своих стихах, я на следующем допросе сам высказал это предположение следователю. Тот стал еще добрее.

– Молодец, додумался, наконец, до того, в чем надо признаваться. Значит, говорил о товарище Сталине оскорбительные слова?

– Нет, что вы! Наоборот, я говорил о Сталине уважительно, что он много добрых дел совершил и ему не надо приписывать то, что сделал Ленин.

– Хорошо. А теперь скажи, зачем ты заводил разговоры, порождающие сомнения в деятельности товарища Сталина?

Я честно ответил:

– Не было у меня никаких замыслов.

– Э нет, так не бывает! Вот представь, ребенок берет лопаточку и идет к песочнице. Зачем? Копать. Так это ребенок, а ты курсант, выпускник, почти командир. Не может у тебя быть такого – «не думал». Думал! А теперь признавайся, зачем ты вел пропаганду, оскорбляющую вождя народов?

Я понимал, удавка затягивается все туже, и, самое обидное, не мог ничем возразить логике следователя. Он прав, не мог я жить и поступать бездумно.

– Хорошо, гражданин следователь, я признаю, говорил такие слова о Сталине. Но политического, антисоветского умысла у меня не было. За слова готов отвечать, виноват.

– Ишь, как у тебя все просто – «поговорил, виноват», и делу конец. Нет, милый мой, сомнения, которые ты вызывал у людей, оставались в их памяти. Порождали неуверенность. А, может быть, те, кто тебя слушал, делились своими сомнениями с другими? Цепная реакция получается. А разве можно допустить утрату веры в наши советские идеалы среди будущих командиров? Среди тех, кто эти идеалы должен защищать с оружием в руках? Вот поэтому мы тебя, Карпов, и арестовали, что нельзя допустить такую разлагающую антисоветскую пропаганду в армии.

Я был подавлен и раздавлен этими словами Иосифова, но тихо и настойчиво повторял:

– Не было у меня таких намерений. Не было. Что хотите со мной делайте. Не вел я антисоветской агитации. Просто говорил, без злого умысла.

– Опять отираешься. Может быть, тебе про ребенка с лопаточкой напомнить? Не юли, признай свою вину, и оформим протокол.

Я только сейчас обратил внимание: на всех предыдущих допросах следователь не оформлял протоколы. Вел вроде бы простой предварительный разговор. «Готовил меня. Ждал, пока созрею. Когда одиночка, неизвестность доведут меня до состояния необходимой ему сговорчивости, чтобы признал свою вину, подписал протокол, и дело завершено. Он меня и в одиночке держал, чтобы другие, более опытные арестованные не научили, как вести себя на допросах».

А следователь, будто читая мои мысли, тут же опровергал предположения, проявляя еще большую доброту:

– Ладно, поверю тебе. Ты сам не мог прийти к таким широкомасштабным сомнениям. Значит, кто-то навел тебя, натолкнул на эти мысли. Ты редактору газеты, полковому комиссару Федорову эти или похожие стихи читал? Что он сказал о них? Каково его мнение?

Я старался припомнить свои беседы с редактором, но на политические темы он никогда не говорил.

– Федорову читал стихи по его просьбе, не только те, которые печатал, но и другие.

– Вот видишь, – подхватил следователь, – были задушевные беседы. Ну и что он говорил о Сталине?

– О Сталине ни разу не упоминал. Слушал мои стихи. Хвалил. Или подсказывал, где рифма слабая или где я с ритма сбиваюсь.

Политрук стал строгим:

– С ритма у него ты, может быть, и сбивался, а у меня не собьешься. Иди и вспоминай, о чем с тобой говорил полковник Федоров. Ты его не выгораживай, тебе же легче будет. Ты курсант, с тебя спрос невелик, а он полковник, главный редактор газеты, у него масштабы не то, что у тебя. Понял? Иди и думай. Думай хорошо. Твоя судьба решается.

Думал, перебирал не только прошлое, но и настоящее. Каждый вопрос следователя и свой ответ тщательно проанализировал. Получалось, Иосифов относится к мне доброжелательно. Даже облегчить вину хочет, намек на полковника не случаен. «И действительно, что я для них? Нашли врага – курсанта, сцапали. Невелика заслуга».

И вдруг меня осенило: «Им же громкое дело надо создать. Я действительно мелочь, а вот если Федорова пристегнуть или еще кого-нибудь, получится целый заговор. Честь и хвала Иосифову – такую вражескую группу разоблачил!»

Я слышал об арестах по ночам, в городе ходили разговоры о том, что забирают много невиновных. Не верилось тогда – как можно брать ни за что? В чем-то все же виноваты те, кто в НКВД попадает, зря не возьмут, не может быть такого.

И вот теперь сам угодил в такую же историю. Я понимал, что полностью невиновным себя считать не могу: болтал, было дело, но о последствиях, о которых говорит следователь, не думал: «Разложение армии, зародить сомнение у командиров! Надо же такое придумать! А с другой стороны, следователь вроде бы прав. Это я не думал о таком разлагающем влиянии моих разговоров, но объективно Иосифов прав – разговорчики эти приносили вред».

Но, понимая теперь, что виноват, все же считал слишком суровым арест, сидение в этой страшной подземной тюрьме, что болтовне придают такое большое политическое значение. «Вызвал бы наш политрук роты или на комсомольском собрании продраили, и никогда бы я больше не болтал, учел бы горькую науку. А теперь, наверное, будут судить. Сколько же мне дадут за такие разговорчики? Да, жизнь сломана. Не стал я командиром Красной Армии. А что сейчас дома происходит? Мама и папа, наверное, уже знают об аресте. Что они думают? Теряются в догадках – что я натворил? Как же выпутаться из этой истории? Следователь советует ослабить вину ссылкой на кого-то, кто натолкнул на критические суждения. Но, во-первых, Федоров на такие мысли меня не побуждал, очень умный, образованный журналист – помогал мне разобраться в технике писания стихов. Все разговоры с ним шли только о литературе».

На очередном допросе, несмотря на настойчивость Иосифова, я отклонил его предположения и даже предложение сделать редактора причастным к антисоветским разговорам.

Тогда следователь поразил еще более нелепым вопросом:

– А может быть, генерал Петров тебя склонял на свою сторону в таких рассуждениях? Ты у него бывал. Он с тобой беседовал каждый раз не меньше часа. Что он говорил о недостатках в нашей армии, кого-то осуждал, наверное, кто-то ему не нравился?

Я с облегчением отвечал на это совсем фантастическое предположение:

– Ну что вы! Будет генерал со мной о политике разговаривать! С какой стати. Тем более что-то критическое высказывать. Вы же знаете, он в боях за советскую власть воевал, два боевых ордена получил. Он сам любого за какие-нибудь разговорчики против советской власти возьмет за шкирку.

Иосифов настаивал.

– Для маскировки враг может вести правильные разговоры и совершать хорошие поступки. Для маскировки! Ты все же припомни все детали ваших бесед. Может быть, ты сразу и не обратил внимания, а он на что-то намекал, тебя прощупывал? Я неслучайно об этом говорю, у нас есть данные, что у генерала Иванова нездоровый душок проявляется. Иди. Вспоминай все тщательно, до самых тонких тонкостей.

И опять шли дни. Вспоминал то, чего не было. Мучился и страдал из-за гадкой неопределенности, из-за липкой паутины, которой обволакивал следователь. Я уже понимал: из этой истории мне не выпутаться. Я был готов понести наказание, но только за себя. От желания следователя сколотить группу я ускользал, не давал нужных Иосифову улик. Я поражался: оказывается, надо совсем немного, чтобы погубить человека. Вот сказал бы одну неосторожную фразу или по совету следователя решил бы отодвинуть себя на второй план, спрятаться за редактора или начальника училища; одна фраза – и они погибли бы! Даже не верилось – такие крупные личности – редактор окружной газеты, генерал, герой Гражданской войны, и какой-то энкавэдэшный политрук Иосифов ни за что может сломать их судьбу ради того, чтобы самому выдвинуться, показать свое служебное рвение, прибавить себе авторитета, а может быть, заслужить награду за разоблачение «крупной антисоветской организации».

А Иосифов между тем начинал нервничать. Время шло, а дело с созданием группы не продвигалось. Начальство уже не раз упрекало его в медлительности: «Пора, пора кончать с этим курсантиком, нечего с ним миндальничать. Насиделся, наверное, в одиночке. А будет упорствовать… ну, вы сами знаете, что делать…»

– Ну что же, Карпов, будем, как говорится, подбивать бабки. – Иосифов положил на край стола бумаги. – Читай и подписывай последний протокол и будешь ждать заседания трибунала. Я надеюсь, дадут тебе немного, лет пять, учтут откровенное признание и желание помочь следствию. Иди сюда. Бери свой стул. Садись, читай.

Я читал ровные, четко написанные строки, у Иосифова был хороший почерк. Написано ясно, понятно, никаких завитушек. Но смысл написанного просто ошарашил. Я не верил своим глазам. Протокол фиксировал не только то, что брал на себя, но и выводы следователя, высказанные в предварительных беседах, о том, что я «умышленно проводил антисоветскую агитацию с целью разложения командного состава армии».

Дальше было записано то, что я не подтвердил на допросах, будто генерал Петров и полковой комиссар Федоров пробуждали во мне антисоветские настроения.

Я с изумлением вопросительно посмотрел на Иосифова.

Тот понял меня:

– Подписывай, тебе же легче будет, меньший срок получишь.

Но я понимал – это только начало еще больших мучений. Федорова арестуют. Начнутся очные ставки. Какими глазами я посмотрю на этих уважаемых людей?

Отодвинув бумаги, я твердо сказал:

– Я этого не говорил и подписывать не буду.

Иосифов вскочил, глаза его стали свирепыми, он закричал:

– Ах ты, курва антисоветская! Я тебе хотел помочь, а ты упираешься! Подписывай!

– Не буду, – буркнул я.

И тут же Иосифов с размаху ударил меня по лицу.

Я не успел сообразить, что произошло, боксерская реакция сработала мгновенно: на удар тут же ответил хуком в челюсть, и следователь упал, опрокинув свой стул.

Иосифов лежал неподвижно. Точным ударом я его нокаутировал.

«Что же я натворил! – растерянно думал я. – Теперь мне еще попытку побега припишут».

Чтобы этого не произошло, сначала хотел позвонить по телефону, вызвать конвоира, но не знал номера телефона. Понимая, что в каждом военном учреждении должен быть дежурный, я открыл дверь в коридор и стал громко звать:

– Дежурный! Дежурный!

Сначала появились работники из соседних комнат.

– В чем дело?

И тут же действительно по коридору прибежал дежурный с красной повязкой на рукаве.

– Со следователем что-то. Ему плохо, – сказал я, показывая на ноги Иосифова, торчавшие из-за стола. Про себя решил: «Не буду говорить о том, что случилось, он погорячился, а я машинально ответил. Уладим сами этот инцидент». Меня отвели в бокс, их было несколько в этом здании. Ряд железных дверей, за которыми бетонный мешок метр на метр, здесь арестованных содержали, если случался перерыв в допросе или по каким-то другим надобностям.

Пришли за мной минут через тридцать. Отвели в комнату Иосифова. Он стоял за своим столом, бледный, с хищным выражением лица.

На принесенных в комнату дополнительных стульях сидели еще трое – двое в форме, третий в гражданском,

Я понял, что затевается. Решил: «Если будут бить – отвечу! Этих троих без особых хлопот уложу!»

Иосифов показал на бумаги:

– Будешь подписывать?

– Нет. – твердо ответил я и, поскольку терять уже было нечего, добавил: – Ты это сочинил, ты и подписывай!

– Ах ты, ублюдок! Читай. Там кое-что поправил.

Когда я склонился над протоколом, меня ударили чем-то тяжелым по затылку. Энкавэдэшники правильно предположили: им и втроем не справиться с чемпионом.

Я упал, и меня принялись месить сапогами, пинали, били каблуками в грудь. Иногда от очень резкого удара по почкам у меня лиловыми проблесками мелькала перед глазами комната и суетящиеся вокруг следователи.

Потом я ничего не помнил. Очнулся от холода в тюремной бане. Холодные струи душа стекали сверху. Я лежал в одежде, которая пропиталась водой. Бил мелкий озноб. Попытался отстраниться от холодных струй, но резкая боль во всем теле опять затуманила сознание. Придя в себя, я еще раз попробовал избавиться от льющейся сверху ледяной воды; перевернулся со спины на живот, потом с живота на спину. Отдышался, пересиливая боль. Увидел снег за выбитым стеклом небольшого окна под потолком. «Замерзну. Неужели так просто умру? Ах, сволочи, как легко и безнаказанно убивают человека. Спишут как попытку к побегу или сердечный приступ».

Я осмотрелся, увидел батарею парового отопления – пыльная, с облупившейся краской, она была неподалеку. «Отопление в тюрьме общее, наверное, она теплая», – подумал я и, превозмогая боль, пополз к батарее. Она действительно была теплой. Я прижался к ней сначала спиной, потом животом. Таким образом стал отогреваться.

Лязгнул запор, и в баню вошли двое охранников. Один из них, увидев меня прижавшимся к батарее, воскликнул:

– Смотри, что придумал, гад!

Подошел, спросил:

– Ну, сам пойдешь или помочь?

– Сам, – ответил я и попытался подняться, но резкая боль словно током ударила изнутри, и я потерял сознание. Приходя в себя, ощутил, что меня волокут за ноги, и я стукаюсь затылком о ступени лестницы.

Я узнал дверь своей одиночки: «Вот я и дома, слава богу, хоть отлежусь».

Через раскрытую дверь охранники швырнули меня на бетонный пол камеры.

Даже койку не опустили, и я прикидывал, смогу ли сделать это сам. С большим трудом, порой теряя сознание от боли, я отстегнул полку. Но как только лег и вздохнул с облегчением, раскрылось окошечко в двери, и коридорный сказал:

– Встать. Днем койка должна быть убрана.

– Я не могу двигаться, – ответил я.

– Поможем, – сказал охранник, открыл дверь, сбросил меня на пол и пристегнул полку к стене.

Вечером полку откинули от стены, она отшвырнула меня к параше. Я отдышался и все же заполз на свое строптивое ложе. На очередной встрече Иосифов коротко сказал:

– Или подпишешь, или сдохнешь.

Я ответил так же коротко и решительно:

– О том, что я говорил, – подпишу. На Федорова и генерала клеветать не буду. Сдохну, но не подпишу.

Большие неприятности, наверное, имел Иосифов из-за меня. Не за то, что избивал меня: это было здесь обычным делом. Не справился с пацаном, не сломал его, не выбил показания, так необходимые для создания громкого дела.

Я после еще нескольких допросов «с пристрастием» так и не подписал поклепы на других.

Больше полугода провозился следователь со строптивым курсантиком, заговор создать не удалось.

После завершения следствия меня перевели в общую камеру. Она находилась в этой же тюрьме, здесь ждали суда шестеро арестованных. Камера небольшая, вдоль стены общие нары, на них лежат ветхие серые матрацы. Обитатели камеры сидели на нарах, опустив ноги в проход. Все небритые, худые и бледные. По возрасту старше меня, по одежде – гражданские.

Мне указали на свободный тюфяк.

– Располагайся. Рассказывай, кто ты, за что сюда угодил?

Я коротко поведал свою недолгую жизнь и в чем обвиняют.

Сначала все сокамерники показались одинаковыми, потом я стал их различать по цвету щетины: у одного жесткая, седая, торчит как патефонные иголки, у другого – рыжая, густая, у третьего, – тоже пожилого, – борода с белым алюминиевым отливом.

Утомленный разговорами с новыми знакомыми и довольно долгим рассказом о себе, лег на нары: в общей камере не запрещалось спать днем.

Я еще не успел глубоко погрузиться в сон, был в состоянии мягкого теплого погружения, когда вдруг услыхал негромкий разговор о себе. Сон отлетел. Не открывая глаз, прислушался.

– Жалко парня, совсем молоденький и, видно, толковый. Да и собой хорош, – говорил пожилой, в серебряной щетине.

Ему вторил рыжий:

– Да, вышка ему светит неотвратимо.

– А может быть, найдут чего-нибудь смягчающее?

– Кто? Трибунал найдет! От нас сколько на гражданский суд ушло из этой камеры? И половина получила вышку! За треп! Разговорчики, пропаганду вел? А этот где пропаганду вел? В армии, разлагал вооруженные силы. Нет, вышка ему точно светит.

Собеседник, которому явно было жаль меня, искал смягчающие обстоятельства.

– Молодой, по сути дела рядовой, болтал в узком кругу друзей. – Но, помолчав, и сам неожиданно пришел к выводу: – Ты прав – расстреляют. Трибунал даже в мирное время не пощадит, к стенке поставит. Тем более за разложение армии.

Я слушал этот разговор сначала спокойно, будто говорили не обо мне, но когда соседи замолкли и смысл их слов дошел наконец до сознания, стало не по себе – сначала жарко, потом холод сдавил сердце, стало трудно дышать. Мне нечем было даже мысленно возразить тому, что он услышал, все правильно и объективно оценили соседи: и беспощадность трибунала, и особую его строгость, и, главное, тяжесть преступления – разложение армии! Да, расстрел неотвратим.

Как неожиданно все перевернулось – недавно примерял командирскую форму, которую шили выпускникам училища, любовался на себя в зеркало, мечтал о работе в войсках, о радости, которую принесу родителям. И вдруг все рухнуло! Оказалось, от счастья до расстрела – один шаг!

Как вынесут такую весть мама и папа? Ну, отец – мужчина – перестрадает, а мать едва ли… Я почувствовал, как слезы потекли по щекам, натянул одеяло на голову, чтобы никто не видел, что плачу. За время пребывания в тюрьме я плакал первый раз, даже когда избивали, не расслаблялся, а вот теперь, перед расстрелом, не выдержал: жалко было не себя, а маму…

Заседание Военного трибунала Среднеазиатского военного округа проходило в большом пустом зале. Трое судей сидели за массивным столом, их лица показались мне такими же каменными, как бюст Сталина, который возвышался за их спинами.

В пустом зале слова обвинителя и судей рикошетили от высоких стен и били, как жесткие хлысты. Я стоял одинокий в этой величественной, государственной судебной махине и в последнем слове, понимая свою полную обреченность, кратко сказал:

– Я признаю, говорил то, в чем меня обвиняют, но делал это не умышленно, просто так, как в обычном разговоре.

Я даже не просил снисхождения или учесть какие-то смягчающие мою вину обстоятельства, махнул безнадежно рукой и сел на скамью.

После недолгого совещания в соседней комнате судья, все так же строго и холодно, отчеканил слова, которые отскакивали от стен пустого зала. Перечислив еще раз всю вину и указав наказание, положенное по статье 58¹⁰ за эти деяния, судья произнес роковые слова:

– Высшая мера – расстрел.

Я отнесся к приговору спокойно, потому что заранее был готов к этому и понимал, что иного быть не могло.

Но судья, сделав паузу, продолжил:

– Но, учитывая… – дальше он перечислял, что именно учитывалось, но я не понимал его слов, не улавливал их смысла, в голове все закружилось, заметалось, и в этом вихре выплескивалось только одно – оставили жить!

Расстрел заменили лагерным заключением, и это уже прозвучало как благо!

После суда меня отправили в городскую тюрьму. Затем последовала пересылочная тюрьма, здесь тысячи осужденных были заперты в длинных, как скотные хлева, бараках и ожидали формирования эшелонов.

Эшелон, в который я попал, был составлен из многих красных товарных вагонов с нарами и зарешеченными оконцами. Две недели тащился эшелон по неведомым для меня просторам. Мелькали названия станций и городов, о которых я никогда не слышал. Грохотали тяжелые эшелоны с танками, пушками – все на запад. А нас везли на восток, через Сибирь. Кормили в пути: пайка хлеба – четыреста граммов (как неработающим) и два ведра на вагон пареной брюквы или кормовой белой свеклы. Воды тоже в обрез, не потому, что ее не хватало: охранники ленились таскать много ведер.

На разъездах били по стенам вагонов огромными деревянными молотками-колотушками: проверяли – не подпилены ли доски изнутри, не готовятся ли к побегу?

Эшелон разгрузили на глухой конечной станции, где, как пели зэки, «рельсы кончились, и шпалов нет». Собственно, и станции не было.

Пути упирались в насыпные бугры. И все – дальше конец цивилизации. Дальше – тайга.

Лагерная эпопея

Сибирь встретила холодом, глубоким снегом, дремучей, угрюмой тайгой. От этой удручающей картины, спрыгнув из вагона, я замерз – не сразу всем телом, а сначала почувствовал, как сжалось и похолодело сердце.

В зоне, за колючей проволокой, занесенные сверху и снизу снегом, стояли рядами приземистые бараки. Только ряды окошек выглядывали из сугробов, будто рассматривали вновь прибывших.

После первой ночи в не очень теплом бараке, на голых нарах разбудили звонкие на морозе удары железкой по обрубку рельса. Это означало подъем. Быстро все куда-то побежали, и я за ними в общем людском потоке. Оказалось, спешили занять очередь к окошкам, где выдается баланда. Здесь же бригадиры раздавали пайки хлеба. Пока подойдет очередь до черпака баланды, многие успевали умять пайку.

После завтрака построение бригад около вахты для выхода на работу. А там – лесоповал. Что значит валить лес на пятидесятиградусном морозе с рассвета дотемна – месяцами, годами… описать невозможно. Скажу коротко: для многих это кончается печально – мороз, голод, непосильная работа превращают человека в то существо, которое очень точно называют сами зэки – доходяга.

Зима для меня могла стать последней. У меня начиналась цинга. Много ли мы знаем об этой болезни? Обычно считают, при цинге выпадают зубы. Это не совсем так. Начинают гнить десны, отчего во рту появляется сладковатый привкус. Чем пахнут гниющие раны, известно, – вот такой запах идет изо рта. Зубы расшатываются, могут выпадать сами собой, дряблые десны их не держат. И еще. По телу пойдут коричневатые пятна. Ходит человек еще живой, но признаки трупа на нем уже появились. Валит его усталость, апатия. В конце концов, больной становится мертвым, настоящим трупом. Обычно это случается ночью – заснет зэк, и все – цинга его приласкает, избавит от страданий. Утром, по команде «подъем!» все пойдут на построение, а те, кого приютила цинга, останутся лежать на нарах. Выволокут их к двери, а там стоят сани-розвальни с запряженной в них покрытой инеем лошадкой. Процедура эта обычная, годами отработанная. Всех, кто не поднялся с нар и не подает признаков жизни, погрузят на эти сани, и побредет лошадка на вахту, к проходной. А там бригады после подсчета выходят из зоны для следования на работу.

У нарядчика на фанерке записано в соответствующие графы, сколько выходит на работу, сколько придурков (обслуги разной) остается в зоне. А сколько не хватает до общей численности лагпункта на сегодня, должно лежать на этих санях. Когда все цифры сойдутся, бригады под конвоем пошагают к месту работы. А сани с покойниками заскрипят на кладбище. Не на общее, а на лагерное. Там специально выделенная похоронная команда целый день долбит промерзшую землю, заготавливая могилы впрок. Работа в этой команде считается легкой, потому что большую часть дня зэки сидят у костра. Продолбят ломами и кирками жесткую, как бетон, мерзлоту – и к огоньку греться. Главное, мерзлоту пробить – она с полметра, а дальше земля мягче пойдет и работа полегче. Углубляют могилу посменно три-четыре человека. В яме не развернешься. Остальные у костра греются. В общем, блатная работа, не лесоповал… Поэтому никто не хочет потерять такое теплое место. Стараются ладить с конвоем и с доктором. Друг другу поблажки дают. Конвой не требует от зэков, чтобы рыли могилы на положенную глубину. А зэки избавляют конвой и доктора от лишних хлопот. Доктор (вольнонаемный) должен на бумаге зафиксировать факт смерти. Не будет же он холодные трупы брать за руки и пульс прощупывать или на колени вставать и трубку прикладывать: не трепыхнется ли еще сердце в тощей костлявой груди доходяги?

Доктора избавляет от этой неприятной процедуры какой-нибудь услужливый похоронщик. Он идет с доктором вдоль выложенных в ряд покойников (специально для доктора и учетчика их в такой лежачий строй выкладывают). Учетчик из охраны определяет номер умершего и уточняет его фамилию. Доктор заносит эти данные в протокол. А факт смерти фиксирует ломом зэк, сопровождающий доктора. Ломом он после легкого взмаха ударяет в грудь трупа, и какие еще нужны подтверждения смерти после этого? Не надо ни пульс искать, ни трубочку к груди прикладывать. Доктору, конвоиру и учетчику эта процедура удобна: никаких сомнений в факте смерти не может быть. Лом с легким хрустом прошибает грудь покойника до самой земли.

И факт смерти, как говорится, налицо. А совесть у всех чиста – документ оформлен, цифры в лагерной канцелярии сойдутся.

Печальная такая участь ожидала и меня. От моей былой боксерской прочности почти ничего не осталось. Следователи помесили меня сапогами основательно. Почки, да и другие органы внутри побаливали. В общем, потихоньку я доходил.

Резко переменил мое существование его величество случай.

Все началось с того, что я спас жизнь Серому. Тому Серому, который держал в руках весь лагерь, пожалуй, крепче охраны, он мог одним словом решить судьбу любого зэка. Он был пахан. Провинившихся или по какому-то поводу не угодных убивал не сам. А, покуривая самокрутку из махорки в окружении своих приближенных, мог сказать: «Надо убрать такого-то». И этого достаточно. Кто «замочит» приговоренного, неважно. Обычно никто не знал исполнителя. Догадывались. Но никогда о своей догадке не говорили. Мокрое дело нешуточное, за такое вышку дают. Догадливого, если он не свой, тоже могли убрать. Серый, конечно, знал, кто замочил, и отмечал его преданность какими-то привилегиями.

Я был далек от шайки приближенных к Серому. До этого случая пахан, наверное, не знал о моем существовании. Я простой работяга или, как их звали блатные, баклан. Да еще и статья у меня – политическая.

В тот день зэки пришли с работы как всегда усталые, злые. Лесоповал от темна до темна на морозе. В бараке после черпака баланды повалились на нары, не снимая телогреек и обувки. Постели не испачкаешь: ни матрасов, ни одеял нет, спали на голых досках.

Нары двухъярусные. Место мое на верхнем этаже, там теплее.

Внизу, в проходе между нарами, стоял железный бак с кружкой, прикрепленной к бачку цепью. В баке хвойный настой. Обычные сосновые и еловые веточки, залитые кипятком. В лагере гуляла цинга. Чтобы как-то унять ее, делали этот хвойный настой: терпкий, горький, пахнущий дегтем. Противное пойло, но все его пили. Я тоже пил. Цинга поселилась во мне уже довольно прочно.

Хлебнув целительного пойла, я забрался на второй ярус нар, снял бушлат. Под бушлатом у меня еще телогрейка. Снял и ее.

Обычно телогрейку стелил на нары, а бушлатом накрывался. Тело, задубевшее за долгий день на морозе, расслабилось, охватывала теплая истома. Горячая баланда, которую проглотил по возвращении в зону, грела изнутри и опьяняла, разливая слабость по всему телу.

Наверное, и в этот вечер я мгновенно заснул бы, как это бывало прежде. Но вдруг у бачка с хвойным настоем произошел скандал. Мне сверху хорошо было видно все, что происходило внизу. Двое узбеков – я знал их как обитателей своего барака – пили настой хвои. Вернее, один – пожилой – пил, а другой, моложе, усатый, ждал, когда он передаст ему кружку. В это время вошел в барак и подошел хлебнуть хвои Волков. Здоровый, грудастый, плечистый, с перебитым носом, жесткие волосы с обильной сединой, красное с мороза лицо. Глядя на его перебитый нос и несколько шрамов, любой мог безошибочно определить – уголовник. А кличку Серый, как я узнал позднее, ему дали не по его фамилии – Волков, фамилий у него было немало. Волков – по последней судимости. Кличка Серый шла с ним из молодости. Его так прозвали за не очень большую сообразительность, мозги у него негибкие были – грабил без какой-либо изобретательности, нахрапом. Одним словом, был серый по способностям. Так его определили старые воры того времени. Но с годами накопились судимости, рос авторитет. И вот теперь он вор в законе – пахан на весь этот лагпункт.

Он, конечно же, не мог ждать, пока будут распивать настои какие-то узбеки.

– Ну, хватит, – коротко сказал Серый и выхватил кружку из рук пожилого узбека, облив его при этом выплеснувшимися остатками настоя.

Пахан склонился к крану, чтобы нацедить отвар, а в этот миг пожилой узбек выхватил из-за голенища нож и ударил этим ножом обидчика почему-то по голове.

Никогда я не видел прежде, чтобы глаза сверкали натуральным огнем, как у того старика узбека. Он, видно, был очень вспыльчивый человек. От обиды просто потерял способность здраво мыслить и в крайнем остервенении стал бить ножом по голове Серого. А может быть, он бил по голове потому, что у склонившегося Серого именно голова как раз была под рукой.

Волков вскинулся, завопил:

– Ты что?!

А узбек все кидался на него, целился и бил ножом в голову. Серый пятился, отмахивался голыми руками. Раз он ухватил нож за лезвие. А узбек, рванув нож, располосовал ладонь Серого. Кровь лилась из ран на голове, брызгала из почти развалившейся пополам кисти.

А узбек замахнулся ножом для очередного удара, и кто знает, куда бы на этот раз он засадил свой нож.

Вот тут я и прыгнул сверху на того узбека. Вид хлещущей крови, сверкающий нож, явно гибнущий человек – все это бросило меня с нар на руку с занесенным ножом. Я не успел ни о чем подумать. Схватил на лету руку узбека с ножом и вместе с ним рухнул на пол. Рука старика была сухонькая, но крепкая. Я вывернул ее, и нож выскользнул на пол. Кто-то подхватил и спрятал его. Серый, облитый кровью, стоял в полной растерянности. Его приближенные прижимали тряпки к ранам на голове, старались забинтовать поврежденную руку.

Наверное, кто-то крикнул от двери барака или сбегали на вахту и сообщили о драке. В барак влетели охранники. Они схватили старого узбека и его напарника. Серого не тронули. Он личность в зоне известная. Вохровцы удивленно смотрели на пахана. Уж очень все непонятно было! Если бы кто-то лежал окровавленный у ног Серого, это было бы в норме. А тут сам высший авторитет в крови и в полной растерянности, такое понять трудно. Узбеков повели на вахту.

Позвали и меня как свидетеля. На вахте я оказался необходим и как переводчик. В годы жизни в Ташкенте я освоил узбекский язык. Здесь, в лагере, иногда говорил с узбеками. Они за это ко мне относились по-доброму.

Пока шли на вахту, пожилой узбек шепнул:

– Не говори, что я его резал…

У меня не было к нему неприязни. Ну, погорячился человек. Тем более Серый сам виноват. Я даже зауважал этого узбека за то, что сумел за себя постоять.

На вахте старик говорил только на своем языке, заявив, что не знает по-русски. Я понял его замысел и стал помогать выкрутиться. Переводил, добавляя по своему разумению то, что поможет старику.

– Он простой колхозник, Хасан Булатов, по-русски не говорит.

– Колхозник? А зачем нож при себе носил? Где его взял? Человека чуть не зарезал! За это срок добавят.

Я глядел в черные, теперь спокойные, глаза узбека. Он все понимал, но делал вид, что ждет перевода. Я своему другу подсказывал по-узбекски:

– Говорите, что у меня не было ножа. И вообще, это не я дрался. Меня случайно замели.

Напарник старика, широколицый усатый здоровяк, забасил:

– Я видел: он не дрался. Он другой, я видел. Я свидетель, он другой.

– А кто ножом бил? Вон кровь на нем…

Усатый продолжал:

– Ой, начальник, там все в крови. Много крови было. Тот человек по бараку бегал, всех кровью пачкал.

Охранники спросили меня:

– А ты что скажешь – он или не он?

Я, изображая на лице полную преданность и честность, заявил:

– Нет, это не он. По-моему, те двое вообще не из нашего барака, поэтому Волков и хотел их прогнать. Чужие те были.

– Так зачем мы этих привели? – Охранники переглядывались.

– Я не знаю. Вы заскочили и взяли этих. Может, ближе стояли.

– Ну, ты не мудри! Если не эти, говори, какие другие?

– Я же сказал, чужие, не из нашего барака те были. Я их не знаю.

Охранник, сидевший за столом, отложил лист, приготовленный для составления протокола.

– Кончай, Петро, у них разве чего-нибудь добьешься. Эти не те. Тех никто не знает. Концы в воду. Давайте ужинать, жрать охота. Гони их к… матери.

И, не дожидаясь согласия, крикнул:

– А ну выметайтесь!

Когда шли к бараку, узбек сказал:

– Спасибо тебе, не заложил. Булатов добрые дела не забывает. Меня Хасан зовут. А его Дадахан. Он басмач. А я старый вор. Меня еще при царе к виселице приговорили. Но я убежал в Турцию.

Старик расстегнул телогрейку и рубаху, открыл грудь, и я увидел красивую татуировку: изогнутые арабские буквы, с точками и завитушками над ними.

– Это из Корана. Аллах меня хранит долгие годы от пули, виселицы и болезней.

Сказанное было для меня очень неожиданным. Я принимал старика за сельского жителя из далекого кишлака, и вдруг он старый вор. Как же теперь Серый с ним встретится?

Убить этого Хасана просто так нельзя, по лагерным понятиям он «вор в законе». Воровская компания должна «качать права» и решить, как поступить. Но Серый может отказать в законе какому-то «лашпеку», так его покалечившему. Все зависит от степени обиды Серого. Но после того как его публично полосовали ножом и все видели его растерянность, я полагал: Серый не простит. Судьба старика, наверное, уже решена.

В бараке меня сразу позвали в угол, где было место Серого. У него на нарах матрас, стеганое одеяло и подушка в наволочке.

Серый сидел с забинтованной головой. Кисть руки, все еще кровоточащая, обмотана разорванной простыней. Он поддерживал и прижимал руку к груди как запеленатого ребенка. Вид у него впервые был не атаманский.

– Ну, что там? – коротко спросил Серый, имея в виду разговор на вахте.

– Поговорили и отпустили. Этот отмазался. Доказал, что не он тебя резал, – ответил я.

Серый зло спросил:

– Ну а ты что же? Ты же все видел.

Я не новичок в лагерной жизни, закон в таком случае на моей стороне, поэтому, не опасаясь за последствия, ответил:

– Я не стукач. Если человек говорит, что не он тебя резал, я что же, буду его закладывать?

Серый помолчал, подумал и рассудил:

– Ты прав. Обиды не имею. И вообще, ты, может быть, мне жизнь спас. Кто знает, куда бы еще он мне свое перо засадил. Садись, потолкуем. Ты кто? По какой статье паришься? Какой срок имеешь?

Я сел с ним рядом. Несколько парней из постоянного окружения пахана сели: кто на полу у его ног, кто на нары.

Я стал рассказывать, соображая, как же подать этой компании свою жизнь. Каждый может рассказать свою биографию в зависимости от обстоятельств и того, кто слушает. Человеку обычно хочется произвести благоприятное впечатление. Того же хотелось и мне. Тем более от этой блатной компании зависело многое, а срок у меня большой.

– Зовут меня Володя Карпов. До судимости жил в Ташкенте…

– Город хлебный. Теплые края. Эх, бывали мы там, на воле! – вставил Борька Хруст, конопатый, щупленький, волосы с рыжинкой.

Фамилии его я не знал, а кличку – Хруст – слышал. Даже размышлял, почему его так прозвали. Думал, что кличка эта связана с хрустом денег (рубль на жаргоне «хруст»). Предположение оказалось верным. Борька не только рублями хрустел, но и чеками и всякими денежными бумагами. В облигациях, например, номера подделывал на выигрышные. На крупные выигрыши не зарился, знал, такие облигации посылают на экспертизу. Он и по небольшим выигрышам, которые выдают без экспертизы, набирал немало денег.

Кличку воры сами себе не придумывают. Кличку дают их друзья. Порой она может звучать даже обидно, однако прозвище прилипает на всю жизнь. Фамилий у вора может быть несколько. Обычно сколько судимостей, столько и фамилий. Каждый раз, попадая в тюрьму, вор называет новую фамилию, чтобы не нашли старые дела и они не обременили бы его положение при новой судимости. Кличка рождается по какому-нибудь самому неожиданному поводу. Словцо сказал не к месту, или, наоборот, очень к месту, и прилепил его сам себе навсегда. Был в зоне вор по кличке «Ё-моё». У него чуть не в каждой фразе была эта присказка «Ё-моё». Вот и стал он известен среди воров как Витька-Ё-моё. Или вот Гаврила, который сидел рядом при разговоре в компании Серого. Ему подошла бы кличка Горилла, он похож на нее. Позднее узнал его кличку – Боров. А прозвали его так явно за внешность. Он действительно похож больше, чем на обезьяну, на это хрюкающее животное – тело без шеи, голова лежит на жирных круглых плечах. Короткие, как клешни, руки и ноги. Волосы топорщатся, похожи на щетину. Глаза заплыли жиром – вылитый боров.

Не нравилась Гавриле кличка, обижался, когда слышал, что его Боровом называют. Но ничего не поделаешь – прилипло навсегда.

Попадая при очередной посадке в какой-нибудь далекий лагерь, при знакомстве с местной компанией блатных сам предъявлял эту кличку как документ, удостоверяющий принадлежность к уголовникам. «Я Гаврила» – «Какой Гаврила?» – «Боров». – «А… слыхали», и порядок. И действительно, слыхали. Дела и клички воров как своеобразные удостоверения личности живут среди блатного мира и разносятся по беспроволочному телефону. В дни долгих отсидок в камерах и лагерях времени много, можно вспомнить и рассказать тысячу историй. Причем рассказы эти, как характеристики, порой идут впереди вора. Привезут его на какой-то людьми и Богом забытый лагпункт, только представился, кто он есть и как зовется, а там уже его встречают как своего, доброжелательными возгласами: «Привет, Хруст или Боров, подгребай к нашему шалашу». Как говорится, «свой свояка видит издалека».

У меня клички не было, потому что я не уголовник. Судился по не уважаемой среди блатных политической статье.

Как об этом рассказать Серому и его компании? Но и врать нельзя, все равно узнают правду, и тогда будет хуже.

Но этот вечер слагался из счастливых для меня случайностей. Продолжались они и во время разговора в блатной компании. Как опытный уже лагерный житель, я неплохо «ботал по фене», то есть знал блатной жаргон. Поэтому, рассказывая о себе, старался применять слова, близкие тем, кто слушает. Коротко свою жизнь пересказал, но оттягивал момент, когда надо признаться, по какой статье судился, понимал, тут ко мне всякий интерес и симпатия поблекнут. Однако никуда не денешься, они ждут, и, наконец, сказал;

– Осужден я по 66-й статье, часть первая, получил червонец.

– Срок солидный, – сказал Борька Хруст, – а об чем эта статья?

Я не успел ответить, как Гаврила Боров, желая, наверное, показать свою образованность, вдруг выпалил:

– Конокрад! Точно! С нами такой же сидел. Коня увел – у него тоже шестьдесят шестая была…

Я не врал: 66-я статья Уголовного кодекса Узбекской ССР соответствует 58-й по кодексу РСФСР, а пункт первый – пункту десятому. Это и там, и там соответствует проведению агитации в одиночку, а не в группе, не в заговоре…

Когда Боров определил меня в конокрады, я опровергать его не стал.

А тут еще сам Серый подковырнул:

– Лошадник!

Воры заржали.

– А что значит часть первая? – спросил Хруст.

Я воспользовался их настроением и ответил шуткой:

– Халатность, – кобылу украл, а жеребенка оставил. Он матку стал искать и привел легавых туда, где кобыла спрятана.

Громкий хохот был явным одобрением.

– Ну, ты даешь! Правильно тебе влепили за халатность! Соображать надо – жеребенок обязательно мать найдет. И мусора, падлы, тоже сообразили жеребенка выпустить!

Я, учитывая, что когда-нибудь выяснится мое военное прошлое, скрывать не стал, рассказал, что учился в военном училище, чуть-чуть не стал лейтенантом. Я не подозревал, что этим определил себе кличку: и стал с этого вечера Вовка-лейтенант. Ну и как конокрада, хоть и не чистой породы вор, но все же вор, тоже приблизили к своей компании. Многое, конечно, зависело от Серого. Он меня зауважал не только за то, что ему жизнь спас, но еще и за смелость. Он прямо об этом сказал:

– Лейтенант не сдрейфил, на нож кинулся, а вы, падлы, ни один не помог.

– А мы при этом не были, – огрызнулся Егорка-Шкет. – Я бы того чучмека пришил не моргнув. – Егорке за тридцать, но ростом мал, поэтому и кличка – Шкет.

– Пришил, – передразнил Серый. – А чего будем с тем чучмеком делать? Лейтенант, ты говоришь, вроде бы старик из ворья?

– Он мне так сказал. Еще до революции, говорит, к повешению присуждали. У него на груди наколка, слова из Корана. Говорит, в Турции сделал.

– Вор забугорного класса, – задумчиво сказал Гена-Тихушник. Этот Гена был очень своеобразный тип: внешность его ничем не приметная, в лице ни одной запоминающейся черточки, он как тень. И говорит как-то приглушенно, слова у него тихие, неживые. При очередном аресте эту свою особенность он применил к фамилии (сам рассказывал). Когда взяли, терять нечего, вот он и дурачился. Дежурный по отделению милиции составлял протокол о задержании, плохо улавливал его тихие ответы и рявкнул: «Ты чего там шушукаешь! А ну, отвечай громче!» Гена голоса не прибавил и так же тихо прошелестел: «А у меня, гражданин начальник, фамилия такая – Шушукин». Так и прошел в последней судимости с такой фамилией.

Но кличку свою Гена получил раньше. Он был опытный «скокарь», домушник, любил курочить квартиры в одиночку, по-тихому. Никто не знал, где поработал Гена: ни те, кого он обокрал, ни воры, с которыми он общался. Вот его и прозвали Тихушник. Он и телосложением был худенький, слабенький, нуждался в покровительстве, вот и притулился к сильному пахану Серому и был ему в лагере верным прислужником.

– Нехорошо получилось, – подвел итог Серый. – Придется извиняться. Я же не знал, что он вор.

На этом и разошлись. Я лег на свое место на нарах в хорошем настроении. Думал: «У Серого нехорошо получилось, а у меня во всех отношениях ладно. Теперь мне Хасан Булатов и его узбекская компания будут приятелями. И Серый со своими урками тоже. И то, что я между ними какой-то полезный посредник, и те, и другие понимают, не говоря уже о том, что я помог избавиться и тем, и другим от “дела”, которое могли бы завести вохровцы. Хорош был бы вор в законе Серый, который подставил под новый срок старого вора узбека! Или, наоборот, старик-узбек пришил бы своим ножом вора в законе Серого. Очень вовремя я прыгнул с нар!»

В общем, не только этот вечер оказался для меня удачным. Вся моя жизнь после этого случая стала поворачивать в новое, полезное для лагерника русло, но в то же время, как выяснилось позднее, русло, чреватое очень многими опасными для жизни событиями.

Продолжалась обычная лагерная жизнь с ее однообразной тягомотиной: подъем, и бегом в столовую, к окошечку раздачи баланды, – черпак в котелке (у кого он есть), а у большинства – литровые железные банки от консервов. Похлебали баланду – и к вахте, на построение. Побригадный подсчет. Дорога в тайгу, враскачку, не торопясь. Холод пробирает до кишок. Только когда лесину валишь, разогреешься: пока подпилишь да свалишь сосну, пот по хребту потечет. А повалил – сучья обруби, тоже по глубокому снегу напрыгаешься. Ну а потом у костра посидеть, отдышаться можно. И так весь день, весь месяц, весь год… А стемнело, пошагали в лагерь. Притопали – уже черно вокруг, только лампочки, окаймляющие зону, тусклыми шарами светят. Опять к окошечку в столовой. Баланды похлебал, пайку доел, если в течение дня удержал за пазухой. Редко такое бывает. Запах хлеба из-за пазухи опьяняет, не удержишься, доешь хлеб еще в лесу. Ну а в зоне поскорее спать, забыться. Я ложился с тайной мечтой, что приснится кто-нибудь из родных или близких. И снились иногда.

Так шли дни однообразной чередой, и оставалось их отбывать до освобождения очень и очень много.

Иногда Серый приглашал меня в свой угол, здесь вечерами «романы» рассказывал Миша-Печеный. Он был по внешности полной противоположностью Серому. Если у пахана с его перебитым носом на физиономии было запечатлено его уголовное прошлое и настоящее, то Миша являл собой тип обаятельнейшего человека. У него мягкие, приятные черты лица, яркие, открытые собеседнику карие глаза. С первых слов он располагает к себе человека. Говорить он великий мастер! Слова у него льются свободно и привлекательно, смысл того, о чем он говорит, убедительный, он сам верит в свои аргументы и другого заставляет верить ему. Миша умело пользовался своим обаянием и красноречием – он мошенник высочайшей квалификации, продавал автомобили, дачи, дорогие дефицитные товары, которых у него не было. Клиенты верили ему безоглядно и вручали крупные суммы денег.

Было у Миши одно слабое место. Может быть, родители в чем-то были виноваты, а может, природа, зная его преступные наклонности, хотела насторожить тех, кто сталкивался с Мишей, такой редкой отметиной («Бог шельму метит»): у него были разного цвета уши: правое обычное, как у всех людей – белое, а левое – сморщенное, как печеное яблоко. Отсюда и кличка Печеный. Казалось бы, пустяковая отметина, но она приносила Мише крупные неприятности – ее запоминали почти все обманутые «клиенты», а следователи по этой примете находили старые дела Миши. Человек не машина, новой запчастью ухо не заменишь, так вот и мучился Миша со своим печеным ухом.

У Миши была прекрасная память, он пересказывал почти дословно когда-то прочитанные книги. Я слышал, как он рассказывал несколько вечеров подряд «Пещеру Лейхтвейса» о захватывающих похождениях разбойников. В свое время читал я эту книгу на воле. А теперь поражался, как Миша излагал все подробно, с пейзажами, с переживаниями героев и авторскими ремарками.

Несколько раз приглашал Серый посмотреть игру в карты:

– Посиди с нами, поучись, может, пригодится.

Карты были самодельные. Их делают так: склеивают клейстером (протертый через ткань хлеб) ровно нарезанные бумажные листки, после просушки натирают чесноком, и становятся они скользкие, как атласные. Карточные знаки – буби, черви, пики, трефы – наносят через трафарет. Умельцы искусно вырезают трафареты для королей, дам и валетов. Краска, на все масти черная, делается из сажи: накоптят сажи от подожженной резины (кусок калоши) на дно миски, а потом сажу смешивают с тем же хлебным клейстером, и получается как типографская краска. Бывали искусники – с помощью марганцовки делали цветные масти.

Играли азартно, с выкриками и стонами. Чаще в очко, стос или буру. Борька-Хруст, когда случался перебор или недобор очков, ломал и даже грыз до крови пальцы. У Борова разбухали на шее вены, казалось, при очередном проигрыше они лопнут и его кондрашка хватит. Егорка-Шкет сопровождал ставки шутками и прибаутками. Гена-Тихушник играл по-тихому, не горячился, редко проигрывал. Мишка-Печеный некоторое время не играл, сидел сбоку, болел. Болел мучительно, но в игру не вступал. Однажды он «заигрался» (то есть проиграл все до трусов), а партнер со странной кличкой Шуба, куражась, делал такие предложения: «Ставлю шкары (брюки) за пуговицу». А пуговицу, в случае проигрыша, Миша должен был пришить к голому телу. И проиграл Миша два ряда по три пуговицы. Кровь текла из-под иголок, больно было ужасно. Но не отдать карточный долг еще страшнее, отвергнут от своего круга урки, превратишься в самого обычного доходягу.

Миша, матерясь и рыча, вытерпел, пока ему пришили к пузу проклятые пуговицы. После этого Миша дал зарок некоторое время не играть, боялся «заиграться». Но, наверное, наблюдать за чужой игрой и оставаться в стороне было для него не меньшим мучением.

Говорят, воры во время игры мухлюют. Я такого не видел. Это очень опасно. Может, они с чужими жульничают, а со своими соблюдают все правила. Даже при подозрении в нечистой игре обиженный, да и обидчик хватаются за ножи, и кончается нечистая игра печально. И все же о некоторых (да и о том же Сером) ходил слушок, что он «передергивает» и при крупном банке у него часто к десятке туз приходит или наоборот. Может быть, Серому просто везло. А впрочем, кто его знает, во всяком случае, за все время, что я его знал, он ни разу не был в большом проигрыше. По мелочи бывало. Или день-другой не везло. Но, как правило, он «вантажи держал», то есть был удачлив. Кстати, Серый очень берег свой авторитет и порой вел себя как тонкий делец. Вот хотя бы после драки со стариком-вором. Инцидент надо было улаживать официальным извинением перед Хасаном. Но Серый не знал, как это будет выглядеть. Извинение должно быть принесено публично, на разборе, или, как еще называют, на «токовище», когда «качают права». Пахан не знал, как поведет себя старый вор. Может не принять извинения и послать его грубым словом куда-нибудь очень далеко. Предвидя и такой оборот, Серый попросил меня:

– Ты пойди, потолкуй со стариком, ты по-ихнему кумекаешь. Скажи, что я хочу извиниться. Примет мое извинение при всех ворах или нет?

Я не знал тонкостей блатных законов и наивно спросил:

– А зачем тебе извиняться? Он же тебя ножом полосовал, а не ты его.

– Нет, лейтенант, я первый начал – кружку вырвал, оттолкнул его. Я виноват. Был бы простой лашпек, я бы его и за дверь вышвырнул, нет вопросов. А он старый вор, вор в законе, а я его обидел.

Я побеседовал с Хасаном Булатовым, передал ему намерение пахана. Старик согласился не сразу. Почернело его лицо, видно, вспомнил, как его Серый оскорблял. Спросил Дадахана:

– Как думаешь?

Тот пожал плечами, покрутил ус, ничего не ответил: не считал возможным давать совет мудрому Хасану. Старик был немногословен и величав:

– Скажи – приду.

Однако я, как настоящий посол, добивался большей определенности: придет, но простит ли? Не выкинет ли какой оскорбительный номер. Все может быть. Поэтому уточнил:

– Ты примешь извинения? Помиришься?

Старик глянул на меня своим черным, как маслина, оком.

– Сказал, приду, значит, замиримся. Если бы не мирился, не пошел бы.

Дело было сделано. Я все пересказал Серому. И в один из вечеров состоялся разбор. В другом бараке жил старый больной вор Яков по кличке Хромой. У него вместо одной ноги был протез, отсюда и кличка. Где он потерял ногу – неизвестно. Кроме этого дефекта точила его еще какая-то неизлечимая болезнь – то ли открытая форма туберкулеза, то ли скрытая форма сифилиса. Он почти всю жизнь прожил в тюрьмах и лагерях, болезнь была запущена. Был знаменит громкими делами, совершенными в давние времена. Он был полноценный и авторитетный вор в законе. Поэтому его и пригласили вести разбор.

Собрались воры со всего лагпункта. Обитателей барака выгнали – погуляйте часок. Зэки знали, что тут готовится, такое бывает нечасто. Возражать блатным никто не посмел. Все удалились покорно. Меня пригласили не как приблатненного, а как свидетеля, видевшего драку от начала до конца.

Воры расселись на нарах, спустив ноги в проход. Никто не шутил. Говорили негромко. Все усердно дымили самокрутками и папиросами. Яков солидно покашлял и сказал:

– Люди (так воры называют себя в отличие от бакланов)! Два вора в законе погорячились, и один другого обидел.

Очень точно и четко излагал Хромой суть дела: именно один другого обидел, а горячились оба.

– Что скажешь, Серый? – спросил Волкова Яков.

– Я виноват и прошу Хасана меня извинить.

Хасан не спешил с ответом. Оглядел всех присутствующих. Потом, как он это умел, значительно сбоку глянул на Серого и, не торопясь, сказал по-русски:

– Я против тебя зуб не имею.

Все длилось не больше пятнадцати минут, меня ни о чем не спросили – не было необходимости. Дело было решено по-хорошему. Все были довольны: получили удовольствие от значительности происходящего и своего участия в разборке.

В феврале сорок второго года, после очередной игры в карты, уже поздно ночью, когда компания разбредалась по своим нарам, Серый сделал мне знак остаться. Когда все удалились, Серый очень пристально посмотрел мне в глаза. Он умел так по-особенному пронзить взглядом, от которого человек просто цепенел.

– Скажу тебе, лейтенант, такое, за что головой отвечаешь.

Я сразу же хотел избавиться от такой опасности:

– Может быть, не надо…

– Надо, – прервал Серый решительно, – я все прикинул. Ты нам нужен. Устал я от лагерной жизни, пора на волю подаваться. Тюрьма для вора дом родной. На свободе всегда живешь в тревоге, вот-вот заметут. Даже спишь там неспокойно, что-то брякнет, вскакиваешь – брать пришли! А когда возьмут и дверь камеры захлопнется, вот тут и приходит покой. Я всегда отдыхаю в камере. Какое дело пришьют, какой срок дадут – для меня неважно. Лишь бы не вышка. А в лагере годик или сколько захочу покантуюсь, и опять на волю погулять, баб пощупать, водочки вдоволь попить, жратвы хорошей от пуза поесть, шмотки поносить настоящие, в бане с веником попариться, в постели чистой поспать. В общем, время пришло. Устал я здесь жить, на волю пойду. И ты, если хочешь, пойдем со мной. Я тебе верю, ты верный человек.

– Я не думал об этом. За побег срок добавят, – невпопад ответил я.

– А мы побежим так, что не поймают. Я все обмозговал. Долгие ночи лежал вот здесь в своем кутке и вычислял. И получается – теперь мне надо уходить не в город, а в тайгу. Потому что это, видно, в последний раз. Накопилось у меня и судимостей, и делишек столько, что если завалюсь – вышак светит. Вот и решил я – подберем хорошую компанию и рванем в леса! Тайга, она укроет. На тысячи километров простор. Там, говорят, есть и по сей день поселения белогвардейцев и лихих в те годы отрядов, которые, спасаясь от красных, ушли в глухомань и живут там, промышляя охотой, рыбалкой, да и огороды разводят.

– Они ушли с оружием, патронами, было чем охотиться…

– Верно говоришь. И мы уйдем с оружием. – Он помолчал, понимая ответственность того, что доверит. – Будем вахту брать. Всю смену снимем – вот тебе и оружие. А те, что на вышках, не трекнутся, все по тихой сделаем.

Я похолодел. Серый слов на ветер не бросает, если говорит, это не треп, дело решенное. Действительно, все обдумал и рассчитал. Но мне это ни с какой стороны не подходит. Я не собирался заделываться профессиональным бандитом. Надеялся наладить жизнь после освобождения.

Серый будто читал мои мысли, наверное, это было нетрудно по озабоченной физиономии собеседника.

– Ты не сомневайся, с нами не пропадешь. На гражданке тебе все равно жизни не будет. Срок отсидишь, уже немолодой выйдешь. Армия для тебя накрылась. А чего ты еще, кроме службы, умеешь? Лошадей воровать? И то плохо – срок вот получил. А нам ты как военный нужен во как! – Он чиркнул себя ладонью по горлу. – В тайге, я же говорил, беляки могут встретиться, да и мы в тайге не наглухо засядем, будем выходить иногда, налеты делать: запасы на зиму надо будет заготовлять. В таких делах твоя военная голова очень пригодится. А парень ты с мозгой. Вот мы с корешами и решили тебя позвать в компанию.

Видя на моем лице растерянность, Серый стал заманивать:

– Ты не думай, мы не станем жить как какие-нибудь староверы в скитах. По липовым ксивам даже на курорты ездить будем. В налетах баб хороших заберем с собой в тайгу, женами сделаем. А захочешь, целый гарем заведешь. Ха-ха! Слыхал про Стеньку Разина и про княжну поют: «И за борт ее бросает в набежавшую волну!» В тайге ты вольный человек – как хочешь, так и поступаешь.

Загибал пахан. Я уже знал лагерные законы. Разговоры о блатной романтике чепуха. В блатном мире строжайшая диктатура: всюду хозяин пахан, – в бараке, в лагере, в тюрьме – везде свой владыка. И в тайге будет Серый помыкать как ему вздумается.

Понимал я и то, что говорит пахан, с одной стороны, предложение, а с другой – приговор. Если откажешься, «замочат» как можно скорее. Доверить подготовку такого крупного побега, судьбу всей шайки и не знать, как человек распорядится тайной – тут двух мнений быть не может: надо, чтобы посвященный надежно замолчал, а среди воров для этого один верный способ – «замочить». Понимая опасность подозрения, все же я сказал:

– Дай мне подумать…

– Думай, – согласился Серый, – но думай по-скорому, надо продукты в дорогу заготавливать. Первое время в тайге туго придется. Надо все при себе иметь. Ну, это моя забота. А ты думай побыстрее. – Он опять посмотрел своим леденящим взглядом, у меня на затылке кожа похолодела и съежилась. Значительно сказал, будто прочитал все мысли: – Думать тебе, лейтенант, надо только в одну сторону – в нашу. Иначе, сам понимаешь…

Этим было сказано все. Даже в ближайшую ночь я мог заснуть и не проснуться.

Могло сложиться и удачно, как предполагал Серый: банда осела бы где-то в тайге и выходила бы «на дело» в далекий от этого места район, и жизнь такая хоть и недолго (все равно выследили бы), но все же некоторое время продлилась. В этом случае я избегал смерти здесь, в зоне, и появлялась возможность в будущем где-то ускользнуть из банды. А дальше что? Существовать на нелегальном положении? В каком качестве? Где достать фальшивые документы? На какие деньги? Воровать? Честно жить и зарабатывать по «липовым ксивам» долго не удастся. Разоблачат! А значит, ждет верный расстрел. Теперь прибавится побег, бандитские дела, все старое припомнят.

В общем, как прикидывал я свое будущее, гибель подступала всюду, лишь с некоторой разницей во времени.

Когда встает вопрос о смерти – сейчас или потом, человек, вполне естественно, выбирает это «потом», даже если оно страшнее и мучительнее сегодняшней. И я тоже выбрал более позднюю смерть, тем более что в том будущем маячили какие-то нерадостные, но все же варианты спасения. В общем, решил идти по бандитской дороге. На следующее утро я сказал Серому: «Я согласен, пойду с тобой».

Началась обстоятельная подготовка к побегу. В том углу, где спал Серый, самое безопасное место, туда, кроме своих, никто не смел подходить – под нарами глухой ночью оторвали доски полового настила и затащили туда железный мусорный бачок (чтобы мыши продукты не пожрали!) Бачки стояли у кухни для отходов. Один из них хорошенько вымыли и стали туда складывать все, что удавалось добыть на кухне или на складе. А там воров боялись, подкидывали на повседневное пропитание, даже не подозревая, что крупа, сухари, сахар, чай, махорка – все это для побега накапливается. Охрану разоружить решили после обсуждения многих вариантов так.

– Устроим в бараке шухер мы сами, – излагал окончательный план Серый. – Как тогда, помнишь, лейтенант, когда меня резали? Охранники тогда втроем прибежали в барак разнимать. Вот и ты, лейтенант, побежишь на вахту, они тебя помнят, наверное, еще с той драки, или вот Мишка Печеный побежит, у него морда как у ангелочка, сразу поверят, – на вахте скажете: ворье в бараке режется! Ну, коли режутся, они прибегут, может быть, даже с пушками. Тут мы их и уделаем. Если не вчистую, так оглушим и свяжем. Хотя за такое в случае неудачи все равно всем нам вышка светит. Учтите и действуйте бесповоротно. Назад ходу нет – только на свободу или к стенке!

Он помолчал, обвел всех спокойным, уверенным взглядом и продолжал:

– Стволы заберем. Переоденемся в их форму и поведем – руки назад! – остальную нашу компанию и харчи в мешках понесем на вахту. Ну а на вахте остальных не так много, да и те, наверное, дрыхнуть будут. Тут мы их и повяжем. А кто за оружие схватится, будем кончать. И все! Рвем когти! Тайга рядом, пока хватятся, мы уже далеко будем! Да они и не пойдут за нами в глухомань. Побоятся. У нас же винтари, патронов наберем, мы же с вахты все унесем. Я знаю, у них там есть ящик с запасом патронов на случай тревоги. Ну а если пошлют небольшой отряд – куда ему идти? Мы же рванем в начале лета, когда земля просохнет, никаких следов не будет. Тайга как море, в какую сторону мы двинем – откуда им знать. Верняк полнейший. Уйдем! Век свободы не видать – головой ручаюсь, уйдем!

План этот весь март и апрель не раз уточнялся. Продукты накапливались. Все шло путем.

Я несколько раз видел в углу Серого двух незнакомых парней. Они приходили порознь. О чем-то шептались с паханом и уходили… Это, по-видимому, были молодые воры. Они жили в другом бараке.

Я не спросил о них Серого. Задавать вопросы среди блатных вообще считается признаком плохой воспитанности. Серый сам посчитал нужным сказать мне об этих незнакомцах:

– Уходить будем ранним летом, в лесу еще ни грибов, ни ягод. Мясных консервов у нас маловато. А без мяса мы ослабеем, силы потеряем, далеко не уйдем. Вот и решил я двух баранов прихватить.

Я не понял, о каких баранах он ведет речь. Может быть, на кухне перед побегом собирается прихватить две туши?

– Как же мы потащим две туши да мешки с крупой, мукой и другими продуктами? Много нести и быстро уходить не сможем. Могут нас догнать.

Серый хитро улыбнулся:

– Недогадливый ты, лейтенант. Бараны сами побегут, их нести не нужно.

Совсем он сбил меня с толку: откуда в зоне живые бараны? А Серый смотрел пристально в глаза и улыбался дьявольской улыбкой.

– Ну, допер?

– Нет.

– Эх ты, а еще командир. Бараны будут с нами в побеге. Когда из сил выбьемся – одного прикомстролим… Когда понадобится, и второго уделаем.

И только теперь я вспомнил жуткий рассказ бывалого зэка о том, как в одном из побегов группа заблудилась в тайге и, выбившись из сил, убила одного из своих же беглецов и питалась его мясом. Потом убили еще одного. Наконец, остались двое. Они не спали несколько ночей, каждый опасался нападения спутника и в то же время ждал, чтобы сосед заснул и можно было прикончить его. В конце концов, один из них уснул. Оставшийся в живых заготовил мяса и, питаясь им, вернулся в лагерь. Где рассказал обо всем лагерникам и вскоре сошел с ума и повесился. Вот тогда я впервые услышал слово «баран» в том значении, в каком употреблял его Серый. Вспомнив об этом, подумал: «Не “баран” ли я сам?» И Серый, как это бывало раньше, будто прочитал мои мысли:

– Не бойся, я же тебе все вчистую объяснил, ты нам нужен как военный. Ну, «бараны» эти на крайний случай. А могут и не понадобиться, если охота будет удачной. Но рисковать я не могу. Я должен все предусмотреть – это мой последний побег. Уловил?

По мере приближения назначенного срока тревога и даже страх у меня все разрастались. Приближение лета не радовало. Я был в полной растерянности – умирать не хотелось, а смерть ожидала в любом случае: не пойду с бандой – пришьют, а пойду – уверен, конец будет роковой: если сразу не догонят и не перебьют, то спустя некоторое время где-нибудь выследят и подстерегут. Или, что еще вернее, сами от болезней и усталости будут в тайге дохнуть, а то и начнут пожирать друг друга с голодухи и полного одичания.

Что делать?

Был еще один вариант, но я сразу прогнал эту мысль. Но реальная возможность была: пойти тайком на вахту и предупредить о побеге. Грубо говоря, заложить. По своему характеру я не мог стать предателем даже блатной шайки, даже тех, кто может стать моими убийцами. У меня такое нутро. Решил: «Пусть это глупо, но умру благородно. Лучше погибну дураком, нежели стукачом».

Весенние дни полетели быстро. Серый при выходе на лесоповал присматривался, как просохли обочины. Сошел ли снег в лесной чаще? Радостно и значительно посматривал на своих: свобода, мол, близка!

И вдруг однажды, это было в конце мая, при выходе на работу, когда бригады считали и пятерками выпускали за ворота, вдруг из проходной высыпали человек пятнадцать охранников с винтовками, а некоторые с автоматами. Они окружили бригаду уже за воротами, и старший, показывая пальцем в грудь Серому, приказал:

– Ты выйди!

Потом ткнул в меня.

– И ты выйди.

И так всех, всю гоп-компанию, вывели из строя, окружили, завели на вахту, а здесь наставили со всех сторон оружие и по одному вызывали в соседнюю комнату. Когда настала моя очередь, я тоже шагнул туда через порог, и как только закрылась дверь, четверо стоявших за дверью заломили назад руки и связали их веревкой (тогда еще наручников не было).

Тут я увидел всех – Серого, Гаврилу-Борова, Гену-Тихушника, Егорку-Шкета, они тоже были связаны. За дверью еще ждали своей очереди Миша-Печеный и Борька-Хруст.

Когда всех повязали, начальник лагпункта, краснорожий от возбуждения майор Катин ехидно сказал:

– Ну, беглецы, с приездом! Не успели тронуться, как сели! Я вам, паскуды, всем срока добавлю. Сегодня же на каждого будет заведено дело! – И обращаясь к конвоирам: – Отведите их в БУР! И стреляйте без предупреждения, если какая б… только ворохнется!

Нас вывели к воротам, построили по два. Начальник конвоя, жирный верзила с длинными грязными волосами, свисающими из-под фуражки, зычно скомандовал, будто урки стояли не рядом или были глухие:

– Шаг управо, шаг улево считаю побегом! Огонь открываю без предупреждения! Уперед!

И побрели молча, не поднимая глаз от земли, не понимая, как и почему все это произошло. Ясно было одно – кто-то нас заложил! Но кто? Единственное, что я знал определенно, – это не я. Но в то же время мне думалось, что первым, на кого падет подозрение, буду именно я – потому что не свой, не блатняк. Я шагал, а ноги плохо слушались, шел в БУР как на казнь. БУР – это барак усиленного режима, тюрьма в лагере, он отгорожен от общей зоны двойным проволочным забором. Здесь содержатся подследственные, те, кто совершил преступление, уже будучи в лагере.

Всех заперли в одиночки. Веревки с рук сняли, я растирал посиневшие кисти и красные глубокие рубцы от веревок. Видно, очень боялись конвоиры, опасались, что урки дружно бросятся на них. Скрутили во всю силу, не думали, больно или нет, главное, понадежнее. От зэков, решившихся на групповой побег, всего можно ожидать!

На следующий день загремели замки и засовы на железных дверях и одиночные шаги тукали в коридоре. Я понял – по одному вызывают на допрос. Пришла и моя очередь. Допрашивал лагерный «кум» – так зовут оперуполномоченного. Он молодой, наверное, всего на несколько лет старше меня. Худой, гимнастерка с тремя кубарями висит на худых плечах как на вешалке. Сухая кожа лица обтягивает костистые скулы. Глаза колючие. И вообще, он весь издерганный, его будто какая-то внутренняя болезнь ломает. И еще у него дурная привычка: говорит-говорит, а потом повернет голову вбок и вроде бы плюется, тьфу-тьфу, слюны нет, а он сам не осознает того и вроде бы плевок имитирует.

Со мной кум начал говорить как со своим, доверительно:

– Давай, рассказывай все по порядку.

– Что рассказывать?

– Дурака не валяй, знаешь, за что вас замели? – Кум считает нужным применять блатную лексику, наверное, хочет этим показать глубокое знание лагерной жизни и свою опытность.

– Понятия не имею. Остановили бригаду и почему-то меня и тех, других, вызвали.

– Ты давай (тьфу-тьфу) не темни. Ты же почти лейтенант – колись начистоту. Тебе с блатными не по пути. Я тебя не продам, ты не бойся. Понимаю, что ты случайно в их компании оказался.

Я решил сразу поставить все точки над «и», пусть он не надеется:

– Знаешь, старшой, ты на понт меня не бери. Я хоть и почти лейтенант, но в стукачи к тебе не пойду. Есть у тебя конкретные вопросы, спрашивай.

– Есть (тьфу-тьфу) и конкретные: когда и как бежать собирались?

Я изобразил крайнее удивление.

– Бежать? Я? Ну, ты даешь! Это я тебя должен спросить: куда и как? Надо же придумать такое! Зачем мне бежать? Я свое получил, год отсидел. Работал нормально. Надеюсь, срок мне скостят. Да и дело у меня пустое, подумаешь, чего-то кому-то не понравилось. Вы же из меня контру сделали. А я никогда каэром не был и не буду. И родину не меньше твоего люблю.

– Ты не митингуй. Правильно тебя за антисоветскую агитацию осудили, вон уже и передо мной речь толкаешь. Удивляюсь я, глядя на тебя, бывший комсомолец, а с ворьем связался. Срок ему скостят! Да я тебе такую телегу накатаю, что еще червонец получишь. Колись по-хорошему, может, твое честное поведение оценим, вот тогда и насчет срока подумать можно (тьфу-тьфу).

Заманивал кум и другими посулами. Но ничего не добился и отправил меня в камеру. Раза три подряд плюнув насухую, пригрозил напоследок:

– Еще пожалеешь. Я тебе веселую жизнь устрою.

Допросы продолжались с неделю. Видимо, и от других опер подробностей не получил. Кроме этого дела у кума было немало других в производстве. В БУРе сидело много подследственных. А за те дни, в которые он с «беглецами» маялся, обокрали санчасть: унесли не только лекарства на спирту, но и таблетки всякие. Это работа наркоманов, их ломает от отсутствия наркотиков, вот они и готовы глотать любую химию, лишь бы мозги мутило. В общем, надо оперу искать. Даже не искать, а признания добиваться, у него все ханурики на учете.

А через несколько дней зэки нарядчика зарубили. Тут уж камеры-одиночки для других понадобились. Беглецов перевели в общую. Встретился я со своими однодельцами, прямо скажем, без всякого энтузиазма. Но приняли меня, к удивлению, очень радушно, как своего. Это еще больше насторожило – может быть, маскируются, а приговор уже вынесен? Хотят усыпить бдительность, чтоб ночью спал спокойно, легче будет удавку накинуть. Такой прием применяли, я не раз об этом слышал.

Однако из разговора с Серым я узнал, что воры сначала вычислили, а потом точно определили стукача. Им оказался бухгалтер-растратчик Четвериков. Он спал на нарах через проход от угла, в котором жил Серый и где урки частенько собирались. Он всех видел, а может быть, и слышал какие-то обрывки из разговоров. Кум его, наверное, давно вербанул, он ему и стучал. Ну и про ночные встречи не совсем обычные донес. Получил приказ присмотреться, уточнить. Вот он и заложил. У блатных своя разведка действует. Сработала она и на этот раз, на мое счастье.

Пахан рассказал подробно, как провел свое расследование.

– О том, что никто из наших не раскололся, – рассудительно начал Серый, – я определил по складу. Запасы наши под полом целые. Все мы о них знали, а стукач не знал. – Дальше Серый повел рассказ, основанный на его многолетней лагерной жизни. – Кум как со своими стукачами встречается? Напрямую нельзя – засекут. Вот он и заводит передатчиков записок. Этот передатчик, может, сам и не стукач, он только записки принимает и передает оперу. Чаще всего это хлеборез, библиотекарь или кто-то из работающих на кухне. К любому из них можно, не вызывая подозрение, подойти, записочку сунуть и пойти себе в сторону. А придурки эти своими теплыми местами дорожат, не хотят на морозе или под дождем лес валить, вот и не отказывают куму.

Бывает, в неотложном случае прибежит стукачок в управление лагпункта, там покрутится в коридорчике между дверей начальства: кадровика, хозяйственника, бухгалтерии, для отвода глаз плакатики, объявления на стенках почитает. А есть там еще одна дверь. Вот там и сидит опер. Стукачок выберет момент, когда никого нет в коридоре, и шмыгнет в ту дверь. После беседы кум дверь приоткроет, в щелочку поглядит и, когда коридор пуст, стукача и выпустит.

Серый значительно помолчал, потом лукаво и зловеще улыбнулся и продолжил:

– А щелочку можно сделать не только в двери опера… Другую дверь тихо-тихо приоткрывал и смотрел наш человек. Он придурком в управлении работает. Он и наколол суку-бухгалтеришку. Засек не раз и не два! В общем, это он нас заложил. Но подробностей нашего отрыва, да вот и о складе с харчами не знал. Сорвалось у опера! Не пришил нам дело! Теперь как бы нас по разным лагпунктам не раскидали. Устраивают они такое для профилактики. Ну а стукача мы на толковище приговорили.

Через два дня бухгалтера Четверикова нашли в выгребной яме уборной, что сколочена из горбыля и находится в дальнем углу зоны. У трупа, кроме проломленной головы, еще и рот был зашит черными нитками. Говорят, рот ему зашили после удара по голове в назидание другим лагерным стукачам.

У всей компании было железное алиби: они сидели в БУРе под надежной охраной, за двойной оградой из колючей проволоки, а Четверикова убили в общей зоне. Я даже не догадывался, кто это сделал.

Больше месяца продержали всю группу в БУРе, в июне почему-то вернули в старую зону. Вернее, не почему-то, а не до того стало…

На Западе полыхала война. В лагерную жизнь она тоже внесла перемены. Появились зэки с новыми статьями и обвинениями: дезертиры, самострелы, окруженцы или бежавшие из немецкого плена, но не сумевшие доказать, что не шпионы и не сотрудничали с немцами.

Забурлили слухи о том, что будет амнистия. Кто сидел по военным статьям, да и другие, кто помоложе, писали письма с просьбой направить на фронт.

Серый по-своему воспринял перемены, связанные с войной. Мой авторитет как военного в блатной компании очень вырос. Меня о многом спрашивали, советовались, просили разъяснить.

Однажды Серый позвал в свой угол. Он начал так:

– Я думаю, лейтенант, хорошее для нас время пришло. Попросимся на фронт. Оружие нам сами дадут. Не надо будет из-за него рисковать. Охрану не тронем. Ну а по дороге на фронт в любом месте можно когти рвать. Леса везде есть. Или в тайгу вернемся. Главное, на свободу выйти и оружие получить. На воле и запас харчей найдем, и патронов побольше прихватим. Что на это скажешь, лейтенант?

Предложение было неожиданное. О просьбе отправить на фронт я тоже думал, но только не с такими последствиями. Я действительно хотел на передовую и мечтал показать себя там как смелый командир или красноармеец. Такого, о чем говорил Серый, у меня и в мыслях не было. Но не согласиться, не поддержать его сейчас нельзя. Главное, выбраться из лагеря, а на воле пути разойдутся. Там власть Серого кончится. Там я вольный орел. Армия – это уже моя стихия.

Серому ответил:

– Прикидываешь ты правильно, только освобождение не придет сразу всем тем, кого ты с собой взять хочешь.

– Ну, месяц туда, месяц сюда – перебьемся. Назначим место сбора. На воле я знаю малины, где отсидеться можно. А когда все съедутся – и двинем на природу.

– А если кто-то не приедет? Ну, не получится, по дороге застрянет или раздумает?

– На воле блатных знаешь, сколько ходит? Подберем других, надежных, правильных партнеров!

– Надо думать. Дело ты непростое затеваешь.

– Вот и я говорю, давай думать вместе. Ты насчет службы больше меня петришь. Соображай: куда писать, как писать, чего просить, чего обещать…

И стали прикидывать, кого на такое дело пригласить. В первую очередь, конечно, тех, кто раньше в побег собирался, – Гаврила-Боров, Гена-Тихушник, Миша-Печеный, Егор-Шкет, Борька-Хруст. «Баранов» теперь брать не нужно, такая братва на воле сколько угодно продуктов и всего необходимого добудет. Как сказал Серый:

– Один-два магазина колупнем – и вот тебе запас хоть на год, от консервов до шмоток. Спиртного много брать не будем. Водка – штука опасная. Многих она подвела. Ну, после освобождения немного покиряем. А как делом займемся, все – сухой закон! Только иногда праздники будем устраивать после большой удачи.

…И стал я по вечерам сочинять прошения товарищу Калинину, Председателю Президиума Верховного Совета от имени каждого члена компании. Уж чего только не придумывал: и ошибки по молодости лет, и несправедливость судей и следователей, и горячее желание доказать свою преданность Родине. И многое другое, что разжалобило бы старичка Калинина, и он велел отправить в армию. Я искренне верил, что Михаил Иванович будет сам читать эти письма. И не может он не пожалеть молодых, полных сил парней и обязательно прикажет отправить их на передовую. Тем более что на фронте дела идут неважно, наши отступают, потери большие, лихие ребята там очень нужны.

Позже, будучи писателем и депутатом, я нашел в архиве свое «Прошение» и снял ксерокопию.

Председателю Президиума

Верховного Совета СССР

тов. Калинину М.И.

от з/к Карпова Владимира

Васильевича, 1922 г. рождения,

осужденного по ст. 66 ч. 1 УК УзССР

Прошение о помиловании

Я, Карпов В.В. 27.4.1941 г. был осужден Военным трибуналом САВО за антисоветское высказывание в письме к девушке по ст. 66 ч. 1 УК УзССР к 5 годам лишения свободы и 2 годам поражения в правах после отбытия наказания. Я действительно совершил это ошибку, в чем признал себя виновным, но это было сделано необдуманно и без всякого умысла. Искренность моих слов доказывается следующими фактами: во время следствия была изъята вся моя переписка с друзьями и знакомыми, она состояла из 300 писем, написанных в период с 1938–1941 г. Из всех этих писем не было выявлено ни одного, которое характеризовало бы меня как антисоветски настроенного человека, кроме одного, в котором я оскорбительно выразился по адресу вождя народов. Этот поступок со стороны курсанта-выпускника, каковым я являлся к моменту ареста, был, конечно, недопустим. Я, получив за это срок, не стал писать кассационную жалобу, дабы наказать себя за такую выходку.

Я готовился стать лейтенантом РККА, уже сдал все экзамены, прошел стажировку, во время которой командовал пулеметной ротой, на отлично. Пользовался авторитетом среди курсантов и командиров. Был членом ВЛКСМ, выполнял все возложенные поручения.

Кроме того, я занимался спортом, имел достижения по боксу, был:

Чемпионом ташкентского гарнизона в среднем весе.

Чемпионом Ташкента по гражданским спортивным обществам.

Чемпионом Среднеазиатского военного округа и ко дню ареста чемпионом Средней Азии, за что получил от Комитета физкультуры и спорта при Совнаркоме УзССР диплом и серебряный жетон.

Шесть свидетелей, которые были на суде, все как один показали, что знают меня как честного и добросовестного комсомольца и спортсмена, а по линии учебы как курсанта-отличника.

Письмо, за которое я был арестован, написано мной за год до ареста 2 февраля 1940 г., за этот год у меня не было подобных выходок, что было доказано во время следствия.

Мой арест был тяжелым ударом для моих родителей, у которых я единственный сын, братьев и сестер нет.

Я доказываю случайность своего поступка честным трудом в лагере, где являюсь бригадиром, моя бригада перевыполняет нормы и является стахановской.

Мне сейчас трудно быть в лагере, когда мои друзья умирают на фронте, защищая Родину. Я молодой, полный сил мужчина – 21 год – должен отбывать срок за поступок, который совершил 17-летним мальчишкой. Я прошу и мечтаю только об одном – дайте мне возможность встать в ряды РККА, дайте возможность надеть любимую форму РККА. Я приложу все силы и знания на защиту своей Родины. На полях Отечественной войны я обязуюсь окончательно искупить свою вину и доказать своим родителям, что их сын единственный был, есть и будет честным человеком, гражданином Советского Союза.

19. IX 1942 г. г. Свердловск

п/я 1043/6 л/п№ 2

з/к Карпов Владимир Васильевич

После БУРа шайка Серого в бараке не собиралась. Я на некоторое время от них отошел, ходил на лесоповал с бригадой, в которую меня зачислили.

Однажды простудился и попросил помощи у лагерного врача зэка, капитана польской армии Гербера. Он дал мне порошки и поговорил со мной.

– Вы вроде военный, вас лейтенантом зовут.

– Да, я почти закончил военное училище.

– Вы по-латыни читаете?

– Да и не только читаю, а по медицинской подготовке в училище умею делать перевязки, компрессы, инъекции, искусственное дыхание и прочее.

– Прекрасно, мой фельдшер-помощник освободился, может быть, пойдете ко мне, я походатайствую о вашем назначении. Зачем вам на лесоповале мучится, здесь будете жить в тепле, отпускать лекарства по моим запискам-рецептам. Да и лекарств у нас немного, освоитесь быстро.

Я согласился с радостью и вскоре был назначен лекпомом – лекарским помощником.

Жизнь наладилась, в тепле и чистоте спал в своей рабочей комнате, а не в бараке. С Гербером дружил.

Вскоре даже получил повышение. Случилось это так. На лагпункте столько много доходяг: авитаминоз, плохое питание, холод. Участились смертельные случаи. Начальство решило создать при лагпунтах ОПП – оздоровительно-профилактические пункты, куда собирали доходяг, чтобы не выводить их на работу, а поддержать питанием – пайку хлеба увеличили до 800 грамм, баланда общая.

Собрали доходяг 150 человек в отдельном бараке. Меня назначили начальником этого ОПП. Чтобы у доходяг здоровые зэки не отбирали пайки (такое случалось) и чтобы баланды им доставалось побольше, решила охрана раздавать хлеб и кормить доходяг в бараке.

Принесли бачки с баландой, и сразу, как только запахло едой, доходяги кинулись к бачкам и опрокинули их. Баланда разлилась по грязному полу. Доходяги ложились и хлебали ртом баланду с пола.

Сцена ужасная!

Я ничего не мог сделать, мои крики не слышали, стихия обуяла голодных людей.

Когда все вылизали и угомонились, я сказал:

– Вы превратились в животных и все подохните от такого образа жизни. Впредь для вашей же пользы будет такой порядок:

– Становись!

Они медленно, нехотя построились.

– На первый, десятый рассчитайсь!

С грехом пополам рассчитались.

– Когда настанет время кормежки, в обед и завтрак, все будете сидеть на нарах и по моей команде, по очереди, каждая десятка будет подходить к бачкам, получать пайку хлеба и баланду. Понятно?

Во время ужина я встал у бачка и сам следил за раздачей. Все получили свою порцию и были довольны.

После этого доходяги меня зауважали и слушались.

Я решил привести в порядок барак, зачинить щели в окнах, добыть дров для отопления. Договорился на вахте, чтобы мне выделяли конвоира, и я буду выводить с десяток доходяг поздоровее на лесобаржу за дровами.

Утром после общего развода я выводил свою «Бригаду-ух!» на лесобиржу, мы собирали на лесопилке обрезки досок, фанеры, крупную стружку.

Заделали щели в окнах, натопили печи, в бараке потеплело. За дополнительный черпак баланды нашлись желающие помыть полы.

Из реек и обрезков фанеры мне в углу барака сколотили уголок-комнатушку, где я принимал больных, давал им порошки, которые выделял Губер, или направлял к нему на прием.

Однажды на леособирже ко мне подошел один из доходяг – «краснушник» по воровской специалности, он по запаху может определять, что в вагоне или в контейнере: обувь, одежда, консервы и прочее. Он мне шепнул:

– Бригадир, вон смотри к площадке на разгрузку пришел эшелон с новыми зэками. Их выводят из вагонов на ту сторону, там площадка. А с этой стороны я подошел и в переднем вагоне унюхал харчи, продукты. Охрана вся на той стороне, можно с нашей стороны отодвинуть дверь вагона и… сам понимаешь.

Дело опасное, но заманчивое. Я подошел к конвоиру:

– Послушай, браток, ты, наверное, не густо живешь на свой паек. У нас есть возможность подбросить тебе продуктов, ты смотри в ту сторону, – я показал в направлении, противоположном эшелону.

Он ничего не ответил, только повернулся лицом туда, куда я показывал.

Мы подошли с «краснушником» к первому от паровоза вагону. На той стороне эшелона галдели зэки, давали команды охранники. «Краснушник» умело и легко отодвинул дверь теплушки. В открытую щель я увидел туши мяса, они висели на крючке, коробки, бочонки с продовольствием.

Вот и нам, когда везли и кормили вареной свеклой, наверное, полагалось не меньше продуктов. Все украла охрана.

Дверь на другую сторону была закрыта. «Краснушник» запрыгнул внутрь вагона, стал подтаскивать и подавать – тушку барана, коробки с макаронами, крупой, бутылки с постным маслом.

Дверь закрыли. Все это мы притащили в бригаду, рассовали по карманам, спрятали под одежду. Остатки спрятали в штабеле лесоматериалов.

Я показал конвоиру, где заначка:

– После смены придешь, заберешь, приготовь мешок.

В бараке наварили, напарили в печке шамовки. Были все очень довольны. Все меня слушали беспрекословно.

Написал письмо маме.

«Гор. Ташкент, Куйбышевский район,

ул. Ново-Ульяновская, 44

Карповой Лидии Логиновне

Гор. Свердловск, п/я 1043/6, л/п № 2

Карпов Владимир В.

28 октября 1942 г.

Здравствуйте дорогие мама и папа!

Привет всем с далекого и сурового Урала! Дорогая мама, о своем Владимире можешь совсем быть спокойна. Живу очень хорошо. Если вам описать, какой я сейчас, то вы не поверите. Я сейчас работаю заведующим оздоровительно-профилактическим пунктом. Больных у меня сейчас 150 человек, выписываю на них продукты из склада ООС, варят и кормят только под моим наблюдением, я же лечу этих больных. В общем, выполняю работы, которые должен вести вольнонаемный врач. По внешности я представляю следующее: вес 87 килограммов (живот побольше, чем у папы), шея такая, что ни одна рубашка не сходится. Хожу в резиновых сапогах (грязища у нас по колено). Такие сапоги только у нач. лаг. пункта и я себе достал по блату за 1200 рублей. Есть хороший военного покроя костюм из персидского габардина, теплая шапка, отделанная лисьим мехом и т. д. Думаю сейчас достать валенки, а то уже вот-вот зима. Снег уже был несколько раз, но все никак не удержится – тает.

Жду 7-го ноября, осталось 10 дней, может быть освободят. Плохо только то, что сразу же отсылают на фронт. Дали бы отпуск с месяц, увидеть бы тебя и папу, а там куда угодно. Ну, ничего, бог даст, вернусь целым. Жалко, что молодость проходит, сейчас бы погулять да повеселиться, а тут война. У нас здесь все спокойно, даже не чувствуется, что где-то воюют. К себе я провел радио наушники, только слушать нет времени…

Я все получаю открытки от вас, а писем нет, в открытках очень коротко, а мне хотелось бы узнать поподробнее. Я как раздумаюсь о вас и как представлю себе, что вы нуждаетесь, так готов наделать глупостей и лететь к вам на помощь. Если вернусь и узнаю, что вас обижали какие-нибудь соседи, сплетничали или еще что-нибудь, то им не поздоровится. Лагерь – это такая школа жизни, что вышедший отсюда, знает все и способен тоже на все. У меня сейчас дневальный доктор экономических наук, он же окончил академию генерального штаба и работал начальником экономической разведки капиталистических стран. А теперь моет полы и считает себя счастливым человеком, так как такие, как он, все на общих работах, а он по крайней мере сыт. В общем, вы должны представить, что такое лагерь в военное время. Но все же, как ни трудно, а мы работаем, зная, что это идет на оборону Родины. Вот прогоним немцев, тогда заживем по-новому.

Ну, хватит, написал все. Я нуждаюсь только в ваших письмах, больше ни в чем. Если не дорого, то сухие фрукты.

Ну, пока, привет тете Гане, Зане, Иринке и всем знакомым. Папу крепко поцелуй, я знаю, он все молчит и по-прежнему спокоен, но душа у него так болит, что я даже здесь чувствую. А ты, дорогая мама, береги себя и его, впереди еще много хорошего.

Целую крепко – ваш сын Владимир К.»

Через месяц из лагерного управления решили проверить результаты работы ОПП на всех лагерных пунктах. Итог был неутешительный, на некоторых ОПП умерло почти половина доходяг, хлеб и сахар у них воровали те, кто поздоровее. Грязь, антисанитария порождали больных. И только в моем ОПП все было в порядке, ни один не умер, один тяжело заболел, его отправили в больницу.

Приехал посмотреть этот ОПП большой начальник с ромбом на петлице – комиссар Петров.

Он с удивлением посмотрел на наше чистое помещение, удивил его написанной моими умельцами плакат: «Честным трудом поможем фронту». Зашел в мою комнатушку. Здесь было побелено, стояли табуретки и столик, накрытый белой чистой простыней. Врачи, прибывшие с ним, стали смотреть моих доходяг. Они выглядели неплохо. Подходили десятками по моей команде. Начальник явно был доволен.

– Молодец, Карпов! Мы твой опыт используем.

И использовали: было решено ликвидировать ОПП на лагпунктах, не оправдавшие своего назначения. И создать на шестом (нашем) лагпункте санитарный городок, куда свозить больных (доходяг) со всех лагпунктов.

Еще раз приехал комиссар Петров, побеседовал со мной:

– Ты человек военный, хороший организатор, назначаю тебя главным врачом санитарного городка.

– Но я не медик…

– Неважно, главное навести и поддерживать порядок, это ты умеешь. По штату здесь положены вольнонаемные главврач и два врача, лечпомы и санитары будут из зэков, сам подберешь. Врачи будут вольнонаемные.

…Зэков нашего лагпункта переселили в другие. На шестой стали возить доходяг на грузовых автомобилях, они лежали в кузовах как дрова, многие не могли ходить.

Я подобрал коменданта, легпома и санитаров на каждый барак. Проинструктировал их. Одна из главных задач – следить, чтобы больные не оправлялись около бараков, разведутся мухи, может начаться эпидемия, все перемрут. Свою амбулаторию разместил в небольшом домике, бывшем управлении лагпункта. Прибыла и вольнонаемная: доктор Миронина Софья Николаевна, женщина средних лет, опытный медик.

Столовая, хлеборезка, продовольственный склад остались там же, где были раньше.

Прежде всего со своим персоналом стал проводить разъяснительные беседы о том, что зэки могут выжить и подлечиться без всяких лекарств только благодаря строгому порядку и дисциплине.

Первых «ссыкунов» около барака особенно вечером коменданты и легпомы ловили и заставляли в пригоршне нести свои испражнения в уборные. Приучили к порядку!

Миронина принимала больных, лечила, иногда просила меня:

– Послушайте больного, Владимир Васильевич, тут очень тяжелый случай.

Я стетоскопом прослушивал тщедушного доходягу, слышал гул его несчастного сердца. И серьезно говорил:

– Да, случай тяжелый, но организм у него здоровый, одолеет болезнь.

И больной с надеждой уходил от нас – сам главный врач обнадежил! Я рассчитывал на психотерапевтический фактор. Мне верили. Для больного это имеет большое стимулирующее значение. Обо мне даже пошла молва, что я молодой ученый, не согласный с советской медициной, за что угодил в лагерь.

Мироновой я говорил:

– Софья Николаевна, вы же знаете, что я не медик, не ставьте меня в неловкое положение, не приглашайте для осмотра.

– Владимир Васильевич, важен психологический фактор: больной видит, что им занимается консилиум с главным врачом! Это ему поможет. У нас ведь лекарств минимум…

В общем, работа пошла, порядок поддерживали, доходяги поправлялись. Через месяц нас проверила комиссия, и некоторых стали выписывать на работу в обычные зоны.

Я написал маме письмо для ее успокоения в оптимистических выражениях.

«УзССР, г. Ташкент,

Куйбышевский район,

ул. Ново-Ульяновская, дом 44

Карповой Л.Л.

Свердловск, п/я 1043/6

Карпов В.В.

21 ноября 1942 г.

Здравствуйте дорогие мама и папа!

Давно вам не писал потому, что болел – с 4-го и до вчерашнего дня, лежал с высокой температурой, все время 39–40°, но работы было очень много, так что лежать особенно не приходилось, болел только по ночам. Это может быть и к лучшему – вся болезнь прошла как-то незаметно. Меня хотели отправить в больницу, но я отказывался, так как там не очень-то хорошо, и условия в несколько раз хуже моих. Сейчас чувствую себя хорошо, температуры нет. Работаю по-прежнему зав. ОПП, только ОПП у меня очень большое, ко мне сгоняют со всех лаг. участков людей, которые окончательно не могут ходить, они не больные, а просто ослабли. Таких у меня сейчас больше 500 человек, что же будет дальше?

Жду с нетерпением ответа на помилование, но что-то не отвечают. Люди, которые писали со мной вместе, уже некоторые освободились, а мне никакого ответа.

Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся обо мне, лишь бы мне уйти из этой надоевшей лагерной жизни, а там будет видно. Постараюсь, чтобы дали отпуск. Главное, скорее выйти за проволоку и вздохнуть свободно. Как все надоело, ты не можешь себе представить. Ну, о себе хватит, пишите, какие у вас новости, как вы поживаете, как бабушка, как тетя Нора, Олечка? Я недавно видел всех вас во сне. Будто вы все у нас в лагере сидите на верхних нарах, а ты, мама, напекла разных пирогов и лепешек и разложила их на столе. Это, говорят, неплохо. Как дела у папы?

Ну, все. Привет всем знакомым, тете Гане, Ирине, соседям во дворе и их дочке.

Крепко целую – ваш сын Владимир К.

Не грусти, мама, будь молодцом и береги папу».

Вдруг кучно (чего я никак не ожидал) пришло распоряжение об освобождении из-под стражи, в списке которого была вся шайка Серого. Вот радости-то было! Только мое положение от этого усложнялось. Теперь надо думать, как избавиться от блатных. Это сначала показалось сложным. А потом, поразмыслив, понял: на воле уже не будет лагерных законов. «Не пойду с ними на малину к месту сбора. Они уйдут, а я останусь. И все. Разойдемся по лагерной поговорке – “как в море трактора”».

На вахте мордастый сержант выписывал справки об освобождении, они были напечатаны по четыре на странице. Сержант ножницами отрезал один бланк и вписывал в него фамилию, имя и отчество освобождаемого. В тексте было напечатано – имя рек освобождается из-под стражи с отправкой на фронт в действующую армию в составе штрафной роты, и если не оправдает себя в боях, досиживать оставшийся срок после окончания боевых действий.

Вызывали на вахту по одному, у меня с сержантом произошел такой разговор.

Выписывая справку, он тихо говорил:

– Напрасно таких выпускают; все равно к немцам убегешь.

Видно, уже была информация, что некоторые штрафники уходили к немцам.

Логически рассуждая, кое-кто принимал такое решение – зачем после войны еще досиживать оставшийся срок? Допустим, было у тебя по приговору десять лет, три отсидел, повоевал, жив остался и, пожалуйста, досиживай еще семь лет!

Такую формулировку в справке сочинил неумный человек или враг, фактически он комплектовал немцам разведшколы и власовскую армию, с такими справками немцы очень охотно принимали перебежчиков.

Когда сержант сказал и мне о возможном побеге, я принял это как оскорбление. Ответить грубовато – придерется охранник, неприятности будут. Я ответил так:

– Напрасно вы, гражданин начальник, плохо думаете о людях. Я еще, может быть, орден заслужу.

И показал ему на плакат «Ордена и медали СССР», который висел на стене. Этот плакат и подсказал мне такой ответ.

Сержант косо взглянул на меня:

– Ну, давай, давай!

Забегая далеко вперед, скажу, что я заслужил не один орден, а все, что были на этом плакате, – от медали «За боевые заслуги» до Золотой Звезды Героя.

Хотел бы я после войны встретить того сержанта, но не довелось!..

Собирали освобождаемых здесь же в проходной комнате.

Неожиданно меня вызвали к начальнику лагпунткта капитану Катину, он сказал, показывая на конвоира:

– Карпов, пойдешь в управление, тебя туда вызывают.

Конвоир был с пистолетом в кобуре, без винтовки. Мы вышли с вахты и на трамвае поехали в управление Тавдинлага.

В управлении меня принял знакомый уже комиссар Петров.

– Здравствуй, поздравляю с освобождением. Я тебя вызвал вот зачем. Оставайся у нас на работе на своем лагпункте, теперь как свободный человек. По штату там и положен вольнонаемный или кадровый военнослужащий, я присвою тебе звание лейтенанта, у меня есть право присваивать воинские звания до капитана. Снимем с тебя судимость, и будешь служить в наших войсках. Зачем тебе погибать в штрафной роте? Их в самое пекло суют. Ты здесь больше принесешь пользы.

Предложение было настолько неожиданным, что я растерялся. Такой крутой поворот из зэка в энкавэдэшника!

А комиссар заманивал:

– Дадим тебе квартиру в Свердловске. Привезешь сюда мать и отца, им, наверное, в Ташкенте тяжело живется. А здесь у тебя будет наш паек, да и на них выпишем. Соглашайся!

Мысли не мчались, а кружились в голове. Уж очень все неожиданно! Однако даже быстро я прикинул, как я буду выглядеть энкавэдэшником, да еще в здешней лагерной жизни, и стало мне не по себе.

– Спасибо вам, гражданин комиссар, за вашу доброту, но все же я лучше на фронт поеду, я военный, война – моя стихия, да и профессия. Может быть, жив останусь, буду служить в армии.

Генерал был недоволен, обиделся, бросил: «Ну, ну! Езжай, воюй» – и конвоиру: «Уведите».

Штрафная рота

На вахте собрались сорок освобождаемых. Начальник лагпункта Катин вычитывал фамилии по списку. Каждый бодро отвечал: «Здесь!» Общевойсковой стройный капитан с усиками просто и неожиданно сказал: «Здравствуйте, товарищи!» Это ошарашило: пять минут назад зэки, преступники, и вот: «Товарищи!» Давненько так не называли.

Капитан объяснил: поедем поездом до города Горького. Попросил не отставать и не теряться, потому что пока на всех один документ – вот этот список. Он тут же положил список на стол, и оба начальника расписались: «Сдал». «Принял».

Как, оказывается, просто и легко выйти на свободу, всего одна подпись – принял, и все, решетчатая дверь с лязгом отворяется, и вот она – воля! Та же дорога, по которой брели на работу, те же тропки, протоптанные в траве и уходящие к окраине деревни, но между мной и всем этим нет теперь конвоиров, отделяющих меня от прекрасной, обыкновенной жизни.

Я озирался, не верил, не понимал, как же это иду просто так, сам. Капитан впереди, он даже не оглядывался. Освобожденные за ним гурьбой, без построения. А раньше за ворота выходили пересчитанные – первая пятерка, вторая пятерка.

Теперь зашагали, не сутулясь, в тех же телогрейках и бушлатах, но спины стали ровными, глаза сияющими. Воля распрямляет человека!

Серый значительно посмотрел на меня, показал большой палец – мол, все идет «на пять»!

Прибыли в Гороховецкий учебный центр под Горьким. Заполняли на каждого анкету. Ну, анкетами не удивишь, а вот некоторые вопросы очень неожиданные: «Был ли в плену или в окружении?» Я написал ответ – «нет», и подумал: «Наверное, это считается для воина большим недостатком, если у него нет опыта окружения».

После оформления документов построили, распределили по взводам, отделениям. Командир роты, немолодой (видно, из запаса) прошел вдоль строя, отсчитал двадцать пять человек, сказал:

– Первый взвод. – Показал пальцем на грудь высокого здорового парня. – Вы старший до прибытия командира взвода. Распределите бойцов на три отделения, назначьте отделкомов.

Я попал во второй взвод. Меня назначили командиром отделения. Поскольку в строю стояли рядом, в мое отделение попала вся компания Серого и еще трое незнакомых парней из другого лагеря.

Серый был доволен:

– Порядок, свой командир! Ты узнай, когда оружие будут давать.

– Я думаю, сначала научат, как им пользоваться.

– Чего нас учить, мы умеем.

– А другие?

Я не ошибся. Через день, когда в роте набралось пять взводов, прибыли кадровые сержанты с треугольниками на петлицах. Их назначили командирами, и они стали заниматься ежедневно огневой (изучали устройство винтовки), строевой – шагали по плацу перед казармой, в которой жили, и тактикой – вывели за ограду военного городка, расчленили в цепь (пять-шесть метров друг от друга) и «В атаку, вперед! Ура!» Сначала все бегали с удовольствием. Дружное «ура» придавало силы, уверенности. Казалось, будь перед ними враг, всех смяли бы и перебили. Через час-другой устали, пот побежал между лопаток. А сержант все командует:

– Назад. Занять исходное положение. Не отставать! Равнение в цепи. А ну-ка еще разок – «Вперед!», «Ура!»

Особенно мучительны были занятия по строевой. Шагать по плацу казалось таким бесцельным, ненужным делом, что не могли дождаться, когда эта чертова шагистика кончится. А сержант покрикивал:

– Строевым! Крепче ножку! Не слышу. А ну четче! Раз! Раз!

Командовал и я своим отделением, и втайне даже смешно было – ходят строем отпетые воры и покорно выполняют команды. И это люди, для которых ни государственных, ни нравственных законов и порядков не существует.

– Зачем нам эта мура? – спросил сержанта Гена-Тихушник в курилке во время перерыва. – Мы же не на парад собираемся. Воевать поедем. Где там строевым ходить?

Сержант пояснял:

– Дело не в шагистике. В строю человек приучается к быстрому выполнению команды. Исполнительность доводится до автоматизма. Дали команду – «На-пра-во!», и ты тут же повернул. Скомандовали – «На-ле-во!», и ты мгновенно, без рассуждений выполнил. А в бою это особенно нужно. Понял?

Через неделю роту вывели на стрельбище, и каждый отстрелял первое упражнение: три патрона по грудной мишени; оценка от 25 до 30 очков – отлично, 20–25 – хорошо, 15–20 – удовлетворительно. Я, конечно, выполнил на отлично – выбил 28 очков. Серый тоже стрелял кучно – 26, остальные мазали, не все даже на «удочку» вытянули. Стреляли по очереди из двух винтовок, выделенных на роту для этой стрельбы.

Через две недели (слава богу!) занятия закончились. Роту еще раз сводили в баню и после помывки выдали стиранное б/у (бывшее в употреблении) армейское х/б (хлопчатобумажное) обмундирование, кирзовые сапоги, поношенные шинели и пилотки с новой красной звездой.

Все преобразились – не узнать! Серый, от природы рослый и широкогрудый, выглядел настоящим богатырем. Гена-Тихушник и Миша-Печеный в армейской одежде (которую они тщательно подобрали по росту) выглядели даже элегантно. Правильно говорят, мало иметь, надо уметь носить одежду. Остальные компаньоны смотрелись не очень браво, форма на них не легла, топорщилась, сразу видно – новобранцы.

Попал в мою команду Костя Камилевич. Хороший парень из Рыбинска.

Был студентом педагогического института, что-то сболтнул и получил по 58-й статье «червонец».

У него золотистые есенинские волосы, голубые глаза, румяное девичье лицо. Занимался он плаванием, очень стройный, высокий. По характеру покладистый, мы подружились!

Настал день погрузки в эшелон. Товарный красный вагон с двухъярусными нарами на взвод. В эшелоне двадцать вагонов, значит, четыре роты – целый батальон. В каждом вагоне старшим тот же сержант, который проводил занятия. Оружие пока не выдали.

– Когда дадут? – спросил Боров явно по поручению Серого.

– На фронте, – ответил сержант.

Дорога от Сибири до фронта, который изгибался где-то на линии Ленинград – Смоленск – Ростов, длинная, эшелон останавливался часто, стояли подолгу. Ехали весело, харчей вдоволь. Кроме того, что давали в армейском пайке (кухня походная в переднем вагоне на ходу готовила горячую пищу), на станциях компания ловкостью рук добывала и деньги, и продукты. Местные жители выносили на продажу вареную картошку, жареных кур, уток, яйца, творог, овощи и другую снедь. По прибытии эшелон встречали, как и положено встречать бойцов Красной Армии, доброжелательно, с улыбками. Женщины зазывали к своим корзинам:

– Берите яблочки! А вот сальце с чесноком соленое!

И братва берет… особенно когда эшелон трогается – хватают, и бегом в вагон. А вслед крик:

– Ах, чтоб тебя! Вот так бойцы! Мы таких эшелонов не видали!

В вагонах смех и возбужденная суета. Рассказывают о только что происшедшем на станции.

Егорка-Шкет, очень довольный собой, весело изображает:

– Я беру у нее всю кастрюлю с картошкой, а баба верещит: «Куда же ты с посудой тянешь?» А я ей: «Мамаша, картошка же горячая, без кастрюли нельзя». Она: «Так как же так!» А я: «А вот так!» – и ходу.

На какой-то большой станции роты водили строем в баню, чтоб не завшивели в дороге. В бане помылись, а Тихушник с Боровом успели еще и две квартиры «раскурочить» недалеко от бани. Брали гражданскую одежду и обувь. «Пригодится», – сказал Серый, раздавая шмотки, чтоб положили в вещевые мешки.

Кроме станционных базарчиков и квартир «курочили» еще товарные вагоны и контейнеры во время стоянок: «краснушникам», специалистам по кражам на железной дороге, было широкое поле деятельности: пути забиты товарными составами. Как я писал, опытный «краснушник» по запаху определяет, что в закрытом вагоне или контейнере: обувь, одежда, меха, мебель… не говоря уже о продуктах или парфюмерии. В вагоне такого искусника не было, но в соседнем вагоне ехал Жорка-Нос (кличка явно профессиональная). Этот Жорка на станциях работал на всех. Идет вдоль товарняка, остановится, принюхается, подумает. Все, кто идет за ним, ждут. Жорка показывает: «Здесь пшеница в мешках». Идет дальше: «Здесь цемент в бумажной упаковке. О! Здесь консервы, наверное, тушенка, банки смазаны жиром, чтоб не ржавели». «А может, рыбные консервы или варенье?» – спрашивают сбоку. «Говорю, тушенка, значит, тушенка! – солидно отвечает Жорка-Нос. – Давай, раскурочивай, проверь!» И действительно, в контейнере банки мясных консервов в густой липкой смазке.

В Казани исчез Миша-Печеный. Вышел из вагона вместе с другими штрафниками и не вернулся. Сначала думали, может быть, загулялся и, когда тронулся эшелон, прыгнул в другой вагон. Потом предполагали – отстал и догонит. Но эшелон подолгу стоял на небольших станциях, пропуская пассажирские поезда, а Миша так и не появился.

– Ушел, сука, – зло пыхтел Серый.

С горя, а может быть, от обиды пахан в тот вечер изрядно надрался. Самогону было по потребности. Пьяный, кривя мокрые расползающиеся губы, Серый цедил:

– Сука Печеная, оторвался, предал нас. Он всегда был вроде бы с нами, но себе на уме… С…сука, ушложопая… «Пещеру Лейхтвейса» рассказывал, красивой бандитской жизнью вас завлекал. А сам побоялся с нами уходить. Задавлю гниду своими руками, если встречу. – Шрам на перебитом носу пахана побелел от злости. Мокрые губы просто выворачивались от презрения и ненависти к предателю.

Я начинал беспокоиться, фронт уже рядом, а пахан будто забыл о том, что собирался уводить шайку в леса. Беспокоило не то, что не уводит, а неопределенность. Молчит он неслучайно, что-нибудь еще придумал.

Я спросил его об этом. Серый насмешливо поглядел на меня, усмехнулся:

– Газеты надо читать! Статьи товарища Эренбурга.

Я не понял, что он имел в виду. Это выяснилось позднее, уже в траншее, и опять едва не стоило мне жизни. Но в вагоне я отошел от Серого в недоумении. «Может, он решил дождаться, когда оружие выдадут? Но с передовой уйти даже с оружием будет очень непросто».

Штрафников привезли на Ржевское направление. Выгрузились вечером. Ночью совершили долгий марш, который ухайдакал всех до полного изнеможения. Когда стало светать, роту завели в лес и сказали: «Рубите хвою, устраивайтесь, здесь пару дней побудете». Неподалеку уже слышались редкие орудийные выстрелы и дробный звук пулеметных очередей. 629-й полк, в который прибыла рота, стоял в обороне. На фронте было затишье.

Днем, после обеда, подкатил грузовик. Штрафникам приказали построиться, повзводно подходить к этой машине и получать оружие. Когда опустили борт, я увидел кучу набросанных навалом винтовок. Наверное, их собрали на поле боя. Винтовки были в налипшей на них засохшей земле.

Раздали оружие, и поступила команда:

– Винтовки почистить и смазать. Завтра пойдем на передовую.

– А патроны?

– Патроны получите утром.

Я отметил про себя: «Продуманная последовательность – оружие не давали до передовой, а патроны дадут перед самой атакой. Не доверяют. И правильно делают, кто знает, какие замыслы у таких бандитов, как Серый. А их в роте немало».

В конце дня общее построение: прибыло командование штрафной роты. Капитан, который вез штрафников и намучился с ними в дороге, с большим облегчением передал «шурочку» (так называли штрафную роту). Боевое начальство выглядело не браво. Особенно командир роты капитан Старовойтов, явный запасник. Трудно представить человека, более неподходящего для командной, строевой должности! Прежде всего, в глаза бросается повисшая бабья задница, и грудь тоже пухлая, не мужская. Ну а на лице, как красный светофор, висячий нос: алкаш явный. Говорят, толстяки обычно добрые. Может быть. Но этот Старовойтов прежде всего хотел выглядеть солидным, основательным, но глаза его выдавали как человека с гибким позвоночником, постоянно опасающегося допустить промашку, настороженность в его бегающих глазах даже не собачья, а услужливая, заячье-трусливая. Я удивлялся, как могли назначить такого не подходящего даже в интенданты командиром штрафной роты. Позднее узнал (сам убедился): Старовойтов в атаки не ходил. Он произносил горячую речь – науськивал, натравливал, чтобы злее били немцев. А потом в своей траншее вставал к станковому пулемету, заряжал его новой полной лентой и для неуклонного движения штрафников только вперед объявлял: «Всех, кто назад пойдет, сам постреляю!»

Вместе с капитаном вышли перед строем четыре командира взвода: трое – лейтенанты и один младший лейтенант. Все они, видно, бывалые командиры, гимнастерки на них выгоревшие, не раз стиранные. У капитана на груди не орден, а какой-то большой значок, у младшего лейтенанта медаль «За отвагу».

Капитан представил, кто из них каким взводом будет командовать. На второй взвод назначили Кузьмичева. Я присматривался – не однокашник ли по училищу? Белобрысый, с белыми ресницами, коренастый, среднего роста, явно деревенского происхождения. Сапоги нечищеные, пыльные. Я подумал: «Я бы на первую встречу с новыми подчиненными в таких сапогах не вышел». Серый, стоя во второй шеренге, с ходу дал прозвище взводному: «Вахлак».

Лейтенант представился, сказал коротко о себе:

– Лейтенант Кузьмичев Иван Егорович. Томское училище окончил перед войной. В боях с первых дней.

И умолк, больше нечего говорить.

– Семейное положение? – с напускной серьезностью спросил Шкет.

– Жена есть. Детей еще не завел.

– Мерин, – тихо прибавил Борька, и все засмеялись. Смеялся и лейтенант, при этом лицо его стало совсем простым и добрым – типичный деревенский паренек.

– Не мерин, война помешала. Свадьбу сыграл, и на фронт, – пояснил он.

Так родилась вторая кличка, все во взводе между собой звали лейтенанта «Мерин», только Серый называл его по-своему – «Вахлак».

После общего построения роту усадили на опушке кружком, и комиссар полка, которому была придана штрафная рота, батальонный комиссар Гарбуз холеный, упитанный, чисто выбритый, провел политбеседу на тему «Как надо ненавидеть врагов и служить народу». Говорил он короткими, зычными фразами, будто не беседовал, а подавал команды. «Вот этот – полная противоположность вислозадому Старовойтову, хоть и политработник, но настоящий строевик», – оценил я.

Разбудили роту затемно и до рассвета (маскировка!) повели сначала оврагом, а потом по траншеям. Вышли незамеченными для гитлеровцев на свой участок. Здесь раздали патроны, и лейтенант сказал:

– Присматривайтесь к местности и к противнику, завтра в атаку пойдем.

В траншее кроме штрафников находились солдаты обычной стрелковой роты. К ним пришли как бы на уплотнение. Старые обитатели обжили окопы, у них на каждое отделение блиндажик с перекрытием из тонких круглых бревешек.

– От мух, – сказал пожилой солдат об этом перекрытии. – Блиндажи как люди: чем крупней начальство, тем толще бревна, чем выше чин, тем больше рядов из бревен. Перекрытие нашего блиндажика не остановит самую плевую мину, насквозь до пола прошибет.

Прибывшие стали расспрашивать о противнике – где он? Старые обитатели траншей осторожно приподнимались над бруствером, показывали:

– Вон за речушкой кусты, дальше кустов – высотки, вот это и есть немцы. Так же, как и мы, в земле сидят и об нас судачат. Особо не высовывайтесь – снайпер в башке дырку сделает.

В траншее, в нишах, выкопанных в земле, лежали каски, гранаты, противогазы.

– А почему нам не дали каски и противогазы? – спросил Боров, надев чужую каску и поглядывая на друзей: как, мол, я выгляжу? В этой каске мордастый Гаврила Боров был похож на фашиста, какими их рисуют на карикатурах.

– А зачем их давать? Завтра всех вас побьют – пропадет зазря военное имущество, – простодушно объяснил пожилой боец.

– Почему же нас побьют, а вас нет? – обиженно спросил Борька-Хруст.

– Вы в атаку пойдете, а мы в траншее останемся. Вам надо кровью искупать, а нам зачем в огонь лезть? Ну, кто будет только ранен, тому будет прощение, и убитым тоже – если смертью принят, значит, и люди простят.

Бойцы не заметили, как подошел лейтенант Кузьмичев и слушал солдата. Он прервал его упреком:

– Что же ты молодым бойцам все про смерть, да про смерть. Ты опытный воин, расскажи им про геройские подвиги. Перед боем это больше полезно.

– Можно, товарищ лейтенант, и про геройство, – виновато улыбаясь, с готовностью согласился красноармеец. – Вот был у нас в роте боец Новодержкин, тот завсегда в атаку первым вскакивал. Не боялся пуль. И они его облетали. Медаль «За боевые заслуги» получил. Но однажды промахнулся – побежал там, где пуля ему в живот летела. Теперь лечится. Прислал письмо – поправлюсь, вернусь в родную роту, опять буду вас в атаку поднимать супротив ненавистных гитлеровцев. Как, товарищ лейтенант, геройское это рассказывание? Внушает молодым бойцам?

Глаза у пожилого солдата лукавые. И лейтенант понимал, что над ним иронизируют, но вида не подал, наставительно поправил:

– Новодержкин храбрый был воин, ты правильно говоришь, и что медаль получил, хорошо. А вот пуля в живот не вдохновляет.

– А куда же ее денешь? Если она в брюхо влетела, я же не скажу, что мимо или, допустим, в ногу.

Прежние обитатели окопа потеснились, уступили штрафникам место в блиндаже для отдыха. Как только ребята отделения, покидав вещмешки к стенке, присели покурить да и подремать после очередного недосыпа, Серый, обращаясь к трем парням не из своей компании, повелительно сказал:

– Вы, трое, идите погуляйте, у нас разговор будет.

– А ты что за командир? – заерепенился боец Вукатов. – Говори при всех, мы тоже отделение, дело у нас общее.

Серый посмотрел на него своим особым пронизывающим взглядом, угрожающе сказал:

– Иди, гуляй, тебе говорят, много будешь знать, до старости не доживешь.

И боец сник, бурча и ругаясь вышел, за ним и двое других.

– Слыхали, – спросил Серый. – Завтра всех побьют! Значит, надо когти рвать сегодня.

Боров невольно упрекнул:

– Чего же ты вчера молчал, когда в лесу ночевали? И оружие уже на руках было.

Волков опять сказал ту же загадочную фразу:

– Товарища Эренбурга надо читать, – и достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную вырезку из газеты. – Здесь написано: немцы с радостью принимают уголовников – старостами и даже бургомистрами их назначают. Зачем нам в свой тыл идти и шею подставлять? За дезертирство с оружием в руках расстреляют в двадцать четыре часа. Понял? Из фронтовой зоны даже с оружием вырваться очень трудно. А тут вот она, воля, – несколько сот метров, и привет вашим советским законам! И еще с радостью примут. Чего же нам еще надо?

Шайка молчала, такого поворота в судьбе, наверное, никто не предполагал. Я онемел – это же измена Родине! Мне хоть и бывшему, но военному, сдаваться врагу?! «Да лучше пусть Серый здесь, в своей траншее, пристрелит. И потом, почему он меня пристрелит? У меня теперь тоже оружие. И я могу ему пулю всадить, если кинется». Пахан почувствовал недоброе в молчании своих попутчиков:

– Задумались? Ну, думайте. Недолго вам думать осталось. Слыхали, что старый солдат сказал, – завтра всех вас побьют. А до завтра одна-единственная ночь осталась. Вот в эту ночь и надо уходить. Жизнь одна у каждого. Пусть воюют те, кому есть за что воевать, а ты, Боров, или ты, Хруст, за что будешь воевать? За то, чтобы отсиживать полученный срок после войны? Нет, я туда пойду. Вот тут написано: «Там нас хорошо принимают»! – он похлопал по вырезке из газеты и положил ее в карман. Глубоко затянулся цигаркой и зло выпустил изо рта густую, плотную струю дыма. Недолго помолчал и очень тихо и очень страшно не сказал, а прошипел по-змеиному:

– Кто со мной…

Гаврила-Боров поддержал первый:

– Ну, если охрану в лагере снимать собирались, так по чистой дороге почему не уйти. Мне ихние порядки очень даже по душе.

Остальные тоже согласились уходить на ту сторону.

– А ты что молчишь? – спросил Серый меня. – Ты мне жизнь спас, теперь я тебе хочу спасти.

– Все же я бывший курсант – присягу давал, – на ходу придумывал я какие-то аргументы. – Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец…

– Во всем ты бывший – и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим – свой, наш человек.

Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:

– Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.

Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее я и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище. Каким далеким теперь все это казалось. Как приятный сон. «Думал ли я когда-нибудь, что всерьез буду решать проблему, сдаваться мне в плен или нет? Изменять Родине! Да такого и в мыслях не могло появиться. Даже когда на допросах меня избивали, я кричал следователям, что это они враги народа, а не я. Ох, как же старательно били они меня за это! Но и тогда, в минуты околевания, если бы меня спросили – не перейду ли я на сторону врагов, чтобы избавиться от пыток? Я бы и тогда сказал: “Умру здесь, в вонючем подвале, под сапогами потерявших человеческий облик следователей, но к врагам не пойду!” И вот теперь, через несколько часов я должен умереть. Именно умереть, а не сделать выбор. К фашистам я не пойду, а блатные меня прирежут, втихую, по-лагерному, здесь же в блиндаже, зажмут рот, чтобы не кричал, или удавку сзади накинут, и хана, пикнуть не успею. Нет, надо уйти в соседнюю роту, вроде знакомых ищу, и отсидеться там, пока эта банда уйдет. А потом можно промолчать или сказать, что вообще ничего не знал об их намерении. Боец Вукатов может настучать о том, что я вместе с теми оставался, когда их из блиндажа выгнали. Но мало ли о чем там говорили, они ушли, а я вот здесь. В чем же моя вина? Не выдал? Так я и не знал».

Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания мои очень насторожили Серого. Я постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда выходил покурить или «побрызгать», за мной обязательно шел кто-нибудь из шайки. Я судорожно соображал, искал выхода и в то же время спиной ощущал, что вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на мой счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез.

Стемнело, как мне показалось, на этот раз быстрее обычного. Я стоял и курил в траншее, никого из блатных рядом не было.

– Пора, – подумал я и пошел в соседнюю роту.

Потом я узнал из рассказа взводного, что было дальше.

…Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.

– Вы куда, ребята? – вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа.

– Нас в разведку посылают, – сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник.

– Куда же вы с мешками в разведку-то? – недоумевал Вукатов и выглянул из-за плащ-накидки, заменявшей дверь.

Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул:

– Тебе с нами не по пути, – и ударил прикладом Вукатова по голове. Скомандовал: – Пошли!

Вся компания по одному перевалила через бруствер.

Доползли до оврага. Здесь поднялись на ноги. Отдышались, осмотрелись.

Пригибаясь, пошли по оврагу в сторону немецких позиций.

Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности.

Они так всю ночь подсвечивают.

Властный окрик немца остановил их.

– Хальт! Хенде хох! – скомандовал невидимый в темноте в кустах немец.

– Мы к вам! Сдаемся! – негромко, не обычным властным голосом, а как-то просительно блеял Серый.

– Мы в плен, в плен, – лепетал и Боров, все еще боясь говорить громко.

– Оружие на землю! Руки вверх! – командовал немец.

Вся шайка покорно положила винтовки на землю.

– Три шага вперед, – скомандовали из мрака.

И все сделали по три шага, отступив от своих винтовок.

Из мрака появились две темные фигуры с автоматами на груди. Они обошли справа и слева беглецов, которые стояли, вытянув руки вверх.

– Собрать оружие! – уже четко по-русски, без акцента сказал все тот же голос из мрака. Из темноты появился лейтенант Кузьмичев, у него в руках был автомат, рядом шагали еще двое с винтовками.

– Ну что, братья-разбойники, – сказал облегченно Кузьмичев, – «рельсы кончились, шпалов нет», так, кажется, поется в вашей песне? Приехали! А ну кругом! – И еще он сказал почти ту же фразу, которую крикнул конвоир, когда забирали в БУР:

– Если хоть одна б… ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!

И их повели назад в свои траншеи.

Как выяснилось потом, Серый ударил бойца Вукатова прикладом хоть и сильно, но все же тот вскоре оклемался, побежал к командиру и доложил, что группа воров пошла сдаваться гитлеровцам.

Недооценил Серый лейтенанта, приняв его за деревенского вахлака! Кузьмичев быстро сообразил, что надо предпринять. И пока крадучись шли воры по оврагу, лейтенант с группой сержантов напрямую пробежал по нейтральной зоне и встретил их у выхода из оврага. А чтобы не произошла стычка и не было потерь, Кузьмичев придумал маскарад под немца. Затея его прошла удачно.

Обалдевшие от всего происшедшего, блатники долго не могли прийти в себя, сидя в блиндаже, где их заперли, подперев дверь бревнышком и поставив часового.

Так неожиданно завершилась затея Серого с побегом. Он вообще всю свою жизнь был в бегах, как сам рассказывал – получал срок, сидел, сколько сам хотел для отдыха, и потом убегал. Он был мастер по побегам. И вот последний в его жизни, самый крупный, групповой, – получился не побег на волю, а побег из жизни.

Сидя во мраке блиндажа, урки ни о чем не говорили. Каждый понимал – пришел конец. Говорить не о чем. Все знали, что предстоит. В траншее, за дверью произошел разговор командира роты с комиссаром полка и смершевцем. Отчетливо были слышны их слова, да они и не таились.

– Они здесь? – спросил комиссар.

– Тут вся компания, – ответил голос ротного Старовойтова. – Будем вести расследование?

– А зачем? – тоже вопросом ответил комиссар. – Преступление налицо. Они сами сказали, идут сдаваться! Какое еще расследование? Есть на этот счет приказ: перебежчиков, трусов и паникеров расстреливать без суда и следствия. Вот утром и расстреляем перед строем. Чтобы другим неповадно было! Вы, капитан, подготовьте надежных бойцов из старослужащих для приведения приказа в исполнение.

– Слушаюсь, а где будем, – Старовойтов замялся, придется выполнять такое «деликатное» поручение, – где будем… исполнять?

– На пути к штабу полка, там у выхода из лощины есть хорошая поляна. На ней и постройте штрафную роту. А я дам распоряжение, чтобы туда вывели подразделения, которые не находятся в первой траншее. Пусть все видят. Мы с предателями миндальничать не станем. Будем расстреливать беспощадно!

Все произошло так, как приказал комиссар. Пойманных привели на поляну, где буквой «П» стоял строй. Приговоренных поставили лицом к строю в том месте, где у буквы «П» пустота. Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. Гена-Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего особенного не происходит, он был бесцветен как всегда. Егорка-Шкет суетился, даже стоя на месте перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не дурачился. Гаврила-Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея его налилась кровью. Борька-Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и глаза у него запали, покрылись глубокими тенями. Подразделения серой стеной стояли напротив блатных, и в этой однотонной серой стене стоял и я.

Вышли и встали перед беглецами пятеро солдат – по одному на каждого.

Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:

– Заряжай!

Клацнули затворы.

Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же я уловил только три слова – расстрелять, привести в исполнение.

Капитан аккуратно положил приказ в планшетку, зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:

– По изменникам Родины – огонь!

Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев…

…На следующий день штрафную роту послали в атаку без артиллерийской подготовки, без поддержки танками. Капитан Старовойтов скомандовал: «Вперед!» – и остался в траншее. Только младший лейтенант, с медалью на груди, пошел с бойцами. Костя шел со мной рядом. Штрафники перебивали колючую проволоку прикладами, а немцы били их прицельным огнем. Уцелевшие от губительного пулеметного огня все же влетели в немецкую траншею. Был и я в той рукопашной, стрелял направо и налево по зеленым немецким мундирам. Немцы убежали из первой траншеи. Но вскоре страшный, как обвал, налет артиллерии обрушился на траншею и перемешал штрафников с землей. Подошли три танка и стали добивать из пулеметов тех, кто уцелел. Остались в живых из четырех взводов девять человек – те, кто добежал назад в свою траншею. Правду сказал тот старый мудрый солдат: «Всех завтра перебьют», он такое, наверное, видел не раз.

Но закон есть закон – искупать вину полагалось кровью. Позднее штрафные роты посылали в общем наступлении на самом трудном участке, там, где на штабной карте было острие стрелы, показывающей направление главного удара. Но первые «шурочки» погибали бессмысленно, слова приказа «искупить кровью» понимали и исполняли буквально. Штрафников посылали в бой без артиллерийской и какой-либо другой поддержки.

Девять уцелевших, усталых и вымазанных в земле и копоти предстали пред светлые очи начальства.

– Вообще-то вы, м…, траншею немцев захватили, но не удержали. Ждите следующую штрафную роту, через пару дней прибудет. Вольем вас туда, – сказал ротный.

И влили. Вновь прибывшая рота была такая же, как предыдущая, с которой приехал на фронт я, большинство – зэки из лагерей, уголовники, бытовики и политические с малыми сроками. Были в той роте и осужденные по новым причинам: дезертиры, отставшие от эшелонов и потерявшие свои части при переездах.

Особенно выделялись три морячка в своей форме, в бескозырках, несмотря на мороз, с распахнутыми бушлатами, чтоб видна была полосатая тельняшка.

Петр Баранов, Михаил Голубев, Степан Ситников где-то загуляли, отстали от эшелона и вот, как дезертиры, в «шурочке».

Мне они понравились, я поговорил с ними, посоветовал держаться в бою поближе ко мне.

Роту разместили в опустевшей деревне, жители ушли из прифронтовой полосы.

В избах уставшие после марша штрафники легли вдоль стен на пол. Я бросил вещевой мешок на свободное место в углу, сел, привалился к мешку спиной и закрыл глаза. Я был в полупрострации от пережитых за последние дни потрясений: расстрел, атака, рукопашная, как в болезненном бреду все перемешалось в моей голове. Иногда казалось, что все это происходит не со мной, а вижу я происходящее как-то со стороны. Хотелось забыться, отдохнуть, отойти от этого страшного сумбура. От двери крикнули:

– Выходи получать оружие!

Рота построилась в центре деревни. Командиры были те же – капитан Старовойтов, лейтенант Кузьмичев и другие. Только не было младшего лейтенанта с медалью «За отвагу», он погиб в рукопашной.

Оружие, как и в первый раз, было грязное. «Может быть, от нашей роты с поля боя собрали», – подумал я.

– Оружие почистить! Патроны получите на передовой, – сказал лейтенант Кузьмичев, во взвод которого я опять был зачислен.

Ночью роту подняли командиры.

– Выходи строиться!

– С вещами или просто так? – спросили из темноты.

– В полном боевом! Пойдем на передовую.

Ротный сказал перед строем:

– Товарищи, настал час, когда вы сможете доказать свою преданность Родине, искупить грехи, очистить свою совесть и стать полноправными советскими гражданами. Страна вам поверила, дала оружие. Теперь дело за вами. Мы надеемся, вы оправдаете доверие. За проявленное мужество и геройство каждый может быть освобожден из штрафной роты досрочно. Бейте врагов беспощадно – это будет лучшим доказательством вашей преданности! – Он помолчал, спросил: – Вопросы есть?

– Все понятно.

Шли сначала лесом, потом полем, за которым уже были видны вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.

Ветер обдавал тошнотворным сладковатым запахом.

– Это чем воняет? – спросил Баранов.

– Трупы, – ответил я.

– Разве их не убирают?

– В нейтральной зоне не всегда можно убрать.

Когда вышли в первую траншею, лейтенант Кузьмичев объявил:

– Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить местность. В наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой, которая перед нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню Коробкино – ее не видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой. Можно отдыхать, спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два часа. – Он назвал фамилии, кто с кем и в какое время будет дежурить.

По распределению взводного я попал в паре с Нагорным – человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет пятидесяти, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Он попросил меня:

– Вы просветите меня, что мы будем делать?

Я посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.

– Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. – Мне захотелось испытать напарника, и я добавил: – И посматривать за своими, чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.

Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь со мной, зашептал:

– Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос. Вы по уголовной статье?

Я коротко рассказал о себе.

– Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас посадили? – спросил я.

Нагорный печально усмехнулся:

– За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать… Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде. У меня остались там жена и дочь… Чудесное шаловливое существо. Ей уже пятнадцать лет. В тридцать седьмом было всего десять. Живы ли? Они в Ленинграде. Написал им письмо об отправке на фронт. Не знаю, дойдет ли.

Очень искренней была его грусть.

Подошел командир взвода:

– Послушай, Карпов, ты уже опытный, – когда пойдем в атаку, помоги на левом фланге. Сам знаешь, народ необстрелянный, испугаются пулеметов, залягут, потом не поднять. Помоги, штрафники тебя послушают, ты с ними общий язык найдешь.

Много ли нужно человеку в беде? Иногда не деньги, не какие-то блага, а сознание, что ты сам кому-то нужен. Вот не помог лейтенант ничем, а сам помощи попросил, а на душе стало легче.

– Не беспокойся, лейтенант, на левом фланге будет полный порядок!

– Ну, спасибо тебе.

Когда начало светать и я уже посчитал, что ночь прошла спокойно, вдруг неожиданно артиллерия гитлеровцев обрушила на наши траншеи лавину снарядов и мин. Вмиг все смешалось в грохоте взрывов. Я упал на дно окопа и заполз в «лисью нору». Понял: немцы обнаружили подготовку к атаке и решили провести артиллерийский налет.

Ураган бушевал недолго. Когда обстрел прекратился, было уже утро, но в дыму и пыли все еще ничего не было видно.

Я пошел по развороченной снарядами траншее. За одним из поворотов увидел несколько трупов. Их, видно, убило одним из первых разрывов, когда стояли и о чем-то разговаривали. Полузасыпанные землей и обезображенные взрывом, они превратились в кровавое месиво.

Штрафную роту, несмотря на артналет и потери, двинули в атаку в назначенное время.

Я услышал, как ротный Старовойтов доложил по телефону:

– Шурочка пошла вперед! – А сам зарядил свежую ленту в станковый пулемет и остался в траншее.

Взводные выпрыгнули на бруствер и кричали:

– За Родину! Вперед! – Но сами стояли на месте, ждали, пока вся рота вылезет из траншеи и развернется в цепь.

Рядом со мной бежал Нагорный, он истово провозглашал эти же слова:

– За Родину! За нашу Родину!

А с другого бока бежали Костя и моряки. Он перепрыгивал через воронки и старые трупы, не обращая внимания на свист пуль и падающих штрафников – то ли убитых, то ли раненых.

Я с гулко бьющимся сердцем бежал вперед, невольно ждал удара пули или осколка, помнил и просьбу взводного, наблюдал за левым флангом, покрикивал:

– Вперед! Вперед, ребята!

Заметив, как несколько человек залегли от близкого взрыва, метнулся к ним:

– Встать! Вперед!

На меня смотрели снизу глаза, полные ужаса, бойцы вжимались в землю, не в силах оторваться от нее. Я понимал: ни разговоры, ни просьбы сейчас не помогут, против животного страха может подействовать лишь еще более сильная встряска.

– Пристрелю, гады! Встать! Вперед! – грозно крикнул я, наводя винтовку на лежащих.

Они вскинулись и побежали вперед, глядя уже не на ту смерть, которая летела издали, а на ту, что была рядом, в моих руках.

Не успели добежать до траншеи врага, как с низкого серого неба хлынул дождь, он обливал разгоряченное тело, прибавил сил. Запах гари взрывов на некоторое время сменил аромат теплой травы.

– Ура! – кричали штрафники и неслись на торчащие из земли мокрые каски.

Фашисты торопливо стреляли. Я видел их расширенные от ужаса глаза, дрожащие руки. Штрафники прыгали сверху прямо на головы врагов.

Рукопашная схватка была короткой – торопливые выстрелы в упор, крики раненых, ругань штрафников, несколько глухих взрывов гранат, брошенных в блиндажи.

– Вперед! – кричал я. – Не задерживайся в первой траншее! – помнил приказ – взять деревню Коробкино, которая дальше, за этой высотой. Командир взвода выгонял штрафников из блиндажей: кое-кто полез потрошить ранцы убитых гитлеровцев, снимать часы.

– Вперед, буду стрелять за мародерство! – неистовствовал Кузьмичев.

Волна атакующих покатилась дальше, ко второй траншее. А в первой, на дне ее, остались лежать втоптанные в грязь в зеленых мундирчиках те, кто несколько минут назад стреляли из пулеметов и автоматов. Вроде бы никто из гитлеровцев не убежал, но из следующей траншеи опять стреляли пулеметы и автоматы, мелькали зеленые, блестящие под дождем каски.

Вдруг вскрикнул и зашатался Нагорный.

– Зацепило? – сочувственно спросил я.

– Кажется, да. Но я пойду вперед. Я могу. – Нагорный держался за грудь рукой, под пальцами на мокрой гимнастерке расплывалось красное пятно. Он побежал вместе со всеми, но постепенно стал отставать. Несколько раз падал, спотыкаясь на ровном месте, но поднимался и шел вперед.

Оглядываясь, видел Нагорного, очень хотелось помочь ему, однако железный закон атаки – все идут только вперед – не позволял это сделать. Те, кто ранен, помогут друг другу. Живые должны продолжать свой бег навстречу врагу и поскорее убить его, иначе он сразит тебя.

Нагорный все же дошел до второй траншеи. Здесь на роту обрушился сильный артиллерийский налет. Все бросились на мокрое, скользкое дно, лежали некоторое время, не поднимая головы. Снаряды рвали землю совсем рядом. Кислый запах разопревшей от дождя и пота одежды заполнил траншею, набитую людьми.

Когда обстрел прекратился, я хотел перевязать Нагорного – тот лежал рядом.

– Не надо. Бесполезно. – Он смотрел на меня добрыми усталыми глазами. – Это даже к лучшему. Если бы вы знали, как я устал! Я очень боялся, что умру без пули. Без крови. Не сниму с себя обвинения. И вот, слава богу, я убит. Очень прошу сообщить домой, в Ленинград. Пусть знают – я никогда врагом не был. Вот окончательно доказал это. Теперь жене, дочери… легче жить будет… – Нагорный обмяк, рука упала с груди, открыв густо-красное пятно на потемневшей от дождя гимнастерке.

«С простреленным сердцем шел человек в атаку, – подумал я, – очень дорожил он своим добрым именем; сделал все, чтобы восстановить его»

Дождь обмывал лицо Нагорного, оно было спокойным и строгим, лишь одна обиженная морщинка пересекала его высокий лоб. Эта морщинка была единственным упреком за несправедливые подозрения и кару соотечественников. Лейтенант сказал мне:

– Спасибо тебе, вовремя ты поднял левый фланг, а то бы не дошли мы сюда. Уж как один фланг заляжет, и другой далеко не уйдет. Ну что ж, будем закрепляться здесь.

– Дальше разве не пойдем?

– Не с кем – немного в роте людей осталось.

Я оглянулся – на поле лежали под дождем те, кто еще утром составлял штрафную роту. Большинство головой вперед, как срезала на бегу пуля. Я во время атаки не видел, когда падали все эти люди. В атаке я следил за тем, чтобы все бежали вперед, и сам смотрел туда, откуда должна прилететь смерть; кажется, на минуту ослабишь внимание – и она тебя сразит, а когда пристально глядишь ей в глаза – не тронет, минует. Глядя на убитых, я подумал: «Теперь с них судимость снята…»

Костя и моряки уцелели.

Роте приказали закрепить занятый рубеж, перейти к обороне. Ночью, во время дежурства в траншее, показалось, что сугроб в нейтральной зоне шевельнулся. Так бывает, когда осветительная ракета опускается вниз: в ее колеблющемся свете и кусты, и тени от них вроде бы покачиваются. Но сейчас не было ракеты.

Я присмотрелся. Увидел еще несколько движущихся сугробиков. «Что за черт! Неужели от ста граммов?» Я прижался к краю траншеи, вгляделся попристальнее и понял: немцы ползут! Крадутся, одетые в белые костюмы!

Не отрывая глаз от ползущих, я кинулся к станковому пулемету. Первая мысль – немедленно скомандовать: «В ружье!» или «Открыть огонь по фашистам!» Не будь я боксером, наверное, так и поступил бы. Но ринг приучил меня не поддаваться первому впечатлению, не паниковать, спокойно разобраться в том, что происходит. Пусть на это уйдет несколько секунд, зато потом будешь действовать правильно и решительно.

Я не поднял тревогу сразу же. Несколько мгновений, пока спешил к пулемету, мне хватило на то, чтобы сообразить: гитлеровцев не так уж много, ползут не по всему фронту, а отдельной группой, значит, это не общее наступление, значит, разведка или хотят снять наше боевое охранение перед атакой более крупных сил. А может, Новый год хотят отметить захватом «языка»?.. Ну, если так, то и кричать не надо. Тут следует сюрприз им приготовить!.. Подбежал к блиндажу, рванул плащ-палатку, хриплым от волнения голосом скомандовал:

– Моряки, полундра! В ружье! Только тихо. Немцы ползут, человек двадцать. Наверное, разведка. Всем выходить пригнувшись – не показываться. Приготовить гранаты. Огонь по моей команде.

Я опять поискал и нашел на снежном поле выпуклые бугорки – до них было еще метров шестьдесят. «С такого расстояния не кинутся. И гранаты лежа не добросят, – лихорадочно думал я. – Надо уловить момент, когда в рост встанут, когда ринутся к траншее, лежачих много не набьешь».

Моряки и солдаты разбегались вправо и влево, присаживаясь на дно траншеи, тревожно поглядывая на меня из-под серых ушанок, сжимая лимонки в голых руках.

Увидев гранаты, я подумал: «Когда фрицы вскочат, дорога будет каждая доля секунды». Шепотом приказал:

– Разогнуть усики на гранатах!

Тихая эта команда пошла по траншее. Солдаты передавали друг другу:

– Разогнуть усики…

А призрачные фигуры в белом чем ближе подползали, тем медленнее двигались. Я от перенапряжения мысленно даже звал их: «Ну, давайте, давайте!.. Чего медлите?» Сердце у меня стучало так громко, что невольно подумал: не услышали бы этого стука немцы. Стало жарко. Я расстегнул шинель.

«Перед броском вперед они должны приостановиться, подождать отставших», – соображал я и тут же увидел, как один из немцев приподнялся, потом разом встали остальные и покатились по глубокому снегу вперед без единого звука, словно ватные.

– Огонь! – заорал я во всю грудь и метнул гранату.

Штрафники тоже вскочили со дна траншеи. Замелькали в замахе руки. Торопливо затараторил пулемет Ситникова. Забухали взрывы гранат. Взвизгнули, брызнув в стороны, осколки. Закувыркались, заметались, закричали белые фигурки между огненными и черными всплесками земли.

– Бей гадов! – кричал я.

Бросил еще одну гранату, затем вскинул винтовку и стал стрелять. Справа и слева гулко гремели винтовочные выстрелы.

Радость от того, что все получилось, как было задумано, и особенно вид удирающих врагов, вытолкнули меня из траншеи.

– Лови их! За мной, ребята!

Они бежал скачками, проваливаясь в глубокий неутоптанный снег, стреляя на ходу. «Живьем бы, живьем бы взять хоть парочку!» – с азартом думал я, догоняя удирающих. Вот уже совсем рядом один, запаленное дыхание со свистом вырывается из его груди – не дышит, а стонет от перенапряжения: «Ых! Ых!»

Я схватил немца за плечо. Оно оказалось мягким, рукой прощупывалась вата. «В разведку пошел, а столько понадевал на себя, вояка!» – мысленно упрекнул я его и ударил автоматом по голове. Уже размахнувшись, успел подумать: «Не пробить бы голову, вполсилы надо». Фашист, взмахнув руками, упал в снег. Но сразу вскочил и бросился на меня, стремясь схватить за горло скрюченными, растопыренными пальцами. «Когда же он успел рукавицы сбросить?» – удивился я и привычным приемом, который много раз применял на ринге, отбил в сторону руки немца и так же автоматически влепил ему увесистый хук в челюсть. Немец крякнул и опрокинулся навзничь. Я, будто на ринге, стал отсчитывать про себя: «Раз, два, три… Тьфу, да что я – рехнулся?»

Окинул взглядом место стычки. Все было кончено. Моряки и Костя нехотя тянули, держа за шиворот, еще двух упирающихся гитлеровцев. Несколько убитых лежали, уткнувшись лицом в снег. Человек шесть мелькали вдали. Баранов бил по ним одиночными, хлесткими на морозе выстрелами.

– Ушли, язви их в душу! – сказал Петя и прекратил стрельбу.

Я кивнул на убитых:

– Собирай их, ребята, и давайте быстро в траншею. Сейчас сабантуй начнется!

Склонившись к своему пленному, дернул его за рукав:

– Эй, ауфштеен! Хватит прикидываться, не так уж сильно я тебе врезал. – И честно признался: – Но врезал все-таки от души! Давай, давай, ауфштеен!

Немец таращил мутные после нокдауна глаза, тряс головой, пытаясь смахнуть одурь, с опаской поглядывал на меня.

– Пошли, форвертс! – командовал я.

Пока темно, надо было поспешить с отправкой пленных на НП командира роты. Днем с ними не выбраться. И от обстрела их нужно сберечь.

Странное дело – война. Вот стоят передо мной враги. Они хотели убить меня и других солдат. Если бы им повезло, перебили бы всех беспощадно. Может быть, одного-двух пощадили, потому что нуждаются в «языках». Но попались сами. И я, которого они хотели убить, забочусь, чтобы поскорее увести их от опасности. А сам останусь здесь под обстрелом, и кто знает, может, меня убьют в отместку за этих вот пленных…

Между тем обстрел немецкой артиллерией наших укрытий начался.

Первая мина взвыла, забираясь вверх и отфыркиваясь, стала падать на окоп. С железным хряском и звоном она разорвалась недалеко от траншеи. И тут же другие мины замолотили в мерзлую, звонкую землю, будто их бросали сверху. Ни выстрелов, ни воя при их приближении в грозе разрывов уже не было слышно. Тяжелые снаряды тоже долбили землю. Высотка вздрагивала и гудела от этих тупых ударов.

Я с моряками и Костей укрылись в блиндаже. Все молча курили. Лица казались спокойными, даже безразличными.

Когда близко разрывался снаряд, из щелей между бревнами наката текли прозрачные струйки песка. И хотя моряки внешне не выказывали беспокойства, в душе каждый гадал: попадет или нет? И каждый, не веря ни в Бога, ни в черта, не зная ни одной молитвы, все же обращался к какой-то высшей силе, робко просил ее: «Пронеси мимо!.. Пронеси!..»

Первая боевая награда

Донесения об отпоре, который был дан фашистам красноармейцем Карповым, шли снизу вверх по телефонной эстафете, и где-то на середине пути фамилия Карпова из них исчезла. Злого умысла тут, конечно, не было – никто не хотел присваивать чужую славу. Просто майор Кортунов, докладывая командиру дивизии, сказал:

– У меня штрафники отличились. Отбили ночной налет, взяли трех пленных.

Командир дивизии, в свою очередь, доложил командиру корпуса:

– Мой Кортунов хорошо новый год начал – направляю пленных.

А командарма информировали в еще более обобщенной форме:

– В хозяйстве Добровольского была ночная стычка, в результате взяты пленные…

Потом по той же эстафете пошла обратная волна и утром докатилась, наконец, до «шурочки»: представить список отличившихся.

Меня вызвал командир роты:

– Напиши список, кто отличился ночью.

Он дал мне листок бумаги и карандаш. Я написал: «Красноармейцы Баранов Петр, Голубев Михаил, Ситников Степан, Камилевич Константин».

Ротный прочитал, дописал в список первым меня и сказал:

– Иди в штаб полка, тебя вызывает командир, хочет познакомиться.

Я обрадовался: во-первых, приятно побывать в тылу (штаб полка представлялся мне глубоким тылом), во-вторых, я знал – ругать там меня не будут, наоборот, наверное, скажут доброе слово, может быть, даже объявят благодарность.

Блиндаж командира полка приятно удивил меня. Здесь можно было стоять в полный рост, и до накатов оставалось еще расстояние на две шапки. Стол хотя и из ящиков, но на нем яркая керосиновая лампа с прозрачным пузатым стеклом, алюминиевые кружки, а не самоделки из консервных банок, настоящие магазинные стаканы с подстаканниками и чайными ложками. В углу блиндажа топчан, застланный серым байковым одеялом, и даже подушка в белой наволочке. И, что уже совсем невероятно, у самой лампы, хорошо ею освещенная лежала на блюдечке неведомо откуда попавшая в такое время на фронт половинка желтого лимона.

Стараясь не перепутать последовательность слов в рапорте, я доложил о прибытии.

– Покажись, герой, – весело сказал майор Кортунов и пошел навстречу.

Я покраснел, думая о своей затасканной шинели: в нее так въелась траншейная земля, что никак не удавалось отчистить бурые пятна. Втянул и без того тощий живот, напряг ноги, выше поднял подбородок, чтобы хоть выправкой слегка походить на героя.

– Хорош! – похвалил майор и крепко пожал мне руку. Комиссар Гарбуз тоже откровенно разглядывал меня.

– Раздевайся. Снимай шинель, – предложил комиссар.

Я смутился еще больше. Не предполагал, что так примут. Думал, поговорят – и будь здоров! А тут вдруг: раздевайся.

Я же не раздевался почти полмесяца!

Представляя, какая на мне мятая-перемятая гимнастерка, спросил:

– Может быть, я так?..

– Запаришься, у нас жарко, – резонно возразил комиссар. – Снимай!

Пришлось подчиниться. Я беспрерывно одергивал гимнастерку, но она снова коробилась и будто назло вылезала из-под ремня.

– Ладно, не смущайся, – ободрил командир полка, – с передовой пришел, не откуда-нибудь. Садись вот сюда, к столу.

И, едва я присел, опять загремел голос Гарбуза:

– Расскажи-ка о себе, добрый молодец. Мы мало тебя знаем.

– Погоди, Андрей Данилович, – сдержал его Кортунов, – что ты сразу за дело? Давай ему сто граммов поднесем: и с мороза он, и с Новым годом поздравить надо, и за умелые действия отблагодарить.

– Согласен, Алексей Кириллович.

– Гулиев, флягу!

Чернобровый, со жгучими кавказскими глазами ординарец мигом оказался возле стола и налил в стакан.

– Пей, герой, согревайся, – сказал Кортунов.

Я вспомнил, каким недопустимым проступком в училище считалось «употребление спиртных напитков». А сейчас майор сам предлагает сто граммов. И я возьму вот и выпью прямо на глазах у командования…

От волнения не почувствовал ни крепости, ни горечи водки.

Командир пододвинул мне тарелку с кусочками колбасы и сала.

– Закуси. И давай рассказывай!

– Рассказывать-то нечего, – пожал я плечами.

И снова подумал, какая ужасная на мне гимнастерка.

– Ну, ясно, скромность героя украшает, – поощрительно улыбнулся Гарбуз. – А все-таки расскажи ты нам, где жил, учился, когда в штрафную роту попал.

Каждый раз, рассказывая свою биографию, я испытывал неловкость при упоминании о судимости по политической статье. Как отнесутся к этому командиры? Не хотелось терять их доброе отношение. Я удивился похожести ситуации: в лагере, отвечая на вопросы воров, в компании Серого, я не хотел признаваться, за что судим. А как быть здесь? В анкете и автобиографии, которые лежали в личном деле, указан срок, по какой статье судился.

Сейчас очень не хотелось об этом вспоминать, но и утаить нельзя, командиры все равно это узнают, когда будут знакомиться с моим личным делом.

Я рассказал об Оренбурге, о том, что учился в Ташкентском военном училище, что стал чемпионом по боксу. Приближаясь к злополучному периоду, сам того не желая, сбавил тон, стал отводить глаза в сторону.

Комиссар заметил перемену:

– Что-то ты скисаешь, наш дорогой герой? Натворил что-нибудь в училище? Отчислили?

«Значит, еще не читал мои бумаги», – определил я.

– Не только натворил, но и под трибунал попал.

Я коротко изложил, что произошло.

– Да, хватил ты лиха! – сочувственно сказал Кортунов. А майор Гарбуз поддержал:

– Ну, Карпов, это в прошлом, досадное недоразумение. Злобы и обиды в тебе нет. Родину защищал честно. Это главное! А то, что встретились тебе непорядочные люди и чуть не испортили всю жизнь, плюнь на них. Но помни, что такие службисты есть, и никогда больше не болтай. Тебя надо было хорошо пропесочить на комсомольском собрании, и на том дело кончилось бы.

Я опять поразился: точно такие же мысли были у меня, когда сидел в одиночке. Гарбуз между тем продолжал:

– Теперь все это позади. У тебя новая жизнь, боевые друзья, родной полк. Будем служить вместе и бить фашистов до победы.

То, что говорил комиссар, совпадало с моими переживаниями.

– Слушай, да ты просто клад! – воскликнул Гарбуз.

– Мы подобрали тебе должность хорошую. – И, взглянув на Кортунова, умолк, командиру полка полагалось самому высказать официальное предложение.

– Есть в полку взвод пешей разведки, – начал Кортунов. – Командует им лейтенант Казаков. Давно командует. Ему нужен человек особенный – энергичный, находчивый, ловкий. Ты – боксер, а каждый спортсмен – борец, самбист, гимнаст – это уже потенциальный разведчик.

Предложение было неожиданным. Я усомнился:

– Справлюсь ли я?

– Уже справился, – громогласно заверил Гарбуз. – Трех «языков» сразу взял. У тебя нюх на немца.

Мне показалось, что майор чуть-чуть поморщился. Гарбуз тоже приметил это:

– Извини, Алексей Кириллович, я, кажется, перебил тебя?

– Уж очень ты, Андрей Данилович, на алтайских своих просторах громко говорить привык.

(Как я узнал позже, он до армии был секретарем горкома небольшого города на Алтае).

– Есть такой грех, – согласился Гарбуз.

– А опасения у него правильные. Служба в разведке потребует учебы. Ну, ничего, Казаков опыт передаст. На задания сводит. Разберетесь вместе, что к чему. И моряков, друзей твоих, с тобой в разведчики зачислим.

Кортунов посмотрел вопросительно на комиссара:

– Пора бы уж ему прибыть…

– Да, задерживается, – откликнулся Гарбуз.

Я подумал, что задерживается Казаков. Но тут раздался конский топот, скрипнули полозья, и командир с комиссаром, не надевая шинелей, только схватив шапки, метнулись к двери. Однако запоздали: в блиндаж вместе с клубами пара входил, пригибаясь, генерал. Кортунов вскинул руку, четко стал докладывать ему:

– Товарищ генерал, шестисот двадцать девятый стрелковый полк находится в обороне на прежнем рубеже, за истекшие сутки никаких происшествий не случилось.

– Здравствуйте, товарищи! – еще более мощным, чем у Гарбуза, голосом сказал генерал.

Он был в высокой каракулевой папахе, в серой, хорошо сшитой шинели. Это был командир дивизии генерал Добровольский.

– Ну, где ваш ночной герой? – спросил генерал, неторопливо расстегивая шинель.

– Вот он, – кивнул Кортунов в мою сторону. Генерал, не оглядываясь, сбросил шинель на руки Гулиеву, который уже стоял сзади. Осмотрел меня, произнес торжественно:

– Поздравляю тебя, Карпов. Вручаю тебе от имени Верховного Совета медаль «За боевые заслуги».

Адъютант – красивый, высокий старший лейтенант – подал командиру дивизии красную коробочку. Генерал прикрепил медаль на мою гимнастерку, пожал мне руку и, хлопнув меня по плечу, сказал:

– Носи, сынок, на здоровье. Заслужил!

Оглушенный всем происходящим, я не мог понять, что Гарбуз, незаметно для других, подсказывает мне. Наконец, опомнясь, с большим опозданием гаркнул:

– Служу Советскому Союзу!

Гарбуз вздохнул с облегчением, а генерал похвалил:

– Ну, вот и молодец!

Адъютант развернул на столе карту, командир дивизии подошел к ней, подозвал Кортунова и Гарбуза.

Я стоял на середине блиндажа и не знал, что же делать. Когда командир полка оглянулся, я тихо спросил:

– Разрешите идти?

Кортунов тоже негромко сказал:

– Иди к начальнику штаба. Он вызовет Казакова и даст необходимые указания. Он в курсе дела.

Я надел шинель, вышел на морозный воздух и вздохнул полной грудью.

Часовой, охранявший блиндаж, усмехнулся:

– Во дали тебе баню. Смотри, – обратился он к генеральскому коноводу, – аж пар валит!

– Мой может, – подтвердил коновод. – Так поддаст, что и дым пойдет!

Я никак не отреагировал на это, стоял счастливый, наслаждаясь тишиной и прохладой.

Поздравление маме

Командование полка вскоре отправило моей маме в Ташкент следующее письмо:

«Гор. Ташкент,

ул. Ново-Ульяновская, дом 44

Карповой Лидии Логиновне.

Полевая почта 1712, часть 2.

8 февраля 1943 г.

Уважаемая Лидия Логиновна.

В прошлом ваш сын Владимир Васильевич Карпов был осужден. Командование части дало возможность вашему сыну искупить свою вину перед матерью-Родиной на поле боя, что ваш сын и сделал. За выполнение боевого задания и проявленный героизм с вашего сына судимость снята.

Борясь с немецкими оккупантами, выполняя боевую задачу, ваш сын проявил мужество и отвагу, действуя смело и решительно, как подобает действовать сыну нашей Родины.

За что правительство наградило его высокой наградой – медалью «За отвагу». Бойцы и командиры нашей части поздравляют вас, Лидия Логиновна, с высокой наградой вашего сына Владимира Васильевича Карпова.

Смерть немецким оккупантам!

Командир части майор Кортунов

Зам. нач. политчасти майор Арбузов

Наш адрес: 1712 полевая почта, часть 2».

Это письмо явилось для меня более высокой наградой, чем сама медаль «За отвагу».

Начальник штаба майор Колокольцев встретил меня приветливо. Только дел у него было слишком много – разговаривать долго не мог.

– Садитесь и ждите. Казаков сейчас придет, – пообещал майор, принимаясь что-то писать, временами поглядывая на развернутую карту, где цветными карандашами было нанесено положение войск – наших и противника, флажками обозначены штабы.

Я осмотрелся. Блиндаж начальника штаба был поменьше, чем у командира полка, но, пожалуй, уютней и удобней для работы: стол шире, хорошо освещен двумя лампами, которые стояли на полочках, прибитых к стене справа и слева: от такого освещения на карте не появлялось теней. На отдельной полочке – цветные карандаши, командирские линейки, циркули, компас, курвиметр, стопки бумаги, стеариновые свечи.

Писал начальник штаба быстро, крупным красивым почерком. Лицо у него отсвечивало желтизной не то от ламп, не то от усталости. Когда зуммерил телефон, майор брал трубку и, продолжая писать, говорил спокойным голосом: «Да, командир разрешает». Или: «Нет, командир с этим не согласен». Или даже так: «Не надо, к командиру не обращайтесь. Запрещаю!» И все писал, писал строчку за строчкой, которые, как и голос, у него были четкими и ровными.

Впервые наблюдал я, как работает начальник штаба полка, и многое при этом поразило. Откуда майор знает, с чем согласится и что отвергнет командир. Почему он так уверенно, без колебаний, не советуясь с Кортуновым отдает распоряжения от его имени? Даже запрещает к нему обращаться! Я не предполагал, что у начальника штаба такие права и власть.

Размышления эти прервались появлением Казакова. Был он в сдвинутой на затылок шапке, из-под шапки выбивался темный чуб, под носом усики, в глазах веселое лукавство.

И в докладе Казакова прозвучала некоторая вольность:

– Я прибыл, товарищ майор.

– Проходи, Иван Петрович, знакомься – вот тебе пополнение, – тоже как-то по-свойски ответил ему начальник штаба.

Я пожал крепкую руку Казакова и с первой же минуты полюбил разведчика. Была в его удали какая-то распахнутость, готовность к дружбе, добродушие.

Казаков сказал:

– Так мы пойдем, товарищ майор?

– Погоди! – остановил Колокольцев и, дописав фразу, повернулся. – Значит, так, Иван Петрович: ты подучи его и еще трех моряков, своди разок-два на задания, познакомь с людьми, поддержи, а то ведь твои орлы, сам знаешь, какой народ.

– Все будет в порядке, товарищ майор, – сияя улыбкой, заверил Казаков. – Ребята примут, не сомневайтесь.

– Надеюсь на тебя, Иван Петрович. А пока Люленков подлечится, ты и за него поработаешь. – И, обращаясь уже ко мне, пояснил: – Ранило моего помощника по разведке, капитана Люленкова. В медсанбате сейчас.

Казаков энергично возразил:

– Новичкам помогу, а за ПНШа не сработаю. В бумагах этих – сводках, картах – я не бум-бум.

– Ты заменишь Люленкова временно.

– И временно не могу: не кумекаю.

– Все! Занимайся с Карповым.

– Понял. Идем, – заспешил Казаков, опасаясь, как бы начальник штаба еще чего-нибудь не надумал.

Морячки и Костя ждали в курилке.

В овраге, по которому шли к жилью разведчиков, Казаков сперва сердито молчал, потом начал ворчать:

– «Временно»!.. А там Люленков разболеется – и на постоянно застрянешь! Нужна мне эта штабная колготня, как зайцу бакенбарды! – И лишь отворчавшись, обратился к новичкам: – Ладно, расскажите, братцы, маленько про себя.

Слушал он внимательно, одобрительно кивая, а итог подвел такой:

– В разведке главное – не тушуйся. Никогда не спеши, но всегда поторапливайся. Ты видишь всех, а тебя не видит никто. Поняли? – Казаков засмеялся. – Будет полный порядочек. Сейчас познакомлю с нашими ребятами. Орлы! «Языка» хоть из самого Берлина приволокут… Заходи в наш дворец…

Жилье разведчиков и впрямь оказалось хорошим. Целая рубленая изба была опущена в землю. Вдоль стен – дощатые нары, на них душистое сено, застланное плащ-палатками. В изголовье висят на крюках автоматы, гранаты, фляги. В проходе между нарами стол с газетами, домино, шахматы в немецком котелке, парафиновые немецкие плошки.

«Богато живут», – подумал я, еще не совсем веря, что все это будет теперь мое жилье.

Разведчики отдыхали. Несколько человек лежали на нарах. Двое чистили автоматы. Один у окна читал растрепанную книгу.

– Внимание! – громко сказал Казаков и, когда все обернулись в его сторону, заявил серьезно: – Я говорил и говорить буду, что сырое молоко лучше кипяченой воды! Я утверждал и утверждать буду, что кипяток на всех железнодорожных станциях подается бесплатно!

Разведчики засмеялись и стали подниматься с нар.

– Какие новости, Петрович? – спросил здоровенный детина, любяще, по-детски глядя на командира.

– Вот и я про новых разведчиков. Они боевые штрафники, ночью поймали сразу трех фрицев. Никому не советую с ними пререкаться, потому как Володя чемпион по боксу и может вложить ума по всем правилам.

Разведчики как-то мельком, без того интереса, которого я ожидал, посмотрели на нас и сели вдоль стола.

– Тепло у вас, – сказал я и, расстегнув шинель, поискал взглядом, куда бы ее повесить.

Казаков сказал:

– Повесь туда, – показывая в угол комнаты, – и спать будешь там же, старшина постель оборудует.

Я повесил шинель на гвоздь, поправил гимнастерку и, сверкая медалью, вернулся к столу.

Разведчики переглянулись, явно из-за медали. Довольный произведенным впечатлением, я подумал, что даже измятая гимнастерка работает здесь на мой авторитет: не какой-нибудь тыловичок, а боевой траншейный воин. Такого разведчики зауважают.

Через несколько дней меня вызвал Колокольцев и вручил справку, которая пришла в штаб полка.

Такие же справки получили Костя Камилевич, Петя Баранов, Миша Голубев и Степан Ситников.

Справка о снятии судимости

Надо же – какой чести мы удостоились: Военный Совет фронта нами занимался. Наверное, потому, что нас освободили из штрафной роты без ранения за проявленную храбрость и мужество.

Я предполагал, что уже в следующую ночь пойдем с разведчиками на задание и притащим «языка». Но оказалось, прежде чем идти за «языком», надо выбрать объект и тщательно изучить его.

Казаков в сопровождении двух разведчиков выходил с нами в первую траншею, на разные участки обороны полка. Вместе наблюдали за немецкими позициями в бинокль, с разрешения артиллеристов пользовались их стереотрубами. Наводя перекрестие стереотрубы на огневые точки, Казаков звал меня к окулярам, спрашивал, что я вижу, и сам рассказывал об увиденном, притом всегда получалось, что Иван Петрович обнаруживает гораздо больше существенных деталей. Слушая его спокойный, доброжелательный голос, я недоумевал: какая разница, где брать «языка»? Куда ни поползи, везде могут встретить огнем.

– Это верно, везде могут… И встретят, и огонька подсыпят так, что землю зубами грызть будешь! – соглашался Казаков. – А ты кумекай, как сработать, чтобы втихую все обошлось. Для этого что надо?

– Ползти осторожно.

– Тоже правильно, только надо еще подумать, где ползти. По открытому месту поползешь – он тебя за сто метров обнаружит.

– Зачем же по открытому?

– Ну, вот и докумекал: подходы, значит, надо искать к объекту. Удобные подходы! Мы с тобой этим и занимаемся. Объектов много, а подходы есть не ко всем…

Наконец объект был выбран – пулемет на высоте. Я сам ни за что не остановился бы на таком объекте: разве к нему подберешься? Но Казаков рассмотрел удобную ложбинку.

– По ней и пойдем, – объявил он. – Там должно быть мертвое пространство. В рост не пройдешь, а проползти можно.

Ночью я, моряки – сержант Коноплев и красноармеец Рогатин – вышли в нейтральную зону. Прощупывали подступы к высотке поосновательнее. Кланялись пулеметным очередям, лежали, уткнувшись в снег, под ярким светом ракет. Под конец присели за кусты покурить, повернувшись спинами к немецким траншеям, чтобы оттуда не заметили огоньков цигарок.

– При подготовке поиска близко к объекту старайтесь не подходить, – посоветовал тихим голосом Казаков. – Следы на снегу оставишь, немцы их обнаружат и догадаются, что к чему. Тогда, конечно, встретят. Поняли?

Я соглашался, но меня снедало нетерпение. Зачем столько канителиться? Можно было бы сразу идти сюда сегодня всей группой. Были бы ножницы для резки проволоки, подползли бы сейчас к немецким заграждениям, сделали проход и уволокли бы фрица. Такие как Рогатин, Коноплев, Казаков в одиночку любого немца скрутят. И себя я тоже со счетов не сбрасывал. Мне бы только в немецкую траншею забраться…

Но Казаков не торопился. Днем отобрал еще пятерых разведчиков и повел всех не в сторону фронта, а в полковые тылы, за артиллерийские позиции. Выбрал там высотку, похожую на ту, куда предполагалось идти ночью. Без лишних формальностей поставил задачу.

– Ты, Карпов, главный в группе захвата. В группу захвата назначаются вместе с тобой Коноплев и Рогатин. Группа обеспечения – старший сержант Лузгин и с ним еще четверо: Пролеткин, Фоменко, Студилин, Цикунов. Кроме того, у нас будет два сапера. Ты, – показал Казаков пальцем на Лузгина, – заляжешь со своей группой у прохода, проделанного саперами. Если все сложится удачно, пропустишь нас с «языком» и только после этого начнешь отходить сам. Если фрицы будут мешать отходу группы захвата, должен забросать их гранатами и задержать огнем из автоматов. Если они поведут преследование большими силами, вызовешь огонь артиллерии – одна красная ракета. С артиллеристами я договорился. Не забудь ракетницу взять. Все ясно?

– Ясно.

– Тогда давайте разок проделаем практически. Группа обеспечения – вперед!

Лузгин и с ним еще четверо пошли к высотке.

– С вами пойдут и саперы, – сказал им вслед Казаков. – Теперь твоя группа, – взглянул он на меня. – Пойдете в метрах пятидесяти от Лузгина. Марш!..

Петрович и сам пошел рядом.

Когда обе группы приблизились к высоте метров на сто, Казаков пояснил:

– Дальше – а, может быть, и раньше – поползете по той самой лощине. Здесь ее нет, но ты же помнишь, в стереотрубу ее видел и вчера ночью к ней подползал.

– Отлично помню, – подтвердил я.

– Когда саперы будут резать проволоку, вы лежите и наблюдаете. – Лузгин, – позвал Казаков, – какой сигнал подашь, когда проход будет готов?

– Рукой махну.

– А если не увидят?

– Ну, подползу поближе и махну.

– Ползать опасно, там каждое лишнее движение могут обнаружить, и все труды к черту! Лучше не ползай. А ты, – Казаков обратился ко мне, – и вся группа захвата должны наблюдать за Лузгиным внимательно. Надо обязательно увидеть, когда он махнет.

– Увидим.

– Ну, хорошо. Теперь прорепетируем несколько вариантов отхода. Первый – если будут преследовать; второй – без погони; третий – с убитыми и ранеными. – Казаков пристально поглядел в глаза новичкам и впервые строго сказал: – Запомните, в разведке закон – раненых и убитых не оставлять ни в коем случае! Убитому, конечно, все равно, где лежать. Но если бросишь убитого, в другой раз живые с тобой пойдут опасливо. Каждый вправе подумать: а не был ли тот, оставленный, раненым? И не случится ли с кем-нибудь на новом задании то же самое? Так что усвой раз и навсегда нерушимый закон: сколько разведчиков ушло на задание, столько должно и вернуться. Кто живой, кто мертвый, дома разберетесь…

Тренировались долго. Я взмок, бегая и ползая по глубокому снегу. Взмокли и остальные. Я смотрел на разведчиков и думал: «Наверное, проклинают нас. Мучаются-то они из-за нашей неопытности. Самим им все до тонкостей давно известно». Но когда занятия кончились, Казаков, тоже потный – пар валил от него, чубчик прилип ко лбу, – сказал назидательно:

– Вот так надо репетировать каждое задание. Все отрабатывай здесь. Там, – он махнул в сторону противника, – ни говорить, ни командовать нельзя. Там должно все проходить как по нотам. Поняли?

– Уяснили.

– Ну и молодцы. А этих двоих – Коноплева и Рогатина – мы с тобой таскали повсюду для чего? Для охраны или для компании? Нет, конечно. Они теперь все наши замыслы знают. А зачем это?

– Лучше помогут.

– Ты просто талант! – похвалил Казаков и добавил: – Мы живем на войне. И тебя, и меня в любой момент, даже при подготовке, могли ухлопать. А в разведке перерыва быть не должно. Меня убили – ты пойдешь, тебя убили – они поведут группу.

Я успел заметить, что, если даже кто отвечает Казакову невпопад, тот все равно говорит ему: «Правильно». И тут же сам, будто повторяя его слова, высказывает совсем иное – то, что следовало бы ответить на вопрос. «Добрый и тактичный командир, не зря его разведчики любят», – думал я.

– Ну что ж, братцы, пошли обедать, – распорядился Казаков.

Такие распоряжения всегда выполняются моментально. Разведчики двинулись по старому следу один за другим.

Иван Петрович тихо спросил:

– Видите, как они идут?

– Колонной по одному.

– Точно. По уставу это называется так. Но вы запомните, в уставе разных строев много, а разведчики ходят только так: след в след, даже по своей земле. Жизнь к этому приучила. И ты обязательно ходи в след. На мины нарветесь – одного потеряете. Благополучно пройдете по снегу, по траве, по пашне – один след оставите, будто один человек прошел. Это тоже очень важно в тылу врага…

До выхода на задание остались считанные часы. Разведчики поели и могли отдохнуть. Однако не все спешат на нары. Большинство из отобранных Казаковым в ночной поиск продолжают приготовления к нему. Все спокойны и даже веселы.

Иван Рогатин обматывает чистым бинтом автомат, чтобы не выделялось оружие на белом снегу. Здоровый, плечистый, неразговорчивый, он делает это не торопясь, солидно.

Саша Пролеткин рядом с Иваном кажется мальчиком. Движения у него быстрые, сам он юркий. Мурлыкая песенку, Саша тоже меняет бинт на автомате и, как всегда, задирает Рогатина:

– Скажи, Иван, почему у тебя такая фамилия?

Все затихают, прислушиваются, знают: Сашка что-нибудь отчудит. Иван отвечает не сразу, продолжая аккуратно прилаживать бинт, между делом бросает:

– Какая такая?

– Ну, не совсем обычная – Рогатин. Ты что, из рогатки стрелял?

Иван качает укоризненно головой.

– Фамилию разве по мне дали? Полагаю, что мои деды ходили на медведя с рогатиной.

– А ты ходил?

– Я с ружьем ходил. Теперь можно и без рогатины.

– Значит, ты охотник?

– Вовсе и не значит. Я хлебороб. Хлеб растил, тебя кормил. А охота – для души. Она как бы отдых.

– И все же ты охотник.

– Пусть так, – соглашается Иван.

– А скажи, Рогатин, жирафа ты ел?

– Жирафы в наших краях не водятся. Они в Африке.

– А я вот ел жирафа, – спокойно заявляет Саша.

– Как же ты в Африку попал?

– Зачем в Африку? Когда Киев наши войска оставляли, там зверинец разбежался. Вот мы с дружком и попробовали жирафятинки. Хотели еще бегемота попробовать, но я жирное мясо не люблю.

– Уж молчал бы, – осуждающе говорил Рогатин.

– А что?

– Под суд тебя надо за такие дела, вот что! Редких животных истреблял.

– Какой ты быстрый! – юлит Саша перед Иваном. – А ты бы не истреблял?

– Я – нет.

– Вот, значит, тебя и надо под суд! Приказ был, отступая, ничего не оставлять фашистам – либо эвакуируй, либо уничтожай! А жирафа как эвакуируешь? Он ни в какой вагон не помещается. И на платформу его не заведешь: будет цеплять за семафоры. Ты у жирафа шею видал?

Разведчики смеялись: «Ну и Саша! Прищучил-таки Рогатина!»

На короткое время все смолкают: тема исчерпана. Но молчать в такой час не принято. Перед самым выходом на задание всегда полезно несколько отвлечься: ни к чему загодя переживать предстоящие трудности и опасности. Молчаливый Рогатин знает это не хуже других и потому сам возобновляет разговор, явно рассчитанный на всеобщее внимание:

– Да, братцы мои, разные в жизни бывают истории. Вот у меня, к примеру, такое произошло, что вы, пожалуй, и не поверите. Отслужил я срочную в тридцать восьмом году, еду домой. Все чин-чинарем – в купейном вагоне, телеграмму мамане послал: скоро, мол, буду. Вышел из поезда на полустанке Булаево, оттуда до нашей деревни рукой подать – километров сто. В Сибири сто километров не расстояние. Сначала подвез меня на тарантасе лесник, потом на двуколке ветеринарный фельдшер. Около Павлиновки он в сторону свернул, ну а мне пришло время заночевать. Иду вдоль деревни с новым чемоданчиком, сапоги скрипят, на груди «ГТО» и «Ворошиловский стрелок». Бабы на меня зырк-зырк.

– Конечно, такая кувалда прет! – хохотнул Саша Пролеткин.

– Ты погоди встревать, – одернул его Иван. – Так вот, иду я вдоль деревни, а впереди – музыка. Гуляют, значит. Подхожу к одной избе – окна в ней нараспах, каблуки стучат по полу, с крыльца сбегает кто-то и прямо ко мне: «Просим вас, товарищ боец, к нам на свадьбу». Я по скромности стал отнекиваться: нет, мол, благодарствую, ни к чему на свадьбе посторонний прохожий. А они: «Какой же вы посторонний, вы защитник Родины!» Одним словом, затащили меня в хату. Гости плотнее сдвинулись, место мне дали. Ну, выпил. Молодых поздравил. «Горько!» – сказал. Поцеловались они. Невеста такая крепкая, не то чтобы очень красивая, но крепкая…

– Жениха ты, конечно, не приметил, у тебя после службы глаза одну невесту видели, – опять вставил Саша.

Иван с укором поглядел на Пролеткина.

– Ох, и балаболка ж ты, язык болтается в тебе как в свистке горошина!.. Был и жених, видел я его, да он мне не приглянулся – какой-то прыщавый, маленький. – Иван поглядел на Сашу и решил ему отплатить: – Ну, вроде тебя, такой же маломерка.

Саша обиделся, но промолчал.

– Как водится, – продолжал Рогатин, – и я в пляс пошел. Сперва барыню отгрохал, потом под патефон городские танцы с девками выкручивал. А пока, значит, я танцевал, в свадьбе какой-то разлад получился. Точно как у писателя Чехова в рассказе: жениху чего-то недодали, он и заартачился. Невеста – в слезы. А жених смахнул на пол тарелки с закусками и прямо по этим закускам прошагал к двери. Вынул цветок, который на пиджаке у него был, кинул на пол. «Все с вами!» – говорит. И ушел. Тут даже пьяные протрезвели, а трезвые, наоборот, очумели. Все притихли. Невеста рыдает. И так мне жалко ее стало, ну, не знаю, что бы для нее сделал. «Хочешь, – говорю, – я того сморчка возьму за ноги и разорву на две штанины?» Мамаша невестина струхнула: ох да ах, вы, конечно, наш защитник, но все же так по-страшному защищать не надо, может, Петька еще одумается. А я в ответ: да пусть, мол, хоть десять раз одумается, разве он ей пара?! Такая девка, а он прыщ, и ничего больше. Мамаша урезонивает меня: «Ну, все ж таки он жених. Куды она без него? Кто ее возьмет теперь, опозоренную?» – «Да хотя бы я! – говорю. – Со всей душой и сердцем!» Невеста даже плакать перестала. А у гостей рты так и раскрылись, будто хором букву «о» поют. На меня все внимание. Я и рад! Сажусь рядом с новобрачной, спрашиваю: «Пойдешь за меня?» У нее в каждой слезинке улыбка засверкала. «Пойду, – говорит, – с радостью, если вы всерьез». Ответствую ей: я, мол, боец Красной Армии, мне трепаться не полагается. Я не как тот сморчок, мне никаких приданых не надо. Мы сами с тобой своими руками все добудем и сделаем. Гости, которые поверили, стали опять гулять, а которые не поверили, ушли от греха подальше. Только сам я чуть оконфузился: ведь три года в армии не пил, захмелел с непривычки и свалился.

– Много же в тебя было влито, если такого бугая свалило! – не удержался Пролеткин.

На этот раз Рогатин не удостоил его даже взглядом и повел рассказ свой дальше:

– Наутро просыпаюсь. Где я? Пуховики подо мною. Постель вся новая, аж хрустит. Рядом девка спит румяная, пригожая. А в башке гудит, будто грузовик буксует на подъеме. Открывает девка свои ясные синие очи, глядит на меня, как в сказке. «Ты кто?» – спрашиваю. «Как – кто? Твоя жена. Или забыл?» Вижу, у нее уже вода в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и принялся утешать ее. А она плачет и плачет. «Чего же ты, – говорю, – слезы-то льешь? Я не отказываюсь. Как вчера обещал, так все и будет». А она опять плачет. «Скажи, – говорю, – напрямки, в чем дело?» – «Да я, – говорит, – не для тебя плачу, а для себя. Какая несчастная – два раза замуж вышла, а бабой все никак стать не могу».

Тут грохнул такой хохот, что даже кружки на столе зазвенели, словно при близком разрыве снаряда.

– Ну и чем это кончилось? – спросил я, когда все отсмеялись.

– А ничем и не кончилось, – солидно ответил Иван. – Мы с Груней душа в душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва любовь появляется, потом они женятся. А вот у нас с Груней по-своему: сперва женились, а потом любовь располыхалась… Я ведь и фашиста почему в первом своем поиске удавил? Все от этой самой любви. Подумал, как фашисты над нашими бабами измываются, и не стерпел. От таких дум мне и теперь не убить фашиста тяжелее, чем убить.

Иван окинул всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь ко мне, сказал:

– Конец не конец, а вроде бы точку какую в той истории я все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить: Груня ухи захотела. А на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме него самого ребята все здоровые, убить не убьют, а покалечить могут. Уточняю обстановку: «Не бить ли меня собрались?» – «Догадливый», – сипит Петька. «А за что? Не за девку ведь спор. Груня – законная моя жена». Вижу, смутил их, замялись. «Правильно, жена, – говорит Петька, – а у кого ты увел ее?» Да тут Назар, конюх, дал Петьке под зад, он аж в кусты полетел. Поднялся и вопит: «Меня же за мое угощенье обижаете!» – «Ты сам обидел нас, – сказал Назар. – На худое дело смутил: законного мужа разве бьют? Ставь еще две литры и пригласи Ивана, а не то самому фонарей подвесим». И что бы вы думали? Выставил Петька водку. За мир, значит. Одна маманя моя в обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился.

– Кто еще, братцы, расскажет о свадьбе-женитьбе? – спросил Лузгин. – Может, ты, Алексей Кузьмич, о своем житье-бытье поведаешь?

Голощапов почесал в затылке и, как обухом, врезал:

– Все это муть! Первый год после женитьбы у всех сладкий. А проживете лет десять – двадцать, еще не известно, какие ваши Грунечки да Галечки станут.

– Язва ты, Голощапов! – остановил его старшина разведвзвода Жмаченко. – Зачем людей обижаешь? Хочешь говорить – скажи про себя, не хочешь – помолчи, а людей не трожь.

– Я и говорю про себя, а не про тебя.

Голощапов посопел и вдруг выложил, вызывающе глядя на слушателей:

– А я вот свою жену бил!.. Она тоже красавица была и, как в гости пойдем, хвостом туда-сюда. Ну, я и поддавал ей: не забывай, что муж есть!

– Про такое и слушать неприятно, – махнул рукой старшина.

Голощапов зло плюнул в сторону. Кто-то вздохнул.

– Начали за здравие, кончили за упокой.

– Хватит, орлы, мирную жизнь вспоминать, – сказал Казаков, – пора войной заниматься.

Ко мне подошел старшина Жмаченко, низенький толстячок с веселым, скользящим взглядом сельского доставалы. Такой может добыть все, что нужно: хоть гвозди, хоть трактор. За эти качества его и определили в разведвзвод. У заместителя командира полка по хозчасти глаз наметанный, увидал Жмаченко – и решение готово: «Пойдете в разведвзвод, подразделение это особое. Прежде чем разведчиков накормить, их надо найти – у них работа такая. Как вы это будете делать, не знаю. Только если не справитесь, наказывать не я буду: разведчики сами вам голову оторвут. Понятно?»

Пробивной Жмаченко все понимал с полуслова. С обязанностями своими он, конечно, справился. Искренне полюбил разведчиков за их опасную работу и старался добыть им что положено и что не положено. В выборе средств не стеснялся. Если даже его уличали иногда в ловкости рук, умел изобразить святую простоту, говорил проникновенным голосом: «Я ведь для разведчиков! Это же осознать надо!»

Кладовщики и начальники всех рангов в таких случаях всегда добрели. Разведчикам часто выдавались папиросы вместо махорки, а мясные консервы заменялись колбасой, разливная водка – водкой в бутылках.

Жмаченко трудно было смутить, но сейчас он казался смущенным. Скользя взором мимо меня, виновато сказал:

– Товарищ, такой порядок: документы ваши и, я извиняюсь, медаль сдать полагается.

Я знал это правило. Ругнул себя за то, что сам не догадался сдать все заранее.

– Чего же извиняться, если так полагается? Вот, принимайте: удостоверение личности и медаль. Тут еще письма и деньги, тоже возьмите.

– Все сохраню в полном порядке, не сомневайтесь, – заверил старшина.

Хотя и был Жмаченко пройдохой, все знали, что сердце у него доброе. Перед выходом разведчиков на задание он готов был сделать для них что угодно. Всегда казнился: «Они ж уходят к черту в зубы, а я остаюсь дома. Вот улыбаются все, шутят, а к утру, глядишь, принесут кого-то из них мертвым на плащ-палатке».

Забирая документы, старшина посчитал нужным сразу внести ясность:

– Я ведь сам не могу ходить на задания, потому как больной слабодушием. Я там помру еще до проволоки.

– Ладно, Жмаченко, не страдай, – остановил его Казаков. – Ты зато здесь, в тылу, хорошо берешь за горло кого надо.

Старшина, явно польщенный этим, проформы ради стал оправдываться, адресуясь к новичкам.

– Слышите, вот так все обо мне думают, а я ведь никого не обманул и под ответственность не подставил. Я только обхожу неправильные инструкции, и опять же не ради себя, а исключительно для геройских людей, чтобы им хорошо было.

– Ладно, борец за правое дело! – снова прервал его Казаков. – Позаботься лучше, чтобы к нашему приходу картошки наварили, чаю нагрели. Ребятам – две фляги горючего. А мне – пузырек засургученный.

– Все будет в полной норме и даже сверх того, товарищ лейтенант, только возвращайтесь на своих ногах…

Мне хотелось показать разведчикам, что тоже ведомы давние боевые традиции. Достал из вещевого мешка чистую пару белья и не торопясь, с достоинством надел его взамен того, в котором был.

Ребята переглянулись. Я не понял этих взглядов, посчитал – одобрили. Однако Иван Петрович, улучив момент, когда никого поблизости не было, сказал:

– Это ты напрасно с бельем-то. На задание придется очень часто ходить. Целого бельевого магазина тебе не хватит.

В голосе Казакова не слышалось ни подначки, ни насмешки, он просто по-товарищески посоветовал.

Я смутился, не знал, как поступить, – снимать, что ли, чистое белье? Но Казаков и тут понял, успокоил:

– Снимать не надо. Для тебя это первое задание – вроде крещения. Тебе можно такое позволить. Ребята поймут. А на будущее учти…

Пришли два сапера в белых маскировочных костюмах и с длинными ножницами, похожими на клешни раков. Казаков поднялся.

– В путь, хлопцы! Ни пуха, ни пера!

Вслед за командиром поднялись все – и те, кто уходил на задание, и кто оставался дома. На минуту воцарилась тишина. Потом группа отделилась от остальных и направилась к двери.

До первой траншеи двигались молча и опять след в след. Все налегке, под маскировочными костюмами только ватные брюки и телогрейки. Оружие – автомат, нож, гранаты. Я вспомнил немца, которого поймал: «Как много было на нем одежек!» А вот меня одежда сейчас не стесняла, прямо хоть на ринг. Я чувствовал себя окрыленным. Такое ощущение перед соревнованием всегда предвещало победу. Но здесь не на ринге. Вот уже пули посвистывают над головой и, ударяясь в бугор или дерево, с гудением, как шмели, отскакивают в стороны.

В первой траншее разведчики покурили. К ним подошли бойцы из стрелковых подразделений, разглядывали каждого с уважением и любопытством.

– К фрицам в гости пойдете? – сдержанно спросил кто-то.

– К ним. Куда же еще, – небрежно ответил за всех Пролеткин. Казаков, однако, не дал покалякать. Сказал негромко:

– Кончай курить. Давай, Карпов, командуй. Дальше я не пойду.

Для меня это оказалось неожиданностью. Я считал, что при выполнении первого задания Казаков все время будет рядом. На миг растерялся, но тут же подумал: «Так даже лучше!» Хоть и опытный разведчик Иван Петрович, все же мне не терпелось испробовать свои силы.

Я бросил окурок, наступил на него, взглянул на разведчиков и приказал:

– Вперед!

Первым выпрыгнул на бруствер и, пригибаясь, зашагал в нейтральную зону. Две белые фигуры мгновенно появились рядом. «Ага, группа захвата – Коноплев и Рогатин, – соображал я. – Но почему они пытаются обогнать меня, а не идут след в след?»

– Ты куда? – тихо спросил Рогатина.

– Негоже новичку идти как дозорному, – строго сказал тот и, обернувшись к группе обеспечения, распорядился: – Ну-ка, жирафный охотник, давай в дозор с Фоменко.

Саша Пролеткин и Фоменко беспрекословно пошли вперед. Когда они стали пропадать из виду, Рогатин кивнул мне, и все двинулись дальше.

При вспышках ракет стали ложиться. А с того места, где я уже побывал однажды вместе с Казаковым, совсем не поднимались, только ползли. Снег был сухой, промерзший. Он шуршал, казалось, очень громко. Пахло холодной сыростью. Все вокруг слилось в белой мгле, похожей на густой туман. Ориентироваться на местности помогали немецкие ракеты и пулеметные очереди.

Мне стало казаться, что разведгруппа отклоняется вправо. Я приподнялся раз и другой, пытаясь разглядеть высотку с пулеметом, но ничего не увидел во мраке. Внезапно, будто по какому-то сигналу, группа замерла, влипнув в снег. Несколько белых фигур, обгоняя остальных, поплыли по сугробам вперед. «Это саперы и Лузгин с ними, – понял я и, вспомнив тренировки, успокоился: «Все идет само собой. Казаков же требовал, чтобы все шло как по нотам. Не проморгать бы только, когда Лузгин подаст сигнал о готовности прохода».

Я опять приподнял голову, но не увидел ни Лузгина, ни проволочного заграждения. Впереди чернел кустарник. Я двинулся туда, но кто-то ухватил меня за ногу, потом подполз вплотную – это был Рогатин. Я махнул рукой в сторону кустарника. Рогатин отрицательно покачал головой, – «Кустарник хорошо будет маскировать нас». И еще раз строптиво махнул рукой в том же направлении. Тогда Рогатин шепнул в ухо:

– Хрустеть будет.

Кистью руки вильнул перед глазами, как бы изображая плывущую рыбу. Я понял: нужно обтекать кустарник, ползти опушкой – и двинулся по снегу, разворошенному группой обеспечения.

Вскоре я увидел почти рядом два белых силуэта. Один, лежа на спине, зажимал в кулаках проволоку, другой перекусывал ее как раз между рук напарника, и тот осторожно, чтобы не звякнули, разводил концы. Резали лишь самый нижний ряд – только бы проползти.

У меня прошел по спине холодный озноб. «Если нас обнаружат, ни одному не уйти, в упор всех побьют». Я хорошо помнил, как сам недавно проучил фашистов при сходных обстоятельствах.

Где-то рядом отчетливо щелкнула ракетница. Шурша, ракета понеслась вверх и с легким хлопком раскрылась в огромный яркий световой зонт. Разведчики ткнулись лицами в снег. Единственное не закрытое белой тканью место – лицо.

Лежали не дыша. Мне показалось, что даже сердце перестало биться. Но вот ракета сгорела. На несколько мгновений вокруг стало черно, потом глаза привыкли, и я увидел, как машет Лузгин. «Значит, проход готов».

Надо было ползти вперед, а я не мог преодолеть свою скованность. Наконец решился, пополз медленно, сжимая в руке гранату.

Подполз к брустверу, с огромным усилием поборов страх, заглянул вниз. Ждал – увижу там притаившихся немцев, но траншея была пуста. Сразу на душе стало легче.

Я спустился в траншею. Вслед за мной туда же соскользнули Коноплев и Рогатин. Моряки с опаской двинулись вперед. На вершине холма пулеметная площадка, выбранная для нападения… Увидев телефонный кабель, прикрепленный к стене окопа металлическими скобками, показал на него Коноплеву. Тот кивнул, и я понял: надо перерезать. Вынул финку, стал пилить кабель. И тут из-за поворота выплыли две белые фигуры. Немцы были в таких же, как и разведчики, маскировочных костюмах. На мгновение они остановились, но, заметив, что я возился с кабелем, успокоились: очевидно, приняли разведчиков за своих связистов. Один из немцев что-то громко спросил.

Чужая речь и близость врагов опять меня сковали. Я стоял как деревянный, не в силах справиться с омертвевшим от неожиданной встречи телом. Лишь одна какая-то жилка осталась живой, она пульсировала где-то в голове, позволяла держать в поле зрения немцев, искать выход. Вдруг эта жилка сработала как электрический выключатель. Я вскинул автомат и выстрелил короткой очередью в ближнего немца. Тот рухнул, а второй кинулся бежать.

– Что же ты?.. Живьем надо! – напомнил Рогатин, пытаясь проскочить в тесной траншее мимо меня и догнать убегающего.

Я не пустил, перешагнул через убитого и сам в три прыжка настиг фашиста, суматошно стукавшегося о стенки траншеи на поворотах. Схватил его за плечи. Гитлеровец завизжал тонким поросячьим визгом.

Разведчики стремились осуществить задуманное без шума. И ползли, и резали проволоку, и по траншее шли, помня лишь об одном: тише, тише, ни звука! И вдруг этот ужасный крик! Я ударил гитлеровца ножом. Визгун умолк, обмяк и повалился на дно траншеи.

– Что же ты, гад, делаешь?! – простонал рядом Рогатин. – И этого убил!

Я огляделся широко раскрытыми, но плохо видящими глазами. Опомнился. «Действительно, что же я натворил? С ума сошел от страха?» И, овладевая собой, ответил:

– Сейчас еще найдем.

– Нельзя искать. Нашумели. Уходить надо.

Я не успел ответить – автоматные очереди ударили по траншее из-за поворота. Пули бились в земляную стену, неистово грызли ее, поднимая сухую, колкую пыль.

Разведчики прижались к противоположной стене. Стреляли рядом, но выстрелы почему-то были глухие. Я заглянул за поворот и все понял: там блиндаж, и гитлеровцы стреляли из него наугад, прямо через дверь.

Сняв с пояса гранату, метнул ее под дверь. Грохнул взрыв. Дверь сорвало. Из блиндажа послышались крики, и снова застрекотали автоматные очереди. Рогатин метнул в черный проем вторую гранату. Опять взрыв, и в блиндаже все стихло. Только дымок тянулся из дверного проема, и кто-то стонал там в черноте.

«Нужно лезть туда, брать “языка”», – подумал я. Теперь, как это ни странно, я действовал не то чтобы спокойно, а более хладнокровно и рассудительно. – Как туда влезть? Если кто-нибудь из немцев уцелел, непременно караулит с автоматом наготове. А топтаться нельзя: сейчас прибегут на помощь соседи».

Решение созрело мгновенно. «Брошу гранату с кольцом. Кто уцелел – ляжет, ожидая взрыва, которого не будет. Тут-то я и вбегу!» Секунда – и граната полетела в блиндаж. Еще миг – и я вбежал. За порогом блиндажа сразу отскочил в сторону, чтобы не быть мишенью на фоне дверного проема. В блиндаже была непроглядная темень. Пахло гарью и странной смесью пота с одеколоном. Неподалеку слышалось тяжелое дыхание немца. «Наверное, раненый. Хоть бы его взять, пока не застукали! Где же он, этот раненый!..» Я сделал шаг и споткнулся о мягкое человеческое тело – немец был неподвижен. На ощупь нашел еще несколько тел без признаков жизни. Наконец приблизился к стонавшему в глубине блиндажа.

В дверях вспыхнул свет карманного фонаря.

– Володя, где ты? – тревожно спрашивал невидимый Коноплев.

– Здесь я. Порядок!

Раненый сидел на земле, вытянув вверх руки, будто защищая лицо от удара. Я шагнул вплотную к нему, а тот, сидя, подался в угол, вжимаясь в земляные стены. Я схватил его за шиворот, поднял и встряхнул. Немец не мог стоять, ноги у него подгибались, как резиновые.

Гитлеровец все-таки встал на ноги, его била дрожь. Эта дрожь врага вселяла чувство уверенности и своего превосходства. Толкнув пленного к выходу, сказал разведчикам:

– Принимайте.

Рогатин сноровисто связал пленному руки и всунул ему в рот кляп. Моряки тем временем забирали документы из карманов убитых, прикидывая, что еще надо прихватить из блиндажа.

– Хватит, пошли, – сказал Рогатин.

Мы выбрались на чистый морозный воздух. Прислушались и, не уловив никаких признаков тревоги, стали спускаться вниз по траншее. У основания высотки чуть не столкнулись еще с тремя белыми призраками. С автоматами наготове они крались навстречу.

– Свои, – сказал Рогатин, узнав Лузгина.

– Вы чего здесь? – спросил я, зная, что такие действия не предусматривались.

– Заваруха у вас началась, решили идти на помощь.

– У нас порядок, давайте быстрее за проволоку…

Все переползли в проход, цепляясь маскхалатами за колючки, пригибаясь, побежали к лощинке.

Вспыхнула неподалеку ракета. Мы кинулись в снег, как в воду. Рогатин упал на немца в зеленой форме, чтобы прикрыть его своим белым одеянием.

Когда ракета погасла, быстро вскочили и понеслись дальше. Рогатин подталкивал немца: тому было трудно бежать со связанными руками и кляпом во рту, он спотыкался, падал, но Иван поднимал его и хрипел:

– Давай, давай, фриц, не задерживай!

Немец мычал и послушно трусил вперед, падая и поднимаясь.

Вот, наконец, и черная полоска своих позиций. Разведчики спрыгнули в спасительные окопы, в полном изнеможении повалились на землю.

Прибежал Казаков. Группа вернулась немного правее того места, где ждали ее. Увидев скрюченного немца, лейтенант обрадовался:

– Приволокли?! Ух, орлы! Ну, с первым «языком» вас!

А разведчики, запалено дыша, не могли еще говорить, лишь смотрели на командира счастливыми глазами.

– Зачем… мы… так… драпали? – еле выдавил из себя Саша Пролеткин. – Немцы же не гнались.

– Так вышло, – прохрипел в ответ Рогатин.

– Да чего там об этом… Главное – все вернулись и «языка» взяли, – продолжал радоваться Казаков. – Ну и молодчаги! Дышите, дышите, глотайте кислород!.. И как быстро управились – только два часа прошло!

Лузгин отдышался раньше других. Встал, откинул белый капюшон, сказал с восхищением:

– Ох, и фартовый этот Карпов! Когда стрельба началась и гранаты забухали, я думал – каюк, не выберется группа захвата из-за проволоки! И вдруг смотрю – идут. Фрица тащат. А погони нет.

Поднялся на ноги и Рогатин, пояснил Лузгину и другим:

– Некому было гнаться: Володя всех гранатами побил. А соседи, видать, не слыхали, взрывы-то были в блиндаже. Да и вообще война. Тут взрыв, там взрыв, могли принять за минометный обстрел.

Коноплев поддержал:

– Они до сих пор, наверно, не знают, что произошло.

Казаков заторопил:

– Давайте-ка, хлопцы, поднимайтесь, а то обнаружат гитлеровцы пропажу и начнут со злости сюда мины швырять, пошли домой. Подъем! Пошли, пошли!..

Шумным ликованием встретили возвращение разведгруппы старшина Жмаченко и все другие разведчики, не ходившие в этот раз на задание. Под их возгласы при свете ламп я оглядел своих спутников и удивился, как они переменились: лица у всех осунулись, под глазами темные тени, будто не спали две ночи, маскировочные костюмы промокли, а у тех, кто лазил под проволоку, на спине и рукавах висят клочья.

Немец, уже развязанный и без кляпа во рту, стоял у двери, обалдело и удивленно смотрел на разведчиков. Никто не обращал на него внимания.

Жмаченко раздавал вернувшимся завернутые в носовые платки документы. Многим говорил при этом:

– Нате, покрасуйтесь. – И мне сказал так же: – Покрасуйся.

Я сначала не понял, почему старшина так говорит. Вспомнил: «Ему же приказано было подготовить ужин. А стол почему-то пуст».

– Надо доложить о выполнении задания и сдать пленного, – объявил Казаков.

– Кому докладывать? – спросил я.

– Командиру полка или начальнику штаба. Пойду, они ведь не спят, ждут. Им уже сообщили по телефону, что «язык» взят.

За это время, пока он ходил к начальнику штаба, в блиндаже разведвзвода произошли разительные перемены. Стол уже был застлан чистыми газетами и готов для пира. На нем крупно нарезанная колбаса, сало, хлеб, лук, два ряда пустых эмалированных кружек и несколько немецких, обшитых сукном фляг. В торце стола, где должен сидеть командир, сверкала стеклом пол-литровая бутылка с сургучной головкой.

Я узнал, почему не подготовили ужин заранее. Есть, оказывается, примета: если накрыть стол до возвращения разведгруппы, ее может постигнуть неудача. Выпивка и закуска выставляются, когда все явятся на свою базу живыми и здоровыми.

К столу сели только ходившие на задание, остальным места не хватило. Они стояли со своими кружками рядом, похлопывая отличившихся по плечам и спинам.

Лишь сейчас я понял, почему старшина Жмаченко говорил: «Покрасуйтесь». На гимнастерке Рогатина был орден Красного Знамени, у Коноплева – «Красная Звезда», у Пролеткина – медаль «За отвагу». Я смутился, вспомнив, как при знакомстве с разведчиками снял шинель, намереваясь их поразить. «Вот так блеснул! – со стыдом думал я. – Кого хотел удивить своей медалью!» А она, новенькая, как назло, сияла ярче орденов.

Жмаченко, выпив свою долю водки и заев наскоро салом, суетился вокруг стола, подкладывая разведчикам еду, и, красный, лоснящийся от пота, приговаривал:

– Ешьте, хлопцы, ешьте, а то захмелеете.

Казаков, возвратившись из штаба, спросил:

– Володя, как действовали? Давай оценку каждому.

– Действовали все очень хорошо, – сказал я. – Особенно Лузгин, Пролеткин и Фоменко. Они услыхали стрельбу и сразу кинулись нам на помощь. Такой вариант при подготовке не предусматривался, но Лузгин сам принял решение.

– Можно мне? – спросил Лузгин.

– Давай, – разрешил Казаков.

– Не понравилось мне, как мы отходили. Гурьбой, все вместе – и группа захвата, и группа обеспечения. Обрадовались – «язык» есть – и рванули домой без оглядки!

– Ты должен был прикрывать, – сказал Казаков, лукаво улыбаясь.

Я тоже обрадовался. Бежал со всеми, чуть не задохнулся.

– Да уж, драпали, аж в глазах потемнело! – весело сказал Саша Пролеткин.

– Жираф, и тот не догнал бы, – к месту ввернул Рогатин, прибавляя веселья.

– На будущее надо учесть. Отход – дело важное, – советовал Казаков. – Могло быть так: в траншее у фрицев обошлось без потерь, а когда драпали, случайной очередью положило бы несколько человек.

Моряки скромно молчали. Костя не участвовал в поиске, он завидовал друзьям.

Я вышел из блиндажа покурить. Яркие звезды сияли в небе. Они были похожи на вспышки выстрелов из многочисленных автоматов, и казалось, далекое потрескивание очередей прилетает оттуда, сверху, а не с передовой.

В овраге было тихо. Штаб спал, только часовые, поскрипывая снегом, топтались у блиндажей.

Вслед за мной вышел Рогатин. Постоял рядом, смущенно покашлял, явно желая что-то сказать,

– Что с тобой, Рогатин?

– Лез я на задании с советами, а ты и сам…

– Спасибо тебе, Иван, – сказал я, почувствовав не только уважение, но и прилив какой-то нежности к этому доброму, смелому человеку. – Прошу тебя, помогай мне и дальше.

– Чего там. Ты сам все хорошо понимаешь. Как ловко с гранатой-то придумал. Когда в блиндаж полез, я тебя чуть за плечи не схватил. Думаю, сейчас рванет, куда же он? Не понял сначала хитрость. Очень ловко придумал!

Похвала эта была приятна. Краем уха я слышал, что за дверью тоже говорили о моей храбрости. Саша Пролеткин уже в который раз повторял:

– Фартовый у нас командир группы захвата, с таким дело пойдет!

И дело, правда, пошло хорошо, брали «языков» регулярно.

Однако определение Пролеткина о моей «фартовости» не оправдалось. Мешали нашей работе ясные лунные ночи.

На очередное задание вышли поздно – все ждали, может, потемнеет. Но луна светила так ярко, что вся нейтральная зона просматривалась почти как днем.

Прошли первые сто метров, и я понял, что в таких условиях захватить «языка» не удастся.

Немцы обнаружили нас на середине нейтральной зоны. Пришлось залечь меж борозд, прямо в ледяную воду. Одежда сразу промокла.

Вражеские пулеметчики – сначала один, а потом и другой – били длинными очередями. Пули шлепались рядом, брызгали в лица жидкой грязью. Разведчики вжимались в лужи до твердого грунта, вытесняя на края борозд глинистое месиво.

Перед моими глазами внезапно взметнулся столб огня. От взрыва зазвенело в ушах. Несколько таких же взрывов сверкнуло справа. Это уже минометы! Я дал команду отходить и сам стал разворачиваться в борозде. Рядом раздался негромкий вскрик.

– Кто ранен? – спросил я.

– Я, Лузгин.

– Сам ползти можешь?

– Могу.

– Давай, отходи первым.

В траншее нас встретил Люленков.

– Все живы?

– Лузгина ранило. Куда тебя, Лузгин?

– В ногу.

Разведчики были так вымазаны грязью, что сами с трудом узнавали друг друга.

– Ну, что ж, – вздохнул начальник разведки, – идите к себе, сушитесь и чиститесь…

На следующую ночь все повторилось с удручающей неизменностью. Не принесла успеха и третья ночь. Луна будто смеялась над нами.

Начальник разведки уже иронизировал:

– Долго вы намерены докладывать «на три О»?

Я хорошо знал, что докладывать «на три О» значит обнаружены, обстреляны, отошли. Это был обидный упрек в неудачливости.

Люленков закончил строго:

– «Язык» должен быть захвачен во что бы то ни стало!

Выручить могло только ненастье. Но, всем на радость, а разведчикам назло, погода установилась хорошая – с холодными ясными ночами.

Ко мне подошел Костя:

– Володя, возьми меня в группу захвата, я не подведу.

Я знал: Костя смелый парень, мы с ним в «шурочке» врукопашных побывали, да и за немцами-разведчиками в ту удачную ночь Костя выскочил из траншеи за мной первым.

Но здесь, в разведвзводе, об этом не знали. Уж очень у Кости внешность была не мужественная: золотоволосый, голубоглазый, лицо румяное, белое, как у девушки.

Его уважали как моего друга, брали в группу обеспечения, для захвата он выглядел явно неподходящим.

Я ответил Косте:

– Может быть, не надо? Почему-то у нас не клеится в последнее время.

– Возьми в свою группу, ты же меня знаешь. Может быть, со мной склеится.

– Хорошо, я поговорю с ребятами, нужно их согласие.

– Баранов, Глазков, Ситников, твои напарники, тоже меня знают. Возьми.

Я все же поговорил с моряками. Голубев ответил за троих:

– Возьмем, парень он надежный, проверенный.

В этот раз нам все же удалось подобраться к немецкому проволочному заграждению. Осторожно перерезали нижние нити. Я подал знак и первым полез в дыру, ощерившуюся колючками, как зубастая пасть. К обычному в такие минуты волнению прибавилось предчувствие неотвратимой беды. Полз и ждал: «Сейчас начнется… Сейчас…»

И не ошибся. Как только разведчики миновали узкий проход, сбоку из траншеи ударила струя трассирующих пуль. Она била почти в упор. «Ну, все!..» – успел подумать я и в тот же миг увидел, как кто-то из моих ребят вскинулся над землей и побежал к пулемету. Огненная трасса ужалила его, но он все же успел метнуть гранату. Грянул взрыв. Пулемет смолк. Разведчики тут же кинулись назад. Они лезли под проволоку, оставляя на колючках клочья одежды, царапая тело и не чувствуя при этом боли.

Я заставил себя посмотреть – не оставлен ли тот, кто метнул гранату? Увидел, что его волокут. Прикрывая их, дал из автомата несколько очередей по траншее и кинулся к проходу.

Немецкая оборона брызгала ракетами и огнем. При этом зловещем освещении я различал бегущих врассыпную разведчиков, видел, как они падали на землю, только не знал, кто из них жив, а кто рухнул замертво.

За пригорком группа собралась. Я быстро пересчитал ребят своей группы – все семеро здесь. Но один неподвижно лежит на земле.

– Кто?

– Костя, – ответил Рогатин, держа в руках бинт, приготовленный для перевязки.

Иван расстегивал Костину гимнастерку, искал рану.

– Не надо, – остановил его Саша Пролеткин и показал на две круглые, величиной с вишню, дырочки, черневшие в голове Камилевича там, где начинался тоненький пробор.

Еще двое были ранены: Коноплев – в плечо, Студилин – в руку. Царапины от колючей проволоки не в счет.

Камилевича принесли и положили возле блиндажа разведвзвода. Впервые Костя не вошел вместе со всеми в их шумное жилье.

Там разведчиков поджидал уже накрытый стол – старшина Жмаченко почему-то нарушил традицию. У меня мелькнула глупая мысль: «Вот потому и убило Костю». Зло спросил старшину:

– Ты зачем это сделал?

– Да жалко стало вас, уж столько ночей не спите… Хотел, чтобы сразу поужинали, скорей полегли спать, – виновато отвечал старшина, и щеки у него заметно подрагивали. За стол никто не сел. Обтерев оружие и сбросив маскировочную одежду, разведчики легли спать. Но заснули не сразу, каждый вспоминал Костю Камилевича. Теперь, когда его не стало, все вдруг ясно поняли, какой это был добрый и покладистый парень, никогда не вздорил, ни с кем не задирался.

Передо мной стоял живой Костя – с голубыми глазами, стеснительной улыбкой и девичьим румянцем. Для жестокой работы в группе захвата Камилевич казался неподходящим, но проявил себя бесстрашным.

«Зачем я его взял? Не я ли виновен в том, что он погиб?» – думал я.

Не надо было включать его в мою группу, остался бы жив. Но мы все погибли бы. Костя всю группу захвата спас. Немцы явно нас обнаружили, когда мы еще ползли к проволоке, и запустили за проволоку умышленно. Если бы Костя не кинулся на пулемет с гранатой, всех нас изрешетил бы этот пулемет вдребезги, он бил в упор с расстояния не дальше тридцати метров. Поэтому Костя и добросил до него свою гранату.

Утром я просил Казакова, а потом Люленкова, чтобы Камилевича представили к награде посмертно. Может быть, даже к высшей, он совершил подвиг такой же, как Александр Матросов.

Но то ли я говорил не очень убедительно, то ли тяжелая боевая обстановка не позволяла осознать, что я и Казаков докладывали, так этот подвиг и остался не отмеченным…

Хоронили Костю утром. Могилу вырыли на пригорке («чтоб посуше была»), почти рядом с блиндажом разведвзвода («пусть будет с нами»). На дно постелили сосновых веток. И когда Костю, завернутого в плащ-палатку, уже опустили на эти душистые ветки, туда осторожно спрыгнул Саша Пролеткин и надел на Костю шапку, опустил уши и стянул в узелок шнурки. Все понимали – мертвому теплее не будет, но мысленно одобрили эту последнюю заботу о товарище.

Плакал один старшина Жмаченко. Не стесняясь, утирал слезы рукавом телогрейки и даже тихонько причитал по-бабьи.

Грянул трескучий залп из автоматов. На могилу поставили деревянную пирамидку с фанерной звездой, покрашенной красной тушью, а масляной черной краской написали: «Костя Камилевич, 1920 года рождения, разведчик. Геройски погиб при выполнении боевого задания 3 марта 1943 года».

Заглядывая на много лет вперед, расскажу: после увольнения из армии я пытался найти родственников Камилевича в Рыбинске.

Была у него девушка, за которой Костя ухаживал и намеревался на ней жениться. Ее имя Людмила Александровна Карамышева. В 1941 году она родила дочь Таню, Костя не знал, что стал отцом. Дочь выросла, у нее уже взрослый сын – внук Кости.

Прислали мне довоенную фотографию Кости, с которой я знакомлю читателей.

Писал я письма городским властям Рыбинска, просил поддержать мои хлопоты о награждении Кости Камилевича посмертно.

Константин Карлович Камилевич (1920–1943). Фото 1938 или 1939 года

Вот что мне ответили.

«В результате проверки установлено:

по данным архива военного комиссариата г. Рыбинска КАМИЛЕВИЧ Константин Карлович родился 17 января 1920 года в г. Рыбинск Ярославской области.

В апреле 1941 года был призван Сталинским ОРВК г. Рыбинска и 15.04.1941 года в составе команды 34/1225 был направлен в распоряжение командира в/ч 2874 для прохождения службы в инженерную часть (где находилась в/часть данных нет).

3 марта 1943 года КАМИЛЕВИЧ К.К. погиб (запись в книге регистрации погибших рядового и сержантского состава № 71 том 8 стр. 204).

Сведений о месте и обстоятельствах гибели не имеется.

Из беседы с гр. БАЛУЕВЫМ Александром Васильевичем, бывшим следователем следственного отдела Центрального РУВД г. Рыбинска выяснилось, что гр. КАМИЛЕВИЧ К.К. в марте 1943 года проходил службу в штрафной роте в составе 629 стрелкового полка 134 стрелковой дивизии. В ночь со 2 на 3 марта 1943 года рядовой КАМИЛЕВИЧ К.К. в составе группы разведчиков пытался проникнуть в расположение войск противника. В ходе боя рядовой КАМИЛЕВИЧ К.К. уничтожил гранатой пулемет противника, обеспечив отход группы в расположение своих войск, но сам при этом погиб. Архивных справок, других документов подтверждающих прохождение службы, факта совершения героического поступка рядовым КАМИЛЕВИЧЕМ К.К. гр. БАЛУЕВ А.В. не имеет. По консультации с Управлением кадров МВО указанных данных, тем более не подтвержденных архивными документами для оформления наградного листа недостаточно,

Прошу Вас, если Вы считаете необходимым продолжить работу по вопросу награждения рядового КАМИЛЕВИЧА К.К., сообщите нам об этом для оформления соответствующих запросов в ЦАМО и ГУК.

С уважением

Военный комиссар Ярославской области

В. Мухачев».

В общем, «отписались».

В 2008 году городу Ржеву было присвоено звание «Город воинской славы». Меня удостоили звания «Почетный гражданин города Ржева», потому что я участник битвы за Ржев с ее начала и до конца.

Письмо Ярославского военкомата

В 1943 году за успешные бои и охоту за «языками» меня первый раз представили к званию Героя Советского Союза под Ржевом.

Надеюсь этим воспользоваться, поехать в Ржев и попросить губернатора помочь мне в поисках могилы Кости. Один я знаю, где он похоронен и приметы для опознания – ему на голову надели шапку при похоронах.

Если помогут, перенесем прах Кости в Белый или в Ржев, я поставлю за свой счет мраморное надгробие с надписью: «Разведчик Константин Карлович Камилевич спас группу разведчиков, отдал за них свою жизнь 3 марта 1943 года».

Однажды ранним апрельским утром, едва рассвело, разведчики заметили в расположении немцев флаги с черной свастикой. Прикрепленные к длинным мачтам, они плавно развевались по ветру на высотах за неприятельскими траншеями.

Я, Баранов и Ситников всю ночь провели на переднем крае, примеривались, где сподручнее брать «языка». Ночь была сырая, земляные стены полкового НП неприятно осклизли. На полу кисла солома, втоптанная в липкую грязь.

Мы промерзли, устали, всех одолевал сон. Я приник напоследок к окулярам стереотрубы. С радостью подумал о том, что ночная работа закончена, сейчас вернемся в свой теплый блиндаж, напьемся горячего чая и ляжем, наконец, спать. И тут-то, чуть повернув трубу вправо, обнаружил фашистские флаги. Вначале один, потом еще несколько.

– Что бы это значило?

– Опять нам где-то морду набили, – мрачно сказал Баранов. Острый кадык на его шее нервно прошелся вверх и вниз.

Я обратился к Ситникову:

– Ты вчера сводку в газете читал? Где фрицы наступали?

– Я читал, – с прежним раздражением откликнулся Баранов, – да чего в ней поймешь?

Мне не хотелось ввязываться в спор с Петей – характер у него «ругательный»: скажи о фашистах – станет их поносить, пойдет речь о чем своем – и своим достанется. Я позвонил в штаб, доложил о флагах. У дежурного трубку взял комиссар Гарбуз.

– Как ведут себя немцы?

– Тихо.

Гарбуз помолчал, потом сказал с нажимом:

– Учтите, день сегодня такой, ждать можно любой подлости.

– А что за день?

– Сейчас приду на НП, расскажу. Дождитесь меня там, пожалуйста.

Гарбуз всегда прибавлял: «пожалуйста», «прошу вас», «было бы очень хорошо». Все не мог перестроиться на приказной лад. И явно избегал, отдавая распоряжения, стоять по стойке «смирно» – понимал, что у него это выглядит смешно. Тем не менее, если уж Гарбуз сказал «прошу вас», каждый в полку готов был наилучшим образом выполнить его просьбу. Я досадовал на себя за то, что доложил об этих чертовых флагах. Сиди вот теперь, жди Гарбуза, сон и отдых – насмарку. Однако комиссар явился скоро. Протиснулся в узкий вход и сразу заполнил весь НП. Поздоровался с каждым, кто был здесь, за руку – тоже старая гражданская привычка.

От Гарбуза веяло одеколоном, большое мясистое лицо его блестело – недавно побрился. Наклонился к стереотрубе, долго и внимательно разглядывал флаги. Глаза стали строгими, на лбу образовались морщинки. Не распрямляясь, сказал:

– Празднуют! Эти флаги, товарищ Карпов, в честь дня рождения Гитлера.

Я посмотрел на ближайший флаг в бинокль. Флаг по-прежнему тяжело и плавно колыхался на ветру. Подумалось: «Вот бы сорвать его!»

Я перевел взгляд на комиссара и легко прочел в ответном взгляде, что Гарбуз думает о том же. Ему уже звонили из батальонов, докладывали, как раздражает бойцов фашистское торжество: «Очухались, сволочи, после зимнего нашего наступления!» Артиллеристы пробовали сбить флаги – не получилось. Теперь все уповали на разведчиков: «Уж они-то сумеют сдернуть эти тряпки со свастикой!..» Гарбузу не хотелось подвергать разведчиков дополнительному риску, но чувство долга взяло верх: рассказал, чего ждут от разведчиков товарищи.

Говорил он спокойно, неторопливо, и я втайне досадовал: «Чего тянет резину? Надо – значит, надо». С напускной небрежностью сказал:

– Сдернем мы этот флаг, товарищ комиссар, не беспокойтесь!

– Не так просто, – возразил Гарбуз. – Да и времени у вас маловато. Ночью немцы сами флаг снимут. Они педантичные, обязательно снимут в двадцать четыре ноль-ноль. Значит, вы располагаете лишь четырьмя-пятью часами темноты. Исходя из этого, тщательно все обдумать надо.

По пути к своей землянке я обдумывал, как действовать. Флаг, конечно, охраняется специальным караулом. Туда назначены отборные солдаты. Как несут они службу: ходит часовой по тропе или сидит в окопе? Где отдыхающая смена караула – далеко или близко от часового? Все это станет ясно только там, в расположении врага. Придется создать две группы захвата, человека по два в каждой. Эти группы обойдут высоту с противоположных сторон и там увидят, которой из них удобнее напасть на часового. А пока одна группа будет заниматься часовым, другая кинется к флагу, спустит его и унесет. На случай, если осуществить такой маневр втихую не удастся, должна быть третья группа – специально для блокировки караула…

Вариант с блокировкой караула был настолько нежелательным, что даже думать о нем не хотелось. Но я додумал все до конца.

В землянке разведчиков меня ждал капитан Люленков. «Гарбуз прислал», – понял я. И точно: Люленков был в курсе задуманного дела.

На чистом листе бумаги я начертил схему местности, поставил жирную точку там, где находился флаг, и стал излагать капитану свой замысел и последовательность действий. Разведчики, обступившие нас, слушали внимательно. Они еще не знали, кто пойдет на это рискованное дело.

Только часам к одиннадцати дня план был разработан полностью и после некоторых колебаний утвержден командиром полка.

Разведчики, идущие на задание, поели и легли спать. Остальные покинули блиндаж.

Я долго не мог заснуть. Наконец приказал себе: «А ну спать, спать, спать!..»

Приказал и уснул.

Перед выходом на передовую разведгруппа в полном составе построилась у блиндажа. Коноплев, Рогатин, Баранов, Голощапов, Лузгин, одетые в белое, стояли в полной готовности.

– Ну-ка, попрыгайте! – приказал я.

Разведчики беззвучно и мягко, словно тряпичные, поднимались и опускались, держа автоматы в руках. И все же я уловил едва приметное постукивание.

– У кого? – спросил я.

– Мой автомат не в порядке, – признался Баранов, – антабка проклятая стукает. Сейчас устраню…

Я еще раз придирчиво осмотрел разведчиков. Что-то мне сегодня не нравилось в них. Наконец понял: «Слишком белые, такого снега уже нет нигде».

– Жмаченко, замени масккостюмы на осенние, – попросил и пояснил: – Земля во многих местах обнажилась, если ракета застанет на снежном поле, лежите неподвижно – немцы примут за проталины.

Разведчики нарядились в зеленоватые с желтыми пятнами балахоны.

– Как лешие, – пошутил Рогатин.

Я хотел было вывести свою группу в первую траншею засветло. Чтобы сэкономить время. Но в последний момент передумал: немецкие наблюдатели могут увидеть. При подходе к передовой сразу догадаются, что это за зеленые лешаки. Лучше уж потерять полчаса драгоценной темноты, но выйти незамеченными.

В первой траншее разведчиков ждали комиссар, начальник артиллерии капитан Аганян, начальник разведки Люленков.

– Как боевой дух? – спросил Гарбуз.

– В норме, – ответил я.

– Ракетницу не забыл? Цвет проверил? – осведомился Аганян. – Я буду открывать огонь по красной.

– Товарищ капитан!.. – с обидой протянул я.

– Я, дорогой, только о тебе беспокоюсь!

– Ну, ни пуха тебе, ни пера! – прервал его Гарбуз. Он стоял в нерешительности, то ли хотел обнять, то ли пожать руку, но не сделал ни того, ни другого, а лишь энергично махнул кулаком и сказал:

– Давай!

В этом коротком «давай» были и ненависть к фашистам, и горечь оттого, что надо посылать таких хороших ребят на смертельно опасное дело, и пожелание им удачи – всем вместе.

Разведчики один за другим выскочили на бруствер; зашуршала, посыпалась в траншею земля.

Сначала шли во весь рост, сверкающие нити трассирующих пуль проносились где-то стороной – не прицельные. Под ногами слегка пружинила мягкая земля – днем она оттаяла, а к вечеру покрылась упругой корочкой. Я обходил снежные островки, знал: подмерзший снег будет хрустеть.

Когда до немецких окопов осталось метров двести, опустились на четвереньки. Приблизившись на сто, поползли.

Здесь не было колючей проволоки, и немцы еще не успели нарыть сплошных траншей. Вглядываясь вперед, напрягая слух, я стремился уловить голоса или топот, чтобы лучше сориентироваться и провести группу в промежутке между окопами. Днем видел в стереотрубу эти прерывчатые окопы, они тянулись по полю, как извилистый пунктир.

Справа забил длинными очередями пулемет. От разведчиков далеко, но эта стрельба могла насторожить других. «Какой черт его там потревожил?» С нашей стороны тоже застучал «максим». Немецкий пулеметчик помолчал, потом вновь пустил огненные жала. «Максим» тут же влил ему ответную порцию пуль. Немец смолк.

Иногда вспыхивали ракеты. Пока их свет падал на землю, из наших траншей гремели одиночные выстрелы. Пули летели точно в то место, где сидел ракетчик. Это работали снайперы.

Я знал: сейчас там, позади, хлопочет комиссар. Уже при второй очереди, пущенной немецким пулеметом, Гарбуз наверняка позвонил командиру правофлангового батальона и холодно спросил: «Товарищ Журавлев, почему в вашем районе немецкий пулемет разгулялся? Попрошу вас – займитесь, и чтобы я вам больше не звонил».

Я представлял, как Журавлев, чертыхаясь хриплым, сорванным на телефонах голосом, отдает кому-то распоряжение идти или даже спешит сам в пулеметный взвод. И вот, пожалуйста, результат: фашиста заставили замолчать.

Впереди послышался, наконец, сдержанный говор – немцы. Движения мои стали предельно осторожными. Я пополз влево. Оглядываясь назад, следил, чтобы не отстала группа. Разведчики бесшумно скользили за мной. Сейчас только брякни автоматом или кашляни, сразу все вокруг закипит огнем. Взметнутся вверх ракеты, польются сплошным дождем трассирующие пули, забухают взрывы гранат.

Говор постепенно отодвигался назад. Осторожно уползая от него, я радовался: «Кажется, передний край пересекли, теперь добраться бы до кустарника, а там недалеко и высота с флагом».

Когда перед глазами встали черные ветки, приподнялся и, пригибаясь, повел группу по самому краю кустарника, маскируясь его темными опушками.

Впереди на светлом фоне неба отчетливо проецировалась высота. Подойдя ближе, увидел и флаг на ее вершине. Взглянул на часы – было десять. Флаг казался черным.

Я указал пальцем на Баранова, махнул в сторону, с которой им предстояло заходить. Петя кивнул напарнику, и они скрылись в темноте. Во второй группе были я и Рогатин. Для третьей, блокирующей группы задача пока не определилась. Поэтому я махнул Коноплеву и Лузгину, чтобы тот вместе с Пролеткиным следовали за мной.

Высота вблизи выглядела огромной. У подошвы ее росли одинокие кусты и виднелись черные промоины от многочисленных ручьев.

Выбрав одну из промоин, я жестом приказал группе Лузгина остаться здесь, а сам с Рогатиным пополз дальше. В промоине было темно. Ползли по твердому, очистившемуся от снега руслу. Вон и часовой: в шинели и каске, с автоматом на груди, он неторопливо прохаживался по тропке, пролегавшей значительно ниже флага, и был в полной безопасности от пуль, прилетавших с нашей стороны. Тропка хорошо видна даже в темноте – ее натоптали за день. Она одним своим концом почти упиралась в промоину, а на другом ее конце, откуда должны подползти Коноплев с Голощаповым, кустов и промоин не видать, наверное, нет.

«У меня подступ удобнее, – определил я. – Часового придется снимать мне».

Отдал автомат Рогатину. Переложил пистолет за пазуху, в рукопашной некогда искать кобуру под маскировочной одеждой. Вынул нож и спрятал лезвие в рукав, чтобы не выдал его блеск.

Приготовясь таким образом к схватке, пополз к часовому один. Если тот шел навстречу, я лежал неподвижно, а когда часовой поворачивал назад, возобновлял движение вперед. В то же время осматривался вокруг, стараясь определить, где находится караул.

Сколько стоит на посту часовой – час, два? Хорошо бы снять его сразу после заступления на пост. Тогда больше времени и шансов на благополучное возвращение. А то кинешься на часового, а тут смена пожалует…

Промоина кончилась, до тропинки осталось шагов пять. Как их преодолеть? Ползти ближе нельзя: часовой увидит. Подбежать, когда он пойдет назад? Выдадут сапоги: немец услышит топот и успеет обернуться.

Я посмотрел на сапоги: «Обмотать их чем-нибудь? Но чем? Перчатки не налезут. А не проще ли снять? Босой пролечу – ахнуть не успеет!» Лежа стал разуваться. Портянки тоже пришлось сбросить. Холодная земля колко защипала ноги.

Приближался момент броска. Я крепче сжал рукоятку ножа. Знал: врага не так-то легко свалить одним ножевым ударом. Тут нужна немалая сила…

Легко, невесомо, как во сне, пролетел я расстояние, отделявшее от темного силуэта. Что есть силы ударил ножом в голую шею. Другой рукой мгновенно зажал разинутый для вскрика рот. Повалил бьющегося немца на землю, навалился на него всем телом, не давая закричать. И даже в этот миг уловил чужой запах табака и потного, давно не мытого тела.

Подоспел Рогатин. Вдвоем мы держали часового, пока не затих. Я сбегал за сапогами, рывком натянул их на голые ноги – портянки наматывать некогда.

При таком варианте действий вторая группа захвата должна была бы уже снимать флаг. Но у флага никого не было. «Неужели Баранов и Голощапов не видели, как мы убрали часового… Придется снимать флаг самим».

Флаг был поднят на стальном тросике. Перерезать тросик ножом не удалось. Что делать? Я потянул его вниз – идет, но туго. Принялись тянуть вдвоем, повисая всей своей тяжестью, и флаг медленно стал снижаться. Он оказался огромным, трепыхаясь на ветру, сопротивлялся. «Какой, черт, большой, издали казался куда меньше», – досадовал я.

Когда флаг, наконец, опустился, полотнище скрутили, образовался громоздкий сверток. Рогатин взвалил его на спину, и мы побежали вниз к Лузгину.

– Ну и здорово получилось, – зашептал Лузгин.

– Подожди радоваться, еще не выбрались, – так же тихо ответил я и, узнав, что Баранов не вернулся, затревожился: что-то у них произошло.

– Все время было тихо, – ответил Лузгин.

– Ну, ладно. Оставаться здесь больше нельзя. Забирайте флаг и дуйте назад. А я с Рогатиным пойду искать Баранова и Голощапова.

Лузгин попытался возразить:

– Ты сегодня и так поработал, может быть, я?..

– Делай, что сказано!

Разведчики уже двинулись в обратный путь, когда на склоне высоты показалась темная громада. Она приближалась медленно, словно вздыбленный медведь. Все притаились.

Баранов нес на спине Голощапова.

– Что с ним? – спросил я.

– Ранен, – выдохнул Петя.

– Вроде бы тихо было,

– Потому и тихо было, – непонятно ответил Баранов.

– Ладно, дома разберемся.

Я вновь двинулся первым, стараясь найти свои следы и вернуться по ним. Но в темноте это оказалось невозможным.

Миновав знакомые кусты, я прислушался: где-то здесь звучали немецкие голоса, когда группа пробиралась на высоту. Не заговорят ли снова? Нет, вокруг было тихо.

Продолжая ползти, увидел свежевырытую землю, а за ней окоп. Предостерегающе поднял руку.

Обжитый окоп был пуст. Но за первым же его изгибом могли оказаться немцы. Обошли опасное место стороной и казалось, достигли нейтральной зоны, уже готовы были вздохнуть с облегчением, как вдруг позади раздались тревожные крики. Немцы кричали в глубине своей обороны, наверное, на высоте, где остался шест без флага. Одна за другой взмыли в небо ракеты, осветив все вокруг.

«Хватились! – понял я. – Ну, сейчас начнется! Эх, не успели отползти подальше, нельзя вызвать огонь артиллерии – свои снаряды побьют!»

Поднялась беспорядочная, еще не прицельная стрельба.

Мы лежали в старых воронках, прижимаясь к земле, вслушивались, озирались.

«Неужели не выскочим? – подумал я. – Все сделали, только уйти осталось».

Ракеты вспыхивали и гасли. Свет сменялся мраком, мрак светом, будто кто-то баловался рубильником – то включал, то выключал его.

При вспышке очередной ракеты я разглядел еще один немецкий окоп. Он находился метров на пятьдесят впереди и левее.

Лишь за ним, оказывается, начиналась нейтральная зона. Немцы из окопа не видели нас, все их внимание было устремлено в сторону наших позиций. А мы лежали позади.

Окоп был недлинным, здесь оборонялось не больше отделения: я насчитал девять торчащих из земли касок.

«Если этих не перебьем, уйти не дадут – всех порежут огнем с близкого расстояния». Решение, вполне естественное для таких обстоятельств, пришло само собой. Я просунул руку под маскировочный костюм, снял с поясного ремня две гранаты. Лег на бок и осторожно, при вспышке ракет, показал гранаты ближним разведчикам. Они поняли, также достали лимонки и показали тем, кто лежал позади. Убедившись, что группа наготове, я пополз к окопу – с пятидесяти метров, да еще лежа, гранату не добросить.

Разведчики двинулись за мной.

Но не успели мы преодолеть и нескольких метров, как один из немцев оглянулся. Я отчетливо увидел его белое при свете ракеты лицо. Потом немец заорал так, что спину мне закололо, словно иголками. Таиться дальше было бессмысленно. Я вскочил, метнул гранату, целясь в орущего, и тут же лег. Рядом бросали гранаты и падали на землю Рогатин, Лузгин, Баранов. Сейчас брызнут осколки – некоторые из гранат не долетели до траншеи.

Никогда прежде три секунды, пока шипит запал, не казались мне такими бесконечно долгими. Я даже подумал: «Может, гранаты неисправные? Тогда хана!»

Взрывы заухали один за другим. Едва переждав их, я вскочил, скомандовал: «Вперед!» Оглянулся: все ли поднялись, несут ли флаг и Голощапова? Перепрыгивая через окоп, увидел на дне его темные фигуры, то ли убитые, то ли пригнулись от взрывов. Рванул кольцо гранаты, которая все еще была в руке, и на всякий случай швырнул ее туда. Затем выхватил ракетницу. Ракета круто взмыла в черное небо и брызнула красными огнями.

Я рассчитывал: пока долетят сюда наши снаряды, разведгруппа успеет отбежать на безопасное расстояние. Но артиллеристы, видимо, стояли с натянутыми уже спусковыми шнурами. Ракета еще не погасла, как вдали бухнули орудия, и первые снаряды, едва не задев убегающих, разорвались неподалеку. Разведчики попадали. Снаряды на излете неслись так низко, что не было сил подняться. Позиции немцев зацвели частыми огненными цветами и тотчас скрылись за густой завесой вздыбленной земли и дыма.

Выбиваясь из сил, разведчики ползли к своим траншеям. Голощапова тащили по очереди – одна пара передавала его другой. Немецкие пулеметы продолжали бить по нейтральной зоне длинными злыми очередями. Трассирующие пули сверкали и щелкали тут и там. Однако я понял: никто из немцев толком не знает, куда стрелять.

Заговорила и немецкая артиллерия. На середине нейтральной зоны, в узкой ложбинке я остановил группу передохнуть. Сейчас тут было безопаснее, чем в своих траншеях. Артиллерийский обстрел разгорелся, как при хорошем наступлении. Я нашел в темноте Баранова, спросил:

– Что у вас произошло?

Он стал рассказывать:

– Когда вы кинулись на часового, мы видели. Хотели уже к флагу податься. А тут, глядим, смена идет. Их двое, наверное, разводящий и караульный. Ну, думаю, сейчас застукают вас, поднимут хай! Поравнялись они с нами – мы прыгнули на них. Втихую думали обтяпать. Я своего по башке прикладом, а Голощапов своего ножом хотел…

Неожиданно Голощапов, не подававший до того признаков жизни, шевельнулся и сказал слабым, но ядовитым голосом:

– Хотел, хотел, да хотелка сдала.

Я обрадовался:

– Жив?

– Да живой, что мне сделается!

Сначала засмеялся один разведчик. Потом этот не очень уместный смех нерешительно как-то поддержали другие. А через минуту, уже не таясь, смехом разразилась вся группа. Я тоже смеялся. Так сходило нервное напряжение, наступала разрядка.

– Угомонитесь, ребята! – попросил я. – Дайте человеку высказаться до конца.

Смех прекратился не сразу, кое-кто еще всхлипывал.

– Давай, Голощапов, рассказывай, – обратился я к раненому.

– Чего тут рассказывать! Не успел я ножом его пырнуть, вижу: он рот разевает и сей минут заголосит. С переполоху я нож бросил и вцепился ему в глотку. Давлю что есть силы, а он, подлюка, руками и ногами от меня отбивается, ну прямо скребет по всей морде. Повалились мы на землю, и тут ему под руку ножик мой пришелся, первый раз он глубоко мне засадил – сила в нем еще была. Почуял я, как железо холодное промеж ребер прошло. А сам все держу фрица за горло, не выпускаю. Что было дальше, уже не помню, сомлел.

Досказывал Баранов.

– Задавил он гитлеровца насмерть. Аж пальцы заклинило, еле отодрал я их от фашистской шеи.

– В общем, срамота получилась: фриц моим же ножом чуть не заколол меня, – горько вздохнул Голощапов.

– Ты молодец, – похвалил я, – если бы твой фриц хоть пикнул, нам не уйти бы.

Голощапов, верный своей привычке, засопел, видно, искал, кого бы ругнуть, но поскольку разговор шел о нем самом, ограничился самокритикой:

– Какой там молодец! Я сам чуть не завыл, когда он меня ножом полосовал.

– Перевязал его как следует? – спросил я.

– Главную рану, которая в боку, перетянул, а на другие бинтов не хватило, – ответил Баранов.

– Почему не сказал? Пошли, ребята! Поторапливаться надо, как бы Голощапов кровью не истек.

– Она не текет, кровь-то. Сухой я, будто концентрат, – невесело пошутил Голощапов…

В траншее разведчиков встретили тревожно.

– Ну как? Все живы?

– Раненых не оставили?

– Флаг приволокли?..

Растроганный Гарбуз обнял меня. Командир полка стоял рядом с комиссаром: ждал своей очереди.

Когда первая волна радости улеглась, комиссар сказал командиру:

– Ну, Алексей Кириллович, теперь нужно ребятам пир устроить. Этим я сам займусь. – И, повернувшись к разведчикам, добавил: – Я с вами, чертяки, тоже суеверным стал – не разрешил ничего для встречи готовить. Идите, отдыхайте, а потом будем вас чествовать.

«Чествование» проходило на следующий день, в овраге, около кухни, в которой готовили пищу для штаба. Разведчиков посадили за настоящие столы, поставили перед ними давно не виданные ими белые тарелки, накормили борщом с копченой колбасой, гречневой кашей, политой мясным соусом. На столе стояли миски с головками очищенного лука и даже раздобытыми где-то солеными огурцами. В апреле огурцы, хоть и мятые и пустые в середке, – невидаль. Водкой угощали без стограммовой нормы: кто сколько захочет. Но ребята пили сдержанно – стеснялись начальства.

Все в тот день выглядело празднично. Апрельский снегогон катил вовсю. От теплой земли поднимался пар, в низинах все шире разливались лужи. По небу плыли пухленькие и белые, как подушки, облака. Из ближнего леса тянуло запахом березовых почек, готовых лопнуть с минуты на минуту. Я чувствовал обновление не только в природе, что-то менялось в людях.

В своей землянке я встретил медиков и с порога еще услышал раздраженный голос Голощапова:

– Слетелись, понимаешь, как воронье! Не поеду я никуда, и точка! Пропади он пропадом, ваш госпиталь, из-за него и полк, и товарищей потеряешь! Не поеду!..

Меня наградили орденом «Красной Звезды», а ребят медалями «За отвагу».

Присвоили мне звание «младший лейтенант», и я принял взвод Казакова, его назначили командиром роты, чего он очень хотел.

Меня вызвал майор Кортунов.

Он сидел в одиночестве над развернутой картой, и я увидел на ней зеленые массивы леса, ниточки дорог, голубые ленты речушек. А поверх всего этого в карту впились синие и красные скобы, упирались одна в другую такой же расцветки стрелы.

«Вон там между ними я и ползаю по ночам», – подумал я, глядя на карту.

Майор не очень приветливо кивнул мне и начал разговор, сразу настороживший:

– Я тебя не ругаю и не упрекаю, пойми правильно. Противника знаем, воюем не вслепую. Но бывают обстоятельства, когда знать надо больше.

Я согласно наклонил голову, а про себя решил: «Такое начало неспроста. Будет, наверно, лихое заданьице».

– Суди сам, – продолжал Кортунов, – многое ли можно вызнать от фрица из первой траншеи? Он назовет номер своего полка, скажет, кто полком командует, когда сам прибыл сюда. А перспективы? Что немцы собираются делать? Где и какие у них резервы? Этого «язык» из первой траншеи не знает. Нам же сейчас требуются именно такие сведения. Ведь скоро, наверное, опять начнем наступать… В общем, нужен «язык» из глубины – офицер или, на худой конец, штабной писарь. Кто имеет дело с бумагами да телефонами, всегда знает больше. – Караваев ткнул в карту карандашом. – Вот здесь, в деревне Симаки, штаб полка у них. Деревня в шести километрах от переднего края. За ночь можно сходить туда и вернуться обратно. Если не успеете, оставайтесь еще на сутки. Замаскируйтесь в лесочке, понаблюдайте, изучите расположение штаба и в следующую ночь действуйте наверняка. Главное, «язык» должен быть знающий. Уяснил?

– Так точно.

– Тогда действуй. Срок тебе – три дня.

Такое задание даже чуть разочаровало: я ожидал большего. А что здесь? Обычное дело. Много раз уже выполнял похожие. Даже посложнее дела бывали. Хотя бы с флагом…

Отобрал в группу самых надежных ребят. Нашел место, где можно незаметно пробраться в тыл противника, наметил ориентиры, чтобы в темноте не сбиться с пути. В общем, все поначалу шло как десятки раз до этого. Но ни в первую ночь, ни во вторую, ни в третью пересечь линию фронта не удавалось. Днем снег подтаивал, а к ночи подмораживало, и на снегу появлялось такое хрустящее, ломкое крошево, что немцы слышали приближение разведчиков за несколько сотен метров и открывали огонь, не подпускали к своим позициям.

«Что же делать?» – мучительно размышлял я. С утра ушел из своего блиндажа, бродил в одиночестве по перелеску и все думал, как же выполнить задание. Тропинка вывела к замерзшей речке, уходившей на вражескую сторону. По льду этой речки разведчики уже пытались однажды проникнуть в тыл противника, но затея оказалась напрасной. У немцев на льду была огневая точка. Как в тире, они расстреливали каждого, кто появлялся между крутыми берегами.

Я пошел вдоль речки в свой тыл. На некотором удалении от передовой попробовал перейти ее, но подтаявший лед сразу же треснул, и я провалился по колени в воду. Пришлось вернуться в блиндаж и развесить над печуркой мокрые портянки.

Вдруг меня осенило: раз лед не держит, значит, огневая точка теперь не действует.

Я сунул босые ноги в чьи-то валенки, накинул полушубок, побежал опять к речке. Вышел на лед раз, другой и дважды – лед проваливался.

Лег на живот и сполз на лед, отталкиваясь руками. Держит! Пополз к середине речки, повернул вправо, влево, лед покачивался – «дышал», но не проламывался. Что и требовалось доказать!

Переобувшись в блиндаже в свои уже просохшие сапоги, я отправился в первую траншею – в то место, где она уперлась в речку. Там дежурил пожилой солдат-пулеметчик.

– Не замечал, папаша, огневая точка у немцев, та, что на льду, стреляет ночью?

– Ночей пять уже молчит.

– А почему?

– Да, небось, фрицы не раз искупались, лед хлипкий стал. Бросили, надо полагать, эту позицию.

– А откуда знаешь, что лед ослаб?

– Видите лунки? Это я камни с обрыва кидал для проверки: могут фрицы подойти ночью сюда или нет? Ну и получилось – не могут.

– В рост пойдут, лед не выдержит. А ползком можно, я сейчас пробовал. Что делать будешь, если поползут?

Солдат усмехнулся.

– Вот! – Он показал на кучку гранат. – Пусть сунутся, всех потоплю. А кто не утонет, из пулемета порежу. По льду не убегут, сами говорите: можно только ползком.

Солдат был прав. Я не сомневался, что и нам уготована такая же судьба, если обнаружат на льду. Наверняка ведь немцы расставили наблюдателей по берегам.

И все-таки надо идти здесь – это единственный сейчас путь. «Попробуем использовать случай, – решил я, – немцы думают, что по льду ходить невозможно, а мы поползем.

Каждому из разведчиков, отправляющихся на это задание, приказал получить у старшины по два маскировочных костюма: белый – ползти по льду и пятнистый – под цвет оттаявшей местности. Прихватили запасные костюмы и для пленных: их ведь тоже придется маскировать.

В сумерки вышли к речке. В группе было семь человек. «Зубров» только двое: Рогатин, как всегда молчаливый, и Саша Пролеткин, на этот раз тоже не очень разговорчивый – сказались и на нем неудачи прошлых трех ночей.

На берегу, как водится перед каждым трудным делом, посидели, покурили. Еще раз опробовали лед. К вечеру он стал вроде бы прочнее.

– Не следовало нам Рогатина брать на это задание, – привычно начал Пролеткин.

– Почему?

– Он как тумба железная, лед сразу проломит.

Рогатин принял предложенную игру, огрызнулся:

– Ты, Пролеткин, все равно не потонешь: навоз всегда сверху плавает.

– Кончайте треп! Двигаться будем метрах в пяти друг от друга, ближе нельзя: провалимся. А для определения впотьмах заданных интервалов и чтобы чувствовать соседа – вот шпагат с узлами через пять метров. Каждый должен держаться за узелок и подергиванием сигналить соседу – ползти тому быстрее или остановиться.

Тронулись. Между высокими берегами было куда темнее, чем наверху. Я думал: «Это в нашу пользу. Надо только смотреть в оба – фашисты не дураки: могли где-то продолбить лед, где-то поставить мины, могли натянуть сигнальные шнуры или просто набросать консервных банок, чтобы звенели».

Впереди на льду показалось какое-то темное сооружение. Конечно, это та огневая точка.

Я остановился метрах в двадцати от дзота. Вслушался: не заговорит ли там кто, не стукнет ли что-нибудь внутри? Не слышно. Только наверху перекликались пулеметы, изредка прочесывали нейтральную зону.

Вынул гранату и стал подкрадываться к дзоту. Правее полз Рогатин. Заметили издали: дверь открыта. Это уже говорило о том, что дзот пуст: о тепле никто не заботится.

Поглядев вверх, я вспомнил слова пулеметчика: «Пусть сунутся, всех потоплю». И немецкий часовой потопит, если обнаружит. Правда, капитан Люленков договорился с минометной батареей, она сейчас наготове и в критический момент поддержит огоньком. Но огонь откроют не раньше, чем услышат шум боя на реке и увидят красную ракету. Мины прилетят через несколько минут. Тяжелыми будут эти минуты!

Когда вся группа отползла от брошенного немцами дзота метров на сто, я махнул рукой Рогатину, чтобы тот выбирался на берег в кусты. За ним повернул Пролеткин и остальные. Я ждал, пока выйдет на берег последний. «Все-таки прошли! До деревни, где стоит немецкий штаб, осталось километра четыре, а там выбирай “языка”. Хорошо бы взять офицера».

Я на миг забыл осторожность, оперся локтем, и тут же хрустнуло, лед проломился. Холоднющая вода обожгла тело. Я ухватился за край пролома. Лед опять треснул, я бросился на лед, и вновь лед сломался. Намокшая одежда тянула на дно. Едва удалось схватиться за ремень, брошенный с берега Рогатиным. Кое-как выкарабкался.

Кто-то скинул с себя нательную рубаху, другой – гимнастерку, третий – портянки. Я переоделся в сухое, но никак не мог согреться. Меня колотил озноб.

– Спиртику бы вам, – сказал Рогатин.

– Где же его взять? – отозвался Пролеткин. – Давай, хлопцы, погреем без спиртика.

Все подняли куртки масккостюмов, расстегнули телогрейки – раскрылись и облепили меня теплыми телами. Неунывающий Пролеткин поздравил:

– С легким паром.

Мне было стыдно перед разведчиками. «Так хорошо все началось! И вот – сам, как мокрая курица, автомат – на дне речки», охватила злость.

– Пустите, ребята! – я высвободился из их объятий. – Не греть же меня так всю ночь! Идти надо.

Надел два запасных маскировочных костюма. Подпоясался сигнальным шпагатом.

– Двигаем!..

Деревня Симаки чернела в низине, вытянувшись длинной улицей вдоль дороги. Мы зашли со стороны огородов. Подкрались к сарайчику, от него – к плетню.

Я посмотрел поверх плетня, стараясь разобраться в обстановке. Нет ли поблизости часовых? Спят ли в соседних домах? Если ребята набросятся здесь на проходящего гитлеровца, с какой стороны может подоспеть помощь?

В ближнем доме света в окнах не было. Но на всякий случай приказал двум разведчикам подпереть дверь бревнышком, лежавшим у завалинки. На другой стороне улицы стояла хатенка под соломенной крышей. Едва ли там поселились немцы: хатенка уж больно убога.

Место для засады как будто подходящее. Только бы появился на улице «чин» покрупнее. Решили ждать. Брать фрица из дома опасно – такое дело без шума проходит редко. А шуметь ни в коем случае нельзя: по речке отход возможен только без преследования, спокойно.

– Если появится один, берем его я и Рогатин, – зашептал я. – Если группа – пропустим.

И стал примеряться, как прыгнуть через ограду. Но едва я дотронулся до плетня, тот затрещал так, что все испуганно присели. Как же тут внезапно нападать? Затрещит чертов плетень.

Я встал на четвереньки.

– Ты, Рогатин, с моей спины перемахнешь через ограду, а я уж вслед за тобой.

– Может, мне первым, – предложил Саша Пролеткин. – Если этот громила залезет тебе на спину, из тебя блин получится. А я легкий.

– Ты делай, что сказано. Сейчас не до шуток, понимать надо!

Саша виновато замолчал.

Ждали долго. Но вот послышались шаги. Мимо прошла смена караула: унтер и два солдата. Они протопали совсем рядом, их можно было достать рукой. С троими, однако, без шума не справиться.

Немцы дошли до конца улицы, сменили там часового и возвратились обратно. Протопали мимо.

«Неужели вернемся с пустыми руками? – терзался я. – С таким трудом пробрались сюда и ничего не можем сделать! А скоро рассвет».

– Будем брать часового, – сказал я решительно, – иного выбора нет. Пойдем в конец улицы, разыщем пост и на месте все прикинем окончательно.

Осторожно, опасаясь собак, пошли огородом вдоль забора. Неожиданно чуть впереди в одном из домов, скрипнув, распахнулась дверь. Полоса желтого света упала на землю и сразу исчезла – дверь притворили. Одинокий силуэт отделился от дома: какой-то фриц двинулся по улице прямо на нас. Я огляделся – других прохожих не было. Встал на четвереньки, жестом приказал Рогатину прыгать.

Иван, почти не коснувшись моей спины, перелетел через забор и свалился на проходившего. Они упали, покатились по земле. Я тоже перемахнул через ограду и подскочил к боровшимся.

Рогатин крепко держал фашиста за горло, не давая ему кричать. Я быстро затолкал схваченному рукавицу в рот, подобрал два каких-то ящика и фуражку с серебристым шнурком. «Ого, офицер!»

Пленного перевалили через плетень. Связали руки брючным ремнем. Наблюдая за этими сноровистыми действиями разведчиков, я думал: «Вот окаянные! Ни бог, ни дьявол им не страшен, но до чего ж суеверны! Ни один, уходя за “языком”, не возьмет веревку или кляп. Вот и сейчас во рту у немецкого офицера моя рукавица, а связан он поясными ремнями. И когда я провалился под лед, мне тоже бросили брючный ремень. А как нужна была веревка!»

Я осмотрел снаружи подобранные ящички. Они были из полированного дерева, чем-то напоминали этюдники. Откинув крючки, поднял крышку. Ожидал увидеть все, что угодно, только не это. «Мать родная! Вот так удача! Неужели и во втором ящике такое же?» Я открыл другую крышку, а там еще лучше.

Нет, не штабные документы и не карты! В изящных футлярах, обтянутых изнутри бархатом, лежали коллекционные вина. Каждая бутылка особой формы и пристегнута лакированными ремешками. «Наверное, фриц шел на гулянку, вовремя мы его зацапали, а то, проклятый, вылакал бы все без нас!» – усмехнулся я про себя.

Оттащили пленного подальше от деревенской улицы, рассмотрели повнимательнее: все в порядке, обер-лейтенант. Теперь только бы уйти тихо.

Но «язык» сел на землю и – ни с места. Рот у него заткнут, руки связаны, а двигать ногами не желает. Его поднимали, подталкивали в спину, он не сделал ни шагу. Попробовали нести – тяжел, к тому же начал брыкаться. Терпение наше иссякло, Рогатин поставил фашиста на ноги и влепил ему такую затрещину, что тот грохнулся наземь, как неживой; все остолбенели – обер лежал пластом. Убил!

– Ты что, очумел?! – накинулся я на Рогатина.

– Я в четверть силы. С воспитательной целью, – оправдывался Иван.

Мы опять подняли немца, и он «ожил». С опаской поглядел на Рогатина. А когда тот подошел поближе и слегка замахнулся, фашист побежал так прытко, что за ним едва поспевали.

Вышли к речке. «Как же теперь? Пленный сам не поползет, а лежать с ним рядом нельзя: начнет брыкаться, утопит и себя, и других».

– Дайте обера мне, – попросил Пролеткин. – Я из него саночки сделаю.

– Какие саночки?

– А вот увидите…

Пролеткин выломал в кустарнике две длинные палки и скомандовал:

– Снимай, хлопцы, ремни!

Ему подали ремни. Саша заставил пленного надеть белый костюм и в этом наряде уложил его на палки, привязал к ним ремнями. Теперь немецкий офицер не мог сделать ни единого движения.

Все по одному сползли на лед. Пленного поручили Саше. Из бинтов ему сделали длинную лямку, и Пролеткин тянул немца за собой.

Вскоре окликнул знакомый пулеметчик:

– Вы, ребята?

– Мы.

– Ну, как лед? Держит?

– Держит.

– Скажи пожалуйста! А я совсем не наблюдал за речкой. Теперь буду поглядывать. Приволокли, что ли?

– Приволокли.

Было около шести часов утра. В штабе все еще спали. Но приятной вестью начальство можно побеспокоить. Я повел обер-лейтенанта к Колокольцеву. Ящички с вином решил пока не сдавать, это не документы, никакого влияния на решение командования они не окажут.

Возвратившись из штаба, подозвал к столу разведчиков и с заговорщицким видом открыл один футляр.

– Вот это да! – восхищенно оценили все.

Фиолетовый бархат отсвечивал матово. Бутылки – одна пузатая с длинным горлом, другая с длинным телом и короткой шеей, третья гнутая в талии, четвертая каким-то кубом – искрились. Их украшали этикетки с замысловатыми золотыми вензелями.

Разведчики подставляли кружки.

– Только по сто граммов, – предупредил я.

– Да больше, чем по сто, на весь взвод и не придется, – с деланным безразличием сказал Саша, хотя ему явно не терпелось отведать диковинных напитков.

– Французское, – определил наш радист Жук, разглядывая этикетку.

– Давайте один ящик командиру полка подарим. У него начальство бывает, пусть пофорсит, – предложил находчивый старшина.

– Я разумию так, що нам же слава буде, – поддержал Шовкопляс и представил Кортунова, который угощает начальство. – Чи не покушуете, товарищ генерал, вина хранцузского, мои славни разведчики просто закидали меня разными трохфеями.

– Решено, дарим один ящик командиру полка! – согласился я.

Вино в одной бутылке оказалось густо-красным, в другой – черным, как тушь, в третьей – апельсиново-оранжевым, в четвертом – зеленым, будто весенняя травка. Разведчики опрокидывали кружки в рот, морщились.

– Очень сладкое, – сплюнул Голощапов.

– И градусов мало, – сожалея, произнес Рогатин.

Жук разъяснил:

– Кто же так пьет коллекционные вина? В каждом из них свой букет. Пить надо не торопясь, вдыхать аромат, смаковать вкус.

Шовкопляс ухмыльнулся:

– Щось меня цей букет не забирае. Добавлю-ка я нашенского букету. – Он отвинтил крышечку фляги, налил в кружку водки. Выпил. Крякнул, утирая рот рукавом, и блаженно улыбнулся: – О це букет! О це по-нашему! Аж пятки свербит!

Разведчики посмеялись и тоже запили «французское баловство» ста граммами.

Днем я отнес второй ящичек Кортунову. Командир полка поблагодарил за подарок, полюбовался бутылками, но откупоривать не захотел, отдал Гулиеву.

– Спрячь и сбереги. Нагрянут какие-нибудь высокие гости – поднесем. – Потом испытующе взглянул на меня. – А может, сохраним до победы? Может, тогда вместе с тобой разопьем?

– Для такого случая мы и получше достанем, – уверенно пообещал я.

Я сидел на берегу тихой речки, смотрел на юрких мальков в воде, слушал щебет лесных пичужек и на миг позавидовал им – даже не знают, что идет война. От рощи тянуло чистой прохладой, она отгоняла запах пригорелой каши, который шел от кухонь, врытых в берега лощины. Я ушел сюда, чтобы выписать из «Словаря военного переводчика» незнакомые фразы и заучить их. Словарь дал мне капитан Люленков. Он владел немецким свободно. Я часто жалел, что в школе и в училище относился к немецкому легкомысленно. Теперь понимал бы, о чем говорят немцы в своих траншеях, и мог поговорить с пленными.

Подошел капитан Морейко, начальник связи полка, стройный, гибкий, с аккуратным носиком и томным взором. Мне казалось, что Морейко стесняется своей красивой внешности и хочет выглядеть мужественным воякой. Поэтому он говорил развязно, часто матерился, но это выглядело неестественно.

– Привет, разведка!

– Салют связистам!

– Зубришь?

– Приходится.

– И не жалко?

– Чего?

– Времени! Убьют – все труды насмарку. Пошел бы лучше во второй эшелон – там, говорят, у начфина такая казначейша появилась, закачаешься!

Меня неприятно кольнули слова о смерти, произнесенные с такой оскорбительной легкостью. Захотелось осадить этого лопуха в звании капитана, сдержался.

– Значит, не желаешь заняться женским полом? – жужжал Морейко. – Что же, учтем, займемся сами! А тебя начальник штаба вызывает.

Говорить с Морейко не хотелось, но, чтобы не молчать, спросил:

– Опять дежуришь?

– Судьба такая: начхим, начинж да я, грешный, – вечные дежурные по штабу. Слыхал, как я начхима Гоглидзе разыграл? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Говорю ему вчера: Арсен, тебе, мол, заместителя ввели по штату. Бедный Гоглидзе даже растерялся. «Зачем? – говорит. – Мне самому делать по специальности нечего!» Вот поэтому, говорю, и ввели. Будет тебя с боку на бок переворачивать, чтобы пролежней не было. Видел бы ты, как он раскипятился, чуть в драку не полез. Теперь со мной не разговаривает. Умора, одним словом. Ну, идем, разведка, Колокольцев ждет.

Начальник штаба пил чай – это было его любимым занятием в свободное время. Небольшой потемневший самовар, тяжелый серебряный подстаканник с витыми узорами, позолоченная чайная ложка, украшенная монограммой, были известны в штабе всем старожилам. Но никто не знал, какие воспоминания посещают Виктора Ильича Колокольцева, когда он так вот чаевничает.

Кроме дорогих сердцу майора самовара и подстаканника вечной спутницей его по фронтовым землянкам была никелированная машинка, с помощью которой он любил на досуге собственноручно набивать «Охотничьим» табаком гильзы. Папиросы получались плотными, как фабричные.

Колокольцев был из тех военных, которые в двадцатые и тридцатые годы стыдливо замалчивали свое офицерское прошлое, а в сороковые стали гордиться этим прошлым и той школой, которую они прошли в старой армии. Виктор Ильич стал офицером в начале Первой мировой войны. Из Томского университета он ушел в школу прапорщиков, заслужил на Западном фронте два «Георгия» и чин поручика, а после революции вступил в Красную Армию. Но во время Гражданской войны особого старания не проявил, это нашло отражение в аттестациях, и служба, как говорится, не заладилась. Пришлось уволиться в запас, стать преподавателем математики в техникуме. О военной карьере он уже и не думал, огорчился даже, когда его вновь призвали в армию и назначили начальником штаба батальона. Было это в тридцать девятом году, перед финской кампанией.

За участие в прорыве линии Маннергейма получил Виктор Ильич орден «Красной Звезды» и звание майора. С тех пор и отдался всецело службе, будто хотел наверстать упущенное.

Майор Колокольцев обладал спокойной деловитостью человека, знающего себе цену. Неутомимо учил он своих помощников, заставлял их на первых порах по нескольку раз переделывать бумаги, заново отрабатывать карту. А потом спокойно попивал чаек и, почти не глядя, подписывал документы. Знал: помощники не подведут, в сводках и донесениях все будет в порядке.

Помощников Виктора Ильича иногда убивало, иногда их выдвигали с повышением. Он воспринимал это как неизбежность – в первом случае горестную, во втором – приятную и тут же принимался учить новых.

Учил Колокольцев и меня. И не только по долгу службы, а и по душевному влечению, потому что видел во мне свою молодость – сам был таким же на германском фронте: юным, бесхитростным, безотказным. Наедине называл меня голубчиком и величал непременно по имени-отчеству.

– Садитесь, Владимир Васильевич, чаю желаете?

– Спасибо, товарищ майор, я уже поел.

– Чай не еда, голубчик…

Я смотрел на массивный подстаканник, и мне хотелось завести такой же или похожий и так же пить чай, не торопясь, с торжественностью.

– Давно собираюсь спросить: батюшка ваш служил в старой армии?

– Нет, – ответил я и в свою очередь поинтересовался: – А почему, товарищ майор, у вас возник такой вопрос?

– Есть в вас что-то офицерское. Врожденная, что ли, интеллигентность. Вы, конечно, из интеллигентной семьи?

Колокольцеву, видимо, очень нравилось слово «интеллигентность», он произносил его как-то замедленно, чуть растягивая звук «е».

– Мой отец был экономистом.

– Ну что ж, приступим к делу. Я пригласил вас для того, чтобы осуществить суворовский завет: «Каждый солдат должен знать свой маневр». Поверьте, Владимир Васильевич, сотни раз я слышал эти слова, когда был еще поручиком, но истинный смысл их открылся мне относительно недавно – на финском фронте. Оказывается, главное совсем не в том, чтобы солдат понимал какой-то тактический маневр – обход там, охват или нечто подобное. Это, разумеется, тоже не исключается. Но, мне кажется, Суворов мыслил шире: солдат лучше, добросовестнее, с большим энтузиазмом будет делать любое дело, если смысл и необходимость этого дела ему разъяснили, и оно дошло и до его ума, и до его сердца. Вот, голубчик, что означают слова великого Суворова. В нашей армии эту работу хорошо делают комиссары. Именно они прежде всего помогают солдату, и не только солдату, а каждому из нас, понять свой маневр.

Я любил такие беседы с начальником штаба. Приятны были его доверительность и подчеркнутое уважение к собеседнику. Но знал, что за преамбулой обязательно последует деловая часть, в которой не всегда и не все приятно.

– Вы читали нынче «Правду»? – неожиданно спросил Колокольцев.

– Не успел еще. Спал после задания…

– Не оправдывайтесь, голубчик, отлично вас понимаю. Вот газета, пожалуйста, прочтите здесь. – Он указал на сообщение Совинформбюро о летней кампании сорок второго года.

Я углубился в чтение.

«К началу лета германское командование сосредоточило на южных участках фронта большое количество войск, тысячи танков и самолетов. Оно очистило под метелку многие гарнизоны во Франции, Бельгии, Голландии. Только за последние два месяца оттуда было переброшено на советско-германский фронт 22 дивизии. В вассальных странах – Италии, Румынии, Венгрии, Словакии – Гитлер мобилизовал до 70 дивизий и бригад, не считая финских войск на севере, и бросил их на советско-германский фронт».

Невольно вспомнилось, что на протяжении этого лета в газетах появлялись и вскоре пропадали бесследно Ворошиловградское, Новочеркасское, Ростовское, Краснодарское направления. Потом в сводках Совинформбюро грянуло слово «Сталинград». Из сегодняшнего сообщения следовало, что именно там сейчас наибольшее напряжение. Может быть, такое же, как в сорок первом под Москвой. Вывод этот подтвердил и Колокольцев.

– Прочли? Очень хорошо. Битва за Москву – это уже история. Фашисты поняли: лобовым ударом Москву им не взять. Они решили выйти к Волге, чтобы разрезать страну пополам. Если противник овладеет Сталинградом… Впрочем, этого допустить нельзя. – Он строго посмотрел на меня. – И потому вам, голубчик, опять придется много поработать. Мы, как и другие части, все время должны знать, кто держит фронт против нашего полка, и не позволять, чтобы немцы снимали свои силы отсюда и перебрасывали их на юг. Надо будет, Владимир Васильевич, ежедневно, а вернее, еженощно подтверждать группировку противника. Поймите необходимость этого. На Волге решается судьба Отечества. – Виктор Ильич произнес это торжественно, выпрямясь и приподняв голову, как офицеры старой армии, которых я видел только в кино. И я, безотчетно подражая киногероям, тоже энергично встал, расправил грудь, опустил в поклоне голову, чего никогда не делал прежде, и ответил в тон майору:

– Я сделаю все, что в моих силах.

– Прекрасно! – оценил Колокольцев и пожал мне руку.

Но выбравшись из сумрака блиндажа и увидев перед собой зеленеющие под солнцем склоны холмов, я тотчас почувствовал себя как бы сошедшим с киноэкрана в реальную жизнь. А у своей землянки, уже совсем освобождаясь от наваждения, навеянного Колокольцевым, подумал о майоре жестко и трезво: «Блажит старик. Преувеличивает. Если даже фашисты форсируют Волгу, мы все равно их раздолбаем. Но как бы то ни было, обстановка неприятная, особенно для нашего брата. Все будут сидеть в обороне, а разведчиков теперь загоняют».

На другой день и ночь я еще раз обследовал оборону противника, дал задание своим наблюдателям и стал готовить сразу три объекта для нападения. В этом мне помог Иван Петрович Казаков. Командуя стрелковой ротой, он по-прежнему проявлял интерес к захвату «языков».

– Смотри, что я придумал, – сказал Казаков и повел меня в отросток траншеи, выдвинутый вперед. – Вот, гляди.

Я увидел толстую палку, вбитую в землю, к ней был привязан конец синего немецкого телефонного кабеля, который уходил в нейтральную зону и терялся в кустах.

– Видал? Немцев приучаю.

– Не понял. К чему приучаешь?

– К шуму. Другой конец мы ночью привязали к проволочному заграждению. У них там банки консервные навешаны, чтобы тебя подловить, когда проволоку резать будешь. Вот я и дрессирую фрицев. Приходи вечерком, покажу.

Я пообещал прийти и направился на НП – проверить своих наблюдателей.

– Ну, чем порадуете, что у вас нового? – спросил я Сашу Пролеткина.

– Все нормально, товарищ лейтенант, – бодро ответил Саша. – Против нас прежняя дивизия стоит.

– Какие доказательства?

– Точные, как в аптеке, – уверенно продолжал Саша. – Посмотрите в бинокль, вон в той балочке – километра два за их передним краем – серая кобылка пасется. Видите?

Я подкрутил окуляры бинокля и отчетливо увидел вдали серую лошадь, она щипала траву.

– Эта кобыла, товарищ лейтенант, ночью в первую траншею харчи подвозит. Если бы дивизия ушла, кобылку не бросили бы, увели бы с собой. Так?

– Предположим.

– Значит, если она здесь, дивизия тоже здесь.

Пока Пролеткин рассказывал, Рогатин ядовито ухмылялся.

– А что скажешь ты, Иван?

– Балаболка он, – вздохнул Рогатин.

– Ты давай про фрицев! – огрызнулся Пролеткин.

– Все рассмотрел! – покачал головой Рогатин. – Даже, что кобыла, а не мерин, определил. Вон какой глазастый!

Пролеткин вспыхнул, набрал было воздуха, чтобы отпарировать, но не нашелся, шумно выдохнул вхолостую, промолчал.

– А может, фрицы, – не унимался Рогатин, – того конягу специально оставили, чтобы нас обмануть? Подумали: «Мы уйдем, а у русских есть хитрый разведчик Саша Пролеткин, нехай он любуется на эту лошадку и свое командование в заблуждение вводит».

Саша собрался, наконец, с мыслями:

– Разведчик должен по разным признакам судить об обстановке. А ты все только на силу свою надеешься – хватай фрица за шкирку да волоки к себе в траншеи, вот и вся твоя разведка. Надо ж и мозгами шевелить.

– Согласен, – невозмутимо ответил Иван.

– Соображать же надо! – торжествовал Саша.

– А где же твое соображение? – спросил вдруг Рогатин. – Ты нам чего сейчас говорил?

– Чего?

– Вспомни-ка! Ладно, я подскажу: «По разным признакам судить!..» А где у тебя разные признаки? Всего одна кобылка, да и та, наверное, жеребец.

– Ну, ладно, – примирительно сказал я. – Наблюдайте, ребята. После обеда пришлю вам смену.

По ходу сообщения я направился в тыл.

Вечером я вместе с Коноплевым опять пришел к Ивану Петровичу посмотреть, что же тот придумал. Казаков подвел нас к палке, которую показывал днем, сказал:

– Слушайте, чего сейчас будет, – и потянул изо всех сил за кабель.

Тут же несколько немецких пулеметов залились длинными очередями. Это были не те спокойные очереди, которыми пулеметчики прочесывают нейтралку или переговариваются между собой. Пулеметы били взахлеб. Так бьют только по обнаруженному противнику.

– Теперь давайте посидим, покурим, – предложил между тем Казаков. – Как твои дела? Как ребята?

У меня мелькнул дерзкий замысел:

– Петрович, твою затею можно использовать.

– Конечно знаю. Для того она и затеяна.

– Сегодня же использовать ее надо. Днем фрицы проверяют, почему гремели банки на проволоке, обнаружат твой кабель; обрежут – и делу конец. Надо действовать сегодня же, до наступления рассвета. Втроем справимся?

– Попробуем, – с нарочитым безразличием откликнулся Казаков и велел своему ординарцу принести ножницы для резки проволоки.

Мы втроем – два офицера и сержант – сидя в траншее, продолжали дергать кабель. Немцы снова стали палить из пулеметов по своим заграждениям.

Нас охватила веселая удаль, а противник все хлестал и хлестал по своим заграждениям длинными пулеметными очередями.

Лишь часам к трем ночи немцы, наконец, поняли, что им морочат голову. Они почти перестали реагировать на подергивание кабеля.

– Ну, пора, – сказал Казаков.

– А не влетит, если Кортунов узнает? – заколебался я в последний момент. – Ты же ротный.

– Конечно влетит, – весело подтвердил Казаков. И, вызвав тут же одного из своих взводных, приказал: – Остаешься за меня. Предупреди всех в роте, что мы с лейтенантом и сержантом в нейтралке будем работать. Чтобы нас не побили, пусть огонь ведут повыше и в стороны.

– Будет сделано.

– Ну, пошли!

Мы выскочили на бруствер и, пригибаясь, побежали вдоль кабеля.

В низинке Казаков прилег, шепнул:

– Давайте шумнем еще разок.

Дернули кабель. Коноплев сразу перевернулся на спину. Я лег рядом, осторожно взял обеими руками первую нить, и сержант тут же перекусил ее ножницами. Я подал длинный конец Петровичу, тот опустил проволоку на землю так осторожно, что не звякнула ни одна консервная банка.

Вскоре проход был готов. Петрович кивнул. Вместе поползли к траншее. Коноплев тоже пополз было вперед, но я остановил его: надо же кому-то охранять и расширять проход.

Казаков спустился в траншею первым. Я последовал за ним. Прислушались. Тихо.

Казаков взглянул за ближайший поворот и тут же отпрянул. Показал туда большим пальцем, затем поднял указательный. Я понял: там один немец. Казаков ткнул себя в грудь, Мне показал автомат и махнул рукой вдоль траншеи. Я понял: Петрович сам берет пленного, а я должен прикрывать.

Старший лейтенант пригнулся, хорошенько поставил ноги. В этой позе он походил на пловца, собравшегося прыгнуть с трамплина в воду. Минуту помедлив, как бы проверяя устойчивость, а на самом деле собирая силы для решающего броска, Казаков ринулся, наконец, вперед. Я за ним, видел, как Петрович очутился рядом с пулеметчиком, мгновенно захватил его согнутой рукой за горло и рывком приподнял над землей. Этот прием разведчики называют «подвесил». Гитлеровец сдавленно хрипел, болтал ногами. А Петрович уже показывал ему нож, чтоб не орал. Солдат затих. Я затолкал пленному кляп в рот, связал руки.

Все быстро и тихо…

А через час вдвоем стояли навытяжку в блиндаже Кортунова, недавно получившего звание подполковника.

– Это надо же додуматься! – возмущался Кортунов. – Два командира идут за каким-то вшивым фрицем: командир роты и командир взвода разведки. Ну, лейтенант ладно: это его работа. А вам, Казаков, какое дело до разведки?

– Я же ходил в разведку раньше, – вяло оправдывался Петрович.

– Раньше!.. А сегодня кто вас посылал? Кто? Молчите? Никто не утверждал, никто не разрешал этот поиск.

– Да, отличились! – гудел из-за стола Гарбуз. – Оба коммунисты.

– Больше всех виноваты вы, старший лейтенант, – жестко сказал Кортунов. – Вы ведь и по должности старший – командир роты. Почему бросили свое подразделение?

– Я не бросил подразделение, – обиделся Петрович. – Был в полосе своей роты, только чуть впереди.

– А где вам полагается быть?

Стремясь выручить Казакова, я умоляющим взглядом посмотрел на Колокольцева. Начальник штаба, встретив этот взгляд, кашлянул и солидно произнес:

– Может быть, я в некотором отношении виноват в случившемся. Я вызвал вчера лейтенанта Карпова, ознакомил его с обстановкой и обязал еженощно уточнять группировку противника.

Кортунов изобразил на лице удивление.

– Что же это получается, Виктор Ильич? Под защиту их берете? Ну нет, не позволю! В наказание именно вы лично напишете приказ, в котором… – Кортунов подумал, подбирая меры взыскания. – В котором командиру роты старшему лейтенанту Казакову объявить выговор, а младшему лейтенанту Карпову… С этим я ограничиваюсь разговором.

Казаков и я вышли из блиндажа командира, минуту постояли, не глядя друг другу в глаза, и вдруг рассмеялись. На душе было совсем не горько. Нами до сих пор владела радость удачно проведенного налета, и была она сильнее всех последующих неприятностей.

– Идем ко мне ужинать, – тихо предложил я.

Но Казаков не согласился.

– Лучше ко мне. Позвонить могут. Опять, скажут, ушел из роты.

После этого веселого происшествия пошла полоса горьких неудач. «Язык», которого так лихо захватили втроем, оказался последним на долгое время.

А из штаба дивизии, как и предвидел Колокольцев, ежедневно требовали уточненных сведений о противнике. Высшее командование стремилось вовремя уследить, когда и откуда противник попытается снять часть своих сил для переброски на юг, к Сталинграду. Приказы письменные и устные следовали один за другим. Войсковые разведчики сбились с ног, каждую ночь они ползали в нейтральной зоне, но все безрезультатно. Лишь раздразнили немцев так, что те по ночам стали держать в окопах не только дежурных пулеметчиков, как делали это раньше, а оставляли здесь целиком подразделения первого эшелона. Попробуй-ка сунься, возьми «языка»!

Я устал, измучился.

Однажды меня вызвал Гарбуз. «Будет ругать», – с тоской решил я.

Но комиссар ругать не стал. Поглядел на мое осунувшееся, несчастное лицо и заговорил спокойно:

– Мне кажется, надо менять тактику. Вы действуете шаблонно, поэтому и неудача за неудачей. Противник вас ждет. Все ваши действия ему заранее известны.

– Что можно придумать нового в нашем деле? – пожал я плечами. – Дождался темноты и ползи в чужие траншеи. Только будь осторожен. В том и вся наша тактика.

– Надо придумать что-то, – не унимался Гарбуз. – Подкоп, что ли, какой-нибудь устроить? Или хитростью выманить фашистов в нейтральную зону? Не знаю, что именно, но убежден: надо искать новые приемы. Иди, дорогой, думай. Надумаешь – приходи, посоветуемся. Если надо, я сам организую обеспечение поиска.

Я ушел от комиссара, унося в душе благодарность за спокойный разговор и веря, что если уж Гарбуз обещал поддержку, то все перевернет вверх дном, заставит всех «ходить на цыпочках» перед разведчиками.

Так что же придумать?

Сколько ни ломал я голову, ничего путного не придумал. Саша Пролеткин пожалел, пытался утешить, как мог:

– Не огорчайтесь, товарищ лейтенант. В нынешних условиях, будь у вас хоть с бочку голова, все равно «языка» нам не добыть.

Я в ответ грустно улыбнулся и стал размышлять: «Если ночью немцы не спят, значит, спят днем, не могут же бодрствовать целые подразделения сутки, и двое, и трое! Вот бы этим и воспользоваться?!» Но тут же спасовал. В самом деле, что за бред? Если ночью не получается, днем тем более ничего не выйдет.

Однако дерзкая мысль о захвате «языка» днем постепенно обрастала деталями, и, в конце концов, я поделился ею со всем взводом. Разведчики отнеслись к ней с большим сомнением. Затем начали прикидывать, что тут выгодно и что невыгодно. А под конец решили: дело, пожалуй, осуществимое.

Доложили свой план командованию. Он был одобрен. И в ближайшую же ночь шесть разведчиков с плащ-палатками и малыми саперными лопатами направились в нейтральную зону. Там, вблизи немецкой проволоки, была уже облюбована заросшая кустарником высотка. На ней и стали рыть глубокие щели. Работали с величайшей осторожностью: до вражеских траншей было не больше ста метров, еле слышный стук мог погубить все задуманное. Землю ссыпали на плащ-палатки и уносили в лощину, чтобы с рассветом не привлекла внимания немцев.

В щелях должны были засесть на весь день я, Коноплев и Рогатин. Мы в подготовке укрытий не участвовали, набирались сил для выполнения задания. Перед рассветом за нами прислали связного. Никто из троих, конечно, не спал. Дело готовилось весьма рискованное, до сна ли тут!

Приползли к укрытиям, засели. Нам спустили еду, воду, запас патронов и гранат. Над головой каждого укрепили жердочки, сверху положили дерн и оставили во тьме, в одиночестве, в полном неведении, что-то будет.

Страшно попасть в руки врага живым. За бессонные ночи и нервотрепку фашисты на куски изрежут. Передо мной явственно предстали все виденные раньше истерзанные фашистами трупы пленных. Особенно запомнился один, закоченевший в сарае каком-то. У него были отрублены топором пальцы на руках и ногах.

Я поежился и даже ощутил боль в кончиках собственных пальцев.

Начали досаждать предположения: «Возможно, гитлеровцы слышали возню за кустами и сейчас ползут сюда проверить: что здесь творилось? А может, они уже разгадали наши намерения?.. Не исключено, что с рассветом начнут наступление: это тоже грозит гибелью».

Иногда, успокаивая человека, ему говорят: «Выхода нет только из могилы». Я сам многократно говаривал так. И сейчас, вспомнив об этом, подумал невесело: «А ведь я тут как в могиле. Но при всем том надеюсь на благополучный исход: просижу так день, изучу режим жизни противника и смогу завтра действовать наверняка…»

Приближался рассвет. Мне был виден клочок неба. Сначала он казался черным, потом серым, наконец, синим, а когда взошло солнце, стал нежно-голубым.

Осторожно я поднял перископ. Это маленькое приспособление прислали в полк недавно. Зеленая трубка не больше метра длиной, на одном конце ее глазок, на другом – окуляр в резиновой оправе. Прибор позволяет наблюдать, не высовываясь из укрытия. Но едва я прильнул к окуляру, как тут же дернулся назад и вниз. Все видимое пространство заслонила одутловатая рожа с рыжей щетиной на рыхлых щеках. Вот-вот она заглянет в яму!

Стекла перископа, как и полагалось, приблизили врага вплотную, а в действительности он находился метрах в шестидесяти. Я выругал себя за несообразительность и вновь выставил перископ. Гитлеровец стоял на том же месте, небритый, сонный, равнодушный. Рядом с ним на площадке был пулемет, правее и левее в траншее – еще двое солдат. Они разговаривали между собой, не глядя в нейтральную зону. Ночь прошла, и противник, видимо, чувствовал себя в безопасности.

Я наблюдал за чужой траншейной жизнью с таким же напряженным интересом, с каким в детстве смотрел приключенческие фильмы. Немцы прохаживались, топтались на месте, и лица у них были усталыми.

Немного попривыкнув к жутковатому соседству, я переключился на изучение местности. Впереди через поле тянулось проволочное заграждение. Проволока рыжая, ржавая. Вдоль нее траншея с бруствером, обложенным дерном. От траншеи ответвлялись в лощину несколько ходов сообщения. По лощине немцы ходили в полный рост. Там же блиндаж. У входа в него умывались двое, поливали друг другу на руки из чайника. За лощиной была высотка, и я уж не мог разглядеть, что там дальше.

К восьми часам у немцев почти прекратилось движение, все ушли в блиндаж и, наверное, завалились спать. Передо мной остался только рыжий у пулемета. Он слонялся взад-вперед, хмурясь и шевеля губами, должно быть, о чем-то размышлял. Справа и слева от него на значительном расстоянии маячили такие же одинокие фигуры. Тактически это объяснялось просто: обозримый участок обороняется взводом пехоты, и сейчас здесь оставлены три наблюдателя – по одному от каждого отделения.

Часа через два рыжего сменил белобрысый. Этот оказался более деятельным. Он то и дело поглядывал в нашу сторону, иногда брался за пулемет, тщательно прицеливался, выжидал и вдруг давал очередь…

Часам к двенадцати обстановка прояснилась окончательно. А впереди еще долгий-долгий день. Я не спеша поел хлеба, колбасы, запил водой из фляжки. Очень хотелось курить. Но курева я не взял, чтобы избежать соблазна. От неподвижного сидения затекли руки и ноги, ломило спину. Поворочался, изгибаясь, насколько позволяла щель. Горло иногда перехватывал кашель, и тогда приходилось накрывать голову телогрейкой, чтобы заглушить его.

В течение дня я стал различать по лицам и повадкам каждого из неприятельских солдат, ютившихся в блиндаже. Они стояли на посту поочередно, и всех я успел разглядеть до мельчайших подробностей.

Письмо с фронта

В самых сложных и опасных ситуациях я всегда помнил о своей маме, о нашей семье, о солнечном Ташкенте, где в военное время жила мама. Часто писал ей письма. Вот одно из них:

«УзССР, г. Ташкент, Куйбышевский район

ул. Ново-Ульяновская, дом 44 Бучевской Лидии

Полевая почта № 73630 «П» Карпов

25 апреля 1943 г.

Здравствуйте дорогие мама и папа!

Я по-прежнему жив и здоров. Это письмо, которое вы сейчас читаете, особенное письмо. Особенность его заключается в том, что оно написано на нейтральной зоне – в 100 м от немецкой проволоки. Немцы ходят совсем рядом и не подозревают, что у них под носом лежат 5 «русь». Мы выползли сюда ночью, пролежали 15 часов, осталось еще немного, скоро начнет темнеть.

Живу я по-старому. Мама, почему от тебя нет писем, всего получил 4 открытки. Пиши чаще, как там папа, бабушка, пиши подробнее. Получила ли деньги? Переводом послал 850 и 350 руб. ежемесячно получай в военкомате.

Ну, пока, хватит, не беспокойтесь, берегите себя. Крепко целую – ваш сын Владимир К.

Едва стало смеркаться, в траншею бодро вышли все обитатели блиндажа. Я усмехнулся: «Как в театре после концерта: выступали по одному, а на прощание высыпали все».

Немцы готовились к ночи: укрепляли оружие на деревянных подставках, пристреливали его по определенным целям.

Когда совсем стемнело, я почувствовал себя как рыба в воде. Не стал дожидаться подмоги, сам разобрал «крышу» над головой и пополз к Рогатину. Тот бесшумно выскользнул из своей норы, двинулся за мной. Затем мы забрали Коноплева и отправились восвояси.

Я рассчитывал встретить своих на подходе и действительно обнаружил их в середине нейтральной зоны, когда сошлись уже метров на двадцать. Наметанный глаз, привыкший различать предметы и улавливать даже легкое движение во мраке, заметил разведчиков с трудом. «Неплохо работают», – подумал я, любуясь, как стелются они по земле, словно тени. Самостоятельный наш выход планом не предусматривался. Чтобы не приняли за немцев, я вполголоса окликнул:

– Саша! Пролеткин!

Это было надежнее всякого пароля. Тени на миг замерли, потом метнулись к нам:

– Ну как? Нормально?

– Потом, потом… Скорей домой, – я шепнул в ответ. «Дома» нас разглядывали как после долгой разлуки. Заботливо подавали миски с горячим борщом, ломти хлеба, густо заваренный чай. Не докучали расспросами, терпеливо ждали, когда сами наблюдатели поведут рассказ обо всем увиденном и пережитом за этот бесконечно длинный день.

Я расстелил на столе лист бумаги, стал чертить схему обороны немецкого взвода. Рогатин и Коноплев дополнили чертеж своими деталями. И все трое заявили: днем взять «языка» можно, надо только затемно подползти еще ближе к проволоке, окопаться там, а когда немцы уйдут отдыхать, проникнуть к ним в траншею. Если удастся – схватить часового, если нет – блокировать блиндаж и извлечь кого-нибудь оттуда.

Ну а дальше? Разведчиков, конечно, обнаружат. Придется бежать через нейтральную зону средь бела дня. Вслед им откроет огонь вся неприятельская оборона. Возможно ли под таким огнем добраться до своих окопов?

Надо попробовать…

Ночью к проволочным заграждениям противника вышел весь разведвзвод. Отрыли еще пять окопчиков и оставили здесь на день уже не троих, а восемь человек.

Когда рассвело, я, глянув в перископ, легко узнал своих вчерашних знакомых.

Утро разгорелось веселое, солнечное. Но на меня этот яркий солнечный свет действовал угнетающе. Я привык ходить на задания ночью. Дневная вылазка казалась авантюрой, хотя немцы вели себя спокойно.

Как и вчера, на дневное дежурство у пулемета первым заступил рыжий. Сегодня он был побрит. Скучая, походил по траншее и остановился поговорить с соседом слева.

Разведчики не предполагали, что удобный момент наступит так скоро. Саша Пролеткин первым выскользнул из окопчика, ужом подполз к проволоке. Перевернулся на спину и торопливо стал выстригать проход. Все, затаив дыхание, следили за ним. Немцев на всякий случай держали на мушке. Саша быстро продвигался вперед между кольями заграждения. Вот он махнул рукой. Из щелей поползли к нему еще двое. И в ту же минуту немец, стоявший лицом к разведчикам, закричал, показывая рыжему на ползущих.

Две короткие очереди из автоматов ударили одновременно. Немцы не то упали, не то присели. Я кинулся к проходу, торопливо полез под проволоку. Колючки рвали одежду, больно царапали тело. Разведчики, назначенные в прикрытие, тоже спрыгнули в траншею и разбежались по двое вправо и влево, стреляя из автоматов по наблюдателям.

Я кинулся к рыжему. Тот был мертв. Второй немец оказался живым, только на плече у него расползалось кровавое пятно. Он угрожающе сжимал в руке гранату. Рогатин вырвал ее, отбросил, схватил немца за ремень, выкинул из траншеи и поволок к проволоке. Тот отчаянно сопротивлялся и визжал.

Из блиндажа на шум стрельбы и на этот визг выбежали те, что отдыхали. Я оперся о край траншеи и дал по ним несколько длинных очередей. Двое свалились, остальные юркнули опять в блиндаж. Я продолжал стрелять по входной двери, а Рогатин уже тащил «языка» за проволокой.

Отстреливаясь на три стороны, стали отходить и другие разведчики. Саша Пролеткин выбрался за проволоку последним, и я тут же подал сигнал своим артиллеристам. Ракета еще не успела погаснуть, как дрогнула и вскинулась черной стеной земля.

Пригнувшись, разведчики побежали к своим окопам. Снаряды гудели над самой головой. Сначала только свои, а потом и чужие – немецкая артиллерия открыла ответный огонь. Пришлось залечь. В нейтральной зоне, между двух шквальных огней, было сейчас самое безопасное место.

Пленному перевязали плечо, и он послушно лежал рядом с Рогатиным.

– Гляди у меня, не шебуршись! – погрозил ему пальцем Рогатин. – Не то по шее получишь.

Немец согласно закивал:

– Яволь, яволь. Гитлер капут.

– Понятливый, – усмехнулся Рогатин…

Когда канонада стала чуть затихать, поползли опять к своим траншеям. И доползли. Все, как один, невредимые.

Перед отправкой пленного в штаб дивизии его, как всегда, первым допрашивал Люленков. Капитан расположился на бревне при входе в блиндаж. Все штабники, когда нет обстрела, выбирались из-под земли на солнышко.

Я подсел к Люленкову.

– Дивизия перед нами прежняя, – сказал мне капитан и тут же задал очередной вопрос немцу: – Значит, вы рабочий?

– Да, я токарь. Работал на заводе в Дрездене.

– Почему же вы против нас воюете, у нас же государство рабочих и крестьян?

– Меня призвали в армию. Разве я мог не воевать?

Я еще раз оглядел пленного. Да, это тот самый, бледный, светловолосый. Теперь прикидывается овечкой, а в траншее вел себя по-другому. Я, медленно подбирая слова, напомнил ему:

– Ты много стрелял. Подкарауливал наших и стрелял.

– Это моя обязанность, я солдат.

– Другие солдаты днем не стреляли, только ты подкарауливал и стрелял.

– Лейтенант все видел, – уточнил Люленков. – Два дня он лежал перед вашей проволокой.

– О, лейтенант очень храбрый человек! – льстиво откликнулся пленный. – Мы не ждали вас днем. Мы знали: вы приходите ночью.

Он явно хотел уйти от разговора о том, что стрелял больше других. И мне почему-то думалось, что рыжий, наверное, был лучше этого – честнее и порядочнее. Поинтересовался, кто же такой рыжий?

Люленков перевел вопрос.

– Его звали Франтишек, он чех из Брно, до войны был маляром, – охотно ответил пленный.

– У вас что, смешанная часть? – интересовался капитан.

– Да, теперь многие немецкие части и подразделения пополняются солдатами других национальностей. Мы понесли большие потери.

– А может быть, это потому, что другие национальности – чехи, венгры, румыны – не хотят воевать против нас, а вы их заставляете?

– Не знаю. Я маленький человек. Политика не мое дело.

Меня все больше раздражал этот хитрец. «Маскируется под рабочего, спасает шкуру, фашист проклятый».

Вернувшись в свой блиндаж, я сказал Пролеткину:

– Саша, ты был прав насчет той лошади… Перед нами стоит прежняя дивизия.

Пролеткин просиял, взглянув на Рогатина победителем.

– Слышал, что лейтенант сказал? Вот и подумай теперь, кто из нас балаболка.

Рогатин только почесал в затылке.

Остаток дня я вместе со всеми участвовал в пиршестве, которое устроил старшина Жмаченко. Было весело, но неприятный холодок нет-нет да и окатывал. Все еще не верилось, что днем, на виду у врага мы утащили «языка» и вернулись без потерь!

А когда легли спать и в блиндаже погасили свет, меня стала бить нервная дрожь. «Тормоза не держат, – с грустью подумал я – Да тут натяни хоть стальную проволоку вместо нервов, и та не выдержит. Это ж надо, днем, на виду у всех! И как мы решились? Если пошлют еще раз на такое задание, у меня, наверное, не хватит сил. Впрочем, днем теперь и не пошлют, – подумал я с облегчением. – Командование тоже понимает, что такое может получиться только раз».

Все лето полк Кортунова провел в обороне, затем начал тяжелые и, на первый взгляд, совсем безрезультатные наступательные бои. Велись они почти беспрерывно. Полк понес большие потери, закрепился на достигнутом рубеже.

В полном изнеможении я снял изодранный, грязный маскировочный костюм. Обессилевшие руки не поднимались.

Разведчики были в таком состоянии, что им не хватало сил снимать маскировочные халаты. Отдыхать, однако, не пришлось. Пришел приказ: разведчиков тоже поставить в оборону.

Я позвал старшину, когда вышли на передний край:

– Тебе, Жмаченко, и всем, кто с тобой оставался, всю ночь дежурить посменно. В первой траншее – по одному бойцу на сто метров, не спать. Как бы фрицы голыми руками всех вас не передушили. Мы идем отдыхать.

– Фрицы тоже вповалку лежат, вы крепко им поддали сегодня, – ответил Жмаченко. – А охрану я выставлю, отдыхайте спокойно, товарищ лейтенант.

– Поддали своими боками! – заворчал Голощапов.

Не раздеваясь, я повалился на жесткие нары в блиндаже стрелков и мигом заснул. Спал, казалось, совсем недолго, а уже кто-то тянет за ногу.

– Товарищ лейтенант, проснитесь!..

В блиндаже было темно, лишь алый бок железной печки светился в углу. Усталость еще не прошла, в тепле она расплылась по телу вязкой тяжестью.

– Вас до командира полка требуют, – шептал связной, опасаясь разбудить других, и шепот его убаюкивал еще сильнее.

«Зачем понадобился? – соображал я в полусне. – Неужели опять за “языком” пошлют?»

Встал на слабые еще ноги, нащупал автомат, привычно вскинул на плечо и, не открывая полностью глаз, досыпая на ходу, направился к двери.

У блиндажа командира полка какие-то люди усердно дымили самокрутками. Подойдя вплотную, я рассмотрел: собрались командиры батальонов, артиллеристы, политработники, тыловики.

Кортунов и Гарбуз вышли, когда адъютант доложил, что все прибыли. Лицо у командира полка мрачное, в глазницах сплошная чернота. Гарбуз чуть бодрее.

– Товарищи командиры, – негромко сказал Кортунов, – в блиндаже мы не поместимся, давайте поговорим здесь. Я не задержу вас. Мы вот с комиссаром только что вернулись из дивизии. Нам опять поставлена задача наступать!

Я не поверил своим ушам: «Не может быть!» Остальные отозвались сдержанным, явно неодобрительным гулом. Командир первого батальона, худой и длинный капитан Журавлев, спросил:

– С кем же, товарищ подполковник, наступать? В ротах людей – раз, два и обчелся.

Кортунов посмотрел на него сочувственно, но ответил твердо:

– И все равно будем наступать. Немцы снимают войска с нашего фронта и перебрасывают на Кавказ. Пленный, добытый вчера разведчиками, подтвердил это: немецкий полк, с которым до сих пор имели дело только мы, теперь обороняется на широком фронте против двух полков нашей дивизии, потому что его сосед справа выведен в тыл.

Комбат Журавлев зло глянул на меня, будто я был виноват в том, что немцы перегруппировывают свои силы.

– Не одним нам тяжело, – продолжал Кортунов – Вся дивизия… да что дивизия, несколько дивизий ведут наступление на пределе своих возможностей. Но мы должны сорвать планы противника! Я уже распорядился о пополнении стрелковых рот за счет тыловых подразделений. На передовую направляются повара, писари, коноводы, ремонтники. Кто что получит и кто кого обязан отдать, узнаете у начальника штаба. А теперь слушайте боевой приказ…

Кортунов поставил задачи стрелковым батальонам, артиллерии, специальным подразделениям. Разведвзвод он оставил в своем резерве. Приказал мне быть рядом с полковым НП.

После командира говорил Гарбуз:

– Товарищи, я знаю, как вы все устали. Но в битве за Кавказ решается наша общая судьба. Разъясните это всем. Люди поймут. Коммунистам и комсомольцам надо первыми вставать в атаку и вести других за собой…

Я подумал: «Опять мы других выручаем».

Затемно расположил свой взвод в указанном месте. Разведчики подминали под себя мелкий кустарник и в ожидании, пока потребуется резерв, устраивались «досыпать».

Я поднес к глазам бинокль. В нейтральной зоне чернели редкие кустики. Вчерашних убитых там не было: их убрали ночью. Вражеские траншеи просматривались еще смутно, а в наших уже можно было разглядеть даже лица солдат. Вон мелькнуло очень знакомое чернобровое лицо. «Это же Гулиев! – узнал я. – И своего ординарца командир полка отправил в цепь».

В семь часов ударили пушки и зачакали минометы. Выбрасывая темную землю, разорвались первые снаряды в расположении фашистов. Огонь нашей артиллерии был слабее обычного, залпы ее не образовали единого слитного гула. Пыль и дым на позициях врага успевали оседать между нечастыми всплесками взрывов.

На душе у меня было тоскливо. «Как же пехота пойдет в атаку после такого чихания вместо настоящей артподготовки?» Но едва взлетела зеленая ракета, люди выскочили из траншей и реденькими цепочками двинулись через поле. Они не бежали, а шли шагом, стреляя на ходу.

Застучали, будто швейные машинки, немецкие пулеметы. С треском разорвалось несколько мин. Это как бы подстегнуло нашу пехоту, бойцы побежали вперед. И я услышал, как кричит Кортунов артиллеристам по телефону:

– Огневые точки давите! Не видите, что ли?!

Взрывы в расположении врага начали перемещаться, букетиками собирались у площадок, с которых били пулеметы.

И вот уже первый батальон приблизился к фашистам, с ходу ворвался в их траншею. «Ай да Журавлев! Ворчал, скрипел, а теперь вон как действует!» – оживился я, наблюдая, как наши солдаты разбегаются по траншее и забрасывают блиндажи гранатами.

А подполковник Кортунов все еще наседал на артиллеристов. Потом его заглушил голос Гарбуза. Комиссар упрекал по телефону командира второго батальона:

– Спиридонов, почему вы топчетесь? Журавлев уже первую траншею очистил, а вы все топчетесь. Да? Я вижу. Все прекрасно вижу. И вас, и его…

Вопреки мрачным предположениям на этот раз наступление имело успех: к середине дня полк овладел и второй траншеей. Кортунов перешел на новый НП, а с ним вместе двинулся и резерв. Подполковник разговаривал с ушедшим вперед вторым батальоном, подбадривал Спиридонова:

– Вы же убедились, что перед нами слабый противник. Не снижайте темпа наступления. Фланг открыт? Прикроем. Сейчас позвоню Журавлеву, он подровняется и прикроет.

Но батальон Журавлева залег под плотным огнем пулеметов и хлесткими выстрелами немецких штурмовых орудий.

– Вернулись, сволочи! – выругался Кортунов.

– Заставили вернуться, – уточнил Гарбуз. – Самоходок здесь дня три уже не было.

– Сейчас они дадут прикурить Журавлеву, – продолжал Кортунов с жалостью. – Почему он лежит? Раздолбают же его на ровном месте. – И в телефон: – Журавлев! Броском вперед! Займи вторую траншею… Как не можешь? Моги! Самому в траншее легче будет и соседу фланг прикроешь. Сейчас окажу поддержку огоньком.

Но и артогонь не помог Журавлеву. Красноармейцы расползлись по воронкам, батальона будто и не было. А Спиридонов уже не говорил, а стонал в телефон:

– Прикройте же меня справа! Обходят! Сейчас выбьют из траншеи, а то и вовсе отрежут!

– Сейчас, сейчас, – обещал Караваев и позвал: – Карпов!

– Я здесь.

– Бегом со взводом в первый батальон. Поднять там людей и занять траншею!

– Есть!

Через минуту разведчики уже мчались напрямую к воронкам, в которых залег первый батальон. На бегу я думал: «Уж лучше бы с самого начала идти в атаку, чем включаться в нее в такой момент!»

Вражеские минометчики, заметив выдвижение резерва, ударили по нему. Но разведчикам это не в диковинку. Уклоняясь от взрывов мин то вправо, то влево, они с прежней стремительностью неслись вслед.

Вот, наконец, и черные воронки, в которых попрятались стрелки. Не зная, где тут комбат или хотя бы кто из ротных, я сам стал командовать:

– А ну, славяне, вперед! В атаку, за мной!

Ни один человек не внял призыву.

– Что же вы, братцы? За мной! – еще раз крикнул я и приказал разведчикам: – А ну, ребята, выгоняй их из ям!

– Давай вылазь! – забасил Иван Рогатин.

– Чего землю скребешь, меня же убивают, а я над тобой стою, – уговаривал кого-то Пролеткин.

А Голощапов действовал по-своему: размахивая немецкой гранатой на длинной деревянной ручке, спрашивал строго:

– Ну что, дядя, сам встанешь? Или подсобить?..

Командиры рот и взводов тоже стали принимать свои меры. Тут и там на поле замаячили сначала одинокие фигурки, призывно машущие руками, а вслед за тем образовалась и цепь. Она опять покатилась вперед, и как ни стрекотали пулеметы, все же цепь достигла траншеи и потекла туда.

В траншее сразу же сцепились врукопашную. Я стрелял из своего автомата экономными короткими очередями и все время с опаской думал: «Только бы патроны не кончились до срока». А немцы все выскакивали и выскакивали из-за поворотов траншеи, из блиндажей. И каждый раз я опережал их своими выстрелами, продолжая беспокоиться, что вот щелкнет затвор впустую и очередной гитлеровец всадит пулю в меня. Сменить магазин было невозможно: вокруг метались, стреляли, били прикладами свои и чужие. Казалось, фашистов куда больше, чем наших. «И Кортунов сказал: подошли немецкие резервы». Но наши солдаты в серых шинелях, такие медлительные и неуклюжие в своих окопах, сейчас вели себя как одержимые, бесстрашно бросались в одиночку на двоих-троих зеленых, матерясь, рыча, хватали их за глотки.

И все же в этой кутерьме – стрельбе, криках, топоте солдатских сапог и взрывах гранат – я услыхал слабенький роковой щелчок затвора, которого ждал – патроны кончились. «Ну, вот и все, – мелькнуло в усталом мозгу. – Вот она и смерть моя…»

Передо мной стоял в очках, небритый, тощий, будто чахоточный, гитлеровец. Черный глазок в стволе его автомата показался мне орудийным жерлом. Мелькнул перед глазами огонь. Зазвенело в правом ухе. И… немец вдруг стал падать на спину, выронил автомат. Я оглянулся. Сзади оказался рябоватый – лицо будто в мелких воронках – красноармеец. Ощерив прокуренные зубы, он крикнул:

– Левашов моя фамилия! С вас причитается, товарищ лейтенант! – и побежал дальше.

Я, торопясь, сменил магазин, огляделся: «Куда стрелять?» Но рукопашная уже кончилась, в траншее валялись убитые фашисты. Лежали они и наверху, недалеко от бруствера. А те, что отошли по ходам сообщения, злобно отстреливались из следующей траншеи.

Я вспомнил о своих главных обязанностях – всегда и везде добывать сведения о противнике. Стал осматривать сумки убитых офицеров: нет ли в них карт с обстановкой или других важных документов. У входа в блиндаж лежал, уткнувшись лицом в свою каску, огромный плечистый унтер. Лица не было видно, торчали только большие мясистые уши, а на мощной шее белели кругляшки от заживших нарывов. Из его карманов я вынул несколько писем на голубой бумаге. Попробовал прочесть одно из них и с радостью убедился, что упорные занятия немецким языком уже сказываются: целую страничку одолел без затруднения.

«Милый Фридрих, сегодня опять передавали по радио, что каждый, кто отличился в боях, получит земельный надел на Востоке. Ты уже имеешь Железный крест, и, мне кажется, пора бы тебе присмотреть место получше. Я вижу его таким…»

Каким видится жене убитого Фридриха обещанный ей надел на чужой земле, я читать не стал: недосуг. Заглянул в полевую сумку унтера и обнаружил там нечто более интересное – листки какой-то инструкции. На листках этих карандашом старательно были подчеркнуты слова: «Следует воспитывать у населения своими действиями страх перед германской расой… Никакой мягкотелости по отношению к кому бы то ни было, независимо от пола и возраста…»

Я перешагнул через унтера, взял автомат на изготовку и побежал в дальний конец траншеи, где усилилась перестрелка.

Два раза противник пытался отбить свои позиции и все-таки не отбил. Вскоре после второй контратаки меня разыскал Журавлев, потный и еще больше осунувшийся. Сказал, сдерживая запаленное дыхание:

– Спасибо тебе, брат, выручил. Бери своих орлов и дуй назад. Командир полка приказал восстановить резерв.

Я вел разведчиков по избитому воронками полю, на котором лежали еще не убранные убитые. У ската высоты, на которой находился наблюдательный пункт Кортунова, нас остановили пехотинцы:

– Дальше не ходите, там немцы.

– Там же НП командира полка…

– Наверное, накрылся наш командир. Фрицы туда ворвались слева.

На высоте слышались одиночные выстрелы. Я возмутился:

– Там стреляют! Как же вы бросили командира!

– Мы солдаты. У нас свой ротный и взводные накрылись. Командовать некому.

– Я буду командовать! – громко сказал я. – А ну всем встать! Разомкнитесь в цепь! – Увидев в стороне группу солдат, крикнул им: – А вы кто?

– Мы саперы, остатки саперного взвода.

– Пойдете со мной выручать командира! Давай! Давай! Быстрее! Может быть, успеем. Слышите, там еще бой идет!

Солдаты не очень проворно, но все же выполнили мою команду, пригибаясь, пошли к вершине высотки. Пока в них никто не стрелял. Я сказал Рогатину:

– Иван, иди к саперам, прибавь им энергии!

С высоты послышались потрескивания автоматных очередей.

– Не ложиться! Вперед! – кричал я и сам, опережая всех, побежал быстрее. – Огонь! Не позволяйте фрицам в вас стрелять! Огонь!

Я сам стрелял из автомата короткими очередями, хотя и не видел еще немцев. Когда жиденькая цепь атакующих выбежала на плоскую макушку высоты, открылась такая картина: около десятка немцев окружали НП командира, оттуда через амбразуру отстреливались находившиеся там наблюдатели и связисты, иногда щелкал негромко и пистолет Кортунова. «Жив!» – радостно подумал я и с удвоенной энергией стал стрелять по фашистам и звать солдат:

– Бей гадов, ребята!

Немцы не ожидали такой внезапной атаки, побежали вниз по скату высотки. Я и другие разведчики стреляли им вслед.

Из дверного проема выглянул Кортунов, лицо его было в копоти, только белые зубы светились в улыбке Алексей Кириллович подошел ко мне, обнял и взволнованно произнес:

– Спасибо тебе, Володя! Выручил! Еще несколько минут, и нас прикончили бы! Мы уже почти все патроны расстреляли. Очень вовремя ты подоспел.

На войне мужчины скупы на проявление своих чувств, но добрые дела боевых товарищей запоминают надолго, а порой и навсегда…

…Пленный находился неподалеку – в овражке, где отдыхали разведчики. Был он уже перевязан и чувствовал себя довольно бодро, но при появлении Колокольцева почему-то закрыл глаза. Майор задал ему несколько вопросов. Немец молчал и, не открывая глаз, отвернулся.

– Не желает разговаривать, падла! – рассвирепел Рогатин.

– Это он с перепугу. Думает, конец пришел, – предположил Пролеткин.

– Да мне, собственно, разговор его и не нужен, – спокойно сказал майор, вынимая из кармана пленного служебную книжку и заглядывая в нее. – Все без слов ясно – шестьдесят седьмой полк, тот самый, который был снят отсюда. Вернулись, голубчики!

Колокольцев ушел опять на НП порадовать этим открытием командира полка. Но к радости невольно примешивалось чувство горечи и тревоги. Да, мы выполнили свою задачу: притянули на себя вражеские резервы, а сдержать-то их нечем, обескровленные роты не сумеют отстоять занятые позиции.

Двое суток полк отбивался от превосходящих сил противника, медленно отходя назад. Я глядел в бинокль на поле боя и в который уже раз дивился: «Кто же там бьется?..»

И все-таки неприятельские контратаки захлебывались одна за другой. Едва фашисты приближались к нашим окопам, их встречал плотный огонь пулеметов и автоматов. Неведомо откуда возникали перед ними серые шинели и овчинные полушубки.

А ведь уже четверо суток пехота без сна, на холоде, под витающей всюду смертью. «Сейчас там люди до того задубели, что о смерти, пожалуй, не думают, – размышлял я. – Хоть бы уж мой взвод бросили им на помощь».

Иногда с НП долетал осипший, но все же громкий голос Гарбуза. Комиссар докладывал по телефону в политотдел.

– Красноармеец Нащокин с перебитыми ногами заряжает оружие и подает стрелкам. Пулеметчик Ефремов тоже ранен, но точным огнем прикрывает фланг роты…

Днем к разведчикам, где бы они ни находились, дважды приползал с термосом старшина Жмаченко. Кормил горячей душистой кашей, наливал по сто граммов. По-бабьи жалостливо смотрел на каждого, пока разведчики ели.

На исходе четвертого дня, когда люди изнемогли окончательно, полк оказался на старых позициях – тех, откуда начинал наступать. Но дальше, как ни лезли гитлеровцы, им хода не было. Ночью они оставили и нейтральную зону – убрались в свои полуразрушенные блиндажи.

Кортунов устало сказал:

– Дело сделали. Теперь закрепиться – и ни шагу назад.

Он оперся лбом о стереотрубу и тут же заснул. Колокольцев стал давать батальонам распоряжения по организации охранения и разведки. А у другого телефона хрипел сорванным голосом Гарбуз. Для всех работа кончилась, а комиссару предстояло еще написать донесения об отличившихся и погибших, проверить, все ли накормлены, обеспечен ли отдых бойцам.

Разведчики тем временем вернулись в свой обжитой блиндаж. Натопленный и прибранный старшиной, он, как всегда, показался им родным домом. Тепло, светло, на столе хлеб и горячая каша, в ведерке прозрачная, как слеза, вода. Но не было сил в полной мере насладиться всей этой благодатью – раздеться, умыться, поесть неторопливо. Хотелось упасть прямо в проходе, закрыть глаза и спать, спать, спать.

Прилечь, однако, не пришлось. Прибежал посыльный из штаба: меня вызывал майор Колокольцев. Сам землисто-серый от усталости, начальник штаба сострадательно поглядел мне в глаза и мягко сказал:

– Знаете, голубчик, в каком состоянии полк? Все валятся с ног. Поэтому разделите свои взвод на три группы и выходите в нейтральную зону: на фланги и в центр. Ползите под самую проволоку немцев. Чтобы они сюрприз нам не преподнесли. Поняли? Спать будете завтра. Идите, голубчик, действуйте, да побыстрее.

Майор, несмотря на усталость, улыбался. Показывая на карту общей обстановки, пояснял мне:

– Если бы у нашего фронта было побольше сил, можно было бы нанести удар на юг, к морю и отрезать на Кавказе группировку немцев покрупнее, чем под Сталинградом. Но сил у нас маловато для такой крупномасштабной операции. Войска на Кавказе перешли в наступление под командованием генерала Петрова. Немцы, понимая опасность окружения, гонят туда резервы. Они идут мимо нашего Ржевского балкона на юг. Вот нам и приказано – активными действиями оттягивать на себя эти резервы и помогать войскам на Кавказе изгонять оттуда гитлеровцев. Мы немного передохнем и опять будем наступать. Понял почему?

– Понял.

Когда подошел к своему блиндажу, услыхал скрипучий голос Голощапова, он с кем-то спорил:

– Никакой ты не особый человек, а самая что ни на есть обыкновенная затычка. Всем отдых в обороне – а разведчик за «языком» ходи, пехота залегла – ты в атаку ее подымай, где-то фрицы вклинились – опять разведчику спасать положение.

– Вот в этом и особость наша, – возразил Саша Пролеткин. – Никто не может, а ты моги.

– Кабы мы с тобой железные были, кабы пули бы от нас отскакивали, тогда ладно, а то ведь жизнь и у нас, как у всех, одна, – не сдавался Голощапов.

Я толкнул дверь.

Все, словно по команде, подняли на меня осоловелые глаза. Угрюмо ждали: неужели опять какое-то задание? Каждому казалось: подняться нет сил.

– Братцы, наши перешли в наступление на Кавказе! – звенящим от радости голосом объявил я.

И сразу как бы стерлась с лиц усталость. Разведчики задвигались, заулыбались, загалдели весело:

– Значит, мы не зря выкладывались!

– А ведь им потяжелей нашего досталось!

Я выждал с минуту и продолжал:

– Собирайтесь, хлопцы, для нас еще одно дело есть, как говорится, не пыльное, но денежное.

После многократных неудач поисковых групп командир дивизии принял решение: добыть «языка» в открытом бою. Разведчиков удручала эта крайняя мера. Неловко было глядеть в глаза товарищам: за неудачи разведвзвода должны теперь отдуваться стрелковые роты, саперы, артиллерия – да вообще все.

Штаб полка во главе с Колокольцевым целые сутки трудился над планом разведки боем. Исполнять этот план поручили роте капитана Казакова. В подчинение Казакову временно передали и разведвзвод.

Никогда еще на моей памяти в жилье разведчиков не было так тихо. Люди молча готовили оружие, гранаты, патроны, бинты. Даже Саша Пролеткин не шутил.

Поглядывая на своих ребят, я тоже приуныл: «Не исключено, что всех нас принесут сегодня на плащ-палатках…» Я понимал: нельзя идти в бой с таким настроением, надо встряхнуться самому и всколыхнуть людей, настроить по-боевому.

– Что, братцы, загрустили? – начал я. – Разве мы не рисковали раньше? Такие орлы, как Иван Рогатин, Толя Жук, Саша Пролеткин, Богдан Шовкопляс, Коноплев, Голощапов, да и все мы неужто не выволокем какого-нибудь паршивого фрица?

– За паршивым и ходить не стоит. Уж брать – так дельного, чтоб побольше знал, – вроде бы возразил, но в то же время и поддержал комсорг Коноплев.

Остальные не оттаивали, молчали.

– Вспомните, как не хотели вы расставаться с Иваном Петровичем Казаковым. А теперь вот опять вместе с ним на задание пойдем.

– Может, и меня сегодня возьмете? – попросил старшина.

Это всем показалось смешным. Жмаченко сам создал о себе превратное мнение.

– Не надо, товарищ старшина, – с напускной серьезностью сказал Саша. – Если фрицы узнают, что сам Жмаченко на задание пошел, разбегутся кто куда. И опять «языка» не возьмем.

– А что ты думаешь? – подбоченился Жмаченко. – Я тихий-тихий, а как разойдусь, дров могу наломать за милую душу! Костей не соберешь и от смеха наплачешься.

Понятны были потуги старшины и ободряющие слова командира. То и другое разведчики восприняли с благодарностью, но сдержанно.

Ночью я привел их в роту Казакова. Заняли исходное положение. Последним напутствием командира полка было:

– Помните, успех решают внезапность и быстрота. Мы вас поддержим всем, что у нас есть, но главное – стремительность.

Я лежал на непросохшей земле, прислушивался, не хрустнет ли кто-нибудь веткой, не кашлянет ли. Впереди уже работали саперы.

Участие в разведке боем куда страшнее общего наступления. Перед тем как двинуть вперед корпуса и армии, вражескую оборону долго подавляют и крушат артиллерией и авиацией. Уцелевшие при этом батареи противника отбивают атаку каждая на своем направлении. А при разведке боем все минометы и пушки врага остаются невредимыми и осуществляют так называемый «маневр траекториями» – со всех сторон начинают бить по одной-единственной роте, рискнувшей кинуться на мощную оборону…

Возвратились саперы, молча легли в сторонке.

– Порядок, мины сняты.

Стало светать.

Позади раздался надсадный скрип, будто взвизгивали, распахиваясь, десятки дверей на несмазанных петлях. Небо озарилось желтой вспышкой, и по нему стремительно пролетели огненные бревна.

Залп «катюш» был одновременно и поддержкой атаки, и сигналом к ней. Я и Казаков вскочили первыми, побежали вперед. Я так отвык в ночных поисках подавать команды, что и на этот раз молча устремился к проволоке, знал – ребята не отстанут. А Казаков, все время оглядываясь, покрикивал на бегу:

– За мной! Не отставать!

Вот и подготовленный саперами проход – проволока разрезана, в сторонке валяются обезвреженные мины. «Спасибо, хорошо потрудились: не проход, а целая улица! И главное, тихо все сделал, не насторожил фрицев», – с благодарностью подумал я.

В немецкой траншее замелькали каски, блестящие и обтянутые маскировочными сеточками. Брызнули огнем автоматы, защелкали пули. Хоть и громок шум боя, все же мое чуткое ухо улавливало, когда пули уносились мимо и когда шлепали во что-то мягкое – так звучат они при попадании в человека. «В кого?..» Оглядываться некогда. Я сам стрелял по торчащим из траншеи каскам, водил туда-сюда бьющимся в руках, как брандспойт, автоматом.

Забухали гранаты, их кидали откуда-то сзади. Казаков перепрыгнул через траншею, крикнул мне:

– Давай, действуй! – И тут же стал звать своих солдат: – За мной! Не задерживаться в окопе!

Рота Казакова, по замыслу, должна была еще продвинуться вперед и тем обеспечить работу разведчиков.

Я видел, как мои ребята уже поднимали лежащих немцев, переворачивали вверх лицом – искали живых: бывает, притворяются убитыми. У поворота траншеи Саша Пролеткин отстегнул сумку у распластавшегося унтера. «Саша невредим», – я все еще помнил, как шлепались пули, попадая в живые человеческие тела. Рогатин выволакивал из блиндажа здоровенного упирающегося фельдфебеля и так крепко держал фрица за шиворот, что тот лишь таращил глаза, покоряясь его силе. «Иван тоже цел!» – обрадовался я. Пробежал Шовкопляс. Мелькнули на фланге Жук, Голощапов, Коноплев. «Кого же не стало?» Эта навязчивая мысль чуть отступила лишь в тот момент, когда будто небо обрушилось на землю: фашисты убедились, что их первая траншея занята, и открыли по ней артиллерийский огонь. Били сначала ближние батареи, а потом начался тот самый «маневр траекториями». В траншее, окутавшейся желтым и сизым чадом, невозможно стало дышать, тут и там взрывались снаряды и мины.

– Кто с пленными, немедленно отходите! – крикнул я. Разведчики меня услышали, поволокли фельдфебеля и еще двоих.

«Хоть бы живы остались», – думал я теперь уже не столько о своих, сколько пленных.

Наша артиллерия тоже работала вовсю, но ее выстрелов не было слышно – они заглушались разрывами вражеских снарядов, и потому нам казалось, что нас никто не поддерживает, бьют только гитлеровцы.

– Всем назад! – скомандовал я. «Как там Петрович? Ему труднее, чем нам». За клубящимся дымом разрывов, за летящей вверх землей я не видел ни роты Казакова, ни его самого. Хотелось узнать, что с ним, помочь, если ранен, напомнить – пора отходить. Но железный закон разведки боем требовал: пленные прежде всего! И я, помня об этой главной задаче, стал смотреть, где же пленные, все ли разведчики отходят, и сам, спотыкаясь о комья земли, скатываясь в воронки, то и дело пригибаясь, побежал назад. «Петрович – мужик грамотный, без моей подсказки знает что делать».

На наблюдательном пункте нас ждал командир дивизии. Когда перед ним поставили рядом троих пленных, он удовлетворенно хмыкнул.

Пленные еще не пришли в себя, а увидев генерала, растерялись окончательно. Несколько минут назад ротный обер-лейтенант был самым большим из начальников, с которыми они встречались лично. А тут вдруг в трех шагах – высокий и, наверное, свирепый русский генерал, одни косматые брови его приводили в трепет. И еще свита генеральская – полковники, майоры, капитаны.

Добровольский окинул пленных взглядом, приказал Рутковскому:

– Спрашивай их о главном. Сейчас они до того обалдели, что подробностей из них не вытянешь. Подробно поговорим позднее.

– Когда начнется ваше наступление? – начал Рутковский.

Солдаты покосились на фельдфебеля. А тот, вспомнив свое начальственное положение, приосанился, повыше поднял голову, явно готовясь показать солдатам пример, как нужно держаться на допросе.

– Нужно их развести, – сказал тихо Рутковский. – Обособить младших от старшего. Тут психологический фактор играет роль. И вообще, допрашивать полагается каждого в отдельности, исключая возможность сговора.

Генералу стало неловко, что в спешке он пренебрег этим элементарным правилом. Однако существует и другой неписаный закон – старший всегда прав. Генерал, сохраняя достоинство, стал выговаривать Рутковскому:

– А какого же лешего ты не делаешь, как полагается? Это твоя работа, ты и делай! У меня нет времени вникать в твои «факторы» и «психологии». Организуй все как положено, и немедленно!

– Уведите фельдфебеля и солдат разведите друг от друга. Этого оставьте, – приказал Рутковский разведчикам, охранявшим пленных.

Рогатин потянул фельдфебеля за рукав, и тот решил, по-видимому, что разгневанный русский генерал приказал расстрелять его. Фельдфебель рвался из рук разведчика, кричал в отчаянии:

– Я все скажу! Все скажу!

Рутковскому пришлось изменить свое намерение – начал допрос с фельдфебеля.

И фельдфебель, и двое других пленных, допрошенные каждый врозь, показали: наступление намечалось на середину мая, потом его перенесли на конец июня, а теперь войскам приказано быть в готовности к началу июля.

– Я пошел докладывать командарму, а вы продолжайте допрос, – распорядился Добровольский и зашагал вверх по лесенке на НП, к телефону. Я наблюдал за всем этим, слушал допрос в полуха. Внимание мое сосредоточилось на дальнем конце оврага, где собиралась рота Казакова, куда несли на плащ-палатках убитых и раненых. Сам Казаков ходил среди бойцов, отдавал какие-то распоряжения.

Высматривал я и своих разведчиков. Вроде бы все здесь. Рогатин перевязывал в сторонке Сашу Пролеткина. Около Шовкопляса хлопотал с бинтами Жук. «А где Коноплев? – спохватился я. – Может, пошел к замполиту?» После задания Коноплев всегда докладывал Гарбузу об отличившихся комсомольцах. Однако сейчас Гарбуз находился здесь, а комсорга не было.

– Где Коноплев? – спросил я уже вслух. Разведчики огляделись, будто надеясь увидеть его рядом. И все молчали.

– Кто видел его последним?

– Не знаю, последним или нет, но я видел его там, в траншее. Он побег к блиндажу, – сообщил Голощапов.

– Я помню, как он зашел в блиндаж, – сказал Пролеткин.

– А потом?

– Потом я вон того фрица поволок, – ответил Пролеткин.

– Вышел Коноплев из блиндажа?

– Не знаю.

– Кто знает? – домогался я, но сам уже понимал: произошло непоправимое.

– Наверно, он вошел в блиндаж, а там на него фриц набросился, – предположил Пролеткин.

– Не из таких Сергей, чтобы фриц ему стал помехой, – возразил Голощапов. – Да и не даром влетел он в блиндаж этот. Небось, осторожно шел.

– А если там фрицев трое-четверо было? И оглушили сразу? – настаивал Саша.

– Ну, тогда… – Голощапов не знал что сказать.

– Тогда надо немедленно, пока фрицы не опомнились, лезть к ним опять, – решительно сказал Иван.

– Поздно уже опомнились, – заключил Голощапов.

– Что же, бросим Сергея, да? – не унимался Рогатин.

– Бросать нельзя, – стараясь быть спокойным, рассуждал Голощапов, – надо выручать как-то по-другому.

Я лихорадочно думал о том же: «Выручать надо, но как? Как спасти Коноплева?» Понимая, что сам я не в состоянии предпринять что-то, решил поскорее доложить о случившемся командиру полка. Тем временем дивизионные начальники, прихватив пленных, уже уехали. Были отосланы в тыл и офицеры полковых служб – не имело смысла подвергать их ненужной опасности: гитлеровцы злобно гвоздили наши позиции тяжелыми снарядами. Кортунов и Гарбуз тоже намеревались уйти с НП в штаб, но мое сообщение остановило их.

Кортунов, выслушав мой сбивчивый доклад, стиснул зубы и отвернулся. Гарбуз всплеснул руками:

– Как же вы раньше не заметили?

Я стоял, виновато опустив голову.

– Комсорга потеряли! – сокрушался Гарбуз. – Не только потеряли, оставили! Это же позор! Может быть, он ранен?..

От стереотрубы тревожно прозвучал голос наблюдателя:

– Товарищ майор, я вижу разведчика, про которого вы говорите.

Гарбуз подбежал к стереотрубе.

– Где он? – тихо спросил я наблюдателя

– Стоит привязанный к колу проволочного заграждения, – ответил тот.

– Живой?

– Не знаю. Вроде бы нет. Висит на веревках…

Никогда и никто не желал гибели близкому человеку. Но со щемящей болью в сердце подумал в тот миг о Сергее Коноплеве: «Хорошо, если мертвый: мучиться не будет».

Кортунов, уже сменивший Гарбуза у стереотрубы, отрываясь от окуляров, позвал:

– Иди-ка, Карпов, приглядись, у тебя глаза помоложе.

Я склонился к окантованным резиной окулярам. Черный крестик наводки перечеркивал Сергея Коноплева. Он был прикручен к столбу проволочного заграждения: руки вывернуты назад, за кол; тело – до половины оголенное – в крови; клочья маскировочного костюма и гимнастерки свисают к ногам. Изображение в стереотрубе раздвоилось, будто сбилась резкость, но я не поправлял наводку, догадался, что причина в другом. Надо было уступать место старшим, они, наверное, хотели разглядеть все более детально, но я, ничего не видя, продолжал прижиматься глазницами к резиновым кружочкам: хотелось скрыть слезы.

Гарбуз решительно отстранил меня и, заметив на резинках влагу, сказал сочувственно:

– Не казнись, Карпов! На войне, брат, все бывает. Коноплев попал в их руки уже мертвым. Был бы жив, ранен, его бы допрашивали, мучили. А если выставили нам напоказ, значит, убит. Ему теперь не поможешь.

Кортунов тоже стал утешать:

– В роте Казакова потерь больше – шесть раненых, трое убитых. И о том подумай, Карпов, задачу мы все же выполнили – трех пленных взяли!

– Да я Сергея на весь их вшивый полк не променял бы! – воскликнул я. – Его нельзя так оставить. Надо что-то делать!

– Предлагай, что именно, – покладисто согласился Кортунов. Но тут же предупредил: – Поднять полк я не могу. Выделить батальон – тоже. Какие у них здесь силы сосредоточены – знаешь не хуже меня.

– Может быть, мы ночью его вынесем? – с отчаянием спросил я, хорошо понимая, что у тела Коноплева будут и засада, и мины, и другие смертоносные «сюрпризы».

Понимал это и командир полка. Он твердо сказал:

– И ночью не разрешу лезть в петлю. Ты погубишь опытных людей и погибнешь сам. Нет, Карпов, чувства чувствами, а здравый смысл, польза делу на войне должны ставиться выше их. То, что ты предлагаешь, обречено на провал. Немцы вас ждать будут. Коноплева они выставили как приманку.

Я поглядел на замполита, прося этим взглядом поддержки. Гарбуз отвел глаза.

– Может, добровольцы сходят? – попытался я обойти командирскую строгость.

– Ты не мудри и не хитри, – обрезал Кортунов, – у тебя добровольцы – все тот же взвод. Иди. Будет еще возможность рассчитаться за Коноплева. Фрицы скоро сами сюда пожалуют. Помнишь, что сказал фельдфебель? Вот иди и готовь своих людей к этому. За успешное выполнение задания объявляю благодарность. Отличившихся представь к наградам.

– Есть, – тихо сказал я и ушел с НП.

Вечером к разведчикам заглянул Початкин. Прознал, наверное, о моем настроении. Кивнул с порога:

– Пойдем, поговорим.

Я покорно вышел из блиндажа. Молча мы двинулись вдоль речушки.

– Даже помянуть Коноплева нечем, – сказал я огорченно.

Летом войскам не выдавали «наркомовские сто граммов», водка полагалась только зимой, в стужу. Правда, разведчикам, в их особом пайке, эти граммы были предусмотрены на весь год. Но уже вторую неделю водку почему-то не подвозили.

– Есть возможность добыть немного, – подумав, сказал Початкин.

– Где?

– Помнишь, ты принес ящичек вин Кортунову?

– Гулиев не даст.

– Попытка не пытка…

Гулиева мы нашли у подсобки, где хранил он личное имущество командира: простыни, наволочки, летом – зимнюю одежду, зимой – летнюю; запасные стекла для лампы, посуду на случай гостей.

Гулиев читал какую-то книгу. Страницы ее были испещрены непонятными знаками, похожими на извивающихся черных червячков.

– Какие люди были! – воскликнул ординарец, ударяя ладонью по книге. – Какая красивая война!

– Да, сейчас таких людей нет, – поддакнул Женька.

– Пачиму нет? – вспыхнул Гулиев. – Люди есть. Война нехароший стал. Снаряды, бомбы – все в дыму. Какое может быть благородство, если никто его не видит! Раньше герои сражались у всех на глазах.

– А Сережу Коноплева ты разве не видел на колючей проволоке?

– Да, Сережа у всех на виду.

– Скажи, Гулиев, как по вашему обычаю героев поминают? – сделал Женька еще один осторожный шаг к намеченной цели, а я подумал: «Подло мы поступаем, надо остановить Женьку».

– О! Наш обычай очень красивый, – откликнулся Гулиев. – Мужчинам плакать не полагается – они поют старинные песни, танцуют в кругу тесно, плечом к плечу. Вино пьют. Только сердцем плачут!

– Мы с лейтенантом песен кавказских не знаем, танцевать не умеем. Но давай хоть вином помянем боевого товарища.

Очи Гулиева засверкали еще жарче.

– Давайте! – Однако он тут же озабоченно спросил: – А где вино взять?

– У нас вина нету, – сказал Початкин. – Мы думали, ты одолжишь.

– У меня тоже нет.

– А тот ящик, помнишь, Карпов принес?

– Нельзя. Командир велел беречь для гостей.

– Сейчас тяжелые бои пойдут, не до гостей ему. А потом Карпов и получше вино достанет.

Я был уверен – эта затея напрасна. Гулиев ни за что не согласится на такой поступок. Но, видно, книга разбередила его сердце, а Женька заставил поверить, что вино будет потом возмещено. Гулиев решительно махнул рукой, будто в ней была сабля:

– Э! За хорошего разведчика Гулиев на все согласен!..

Втроем мы втиснулись в тесную подсобку. Гулиев расстелил командирскую бурку, достал консервы, хлеб. У него нашелся даже рог, отделанный потемневшим серебром.

– Отец подарил, когда на фронт провожал, – объявил Гулиев. – Здесь написано: «Войну убивают войной, кровь смывают кровью, зло вернется к тому, кто его сотворил!»

Он достал ящичек, без колебаний вскрыл бутылку, даже не взглянув на красивую наклейку, вылил вино в рог и запел грустную песню. Пел Гулиев тихо, полузакрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Я и Женя, хотя и не понимали слов, сразу покорились мелодии. Она не вызывала слез, не подавляла, а как бы очищала сердце от тяжести, заставляла расправить плечи, ощутить в себе силу. Мы трое – и Женька, и я, и, конечно, Гулиев – ощутили себя участниками старинного ритуала и целиком были захвачены его торжественностью. Емкий рог несколько раз обошел наш небольшой круг. Я, почувствовав облегчение, попросил Гулиева:

– Спой, пожалуйста, еще. Спой, дорогой Гулиев. Песни твоего народа целительнее вина…

Наконец-то и наш фронт отличился: в газетах опубликован приказ Верховного Главнокомандующего:

«Генералу армии ЕРЕМЕНКО

Генералу армии СОКОЛОВСКОМУ

Войска Калининского фронта в результате четырехдневных ожесточенных боев прорвали сильно укрепленную полосу врага, разгромили его долговременные опорные пункты Рибшево, Вердино, Ломоносово, Кулагино, Панкратово и штурмом овладели важнейшим опорным пунктом обороны немцев на путях к Смоленску – городом Духовщина.

Войска Западного фронта после упорных боев сломили сопротивление противника и овладели важным опорным пунктом обороны немцев на подступах к Смоленску – городом и железнодорожной станцией Ярцево.

Таким образом, оказалась взломанной сильно укрепленная, долговременная оборонительная полоса немцев, запирающая так называемые Смоленские ворота.

В боях за освобождение городов Духовщина и Ярцево отличились войска генерал-лейтенанта Берзарина (командующий нашей армией). <…>

Особенно отличились: (перечисляются дивизии, в их числе 134-я стрелковая дивизия генерал-майора Добровольского…)

В ознаменование одержанной победы отличившимся в боях при прорыве сильно укрепленной оборонительной полосы немцев и за освобождение городов Духовщина и Ярцево соединениям и частям присвоить наименования: «духовщанские», «ярцевские», «рибшевские» (идет перечисление дивизий…), «вердинской» 134-й стрелковой дивизии…

Впредь эти соединения и части именовать:

<…>134-я Вердинская стрелковая дивизия. <…>

Сегодня, 19 сентября, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, прорвавшим оборону немцев на путях к Смоленску и овладевшим городами Духовщина и Ярцево, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за Духовщину и Ярцево.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецким захватчикам!

Верховный Главнокомандующий

Маршал Советского Союза И. СТАЛИН

19 сентября 1943 года [№ 17]».

Успешным преследованием немцев завершилась Ржевская наступательная операция, освободили и Ржев.

Подводили итоги, награждали отличившихся. Совершенно неожиданно командование нашего полка решило представить меня на звание Героя Советского Союза. Это было как во сне. Я не верил в реальность происходящего. Мне документ не показали, не знаю, что в нем написано. Кортунов, Гарбуз, новый начальник штаба майор Шкодских (Колокольцева забрали куда-то в вышестоящий штаб) побеседовали со мной, сообщили мне о своем решении. Я ушам своим не верил. Они снисходительно улыбались:

– Не сомневайся, заслужил!

Наградной лист о представлении к награде Героя Советского Союза

«В ночь на 19.08.43 г., когда противник в районе высоты 259,1 сосредоточил большие силы для перехода в контратаку против наступающих подразделений полка, тов. КАРПОВ проник с группой бойцов в это расположение где, рискуя своей жизнью, лично корректируя артогнем, вызывал на себя артогонь, тем самым сорвал контратаку противника и благодаря своей храбрости и геройства огнем артиллерии было уничтожено более 200 немцев, сожжен один танк “Тигр” и самоходная пушка «Фердинанд». В этих боях КАРПОВ был ранен, но не покинул поле боя, а продолжал вести неравный бой с противником.

При прорыве сильно утепленного участка обороны противника д. Маецкое на большаке БЕЛЫЙ – ДУХОЩИНА тов. КАРПОВ с тремя красноармейцами проник в деревню, где рискуя своей жизнью уничтожил гранатами дзот противника, расположенный на большаке, первым ворвался в траншею противника и в рукопашной схватке лично уничтожил 6 немцев, заставив их отойти от большака, чем создал возможность основным силам полка подтянуться к большаку и полностью овладеть опорным пунктом Маецкое и оттуда развивать основной удар по противнику.

15 сентября 1943 г. противник упорно оборонял д. Читавица. Тов. КАРПОВ с группой 8 человек снова проник через линию фронта и, зайдя с фланга в тыл противника, решительным ударом уничтожил более 50 немецких солдат и офицеров, обороняющих эту деревню, и захватил ее, которая являлась опорным пунктом в обороне противника.

16.09.43 г. в боях за дер. Ефремево, Духовщинского р-на тов. КАРПОВ, действуя обходом с флангов, также проявил геройство: с группой разведчиков зайдя в тыл обороняющемуся противнику, ворвался в деревню и уничтожил на подступах к ней более 40 немцев и лично захватил 12 пленных.

Противник упорно оборонял большак Демидово – Смоленск, тов. КАРПОВ с группой бойцов выдвинулся вперед, пробрался в тыл к противнику, уничтожил полностью немецкий гарнизон до 60 человек, оседлал большак, не дав противнику взорвать переправу на большаке.

Когда я – командир полка в р-не п. Васильево, Духовщинского р-на Смоленской области, – оказался с маленькой группой бойцов в тяжелом положении, вследствие перехода противника превосходящими силами в контратаку, тов. КАРПОВ, рискуя жизнью, с боем ворвался с фланга к противнику, лично из своего автомата уложил до 25 немцев и обеспечил как отбитие контратаки так и захват опорного пункта в самой деревне.

За время боев тов. КАРПОВ проявил себя подлинным бесстрашным героем, более 30 раз заходил в тыл к противнику, дезорганизуя его оборону, уничтожил со своей группой храбрецов более 350 немецких солдат и офицеров, взял 35 пленных, показал себя преданным защитником Родины.

За проявленное неоднократно личное геройство в боях с немецкими оккупантами тов. КАРПОВ достоин представления к высшей Правительственной награде ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.

п/п КОМАНДИР 629 СТР. ПОЛКА подполковник КОРТУНОВ.

НАЧАЛЬНИК ШТАБА майор ШКОДСКИХ.

21 сентября 1943 г.

Тов. КАРПОВ достоин представления к высшей Правительственной награде звания ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮА.

п КОМАНДИР 134-й ВЕРДИНСКОЙ СТР. ДИВИЗИИ гв. генерал-майор ДОБРОВОЛЬСКИЙ

22 сентября 1943 г.

Тов. КАРПОВ достоин представления к высшей Правительственной награде: звания ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.

п/п КОМАНДИР 84-го СТР. КОРПУСА генерал-майор КНЯЗЬКОВ

22.9.1943 г.»

«ЗАКЛЮЧЕНИЕ ВОЕННОГО СОВЕТА АРМИИ

Достоин присвоения звания ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.

п/п КОМАНДУЮЩИЙ 39-й АРМИЕЙ генерал-лейтенант БЕРЗАРИН.

ЧЛЕН ВОЕННОГО СОВЕТА, Герой Советского Союза, генерал-майор БОЙКО.

30.9.1943 г.».

Разведчикам о новости я не сказал, но они сами узнали – солдатский беспроволочный телефон работал исправно.

Приехал в полк фотокорреспондент меня сфотографировать.

Моя единственная фронтовая фотография. 1943 год

Но я был одет не по форме: на голове кубанка, вместо брюк широкие штаны от масккостюма, на поясе финка.

– Такой снимок редактор не пропустит.

– Другой одежды у меня нет.

Корреспондент нашел выход:

– Надень мою шинель и шапку.

Я надел. Он тоже был лейтенант, погоны менять не пришлось. Мимо проходил солдат с автоматом. Корреспондент подозвал его. Взял автомат и велел мне его держать перед собой – придал мне воинственный вид.

Я попросил его прислать мне фотографию. Он выполнил обещание, прислал. Это единственная у меня фронтовая фотография. Она была опубликована в нашей армейской газете.

Однако радость была недолгой. Через месяц представление вернулось. Меня вызвал Кортунов, мрачно подал мне бумагу:

– Читай.

Я прочитал следующее:

«ЗАКЛЮЧЕНИЕ ВОЕННОГО СОВЕТА ФРОНТА

Достоин присвоения звания ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.

п/п КОМАНДУЮЩИЙ ВОЙСКАМИ генерал армии ЕРЕМЕНКО.

ЧЛЕН ВОЕННОГО СОВЕТА генерал-лейтенант ЛЕОНОВ.

18.10.1943 г.».

На представлении чья-то резолюция красным карандашом: «Вы думайте, кого представляете» и неразборчивая подпись.

Кортунов к этой резолюции добавил:

– Мне еще по телефону жопу начистили: «Карпов год назад был “врагом народа” а вы его в Герои!». Ну, ничего, Володя, не огорчайся, правда все равно рано или поздно восторжествует. Возьми себе на память копию этого документа.

Он дал мне наградной лист без резолюции красным карандашом. Ни он, ни я не знали, кто начертал эту резолюцию, но, видно, кто-то из «органов», они не считались ни с мнением командира полка, ни с ходатайствами старших начальников.

Как «выпрямляли» Курскую дугу

В предвидении наступления фашистов советские полки и дивизии, оборонявшиеся на Курской дуге, пополнялись до штатной численности.

В полк Кортунова очередное пополнение прибыло рано утром. От станции выгрузки бойцы шли пешком всю ночь и вымотались изрядно. Когда построили их в две шеренги на дне оврага, картина была не очень красивой. Шеренги выпячивались и западали, поднимались вверх и проваливались вниз, повторяя неровности рельефа местности. В пополнении преобладали молодые, только что призванные, в не обмятых еще гимнастерках и в не разношенных ботинках, казавшихся огромными и тяжелыми, как утюги. Но были здесь и выписанные из госпиталей фронтовики в ладно сидевшем, хотя и поношенном обмундировании, в невесть как и когда добытых яловых сапогах.

Распределять пополнение вышел майор Шкодских. Начальники служб и командиры специальных подразделений прохаживались вдоль строя, искали нужных им людей.

– Плотники, кузнецы, строители есть? – громогласно вопрошал полковой инженер Биркин и записывал фамилии откликнувшихся.

– Радисты, телефонисты! – взывал начальник связи капитан Морейко.

– Боги войны имеются? – басил артиллерист Богданов.

Каждому хотелось заполучить готового, на худой конец – почти готового специалиста. Но существовала определенная последовательность в распределении вновь прибывших. И Шкодских сразу водворил порядок:

– Кончайте базар! Незачем зря время тратить!

Первым имел право подбирать себе людей капитан Люленков. Он появился перед строем, ухарски сдвинув пилотку на правый висок. Зычно скомандовал:

– Кто хочет в разведку, три шага вперед!

Строй не шелохнулся.

– Наверное, вас не расслышали или не поняли, – тихо сказал я капитану.

Люленков не в первый раз имел дело с пополнением. С ехидцей ответил:

– Они поняли все. Это только в кино бывает – на вопрос: «Кто в разведку?» все сразу шаг вперед делают.

И вновь обращаясь к прибывшим, заговорил тоном искусителя:

– В разведке особый паек, сто граммов зимой и летом.

– И девять граммов свинца без очереди, – откликнулся кто-то в строю.

– Ну, те граммы на войне любой получить может. А в разведке служба интересная, особо почетная.

Бойцы стояли потупясь, никто не хотел встретиться взглядом с капитаном.

– Неужели все прибывшие – трусы? – обозлился я.

– Погоди, не горячись, – остановил меня Люленков.

– А при чем здесь трусость? – громко и обиженно спросил из строя высокий боец с густыми русыми бровями и строгим длинным лицом.

– Как при чем? Боитесь идти в разведку, – продолжал горячиться я.

– Боимся, – подтвердил высокий боец. – Но не из трусости.

– Как же это вас понимать?

– А так и понимайте. Товарищ капитан правильно говорит: разведка – служба особая. Не каждый в себе чувствует такое, что надо для разведки, вот и опасаемся. А ты сразу нас – в трусы. Нехорошо, товарищ лейтенант.

Я смутился. Действительно, неловко получилось, обидел сразу всех, не подумав, брякнул.

– Ну, ладно, – примирительно сказал Люленков, – вот вы сами пойдете служить в разведку?

– Если надо, пойду.

– Надо.

– Значит, пойду.

– Фамилия?

– Севостьянов Захар.

– Запиши, Карпов. Кто еще хочет? Имейте в виду, товарищи, разведка – единственная служба в армии, куда идут по желанию.

– А хиба ж нихто не пожелае, тоди разведки не буде? Услепую воювати, чи як? – звонко спросил голубоглазый, чернобровый, черноусый украинец.

– Ну, тогда приказом назначат. Без разведки еще никто не воевал. Однако лучше, когда человек идет по собственному желанию. Почему бы вам, например, не пойти? – спросил его капитан.

– Та я вроде того хлопца: не знаю, чи е у мени потрибные качества, чи немае.

– Ты парень здоровый, веселый – нам такие как раз и нужны. Подучим, будешь лихим разведчиком. Кстати, в разведвзводе служит твой земляк Шовкопляс, – сказал Люленков.

– Ну, тоди зачисляйте. Зовут Миколой, фамилие Цимбалюк.

– Товарищ капитан, и со мной поговорите! Может, я сгожусь, – попросил щуплый паренек с веснушчатым озорным лицом. Он улыбался, обнажая мелкие зубы.

– Фамилия? – спросил Люленков.

– Пряхин Кузя.

В строю засмеялись. Пряхин не растерялся, тут же дал насмешникам отпор:

– Ржать нечего. Меня Кузьмой зовут, а сокращенно, значит, Кузя.

Капитан оценивающе рассматривал Пряхина.

– Откуда родом? Чем занимался до призыва?

– Из-под Рязани. Колхозник деревенский… Не подведу… – И смутился: то ли потому, что не к месту вставил слово «деревенский», то ли из-за непривычной похвальбы – «не подведу».

– Слабоват. С фрицами врукопашной не справишься, – сказал капитан.

– Я поэтому и не вылез вперед, а в разведку хотелось бы.

– Карпов, как думаешь?

– Пусть подрастет. Мне ждать некогда, завтра на задание идем.

Молодой солдатик виновато отступил в строй. Мне стало жаль его. Но что поделаешь, в разведке нужна сила.

Обойдя весь строй, Люленков выбрал только троих: Севостьянова, Цимбалюка да крепыша Хамидуллина. Этот уже был обстрелян, воевал до ранения в Сталинграде.

Я привел отобранных в жилье разведчиков – сарай в лесу. Они остановились у двери, не зная, куда положить свои вещички.

– Проходите к столу, ребята, – подбодрил их я. – Жмаченко, ну-ка накорми хлопцев. А вы садитесь, чувствуйте себя как дома.

Разведчики поднялись с сена, расстеленного на полу, разглядывали новичков.

– Ты прямо запорожский казак, – сказал Пролеткин усатому украинцу.

– А я и е запорижский казак. Мои диды булы настоящи запорижски казаки. Тильки я верхом на тракторе козаковал.

– Значит, дед казак, отец твой сын казачий, а ты хвост собачий, – вставил Голощапов.

Цимбалюк укоризненно посмотрел на него:

– А ще разведчик! Такий некультурный – незнакомому человеку глупи слова говоришь.

– Гуртуйся до мэнэ, земляк, – позвал Шовкопляс, – мы с тобой побалакаем.

– Комбайнер был, тракторист прибавился – можно хохляцкий колхоз создавать, – подначивал Саша Пролеткин.

– Точно! – согласился Шовкопляс. – Мы и тэбэ примем. Жирафов та бегемотив разводить будешь.

– А ты, паря, откуда? – спросил Рогатин другого новичка.

– Я с Кубани, – с готовностью отозвался Севостьянов и чуть замялся: – Профессия у меня не шибко боевая – пекарь. Но силенка есть. До механизации тесто вручную месил. За смену, бывало, не одну тонну перекидаешь. – Севостьянов уперся локтем в стол, предложил: – Давай, кто хочет испробовать?

Первым подошел Саша Пролеткин. Пекарь, даже не взглянув на него, свалил Сашину руку, будто пустой рукав. Следующей жертвой был Жук. Севостьянов по очереди, не напрягаясь, положил всех. Устоял лишь Иван Рогатин, но пекаря, как ни старался, одолеть не смог.

– Вот чертушка! – восхищался Пролеткин. – Вот это токарь-пекарь!

– Гвозди есть? – спросил Севостьянов.

– Найдем, – пообещал Саша.

Он снял со стены автомат и, раскачав гвоздь, дернул его, но неудачно. Покачал еще и, наконец, вытянул.

Севостьянов осмотрел этот большой старый гвоздь, попросил Шовкопляса, сидевшего у дверей:

– Дай-ка, друг, полешко или палку.

Потом он поставил гвоздь острием на стол, накрыл шляпку полешком, пояснил:

– Чтоб руку не повредить…

И не успели разведчики опомниться, как Захар несколькими ударами вогнал гвоздь кулаком в стол почти до самой шляпки. Все одобрительно загудели, а Севостьянов скромно объявил:

– Это полдела. Теперь надо его вытянуть.

– Без клещей? – изумился Пролеткин.

– Клещами каждый сумеет, – снисходительно заметил Захар. Он ухватился за оставленный кончик гвоздя, сдавил его так, что пальцы побелели, и выдернул одним рывком.

– Слушай, да тебе можно в цирке выступать! – воскликнул Саша. – Подковы гнуть. Доски ломать.

– Ломать я не люблю. Моя сила смирная, буду жив – опять пойду людей хлебушком кормить. Ничего на свете приятнее хлебного духа нет! Иду на работу, за километр чую – вынули там без меня буханки или они еще в печи доходят. Эх, братцы, до чего же дивная работа – хлеб выпекать! Намаешься за смену, ноги не держат, руки отваливаются. А утром встаешь свеженький, как огурчик, и опять бежишь к своему хлебушку.

– Да, твой хлебушек, наверное, не то, что этот, – сказал Пролеткин, постучав зачерствевшей буханкой по столу.

– Этот еще куда ни шло, – возразил Жмаченко. – Ты немецкий трофейный посмотри. По-моему, в нем наполовину опилки.

Жмаченко принес из своего закутка буханку в плотной бумаге. На бумаге было помечено: «Год выпечки – 1939».

Севостьянов с любопытством осматривал это удивительное изделие.

– Ты на вкус попробуй, – потчевал Жмаченко.

Буханка внутри была белая, но когда Захар откусил кусок, совершенно не почувствовал хлебного вкуса.

– Опилки!

– Эрзац и есть эрзац, – подвел итог Рогатин,

– Ну а ты чего молчишь? – спросил старшина Хамидуллина.

– Очередь не дошла, – дружелюбно ответил тот.

– Тебя как звать?

– Наиль.

– А где ты жил, чего делал?

– Жил в городе Горьком, на Волге. Делал автомобили-полуторки, «эмки».

– Лучше бы танков побольше наделал, – буркнул Голощапов.

– Не моя специальность, – отшутился Хамидуллин.

– Семья есть?

– Нет. Не успел обзавестись.

– Это хорошо, – вздохнув, сказал старшина.

– Почему?

– В разведке лучше служить несемейному. Без оглядки работает человек… Ну а, кроме автомобилей, чем еще занимался?

– Спортивной борьбой. Второй разряд имею.

Жмаченко оглядел разведчиков, будто искал, кто бы испытал силу Хамидуллина.

– Может, ты, Рогатин? – спросил старшина.

– Ну его, он всякие приемы знает, – отмахнулся Иван.

– Знаю, – подтвердил Хамидуллин, – и вас научу, если захотите.

– Давай, показывай!

Наиль осмотрелся, покачал головой:

– Тут нельзя, я тебе ребра переломаю. На просторе надо.

– Испугался! – выкатив грудь, петушился Саша.

– Ну, хватит, братцы, – вмешался я. – Айда на занятия. Новичков поучим и сами кое-что вспомним. В форме нужно быть.

И вот настала ночь, когда, по показаниям пленных, немецкая армия должна ринуться в наступление.

В наших окопах никто не спал, все были наготове. Я вглядывался в темноту, знал лучше многих, какие огромные силы стянуты сюда противником.

Легкий ветерок приносил с полей запах созревших трав. Ночь была теплая.

В два часа двадцать минут советское командование преподнесло врагу убийственный «сюрприз»: черноту ночи вспороли яркие трассы «катюш», загрохотала ствольная артиллерия. Огонь и грохот контрартподготовки были так сильны, что казалось, будто рушатся горы. За несколько минут артиллеристы израсходовали боекомплект, рассчитанный на целый день напряженного боя.

– Что сейчас творится у них там! Страшное дело! – крикнул я стоявшему рядом Люленкову, но тот в гуле и грохоте не расслышал меня.

Я представлял себе вражеские траншеи, набитые солдатами, сосредоточенными для атаки. Им не хватает блиндажей, чтоб укрыться от огня, и сейчас они лежат вповалку друг на друге. Танки, выдвинутые на исходные рубежи, горят, не успев вступить в бой. Тысячи тонн снарядов, предназначенных для разрушения и подавления нашей обороны, взрываются на огневых позициях своих батарей, опрокидывая, ломая, калеча все вокруг. «Да, Сережа, – подумал я о Коноплеве, – твоя жизнь дорого обошлась фашистам. Мы узнали день и час их наступления и вот долбанули в самый опасный для них момент!»

И все же, несмотря на значительные потери, в пять часов тридцать минут противник перешел в наступление. На полк Кортунова двинулись танки. Их было так много, что они образовали бы сплошную стальную стену, если б не построились в шахматном порядке в несколько линий, накатывающихся одна за другой, как волны.

Сражение это для каждого из его участников имело свои масштабы. Для советского Верховного Главнокомандования оно представлялось как одновременное сокрушение двух сильнейших группировок противника – орловской и белгородской. Для командира дивизии Добровольского командира полка Кортунова главный смысл состоял в отражении таранного удара танков, обрушившихся на их боевые порядки. А для меня это была смертельная схватка с одним-единственным «тигром», ворвавшимся в расположение разведчиков.

Я впервые увидел такую махину. Она была огромна и угловата. Уже по формам ее можно было судить, насколько прочна и толста броня «тигров». При таком надежном броневом прикрытии обтекаемость не обязательна.

За «тиграми» следовали автоматчики с засученными рукавами. Эти их засученные рукава действовали устрашающе – шли вояки, знающие свое дело. Шли как на работу, с твердым решением не останавливаться ни перед чем!

Но времена настали другие, и не то оружие в наших руках. Теперь немецким пикировщикам, как они ни старались, не удалось построить карусель над головами обороняющихся. Едва они появились, как на них тут же обрушились из-за облаков наши истребители. Защелками скорострельные пушки, и задымили черными шлейфами «юнкерсы» и «мессершмитты», падая на землю один за другим. Падали и наши «яки» и «лавочкины». Однако сбросить бомбы точно на боевые порядки наземных войск они не дали.

Даже «тигры» выглядели несокрушимой силой лишь издалека. А как только приблизились на прицельное расстояние, новые наши пушки ЗИС стали пропарывать броню особыми снарядами и сжигать танки.

Матушка-пехота сидела в траншеях, не трепеща от волнения, хорошо зная, что все это должно было двинуться на нее именно в тот час, именно с этих направлений и в таком именно количестве. Под рукой у солдат лежали теперь не хрупкие стеклянные бутылки с горючкой, а специальные противотанковые гранаты. И в каждом взводе были еще противотанковые ружья с длинными, словно водопроводные трубы, черными стволами. Они прожигали шкуру «тиграм», ослепляли их, сбивали с катков гусеницы.

«Да, теперь мы не те, – думал я, – теперь нас так просто не возьмешь! Народ тертый, солдат битый, тот самый, который трех не битых стоит». Я взглянул на своих бойцов. Стоят молча, исподлобья рассматривая черные кресты на бортах «тигров», пушки с набалдашниками, скрежещущие и клацающие, начищенные землей до блеска траки.

Я понимал – надо, чтобы атака захлебнулась на первой позиции. Но от ощущения спокойной уверенности в своих силах у меня возникло странное желание: неплохо, если бы хоть один из «тигров» прорвался сюда, во второй эшелон полка, где, как обычно, находился в резерве взвод разведки. Не терпелось самому встретиться с этим чудовищем.

Словно исполняя это неразумное желание, «тигры» дошли и до первой, и до второй траншеи. Их подбивали, жгли, подрывали, но уцелевшие лезли вперед, сметая на своем пути все живое.

И настал момент, когда «тигр» направил свой пушечный ствол прямо мне в лицо. Круглая дыра этого ствола оказалась такой необъятной, что заслонила поле боя и то, что творилось в небе. «Сейчас из этой дыры вылетит огненный сноп, и от меня не останется ничего», – мелькнуло в сознании.

Уверенность, которая совсем недавно наполняла душу, вдруг испарилась. Желание потягаться с «тигром» показалось глупостью, которая и привела к беде. «Сам, дурак, напросился, теперь получай!»

Танк выстрелил. Огонь ослепил меня, и сразу же наступила глубокая тишина. Так бывает в кино, когда пропадает звук. Я видел: по-прежнему вокруг вскидывается земля от разрывов снарядов, солдаты что-то кричат, раскрывая рты, но все это беззвучно. «Лопнули перепонки», – будто не о себе подумал я, не отводя глаз от подползающего еще ближе «тигра».

Когда жаркое дыхание машины коснулось уже моего лица, я метнул гранату. Беззвучно вскинулся еще один фонтан земли и дыма. Танк непроизвольно крутнулся на исправной гусенице, а другая, перебитая, железным удавом сползла на землю. Я, а за мной Рогатин и Шовкопляс кинулись вперед. Знали – чем ближе к танку, тем безопаснее.

Иван взобрался на танковую корму и встал над люком, держа автомат наготове: экипаж попытается исправить гусеницу или, в крайнем случае, удрать, чтобы не сожгли в этой железной коробке. Рогатин мгновенно сунул ствол автомата в щель и пустил внутрь машины длинную очередь. Крышка, теперь уже никем не придерживаемая, легко поддалась сильному рывку Шовкопляса. Он добавил в чрево танка лимонку и тут же захлопнул люк, чтобы не попасть под осколки.

Я не слышал взрыва гранаты, только увидел желтый дымок, потекший из щели прикрытого люка. Шовкопляс и Рогатин безголосо двигали губами. «Неужели оглох навсегда?» – и показал ребятам на свои уши, помахал руками – ничего, мол, не слышу. Иван настойчиво кивал куда-то назад. Оглянувшись, я убедился, что немецкие танки не только горели. Поредевший их боевой порядок все глубже вклинивался в нашу оборону. «Тигры» и сопровождавшая их пехота уже миновали и штаб, и тылы полка, устремлялись куда-то к дивизионным резервам. «Как же нас автоматчики не побили?» – удивился я и спрыгнул назад в окоп: приближались новые немецкие танки. Только эти шли уже не сплошным развернутым фронтом, а отдельными подразделениями, рассредоточено.

«Что же происходит? Мы в окружении, что ли? Уцелел ли полк? Где Кортунов, Гарбуз?» Я посмотрел в бинокль на полковой НП. Там мелькали чьи-то головы, похоже, в наших касках.

– За мной! – скомандовал я и опять удивился: он не слышал своего голоса, а ребята поняли команду.

К НП полка стягивались уцелевшие роты. Кортунов, как всегда в бою возбужденный, энергично жестикулировал, но я не понимал, о чем он говорит. Полковое командование тоже в целости. Кортунов отдавал распоряжения, показывая на холмы и овраги.

С жалостью поглядев на своего комвзвода, Иван Рогатин написал пальцем на рыхлой земле: «Занимаем круговую оборону».

В ушах тишина сменилась каким-то гудением, будто их заливала вода. Голова болела. Ломило в затылке. Разведчики повели меня под руки в лощинку. Здесь сознание стало гаснуть. Я лег в кусты и забылся.

Немцы, не обращая внимания на советские части, оставшиеся в их тылу, все рвались и рвались вперед. Только вперед! Стремились во что бы то ни стало замкнуть свои клещи у Курска.

Я иногда приходил в себя, открывал глаза: ко мне склонялся кто-нибудь из разведчиков, давал попить, предлагал еду. Я плохо соображал, где я и что происходит вокруг. Опять проваливался куда-то, и не то в бреду, не то в действительности мне виделось бездонное жерло танковой пушки. Я силился убежать от ее разверстой пасти и не мог – меня держали.

Эвакуировать контуженого было некуда.

На шестой день мне стало лучше. Открыв глаза, увидел Гарбуза. Попытался встать перед замполитом, но подняться не смог.

– Лежи, лежи. – Гарбуз придержал рукой. – Ну, как самочувствие?

– Нормально, товарищ майор, – ответил я. Мне казалось, ответил громко и четко, а на самом деле Гарбуз едва понял мою тихую заплетающуюся речь.

– Значит, ты меня слышишь? – обрадовался Гарбуз.

– А как же! Говорю ведь с вами!

– Верно. И даже мыслишь логично. Значит, все в порядке.

– А как наступление?

– Немецкое?

– Наше.

– Откуда ты знаешь о нашем наступлении? Тебя контузило, когда мы отходили.

– Знаю. Должны мы наступать!

Гарбуз был растроган этой уверенностью.

– Дорогой ты мой, все будет в свой срок. Фашисты выдыхаются. За неделю всего на семь километров к Понырям продвинулись. А от Белгорода чуть больше тридцати. Не получилось у них окружения. Не дотянулись до Курска. Поправляйся, скоро наши погонят фрицев, и мы подключимся.

– Я хоть сейчас, – я хотел встать, но земля с обгоревшими, черными, закопченными танками, с Гарбузом и разведчиками, его окружавшими, вдруг качнулась, накренилась, и я прилег, чтобы не покатиться по этой качающейся земле куда-то к горизонту.

– Ты лежи, не хорохорься, – приказал Гарбуз.

Ночью на меня опять полз танк, наводил длинную и глубокую, как тоннель, пушку, а гитлеровцы с засученными рукавами старались загнать меня в эту круглую железную дыру.

Навестил меня Казаков. Усталый, он говорил с веселой злостью:

– Вот, Карпов, как надо воевать! Научились!

– Завелся! – ухмыльнулся я.

– А я, брат, всегда заводной! – по-дружески признался Казаков.

Черный удушливый дым стлался над полями и перелесками, над яблоневыми садами и сожженными селами, над разбомбленными железнодорожными станциями и взорванными, рухнувшими в реку мостами. Два миллиона людей днем и ночью кидались в этом дыму и пыли друг на друга, стреляли из пушек, танков и пулеметов, кололи штыками, били прикладами. Танковые армады, разбомбленные авиацией и расстрелянные артиллерией, горели в полях, как железные города.

Наконец фашисты попятились. Сначала медленно, то и дело бросаясь в свирепые контратаки, потом быстрее, но все же организованно, от рубежа к рубежу. Наши войска преследовали их по пятам. Нет, не только дивизиями, сохранившимися в резерве, а главным образом теми же самыми, которые стояли насмерть в обороне. Усталые, небритые, пропитанные гарью бойцы день и ночь теснили противника. Усталость накопилась такая, что люди засыпали порой на ходу и двигались вперед в полусне, с закрытыми глазами, держась рукой за повозку, пушку или соседа.

Шагал среди них и я со своим взводом. Контузия иногда напоминала о себе, голова болела, подступала тошнота, но все же идти вперед было приятнее и веселее, чем валяться где-нибудь в госпитале.

И я крепился.

Накануне наступления полковник Кортунов строго поглядел на меня и сказал:

– Как собьем фашистов с этого рубежа, ты рванешь к реке. Даю тебе роту танков и взвод автоматчиков. Посадишь всех своих людей на танки – и что есть духу вперед! Пойми: все решает быстрота. Обходи высоты, рубежи, где встретишь сопротивление. Уничтожение противника – не твоя работа. Оставляйте его нам. К исходу дня мы должны прийти на этот рубеж, – показал на карте. – Сил в полку останется мало, и мне потребуются самые точные сведения о противнике. Если соберете их, мы переправимся через реку и захватим плацдарм. Вот полоса для действий твоего отряда. – Полковник показал на карте границы, отмеченные красным карандашом. – Понял?

– Так точно! – ответил я и улыбнулся, чтобы командир полка видел: я иду на это задание уверенно, и нет оснований так строго разговаривать.

Но у полковника перед наступлением было много забот, и на улыбку он не обратил внимания. Его сейчас угнетала и злила мысль о недостатке автомашин. Кортунов не сомневался, что собьет немцев с рубежа на участке, указанном полку. А как их преследовать? Машин хватит всего на один батальон, который можно пустить по следу нашего отряда. Но этот батальон может увязнуть в бою, и развить успех будет нечем. Кортунов стоял над картой у стола и, нервно постукивая по ней карандашом, говорил:

– Начнется старая история: мы выбьем их с одного рубежа, они откатятся на другой. И опять дуй-воюй с теми же гитлеровцами. Хватит так воевать! Все, кто противостоит нам, должны здесь и остаться! А уцелевших мы должны обогнать и выйти на следующий рубеж раньше их. Понятно? Есть у вас, господа фашисты, новые силы – давайте биться. Нету? Мы наступаем дальше. Понял?

– Понял, товарищ полковник, – ответил я.

– А где и какие у них силы, будешь сообщать ты. Усвоил?

Ответить я не успел: в комнату вошел замполит Линтварев, за ним щупленький незнакомый старлей, на его гимнастерке – ордена Отечественной войны и Красной Звезды. Умные глаза капитана смотрели приветливо, с близоруким прищуром.

– Вот, гость к нам.

Я едва сдержал улыбку – только гостей не хватало сейчас полковнику!

– Это военный корреспондент, старший лейтенант Серебряков.

– Не до этого мне сейчас, – перебил Кортунов.

– Я все понимаю, товарищ полковник, – сказал Линтварев настойчиво и твердо. – Корреспонденту приказано написать статью о Карпове, поэтому я привел его к вам.

– Сейчас Карпову некогда беседовать с корреспондентом. – отрезал Картунов. – Он должен подготовить разведотряд и немедленно выступить.

– Я не буду мешать лейтенанту, – примирительно сказал газетчик. – Расспрашивать ни о чем не стану. Я просто отправлюсь с ним, посмотрю все сам и напишу…

Голубые глаза Кортунова стали совсем холодными, он прервал его:

– Карпов уходит в тыл врага. Корреспонденту делать там нечего. Напишите о ком-нибудь другом. Подполковник Линтварев подберет вам кандидатуру. Идите, товарищ Карпов, о готовности доложите начальнику штаба.

Выходя, я слышал, как Серебряков все так же мягко и вежливо говорил командиру:

– Бывал я и в тылу, и у партизан, и в рейдах с танкистами, с кавалерией…

Я велел старшине Жмаченко готовить разведчиков, а сам отправился искать танковую роту и взвод автоматчиков, приданных мне. Я довольно быстро решил все дела с их командирами и вернулся к себе.

Изучая маршрут движения и прикидывая, что может встретиться на пути, совсем забыл о корреспонденте. Но когда пришел к Шкодских, увидел там знакомого старлея.

– Ну, вот и ваш будущий герой, – сказал Шкодских при моем появлении. Капитан газетчик оживился, протянул мне руку, как старому знакомому.

«Настырный, – подумал я, – все же добился своего! Но не дай бог случится с ним что-нибудь, я буду виноват». У меня испортилось настроение, я вяло пожал ему руку и, не обращая на него внимания, сказал Шкодских:

– Куда я дену его, товарищ майор? В тыл же идем.

Корреспондент на этот раз обиделся. Из вежливости он терпел такое отношение со стороны старших, но от меня, видно, обиды сносить не собирался.

– Девать меня никуда не нужно. Решайте свои вопросы – и пойдемте. Я сам знаю, куда мне деться.

Я вопросительно глядел на начальника штаба. Но тот пожал плечами.

– Ничего не могу изменить. Старший лейтенант получил разрешение от вышестоящих начальников.

Разведотряд сосредоточился в лощине. Танки, их оказалось в роте всего четыре, уткнулись носами в кусты, экипажи не стали закапывать машины – скоро вперед. Разведчики и автоматчики грелись у костров, готовые по первой команде прыгнуть на броню.

Командир танковой роты старший лейтенант Угольков, в черном комбинезоне и расстегнутом шлеме, сдернув замасленную рукавицу, отдал мне честь.

– Посадите журналиста в один из танков, – сказал я. За всю дорогу мы не сказали ни слова.

Угольков заговорил обиженно, обращаясь только ко мне:

– Куда я его посажу? Ну, куда? Лучше десяток выстрелов еще загрузить. Ты в бою скажешь – огня давай, а я журналистом, что ли, стрелять буду?

Старлей рассмеялся:

– Не вздорьте, ребята! Я на броне вместе с автоматчиками. – И ушел к бойцам, не желая больше обременять командиров.

– На кой черт он тебе сдался? – спросил Угольков.

– Да приказали! – с досадой отмахнулся я.

Артиллерийская подготовка началась не утром, как это чаще всего бывало раньше, а в полдень, в обеденное время, когда немцы, съев свой овощной протертый суп и сосиски с капустой, дремали, разомлев от горячей еды.

Батальоны сразу прорвали первую линию обороны врага.

Я тут же получил сигнал «Вперед!» и вывел свой отряд по мокрой вязкой лощине, внезапным рывком из-за фланга второго батальона смял, разогнал огнем уцелевших здесь фашистов и понесся вперед.

Корреспондент сидел за башней тридцатьчетверки рядом со мной, крепко держась за скобу, и зорко поглядывал по сторонам. Я тоже вцепился в металлический поручень, специально приваренный для десантников, и мысленно подгонял Уголькова: «Давай, давай!» Нет ничего более неприятного в бою, как сидеть десантником на танке. Ты открыт всем пулям и осколкам, все они летят прямо в тебя. Танк мотается вправо, влево, подскакивает вверх, проваливается вниз, в воронки. Он, как необъезженная лошадь, делает все, чтобы сбросить автоматчиков и разведчиков. Свалишься – смерть: танк умчится, а ты останешься один среди врагов, останавливать из-за тебя машину и превращать ее в неподвижную мишень никто не будет…

Танки неслись вперед, рыча и отбрасывая гусеницами ошметья мокрой земли. Десантники видели немцев, стреляющих в них, но даже не могли ответить огнем: надо держаться, иначе свалишься. Саша Пролеткин как-то ухитрился одной рукой достать гранату, вырвал зубами чеку и бросил лимонку в окоп, из которого высовывался фриц с пулеметом. Вовремя отреагировал Саша, фашист мог срезать многих. Старлей улыбнулся посиневшими губами, крикнул, стараясь перекрыть шум мотора:

– Молодец!

Переваливая через траншеи, как по волнам, танки углублялись в расположение противника. Из боевой практики я знал – вторая позиция немцев состоит из трех траншей, потом разрыв километра полтора-два – третья позиция, такая же, как вторая. Немцы нарыли много траншей. Полку каждую из них придется брать с боем, возле каждой останутся наши убитые! Потом разрыв километра два-три. Траншеи сейчас пусты, лишь в дотах были постоянные гарнизоны. Главные силы полевых войск остались позади, на переднем крае. Правильно сказал Кортунов – надо, чтобы все гитлеровцы там и остались, не успели отойти.

Создав мощные оборонительные полосы, немцы не думали, что наши войска так быстро их взломают. Когда мой отряд проносился через небольшие поселки, немцы растерянно глядели на советские танки и не могли понять, откуда они взялись.

Танки мчались по проселочной дороге, обсаженной липами.

Я был уверен, что немцы по телефону сообщат своим тылам об отряде, прорвавшемся на танках. Резать телефонные провода у разведчиков не было времени. Танкисты просто ломали танками столбы, как спички, и мчались дальше. Конечно, немцы могли предупредить своих по радио. И где-то в глубине наверняка выставят на дороге заслон. Но я понимал: заслон этот сильным быть не может, сейчас гитлеровцам не до его отряда, главная их забота те, которые наступали с фронта…

В шесть часов разведотряд вышел в назначенный ему район, но путь танкам к реке преградил густой лес. Валить толстые деревья танки не могли. До реки осталось не более километра – она была за этим лесом, но как подойти к берегу? В обход долго. К тому же вдоль реки проходил немецкий оборонительный рубеж.

– Ты оставайся здесь, – сказал я Уголькову, – а я с ребятами пойду через лес, посмотрю, что там.

Автоматчики со своим командиром лейтенантом Щеголевым и разведчики двумя колоннами двинулись в лес.

Серебряков шел рядом со мной.

Он держался спокойно, прислушивался и приглядывался к своим спутникам.

Я, чтобы загладить свою грубость, несколько раз заговаривал с журналистом. Тот оказался незлопамятным, и еще на танке я понял – поладим.

Опушка не доходила до реки метров на триста, за рекой виднелась обычная для здешних мест обсаженная деревьями дорога. Где-то там, за серыми деревьями и кустами, затаилась сильно укрепленная линия обороны. По ней то и дело проносились машины. Справа дорога поворачивала к реке, по мосту перебегала на тот берег и скрывалась за лесом. Мост охранялся, неподалеку стоял кирпичный домик, там, наверное, отдыхали караульные.

– Если бы мост захватить, – сказал Саша Пролеткин.

Я разглядывал в бинокль подходы и думал об этом же.

– Хорошо бы, – согласился я.

– А что? – оживился Щеголев. – Людей хватит.

– Захватить-то хватит, а удержать? – спросил я.

– Удержим. Танки подойдут, помогут.

– Долго не продержимся. Фашисты все сделают, чтобы нас выбить. Мы тут будем как кость в горле. Надо выскочить на мост перед самым приходом полка, чтобы наши успели, – говорил я. – Да, этот мост для Кортунова просто подарочек: не придется форсировать реку под огнем, проскочат по мосту с комфортом! Жук, запроси, где сейчас передовой батальон.

Из полка ответили: «Первый брат идет вслед за вами, скоро наступит вам на пятки».

«Это Кортунов велел передать, – подумал я. – Торопит. Ну что же, сейчас мы обрадуем вас, товарищ полковник».

– Если батальон на подходе, брать мост будем немедленно! Ты, Щеголев, со своими хлопцами перейдешь реку здесь. Выходи на шоссе, прикроешь слева, чтобы нам не помешали разделаться с охраной. Я с разведчиками подойду лесом вплотную к мосту. Наблюдай за нами. Как мы начнем, ты сразу же перерезай шоссе. Угольков – веди танки в обход леса к мосту. Все. Пошли. Только тихо.

– Я с вами, – сказал Серебряков.

– Может быть, отсюда посмотришь? Все видно будет. Дождись здесь танковую роту.

– Нет, я с вами.

– Ну, хорошо. Двинули!

Скрываясь за деревьями, мы подобрались к мосту метров на сто и отчетливо увидели часового – толстого, пожилого. «Наверное, из тотальных», – подумал я. У домика на другом берегу никого не было, но из трубы шел дымок. «Греются у печки. Сейчас мы поддадим вам жару!»

– Шовкопляс, ты можешь снять этого одиночным выстрелом? – спросил я.

– Та я его щелчком сыму, не то шо пулей.

– Не подпустит. Шум поднимет.

Шовкопляс снял автомат с груди, глянул на меня:

– Прямо сейчас сымать?

– Погоди. Рогатин и все остальные, держите на мушке двери. Если услышат выстрел и выбегут, бейте в дверях. Пролеткин, наблюдай за шоссе вправо. Баранов – влево. Начнем, когда на подходе никого не будет. Всем приготовиться.

Я видел, как и корреспондент достал из кобуры свой пистолет.

– Как дорога? – спросил я.

– У меня чисто, – сказал Саша.

– У меня идут две машины, – быстро ответил Баранов.

– Подождем, пропустим машины, – скомандовал я.

Два грузовика с длинными, низко посаженными кузовами, дымя, протащились через мост. Часовой что-то крикнул шоферу. «Ну, все, фриц, это твои последние слова», – подумал я и, когда грузовики ушли не так далеко и могли шумом моторов заглушить одиночный выстрел, приказал:

– Шовкопляс, стреляй!

Он поднял автомат, прислонился к дереву для упора, выстрел треснул, как сломанная сухая ветка, и часовой мягко свалился на бок.

– За мной! – я устремился к мосту, наблюдая за домиком. Там, видно, ничего не слышали.

– Пролеткин и Баранов, подбросьте им пару гранат, чтобы теплее стало! Всем остальным спрятаться под мост.

Петя и Саша пошли к домику. Про себя я отметил: «Молодцы, идут к слепой стене, там нет окон». Но когда, приблизившись, они затоптались на месте, я встревожился: эти сорванцы опять что-то придумали – Пролеткин почему-то полез на плечи Баранова, который стоял, упираясь в стену.

Саша взобрался на крышу и опустил в трубу две гранаты. Грохнул глухой взрыв, стекла вылетели, дверь распахнулась, но никто не выбегал, видно, дверь выбило взрывной волной. Слабый дымок тянулся через раму. Баранов вошел в дом. Вскоре он выбежал и крикнул:

– Порядок!

А с шоссе уже махал Щеголев. Он тоже вышел на дорогу, как было приказано.

– Как по нотам, специально для вас сделано! – весело сказал Жук корреспонденту.

– Да, высокий класс! – восхищенно оценил газетчик. – Не зря о вашем взводе слава ходит. Хороший будет материал!

– Не кажи гоп, – предостерег Шовкопляс.

– Это цветочки, – согласился я. – Ягодки… – я не успел договорить – показались три грузовика с брезентовыми тентами. – Ягодки вот они, на подходе, – озабоченно закончил я. – Всем сидеть тихо, может быть, проскочат. – И замахал рукой Баранову и Пролеткину: – Уйдите в дом!

Автомашины приближались медленно. «Хорошо, если везут груз, а если пехота?» – думал я, глядя снизу на мост, затянутый грязной паутиной.

Рыча моторами и обдав вонью сгоревшей солярки, грузовики медленно проходили по мосту. Разведчики держали гранаты наготове. Машины покатили дальше. Я с тревогой смотрел им вслед. «Как поступит Щеголев? Не надо бы сейчас ввязываться в бой». Автоматчики, увидев, что мы пропустили машины, тоже не стали их обстреливать. «Молодец Щеголев, догадался!»

– Товарищ лейтенант, – позвал Пролеткин, – тут телефон звонит.

Я взглянул на столбы с проводами, приказал:

– Рогатин, ну-ка займись, обруби связь! – А Пролеткину ответил: – Сейчас перестанет звонить. Ну, показывайте, что вы нашли? Документы, трофеи?

– Ничего особенного: служебные книжки, кофе в термосе, хлеб черствый.

– Вот война пошла, – сказал я корреспонденту. – Раньше разведчики жизни отдавали, чтобы достать эту проклятую солдатскую книжку. А теперь и смотреть там нечего. У них в тылу уже не только дивизии и полки, а появились какие-то сводные отряды, команды, всякие группочки. «Языки» из этих команд ни черта не знают. Неделю был в одной команде, сейчас в другой. Кто командир, какая задача, что собираются делать – толком никто не представляет. Да, поломали мы немецкий порядок! Теперь у них только в приказах все по пунктам, по рубежам, по времени расписано. А в поле мы по-своему все поворачиваем. Отвоевались фрицы!

– Не могу с вами согласиться, – возразил Серебряков. – Сопротивляться они будут отчаянно, укрепления сами видели какие настроили,

– Ну, это шиш, – сказал Иван Рогатин. – Уж раз начали, добьем непременно. Я в Берлине свои сто грамм выпью!

– Ладно, братцы, мост – дело попутное, надо вести разведку берега. Скоро полк подоспеет, – сказал я. – Ты, Рогатин, с Пролеткиным и Барановым посмотрите, что делается от моста вправо. Шовкопляс пойдет со мной. Остальным остаться здесь. Жук, доложи в полк, что готовенький мост ждет их здесь!

Я пошел к взводу Щеголева, разглядывая в бинокль окружающие поля. Траншей было много, все старые – давно подготовлены.

Солдат в траншеях не оказалось. Только у сараев, у стогов сена, в отдельных домиках мелькали зеленые фигурки.

Они нас, конечно, заметили. Понимают – мы разведка, и не стреляют, чтобы скрыть свои огневые точки. Но какие-то меры для нашего истребления они предпримут.

Я не дошел до взвода автоматчиков – там началась перестрелка. По кювету я побежал вперед. Лег за дерево рядом со Щеголевым и стал стрелять короткими очередями по реденькой цепи, которая то ложилась, то опасливо шла вдоль дороги. Вдали стояли два грузовика.

– Этих-то мы положим, – спокойно сказал Щеголев, тщательно прицеливаясь и стреляя по гитлеровцам. – А потом?..

– Скоро батальон подойдет, – успокоил я. Автоматчики стреляли метко, и половина зеленых фигурок вскоре уже не поднималась. Оставшиеся в живых отступили назад к грузовикам.

– Беречь патроны! – крикнул Щеголев автоматчикам и, достав кисет и кресало, стал закуривать.

Вдруг сзади, у моста, бухнули взрывы гранат и затрещали автоматы. Я вскинул бинокль. На мосту дымилась разбитая машина, от нее убегали к лесу уцелевшие фашисты. Неподалеку остановилась колонна грузовиков, из кузовов выпрыгивали немцы. Их было не очень много, видимо, они охраняли груз.

– Ну, вот и там началось, – сказал я и, прежде чем уйти, велел Щеголеву: – Держись здесь, сколько сможешь. А если попытаются тебя отрезать, отходи к нам. Будем держать мост.

Я позвал Шовкопляса, и мы побежали назад.

– Мы решили на всякий случай на мосту завал сделать, – доложил Рогатин. – К вам в спину-то пропускать нельзя было.

– Правильно сделал, – одобрил я и приказал: – Ну а теперь всем в немецкие окопы – и готовьтесь к тяжелой драке.

Я спустился в траншею, вырытую немцами для обороны моста. Мокрая, жидкая земля на стенах липла к одежде, но дно оказалось твердым, предусмотрительные немцы сделали отводы для воды.

– Пролеткин, тащи из домика гранаты, патроны – все, что там есть, пригодится. Жук, где батальон?

– Сейчас запрошу. – Поговорив со штабом, он доложил: – Застрял батальон, товарищ лейтенант, застопорился.

Положение разведотряда осложнялось. Если раньше, в движении, он мог уклоняться от боя и ускользать от врагов, то теперь его наверняка попытаются окружить и уничтожить. А уходить нельзя: мост надо удерживать, он очень пригодится полку.

Справа послышались взрывы – по автоматчикам уже били из минометов. «Понятно, минометы поставили на запасные позиции и теперь дадут нам прикурить», – отметил я.

Подошел Баранов, он успел порыться в машине, подорванной на мосту.

– Что там? – спросил я.

– Железяки, – разочарованно ответил Петя. – И эти, как их, ну, блины такие железные, мины против танков.

– Пригодятся! – обрадовался я. – Голощапов и Хамидуллин, набросайте мины на той стороне перед мостом, могут и танки появиться. Да осторожно, берегом прикрывайтесь!

Голощапов, как всегда, недовольно заворчал себе под нос:

– Легко сказать – набросайте. Машина еще дымится. Подойдешь, а она рванет. Набросайте!..

– Это резиновые баллоны дымят, – сказал Баранов. – Разрешите мне, товарищ лейтенант? Я там все знаю.

– Давай, дуй, раз ты такой прыткий, – усмехнулся Голощапов, поглядывая на меня.

Я хорошо знал старого ворчуна. Потакать ему нельзя, а в разговор втянешься – тоже ничего хорошего не жди. Поэтому я молчал, разглядывая в бинокль подступы. Голощапов, ворча, поплелся за Хамидуллиным.

Через полчаса фашисты пошли в атаку, ударили минометы и пушки. Несколько снарядов угодило в реку, вскинув фонтаны воды.

Разведчики выпустили вражеских солдат из леса, позволив им выйти на чистое поле. Немцы, подозревая, что их специально подпускают, шли медленно, с опаской, готовые залечь. Команды офицеров подгоняли солдат. Едва атакующие вышли на дорогу, как затрещали наши автоматы. Гитлеровцы – все, кто уцелел, свалились в кювет, убитые остались на дороге.

– От так, приймайте прохладитэльну ванну, – сказал Шовкопляс, вспомнив, как сам бежал по кювету, заполненному водой..

– Куды? Купайся, фриц! Купайся! – приговаривал Шовкопляс, стреляя в тех, кто высовывался из кювета.

Через два часа разведчикам было уже не до шуток, нас окружало до батальона пехоты. Правда, это был не линейный батальон, а фольксштурмовцы, группами прибывающие по шоссе на машинах. Но зато артиллеристы и минометчики били точно. Подошли три танка и с того берега начали обстреливать окопы разведотряда. Один танк попытался перейти мост, подмял под себя разбитую машину, но угодил на мину – грохнул взрыв, и гусеница, звеня, сползла с катков. Танкисты начали бить частым огнем по разведчикам, наверное, решили расстрелять весь боекомплект, прежде чем уйти из подбитой машины. Танк стоял близко, взрывы и выстрелы сливались в такую частую пальбу, словно стреляли не из пушки, а из какого-то пулемета, в котором лента начинена снарядами. Больше всех досталось от этого разъяренного танка автоматчикам. В это время они отходили к мосту, и огонь застал их на открытом месте. Погиб лейтенант Щеголев и с ним почти полвзвода.

Два других танка подошли вплотную к берегу. Гитлеровцы знали, что у русских нет артиллерии, а гранаты через реку не добросишь. Огнем в упор танки принялись уничтожать разведчиков. Отпускали по снаряду на человека. Вскрикнул перед смертью Кожухарь. Вздыбилась и задымила земля там, где стоял, припав к автомату, Севостьянов.

«Ну, все, – подумал я, – ускользнуть взводу некуда – впереди немцы, за мостом вражеские танки. Остаться в траншее – гибель, танковые пушки пробивают косогор насквозь». Я взглянул на корреспондента. Тот спокойно писал, положив на колени планшетку. «Не понимает обстановки, – я даже позавидовал ему. – Так легче умирать. И зачем мы взяли его? Жил бы хороший человек, работал в газете, не надо было ему связываться с разведчиками».

И все же я не чувствовал предсмертного холода в груди. Я не ошибся.

Выручил танкист Угольков. Четыре пушечных выстрела почти залпом грохнули с опушки леса, и оба немецких танка окутались дымом. Один сразу же запылал ярким огнем, другой испускал ядовито-желтый дым.

– Вовремя, братцы! – вздохнул я с облегчением.

Но вскоре и оттуда, где прежде сидели автоматчики Щеголева, полезли немецкие танки. Одновременно группа фашистов перешла реку, неожиданно с фланга из-за кустов и кинулась на разведчиков.

Стреляя в упор по фашистам, я не забывал и о корреспонденте, старался прикрыть его огнем. Но тот и сам не растерялся, смешно вытягивая руку, стрелял из пистолета, будто в тире, как его учили где-то в тылу. И попадал! Гитлеровцы падали перед ним, я это видел.

Нападение отбили, но я понимал, что долго не продержаться. Зло крикнул на Жука:

– Ну где же батальон, в конце концов?

Радист виновато опустил глаза, стал вызывать:

– «Сердолик», «Сердолик», я – «Репа»…

Патроны были на исходе. Я приказал собрать автоматы и магазины перебитых на этом берегу гитлеровцев.

– Здорово мы их! – радостно сказал Серебряков.

По его счастливым глазам я понял: никогда еще не видел врагов в бою так близко. Пленных, конечно, встречал, разговаривал с ними, а вот так, лицом к лицу, врукопашную, не приходилось.

Вдруг Серебряков ойкнул, выронил пистолет и, согнувшись, упал на дно окопа. Я и Пролеткин бросились к нему. Подняли, помогли сесть.

– Ну, все. В живот. Это смертельно, – сказал сдавленно газетчик.

– Погоди, разберемся, – пытался успокоить я. Разрезая ножом гимнастерку, убедился – действительно, пуля вошла чуть выше пупка. «Да, не жилец, – горестно подумал я. – В расположении своих войск хирурги еще могли бы спасти…»

Мне было жаль корреспондента, который и смерть встречал спокойно, с достоинством. Настоящим парнем оказался в бою! Даже врукопашной, где теряются опытные вояки, вел себя прекрасно. Как же ему помочь?

Серебряков печально смотрел на меня снизу вверх и напоминал святого, какими рисуют их на иконах. Он ждал, как приговора, что я скажу. И я все же нашел возможность его выручить даже в таком безвыходном положении.

Перевязав рану, расстелил на дне траншеи плащ-палатку, велел:

– Ложись…

Он, закусив губы, повалился на бок, лежал, скорчась, и тихо стонал.

– Бери, Иван, и ты, Шовкопляс, понесем к танкам. Остальные прикройте нас огнем! – приказал я.

Прячась за сгоревшей на мосту машиной, а потом за подбитым немецким танком, мы с раненым прошмыгнули к лесу, туда, откуда стреляли танки Уголькова. Он весело встретил нас, но, увидав окровавленного, воскликнул:

– Эх ты! Надо же…

– Давай машину с лучшим механиком-водителем, и на предельной скорости к своим. Он ждать не может. Понял?

– Сделаем, раз надо, – угрюмо сказал танкист.

– Ну, будь здоров, старлей. Поправляйся. Извини, что так получилось.

– Разве вы виноваты, – тихо произнес он.

– Лучше бы не ходил с нами. Ну ладно, крепись. А ты, Угольков, правильно понял обстановку. Спасибо тебе, выручил нас. Смотри только, чтобы тебя не обошли.

– Я круговую оборону организовал, – сказал Угольков.

– Давай-ка поддержи нас на обратном пути, – попросил я.

– Есть поддержать, – отозвался ротный. – А ну, хлопцы, взять на прицел фрицев, чтобы ни одна падла не посмела стрелять!

Мы вернулись к мосту. Наш танк с закрытыми люками осторожно уходил вдоль опушки к своим…

Настал вечер, серый, сырой, знобкий. Едкий туман, как дым, пощипывал глаза, мешал дышать. Разведчики в траншеях продрогли.

– Как зима, – скрипел Голощапов, – язви ее в душу!

Я ощущал и озноб, и какой-то внутренний жар. «Не заболеть бы. В мирное время в такой слякоти давно бы уже все простудились. К тому же без горячей еды, без отдыха вторые сутки. Если к ночи батальон не подоспеет, фрицы нас дожмут…»

В полку тоже понимали положение разведчиков. То Шкодских, то Линтварев, то сам Кортунов по радио подбадривали:

– Скоро придем! Держитесь!..

Справа, а потом и слева вдали разгорался большой настоящий бой. Должно быть, там соседние дивизии вышли к реке. «Что-то наши сегодня оплошали, – думал я, – отстают от других. Да, ночью нас могут смять…»

Гитлеровцы действительно хотели уничтожить разведотряд с наступлением темноты, когда русские не смогут вести прицельный огонь. Но и я, поняв их намерения, подготовил сюрприз: перевел танки Уголькова к себе через мост, и, едва фашисты полезли, танкисты встретили их огнем из пушек и пулеметов.

Поздно ночью избитый, истерзанный батальон подошел, наконец, к разведчикам.

– Где комбат? – спросил я незнакомого младшего лейтенанта.

– Комбат ранен. Там такое было! – вяло махнул рукой младший лейтенант и побежал за своими солдатами, которые, пригибаясь, шли от моста дальше.

Увидев этого незнакомого офицера из своего полка, я почувствовал, что подгибаются ноги. Тело сделалось мягким и непослушным, будто кости стали резиновыми. Неодолимая, вязкая усталость, как пуховое одеяло, накрыла меня с головой. Я положил горячий лоб на скрещенные руки, привалился к липкой стене окопа и стал падать куда-то еще ниже этой траншеи, в какую-то теплую черную яму.

Проспал я недолго. Меня растолкал Жмаченко.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант. Примите вот это для бодрости. – Он протягивал флягу.

Я, плохо соображая, откуда здесь Жмаченко, взял флягу и начал пить, не понимая, что это – вода или водка. Сделав несколько глотков, почувствовал, что задыхаюсь, и совсем проснулся.

– Ты откуда здесь? – спросил старшину.

– А где же мне быть? Я с первыми солдатами шел. Разве же я вас кину? – любяще, по-бабьи ворковал Жмаченко. – Я поперед батальона не раз порывался уйти – не пускали! Ну, слава богу, вроде все обошлось, только двух наших убило да поранены трое. Автоматчики вон, почитай, все полегли.

– Корреспондента доставили?

– А що с ним? Раненый? Я не видел его.

Жмаченко, разговаривая, подкладывал куски вареного мяса, хлеб, картошку. Я ел, не ощущая вкуса и даже не думая о том, что ем. Рядом стояли разведчики, они тоже молча жевали, прихлебывая из фляг.

– А чего мы в этой могиле торчим? Идемте в дом, – вдруг сказал Саша Пролеткин.

Все полезли наверх из скользкой мокрой ямы, еще недавно казавшейся такой спасительной и удобной.

– Вас в штаб кличут, товарищ лейтенант, – сказал Жмаченко, когда подошли к сторожке.

– Что же ты молчал?

– Так покормить надо было.

– Где штаб?

– А они вон там в лесу, за мостом.

На всякий случай я взял с собой Сашу Пролеткина, чувствовал – шатаюсь. «Неужели заболел?» – вяло соображал я. За спиной разгорался ночной бой, роты вгрызались в укрепленную полосу. «Все же задачу мы выполнили, оборону разведали и мостик подарили». Мне приятно было предвкушать похвалу, понимал, что заслужил ее.

Несмотря на полное изнеможение, во мне трепетала какая-то радостная жилка. Она единственная не устала, была как новорожденная, билась где-то в голове, а где – и сам не понимал.

Это называется обычно подсознанием. Так вот там, в этом самом подсознании, скакала и плясала та жилка. «Жив. Уцелел и на этот раз. Мама, я так рад! Тебе пока не придется меня оплакивать».

Штаб остановился в небольшой лощине. Кортунов, увидев меня, сразу позвал к карте, развернутой на капоте «виллиса». Здесь же были Казаков и Линтварев – они стали посвечивать карту фонариками.

– Немедленно бери свой отряд, – сказал Кортунов. – Задача: вырваться ночью вперед и вести разведку новой укрепленной полосы. Она вот здесь. Начальник штаба, обеспечь его патронами и продуктами линии. Полоса разведки… смотри на свою карту, отмечай…

Я обводил полукружьями названия населенных пунктов и слушал командира рассеянно, будто в полусне, – надо было слушать, когда приказывает старший, вот я и слушал. А на первом плане была горькая обида: «Даже спасибо не сказал. Не поздоровался. Не спросил, есть ли кто в моем отряде, не всех ли побило».

Я глядел на черное лицо полковника, видимо, он в эти дни ни минуты не отдыхал. Кожа обтянула кости лица: глаза так глубоко ввалились, что сейчас не понять, какого они цвета. Движения полковника были резкими, сильными. «Он держится на той пружине, – подумал я, – которая во мне сдала. Для него бой еще не кончился». И внезапно я почувствовал, как во мне самом стала натягиваться, крепчать, обретать силу эта пружина. Новая задача будто придавала новые силы. И то, что Кортунов не поздоровался и не поблагодарил, приобретало совсем другой смысл. Я ощутил – командиру дорога каждая минута. Бой продолжался. Чтобы идти вперед, полку нужны новые сведения о противнике. И добыть их могу только я. Сознание своей незаменимости и того, что лучше меня никто не выполнит задачу, вытеснило обиду и словно разбудило меня. Я стал слушать командира полка внимательно, стараясь точно понять, что должен сделать, и уже сейчас прикидывал, как все это лучше и быстрее осуществить.

Когда Кортунов поставил задачу и коротко бросил: «Иди!» – я был уже внутренне собран и обрел силы, необходимые для предстоящего дела. Подошел Линтварев и, пожимая руку, сказал:

– Спасибо вам и вашим разведчикам, товарищ Карпов, передайте им благодарность командования.

Эта похвала, недавно такая желанная, показалась теперь совсем никчемной. Надо было спешить. Действовать. Не до этих разговоров. Я взял у начальника штаба бумаги, досадуя, что некогда их читать. Кортунов понял, замахал обеими руками:

– Забирай, там прочтешь. Мы размножили. Ну, желаю удачи!

Спрятав полученные бумаги, я торопливо побежал к своим. На ходу прикидывал, как быстрее получить боеприпасы, заправить танки и где лучше проскочить в глубину расположения врага. Пролеткин еле поспевал за мной, забегая то справа, то слева, спрашивал:

– Новая задача?

– Новая.

– Куда мы теперь?

– Вперед!

Через три дня, когда взвод отдыхал в одном из уцелевших домов, прискакал на мохноногом немецком битюге старшина Жманченко. С трофейным конягой он порядком намучился.

– Не понимает наших команд, сатана! А ну хальт, тебе говорят!

Жмаченко привез газету каждому, чтоб осталась на память. Тут уж ни почтальон, ни начальник связи полка, ведавший доставкой газет, ничего не могли поделать. Узнав, что напечатана статья о его хлопцах, старшина вцепился в пачку свежих, еще пахучих газет и решительно заявил:

– Каждому разведчику дайте по листу! Буду стоять насмерть! Я читал статью Серебрякова, в ней все было правдиво, но в то же время очень возвеличено. Он с таким уважением писал о разведчиках, что мне от волнения и гордости даже горло перехватывало, не верилось: «Неужели это мы?»

– И когда он успел все записать, запомнить? – удивился Саша Пролеткин. – Ведь он вместе с нами отбивался.

– И как быстро написал! – поразился Баранов.

– Боялся, что помрет, – сурово сказал Иван Рогатин.

Все притихли, понимая – Иван прав. Ранение у корреспондента было тяжелым, и он, наверное, спешил написать, чтобы не унести в могилу славу полюбившихся ему разведчиков.

– Вот ведь какая штуковина получается. – сказал Саша. – Я раньше думал, корреспондент – это тыловая крыса, чаек попивает, статейки пописывает. А у них, оказывается, работенка не дай бог. Со всеми вместе воюй, примечать успевай. Даже умереть не имеет права – сначала о людях расскажи, а уж потом про свою смерть думай.

– Нелегко ему писалось, – согласился я. – Не раз, наверное, смерть прогонял: погоди, дай написать о хороших людях! Только о себе ни слова не сказал. А ведь ему труднее всех пришлось. Читают люди, и никто не знает, что с пулей в животе он пишет!

– А може, не помрет? – спросил Шовкопляс. – Колы написав, значит, вже и операция пройшла, и пулю эту дурну вынули.

– Конечно выживет!

– И к нам еще приедет! – перебивая друг друга, желая добра газетчику, зашумели разведчики.

Я сохранил эту заметку по сей день, бумага износилась, пожелтела, поэтому перепечатал статью на машинке. Вот ее текст.

Надпись на камне

На большаке у канавы глубоко в землю врос камень. Серый и огромный, он будто оспой подбит пулями и осколками. На более гладкой поверхности камня, обращенной на запад, чернильным карандашом спешно начертана надпись:

«Здесь разведчики-вердинцы под командованием офицера Карпова первыми оседлали большак».

А дело было так.

Лейтенант Карпов сказал разведчикам:

– Мы брали Вердино, никто из нас тогда не трусил. Теперь перед нами большак. Возьмем?

– Возьмем!

– По местам!

И десантники с автоматами и гранатами взобрались на танки.

Под гусеницами хрустнуло подмятое дерево. Танки пошли. Светало. Далеко было видно, как блестело изогнутым зеркалом озеро. Осенняя изморозь лежала на траве, и березы роняли листья.

Танки шли то жнивьем, то оврагами. Вокруг было тихо, все притаилось. Из каждого куста, с каждой высоты мог сверкнуть огонь вражеской пушки. Разведчики будто приросли к влажной броне танка, держа автоматы наготове.

И вдруг рявкнули орудия. Запели вокруг снаряды и мины. Танки замедлили ход. Этот условный сигнал был понятен лейтенанту Карпову. Он спрыгнул на землю, за ним все разведчики. Танки, круто свернув вправо, пошли в обход обороны немцев. Разведчики – в обход слева. Они ползли, бежали и снова ползли. Их засыпало землей, визжали осколки. Раненые и контуженые не оставались лежать. Сцепив зубы, они ползли вперед.

Когда зашли в тыл к немцам к их огневым точкам, усталость прошла. Осталась ярость. Разведчики, на ходу бросая гранаты в пулеметные площадки, прочесывали автоматными очередями траншеи. И когда здесь было все кончено, бросились дальше.

– Большак! – торжествующе крикнул сержант Баранов и отер руками потное лицо.

Действительно, вот он большак. От края и до края неба тянется он широкой, ровной лентой. Поспешно перебегая дорогу, немцы скрывались в овраге.

А солнце уже вставало из-за леса, большое и сверкающее.

И вот стоит на большаке серый камень. И на нем надпись, написанная мужественной рукой разведчика-вердинца.

Давным-давно в здешних местах с гиком рубили клинками пришельцев русские казаки атамана Платова.

Вольный ветер шуршит травой, зелеными большими ветками столетних деревьев. И мнится, что это шумит слава: седая слава платовских казаков и молодая разведчиков-вердинцев.

Старший лейтенант Г. Серебряков.

Фронтовая газета «Вперед на врага». Воскресенье 14.11.1943 г. № 275 (694).

Серебряков был ранен до боя за мост и как мы его удерживали до подхода главных сил полка, но и без этого ему хватило материала, чтобы написать о нас с уважением. Позднее мы написали письмо в его газету, поблагодарили за добрые слова и просили его начальство отметить Серебрякова наградой за мужество. Не знаю, наградили его или нет, но он был достоин.

Для нас это была обычная работа, за которую невозможно награждать чуть не каждую неделю, а его надо бы, очень достойно вел себя с том бою и вот тяжело раненный сразу же написал о нас, о разведчиках.

К Днепру!

В небольшую рощу съезжались офицеры разведчики из других полков. Кто на коне, кто на трофейном мотоцикле, а кто на немецком автомобиле.

Пришел начальник штаба дивизии полковник Стародубцев. Обрисовал обстановку в полосе наступления дивизии, рассказал, как поделена эта полоса между полками, и потребовал, чтобы разведчики держались по возможности в границах своих полков, не мешали друг другу.

– Действовать вам придется в отрыве от главных сил, – говорил полковник. – На промежуточных рубежах противника не задерживайтесь. Основная ваша задача – выйти на западный берег Днепра, разведать там оборону и силы немцев. Назад до особого распоряжения не возвращаться. Поняли?

Разведчики молчали. Днепр-то не рядом, до него еще далеко!

Официально задание формулировалось так: вести разведку в преследовании.

А что это значило практически?

В преследовании обе стороны непрерывно перемещаются. Противник устраивает засады, минирует дороги, мосты, дома. На промежуточных рубежах он непременно попытается создать видимость серьезной обороны, чтобы подольше задержать наши войска. Ну а разведчики, двигаясь то в его тылу, то на флангах, должны все это своевременно раскрывать и предупреждать своих.

На сей раз я взял с собой на задание двенадцать человек. В группу были включены, конечно, самые опытные разведчики: Рогатин, Пролеткин, Шовкопляс, Голощапов, Жук. На Жуке – особая ответственность: он радист. Даже самые важные сведения, добытые разведкой, если их не передать в срок, теряют всякую ценность.

Жук так нагрузился своей аппаратурой и запасными принадлежностями к ней, что ноги подламывались под этой тяжестью. Пришлось раздать часть имущества другим.

Выступили вечером, чтобы затемно пробраться поглубже в тыл противника и с рассветом приступить к делу. Сейчас не было ни развитой траншейной системы, ни проволоки, фронт имел многочисленные разрывы. Гитлеровцы двигались лишь вдоль шоссейных и железных дорог. Проселки же и лесные тропы оставались бесконтрольными.

По одной из таких троп и проскользнула группа.

На исходе ночи я облюбовал тихую балочку, выставил охрану, а остальным приказал ложиться спать.

– Вот это приказ! – балагурил Пролеткин. – Побольше бы таких приказов!

– Эх ты, детский сад! У тебя все думки только о приятном! – вздохнул Рогатин и, положив голову на вещевой мешок, тут же уснул.

Саша свернулся клубком, прижался к широкой спине Рогатина и тоже задышал ровно и глубоко.

Спали все. Только часовые, преодолевая дрему, выползли на бугорок, чтобы их обдувало ветром. Я специально назначил парный пост. Нельзя надеяться на одного – люди так утомлены. Из-за этого ведь и привал устроили. Начинать разведывательные действия в переутомленном состоянии тоже рискованно: разведчику нужны ясный ум, мгновенная реакция.

Проснулся я первым, когда небо только начало бледнеть на востоке. В тенях уходящей ночи за каждым кустом, в каждом овраге могли притаиться фашисты. И вскоре разведчики обнаружили их в близком соседстве – на дороге.

Фрицы шли растянувшимся строем. Человек пятьдесят – шестьдесят. Некоторые несли на плечах шестидесятимиллиметровые минометы. «Пехотная рота, – определил я, – такие минометы на вооружении только в пехотных ротах. Но рота неполная. Обычная ее численность более ста человек. Вероятно, один взвод оставлен позади для прикрытия… Ну а если идет рота, значит, где-то должен быть и ее батальон. Скорее всего, главные силы батальона уже отошли под покровом темноты, чтобы занять оборону на промежуточном рубеже. Рота их догоняет…»

Так вот, по деталям, раскрывается в разведке общая картина.

Жук передал по радио мое предположение и решение идти на поиски промежуточного рубежа.

Шли теперь осторожнее. Впереди дозор – Шовкопляс и Голощапов. Они пробирались от кустов к роще, от рощи к оврагу. Открытое пространство переползали. Достигнув очередного укрытия, подавали сигнал: «Путь свободен».

В полдень дозор вызвал меня сигналом. Я выполз на высоту и увидел: внизу, перед деревней, работают немцы. По пояс голые, они углубляли траншею. Другие у ручья резали дерн, подносили его и маскировали бруствер.

Поводив биноклем, я заметил в некотором отдалении еще несколько немецких подразделений, занятых такой же работой. Видно, здесь и оборудуется промежуточный рубеж. И за траншеями тоже копошатся солдаты, наверное, артиллеристы и минометчики.

– Ну, хлопцы, – сказал я, – тут все ясно, передний край промежуточного рубежа – вот он. Теперь надо осмотреть глубину. Как пойдем?

Рогатин, как всегда не торопясь, спросил:

– Что вы скажете, товарищ старший лейтенант, насчет вон той балочки?

Балочка эта огибала высоту вблизи копошившихся немцев и уходила на противоположную окраину деревни, где виднелись такие же зеленые кусты.

– Как же! – съязвил Саша. – Фрицы в этой балке дорогу тебе приготовили! Дураки они, что ли, чтоб такой обход без мин оставить?

– А чего ты мин боишься? Не видел их раньше? Фрицы мины поставили, а мы снимем!

Предложение Рогатина было принято. Ползком разведчики потянулись к оврагу. По дну его бежал ржавый ручей. Там пахло болотом, свирепствовали комары. Под коленями и локтями предательски хрустели трухлявые ветки. Впереди осторожно крался Голощапов, руками прощупывая траву. Он лучше любого сапера мог обнаружить проволочки мин натяжного действия или усики нажимных. От его внимательного взгляда не ускользал ни один подозрительный их признак. Помята трава? Сломан сучок на кусте? Значит, надо быть начеку!.. Наконец, он остановился, поманил меня, тихо сказал:

– Вот они, милые.

Приглядевшись, я увидел на колышках железные головки с глубокими насечками. Они были похожи на ручные гранаты-лимонки, только крупнее. Такая штука, если дернуть за проводок, подпрыгивает и взрывается, разбрызгивая сотни осколков. Эти «попрыгунчики» хорошо знакомы разведчикам: их можно оставить на месте, достаточно перекусить проволочки.

Простригли проход, благополучно выбрались за деревню и уже оттуда донесли в полк по радио: «Промежуточный рубеж в квадратах 2415, 2418. В квадрате 2512 – опорный пункт. Обходы с юга минированы. Продолжаю движение в направлении 2117–2011».

За последующие пять дней наша группа раскрыла еще несколько таких рубежей.

Однажды мы увидели, как вражеские факельщики деловито обливали керосином и поджигали дома в селе. Очень хотелось выскочить из укрытия и расправиться с этими подлецами. Однако сдержали себя – не позволяла задача, которую выполняли. На шестые сутки, когда солнце уже спустилось и не грело, а лишь било в глаза тревожным красным светом, как догорающая хата, впереди между деревьями блеснула широкая полоса воды.

Днепр!..

Все знали, что он должен показаться с минуты на минуту. И все же вид спокойной большой реки взволновал разведчиков. Чуть не бегом бросились мы к воде, но остановились за деревьями, чтобы не обнаружить себя.

Только Шовкопляс не утерпел – прокрался к самому берегу, присел там, в кустах, гладил воду, как живое существо, и шептал:

– Днипро мий… Днипро мий коханый… Мы прийшлы…

До наступления темноты мы, тщательно маскируясь, вели наблюдение. Немцы укрепляли и минировали оба берега. На западном вместе с солдатами работали насильно согнанные сюда женщины. Их разноцветные косынки я видел в бинокль.

Западный берег как бы сама природа уготовила для обороны: он высок и обрывист. Трудно преодолеть под огнем эту широкую водную преграду. Не легче и выкарабкаться на кручу того берега.

Чтобы облегчить форсирование Днепра войсками, надо собрать как можно больше вполне достоверных сведений о противнике, его укреплениях. А для этого разведчикам придется первыми переправляться на тот берег.

Впотьмах связали два сухих дерева, поваленных бурей, прикрепили к ним вещевые мешки, одежду, оружие, а сами поплыли рядом с этим неуклюжим плотом, толкая его перед собой. На середине реки уже стало сводить судорогой руки и ноги. Мышцы задубели от напряжения, меня тянуло на дно, как каменного. Я с трудом дышал – грудь словно железными обручами стянуло.

Казалось, не будет конца этому плаванию. Какое расстояние уже преодолено и далеко ли до другого берега, определить было невозможно – ничего не видно. Только черная холодная вода вокруг.

Но вот впереди обозначилась, кажется, полоса более плотной черноты. Ноги коснулись донной тины. Слава богу – дотянули!

Совсем обессиленные, едва выбрались на узкую отмель. Нас далеко снесло течением влево.

Полежали. Отдышались. А холод все еще сотрясал тело. Надо вставать и возвращаться в полосу своего полка. Однако берегом идти опасно: он наверняка минирован, да и наблюдатели здесь, конечно, выставлены.

– Отойдем от Днепра вглубь на километр-другой и там повернем вправо, – распорядился я. Выкарабкались наверх. Снова залегли, прислушались. Неподалеку пиликала губная гармошка и слышалась немецкая речь.

Поползли чуть правее и вскоре обнаружили траншею полного профиля. Земля свежая, рыли недавно. На площадке стоял пулемет. Саша зыркнул на пулемет – не прихватить? Я показал ему кулак – наследим!

Перебрались через траншею, пошли дальше и наткнулись еще на одну линию окопов. В темноте звучали команды, угадывалось движение многих людей. Ясно различались удары кирок о землю, звяканье лопат. Здесь работали даже ночью.

Пересекать эту линию не решились – могут заметить. Отступив назад, пошли направо, вдоль окопов. Через полчаса окопы кончились, и не стало слышно ни голосов, ни шума земляных работ.

Углубившись еще на километр, втянулись в густой кустарник и решили отдохнуть в нем. За двумя рубежами вражеской обороны почувствовали себя в относительной безопасности. Внимание немцев направлено сейчас к востоку, а группа сидит у них за спиной. Отсюда и днем удобно будет вести разведку.

Жук передал первые сведения о западном береге. В ответ последовало поздравление с удачей и пожелание новых успехов.

Но утром мы вдруг обнаружили, что попали в очень опасное место. Впереди и сзади копошились немцы. Неподалеку окапывались минометчики. Вскоре двое немецких солдат направились к кустам, где замаскировалась группа.

– Брать втихую, – шепнул я.

Все напряглись.

Немцы, разговаривая, шли к ним. У одного был топор, у другого веревка. Стали рубить кустарник, наверное, для укрепления стенок траншеи. Работали они почти рядом. Стоило кому-то из разведчиков чихнуть, и группа была бы обнаружена.

Затянув увесистую связку веревкой, немцы заспорили – кому нести. Наконец один помог другому взвалить ее на спину и, посмеиваясь, пошел сзади.

Мы отползли поглубже в кусты. И вовремя! Вслед за первыми двумя пришли еще четверо немцев. «А что, если сюда пожалует целый взвод?» Я старательно высматривал, куда бы скрыться, но спрятаться негде – за кустарником голые травянистые холмы.

Трудным был этот день – ни покурить, ни размяться нельзя. Только в сумерки мы выползли к черному пожарищу. Когда-то это был, наверное, хутор. Теперь здесь торчала одинокая печная труба, валялись закопченные кирпичи да чернели обгоревшие остатки плетня. Я надеялся, что немцы сюда не придут, поживиться тут нечем.

Стали обследовать развалины, выбирая, где бы замаскироваться понадежнее. Можно было залечь на огороде между грядок в ботве. Можно расположиться в бурьяне вдоль плетня. Однако Саша Пролеткин нашел место получше.

Он повел меня туда, где прежде стоял, очевидно, сарай. Разгреб сапогом головешки и золу. Показался какой-то квадрат.

– Погреб, – сказал Саша.

Подошли другие разведчики, подняли обгоревшую крышку. Из черной дыры потянуло сыростью и гнилой картошкой. Саша нащупал ногой лестницу, стал спускаться вниз. Чиркнул там спичкой, и все увидели в глубокой яме бочки и ящики.

Следом за Пролеткиным спустился и я. Осмотрел убежище, посвечивая фонариком.

– Гостиница люкс, – нахваливал свою находку Пролеткин. – Да еще и с закуской. – Он пощупал рукой в одной из бочек и поднес нам крепкий соленый огурец.

– Что ж, давайте располагаться здесь, – сказал я.

В погребе было тесновато, но каждый нашел, где присесть. Над лазом поставили искореженную в огне железную кровать и бросили на нее остатки плетня так, чтобы сквозь них можно было вести наблюдение. И дружно все захрупали огурцами.

Саша стоял над бочкой, выпятив грудь, приговаривал:

– Соблюдайте очередь, граждане! Обжорам вроде Рогатина устанавливается норма.

Я смеялся вместе со всеми.

Остатки ночи использовали для разведки вражеских инженерных сооружений на берегу. Надо было поторапливаться. Полк приближался: из-за Днепра уже долетал сюда гул артиллерийской стрельбы.

Немцы тоже спешили: работа и ночью не прекращалась. Со всех сторон слышались удары кирок, ломов, топоров, передвигаться между работающими можно было лишь с крайней осторожностью,

С берега я опять увидел широкий плес Днепра. Теперь на нем чуть дрожала, переливаясь, лунная дорожка. Вдали чернел противоположный берег. Может быть, оттуда в эту минуту смотрели сюда Петрович, Кортунов? Они почти уверены, что натолкнутся здесь на мощнейшую оборону. Громкое название «Восточный вал», широко разрекламированное фашистами, рисовало в воображении нечто похожее на финскую линию Маннергейма – непробиваемые бетонные доты, подземные казематы, противотанковые рвы. А в действительности ничего подобного не было.

«Возможно, все это тщательно замаскировано?» – опасливо предположил я.

До самого рассвета ползал по немецкой обороне, но железобетонных сооружений так и не нашел. Это обрадовало. Теперь тревожила главным образом огромность водного пространства. Переплыть такую реку не то что под огнем, а и просто так удастся не каждому. Вспомнилось, как сам окоченел прошлой ночью. А как поплывут войска? По ним будут бить из пулеметов и орудий, их будут бомбить с воздуха. Скоростных катеров и лодок нет, придется воспользоваться только подручными средствами. А какая у них скорость? На примитивном плоту, на связках соломы, на пустых бочках не очень-то разгонишься!..

Утром по радио получили распоряжение: «Будьте готовы к корректировке огня». Я заранее высчитал и нанес на схему координаты целей, чтобы не тратить на это время в разгар боя.

День прошел без происшествий, если не считать, что после соленых огурцов всех страшно мучила жажда. Фляги опустошили уже к середине дня, все стали попрекать Сашу Пролеткина.

– Дернул тебя черт найти эти огурцы, запеклось все во рту, – ворчал Голощапов.

– Сожрал полбочки, конечно, запечет! И не только во рту, – огрызнулся Саша.

Дотерпели дотемна. Но и тут муки не кончились – к воде не пробраться. Ударила артиллерия, забухали разрывы, и разведчики поняли – форсирование началось под покровом ночи. Мне не было видно, что творится на Днепре. Все высоты, с которых просматривалась река, были заняты гитлеровцами. Ориентировались по артиллерийской канонаде. Она грохотала вдоль всего побережья.

Первыми форсирование начали те, кто раньше других вышел к Днепру. Главных сил ждать не стали. Успех обеспечивался прежде всего внезапностью.

Справа и слева я слышал уже трескотню автоматов. Это означало, что какие-то подразделения успели зацепиться за правый берег. А в полосе нашего полка еще тихо.

Я забеспокоился: «Неужели потопили всех? Течением полк снести не могло. Он отчаливал, конечно, повыше нас, мы ведь предупредили, какая тут скорость течения».

Несколько раз мощные налеты артиллерии едва не разнесли в клочья нас самих. Было и страшно, и радостно: бьют-то свои!

– Дают жизни! – комментировал Саша Пролеткин, и даже в темноте было видно, как он побледнел.

– Пусть дают, – глухо отозвался Рогатин, – на реке легче ребятам будет.

– А я что, возражаю? Нехай дают, – соглашался Саша.

И вот, наконец, торопливая трескотня автоматов, взрывы гранат, крики – совсем поблизости. Кто-то отчаянно взвыл, видно, напоролся на штык или нож. В первой прибрежной траншее явно завязалась рукопашная. Не терпелось выскочить и бежать на помощь своим. Пролеткин трепетал, как лист на ветру, шептал в горячке:

– Товарищ лейтенант, пора… Ну, товарищ лейтенант…

Даже спокойный Рогатин весь подался вперед, поглядывал на меня.

– Подождите, хлопцы, – сдерживал я, – уж если ударим, то в самый нужный момент…

Их-то успокаивал, а сам думал: «Как угадать этот момент? Может быть, он уже наступил вот сейчас, когда наши цепляются за берег? Может, осталось там несколько человек и самое время помочь им?»

Из первой траншеи все еще слышалась стрельба. Неподалеку – торопливый топот множества сапог, говор на бегу и разгоряченное дыхание.

Я огляделся. Около роты фашистов разворачивалось для контратаки. «Значит, нашим удалось зацепиться! Но сейчас ударит эта свежая рота, и что станет с теми, кто отбивается у кромки воды?»

Я не мог больше ждать. Приподнялся, взвел автомат, тихо скомандовал:

– За мной!

Разведчики поняли все без разъяснения. Мы как тени пошли на некотором удалении от немецкой цепи.

Прозвучало громкое «Хайль!», и немецкая рота кинулась вперед быстрее. Из прибрежной траншеи навстречу ей забрызгали огоньки автоматов.

Когда до траншеи осталось совсем рукой подать и неотвратимая волна контратаки готова была захлестнуть наших, я закричал:

– Огонь по гадам! Бей их, ребята!

Двенадцать автоматов полоснули длинными очередями в спины атакующих. Темные фигурки закувыркались, закричали, поползли по земле.

На меня бежал дюжий немецкий офицер, истошно вопя:

– Нихт шиссен! Не стреляйте, здесь же свои!

Жук встретил его очередью. А впереди почти то же самое кричал Голощапов:

– Эй, славяне! Подождите стрелять! Мы свои!

Разведчики с ходу свалились в траншею. Нас обступили солдаты. Начались радостные восклицания:

– Откуда вы взялись?

– Вот выручили!

– Мы думали – хана!

– Ну, спасибо, разведчики!

Мне показался знакомым паренек, который верховодил в траншее.

– Где-то видел тебя, – не очень уверенно сказал я.

– А как же! – воскликнул тот. – Я Пряхин. Помните, как вы из пополнения разведчиков отбирали? Я вам не понравился тогда – Кузя Пряхин…

– Ты уже сержант?

– Стараюсь!

– А чья это рота, где офицеры?

– Казаков у нас ротным. Он ранен в руку, на том берегу остался. Если бы в ногу, говорит, ранило, все равно поплыл бы. А в руку – не смог. Взводных тоже кого убило, кто утоп. Вот я самым старшим и оказался. Вступайте теперь вы в командование, товарищ лейтенант.

Я не принял на себя командование потому, что разведчикам в любой момент могли поставить новую задачу. Да и не хотелось мне, по правде говоря, еще раз обижать Кузю своим неверием в него.

На середине реки зачернели не то плоты, не то лодки. «Вторая волна десанта», – догадался я. Белые фонтаны воды со всех сторон обступили плывущих, а потом их вовсе заслонила стена артиллерийских разрывов. Из-за этой стены кое-где выскакивали какие-то неясные предметы. Что это – доски, живые люди, погибшие?

И тут же пошла в контратаку еще одна рота противника. Отстреливались без суматохи. По траншее бегал сержант Пряхин, писклявым мальчишечьим голосом кричал:

– Патроны зазря не жечь! Боепитание – на том берегу! Норма – один патрон на одного фрица! Понятно?

– Куда понятней… – отвечали солдаты.

– Как думаете, товарищ лейтенант, правильная норма?

– Молодец, Пряхин, помощь будет не скоро. Видал, что на реке творилось?

– Видал…

Отбили и эту контратаку. А гитлеровцы тем временем отразили еще две попытки полка Кортунова переправиться через Днепр.

Я с нарастающей тревогой поглядывал на восток. «Скоро будет светать. Значит, на весь день остаемся без подмоги. Тяжелый будет денек…»

Отыскал Пряхина. И окончательно убедился, что ночь уже кончилась: на лице сержанта отчетливо проступали крупные веснушки.

– Надо получше окопаться, днем нас засыплют минами, – предупредил я.

– Понял, – ответил сметливый сержант и понесся по траншее, отдавая распоряжение: – Всем готовить «лисьи норки».

Я знал эти «лисьи норки» – убежища надежные. Нору начинают рыть прямо со дна траншеи вперед и вниз. Толща земли сверху надежно укрывает солдата от пуль и осколков. Из такой норы может выбить только прямое попадание снаряда. А это, как известно, случается из тысячи один раз,

С рассветом огляделись. Бой шел по всему берегу. Кое-где наши подразделения продвинулись на километр, а то и больше. Широкий фронт высадки лишал фашистов свободы маневра. Стоило им сосредоточить усилия на одном опасном участке, как тут же начиналось продвижение в других местах.

Бойцы принялись рыть «лисьи норы». Несколько человек Пряхин послал собирать трофейные автоматы, патроны к ним, гранаты.

– Теперь перебьемся! – сказал неунывающий сержант, подавая мне немецкий автомат и снаряженные магазины.

Буря в океане, ураган в песках, землетрясение в горах – если бы все это объединить, получилось бы, пожалуй, нечто похожее на то, что творилось здесь. Контратаки следовали одна за другой. Я едва успевал менять в автомате магазины. Даже пикировщики заходили два раза.

Появилось много раненых. Были и убитые. Из разведчиков погибли Цимбалюк и Разгонов. Меня тоже зацепило осколком в руку. Кончились бинты, перевязывать раны пришлось нательными рубахами.

Над Днепром плыла сплошная завеса пыли и дыма. Под прикрытием этой завесы с восточного берега попытались подкинуть подкрепление. Но вражеская артиллерия опять разнесла плоты в щепки. Только двое солдат вплавь добрались к нам. Мокрые, едва живые от усталости, они спрашивали:

– Ну, как вы здесь? Держитесь?

– Держимся.

– Вот и хорошо. Мы к вам, товарищ лейтенант, на подкрепление.

Я невольно улыбнулся. Хоть и невелика помощь – два солдата, но они как бы олицетворяли порыв, которым были охвачены люди на том берегу. Больше верилось теперь, что оттуда поддержат при первой возможности.

По радио тоже подбадривали. Майор Гарбуз спокойным баском говорил:

– Передайте всем: форсирование идет успешно на широком фронте. Мы гордимся вами. Все вы представлены к правительственным наградам.

А гитлеровцы неистовствовали. Тоже понимали, что ночью сил на плацдарме прибавится, и старались ликвидировать его засветло. Атаковали уже и танками. Особенно угрожающее положение создалось на правом фланге. Я кинулся туда, но, пока добежал, опасность миновала. Рогатин вытирал взмокший лоб, а Саша Пролеткин нервно раскуривал цигарку. На дне траншеи валялись трупы фашистов.

– Паскуды, – дрожащим голосом ругался Пролеткин, – чуть не затоптали! Здоровые, как жеребцы!

Рогатин смотрел на своего дружка с восхищением, пояснил командиру:

– Когда эти гады свалились на нас, я троих на себя принял. А Сашок упал, будто мертвый. Лежит, шельмец, и снизу постреливает. Придумал же!

Саша, напуская на себя суровость, отпарировал сердито:

– Хорошо тебе, ты вон какой: махнул прикладом – бац! – двое лежат. А я что с ними сделаю? Один по мне пробежал, до сих пор вся грудь болит. Наступил сапожищем, чуть не растоптал! – Саша лукаво подмигнул: – Ну и я ему снизу в сиделку как дал очередь, так он из траншеи без помощи рук выскочил! Вон лежит. Ишь, харя до сих пор обиженная.

Я выглянул из траншеи, там действительно лежал рослый фашист в багровых от крови штанах.

Да, разведчики умели шутить даже в таком аду! И я был благодарен им за это. С такими людьми и в пекле не страшно. В коротких перерывах между контратаками ребята успевали доложить мне обо всем, что заслуживало внимания. Жук непрерывно передавал добытые сведения на левый берег…

С наступлением ночи через Днепр снова поплыли лодки, паромы, плоты. Фашисты отбивались отчаянно. Но с разбитых плотов уцелевшие солдаты выбирались только вперед. Недалеко от меня разорвался снаряд. Опять оглушило. Стряхивая землю, осыпавшую при взрыве, почувствовал – кто-то тянет за рукав. Передо мной стоял Жук. Его осунувшееся небритое лицо расплывалось в улыбке. Радист делал какие-то знаки, губы его шевелились, а слов я не слышал, в ушах стоял звон.

Жук приблизился вплотную и крикнул в самое ухо:

– Всех нас к наградам представили! А вам с сержантом Пряхиным, наверное, Героя дадут. Точно говорю!

Я не верил: «Ошибка, наверное…»

В ушах теперь не звенело, там будто свистел зимний ветер. Изо всех сил я старался устоять на ногах, стыдно было падать: Жук может подумать, что от радости лишился чувств. Однако контузия брала свое, земля колыхалась, как плот на воде. Я ухватился за край траншеи. И траншея раскачивалась вверх-вниз, вверх-вниз, словно качели. Наконец земля опрокинулась, и мне показалось, что я ударился спиной о твердое небо…

Сознание возвращалось урывками. Иногда при этом я слышал треск автоматов, совсем надорванный фальцет Кузьмы Пряхина. Надо бы встать, помочь сержанту, но не было сил.

Потом, совершенно неожиданно для себя, я оказался на мокром берегу. Рядом хлюпает вода. Мелькает множество ног в солдатских обмотках: они с плотов, бегут по отмели, лезут на крутой обрыв. И совсем рядом – голос майора Гарбуза:

– Берите свободную лодку и срочно везите его в санбат. Да осторожнее!

Бело вокруг. Я будто в заснеженном зимнем поле. Надо мной склоняется какой-то тоже белый шар. Из шара смотрят знакомые веселые глаза.

– Ну как, товарищ лейтенант, выдюжили?

Глаза сержанта Пряхина. И голос его же, писклявый. «Что это, бред? Почему летом выпал снег? Почему так тихо? Наверное, немцы к новому штурму готовятся?»

Я огляделся. Небольшая изба, бревенчатые стены обтянуты старыми простынями. Кузьма с забинтованной головой сидит на соседней койке. Напоминает:

– Это я, Кузя Пряхин. На плацдарме вместе фрицам прикурить давали. Помните?

«Помню… Теперь все помню. Только чем там кончилось? Не сбросили нас в Днепр?»

– Как фор… форсир… – У меня не хватило сил выговорить это длинное слово.

– Порядок! Хворсировали! Наши жмуть на запад! – прокричал Кузя.

Я почувствовал, что засыпаю. Спокойно засыпаю, а не теряю сознание.

«Не напрасно, значит, стояли мы насмерть!» – как в тумане проплыла последняя мысль.

Ранение у меня было не опасным, а контузия оказалась тяжелой: голова была какая-то пустая, я ничего не соображал. Потом выяснилось: из-за смертельной усталости я не спал трое суток. А когда отоспался, отмылся, побрился, все как рукой сняло. Через неделю встал.

Полевой госпиталь располагался в деревне; избы – палаты, клуб – столовая, правление колхоза – штаб госпиталя. Меж рубленых домов мелькали сестры в белых халатиках. Раненые в нижнем белье шкандыбали на костылях по садам и огородам – приелась окопная пресная пища. Яблочко, морковка, паслен у плетня – все это лакомство. Местных жителей в деревне не было: то ли фашисты истребили, то ли угнали, а может, ушли сами, когда наши отступали на восток.

Проворный Кузьма приносил мне репу, а однажды притащил пригоршню розовой малины.

– Ешьте, товарищ лейтенант. Солдаты все кусты по краям начисто обобрали. А я в заросли полез – колется, проклятая, не пускает, но лез, – сам наелся от пуза и вот вам набрал…

– Кто здесь Пряхин? Иди в штаб, вызывают! – крикнул от двери посыльный, такой же, как и все, ранеуный, с бинтами на шее и в белых подштанниках. Только заношенная красная повязка на руке показывала, что он при исполнении служебных обязанностей.

– Зачем это я понадобился? – изумился Кузьма.

– Иди, там узнаешь, – сказал я и тревожно подумал: «Уж не похоронка ли? Может, у него брата убили. Или отца…»

Пряхин убежал. Он всегда передвигался бегом. А по деревне уже гуляла новость:

– Героя дали!

– Кому?

– Да тому конопатому, у которого башка в бинтах.

– Говорят, здорово на плацдарме воевал, полку переправу обеспечил…

Пряхин вернулся в хату, сияя глазами, словно голубыми фарами. Подбежал к моей кровати, виновато затараторил:

– Как же так, товарищ лейтенант?! Кабы не вы, нешто я удержал бы тот плацдарм? И теперь вдруг я Герой, а вы нет. Не по справедливости получается.

Смотрел я на его веснушчатый нос и сияющие голубые глаза, на бинты, испачканные у рта борщом, на рубаху с тесемками вместо пуговиц, и не верилось, что это Герой Советского Союза, тот самый Пряхин, которого я не взял в разведку.

– Поздравляю тебя, – с чувством сказал я.

– Чего же поздравлять-то?.. А как же с вами? Напишу товарищу Калинину, не по справедливости выходит.

– Брось ты кудахтать. Рассказывай по порядку.

– Ну, вызвали, я доложился. Сказали, указ, мол, есть и звонок по телефону был: как поправлюсь, ехать в Москву за высшей наградой… А что, если я там, в Кремле, скажу про вас Калинину?

– Не надо. Там не полагается об этом говорить. Начальству виднее, кто Герой, кто нет. Да ты сам вспомни, через какое пекло прошел. Заслужил. Не сомневайся!

– Так вы же рядом были и командовали больше меня.

– Разберутся…

Пряхин стал знаменитостью в госпитале. Ему выдали все новое со склада – белье, простыни, даже одеяло. В процедурной девушки размотали на его голове бинты, чтобы взглянуть на Героя. Им открылась веснушчатая, лукавая физиономия с щербатыми зубами и озорными голубыми глазенками.

Девушки захихикали, и каждая втайне отметила: «А он ничего, симпатичный…»

Я радовался за сержанта, хотелось сейчас же уехать в полк, неловко стало находиться рядом с Пряхиным – и ему радость омрачаешь, и у самого душу саднит.

Только каким образом выбраться досрочно из госпиталя? Однако разведчик и в своем тылу остается разведчиком: он находчивей других.

В госпитале работников не хватало, раненые многое делали сами. Как только встал на ноги, берись за работу: на кухне, в управлении, в палате. Медсестры перевязывали только неходячих. Остальные сами разматывали бинты, стирали их, сушили на деревьях. Раны показывали врачу, он говорил сестре, какую наложить мазь, сестричка мазала, а перевязывали сами друг друга.

Я постоял в процедурной, послушал разговоры. Многие просили выписать их раньше, но врач – пожилой, толстый, в очках с массивными, точно лупы, стеклами – говорил:

– Полежишь еще десять дней. Все. Иди.

Были и такие, кто не прочь оттянуть срок выписки.

– Эх ты, сачок! – сердился врач, разглядывая ловкача через свои очки. – Иди в управление к Нине Павловне, скажи, майор Шапиро приказал немедленно отправить тебя в часть. Следующий.

Я вернулся в палату. Собрал вещички, спрятал бинты, завязал все тесемочки на рубашке и с полной уверенностью в успехе направился в управление госпиталя.

Нина Павловна, моложавая, красивая женщина со строгими глазами, работала споро. Когда подошла моя очередь, я, глядя прямо в глаза ей, с напускной вялостью сказал:

– Шапиро велел выписать.

– Вы вроде недавно у нас, – сочувственно отметила Нина Павловна.

Я испугался, как бы не разоблачили. Решил избавиться от ее сочувствия и, разыгрывая нахала, заговорил вызывающе:

– Вот и я толкую ему, что недавно прибыл, а он ноль внимания. Не вылечат, понимаешь, и уже гонят! Окопались тут в тылу…

– Ну, ты не очень-то! – осадила Нина Павловна. – Как фамилия?

– Карпов.

– Если майор Шапиро велел выписать, значит, пора! – Она вписала фамилию в заранее заготовленный бланк и подала мне.

– Получай обмундирование и на фронт шагом марш. Вояка!..

Я был настолько опытным фронтовиком, что не нуждался в указаниях о маршруте к месту назначения. Конечно, не поехал в резерв офицерского состава, куда выдали предписание, а вышел на шоссе, на попутных машинах добрался до своей дивизии и к вечеру очутился в родном полку.

Встретили меня радостно и начальники, и разведчики. Должность в разведвзводе была свободна, специально для меня сохраняли.

– Очень уж быстро вылечился! – подозрительно сказал Гарбуз, вглядываясь в мое похудевшее лицо, и позвал в свой блиндаж:

– Пойдем, чаем тебя напою и обрадую.

Гарбуз усадил к столу, сбитому из снарядных ящиков. Пододвинул стакан с чаем. Начал расспросы:

– Что, парнишечка, невесел? В госпитале ничего не натворил?

– Все в порядке, товарищ майор, вылечили.

– Хорошо, если так. Ну ладно, я очень рад тебя видеть – это раз. И поздравить с правительственной наградой – это два. Орденом Красного Знамени тебя наградили за форсирование Днепра. Орден будет вручать командующий армией.

Гарбуз пожал руку, испытующе глянул мне в глаза.

– Да, брат, и я не того ждал, – вдруг сказал он. – Звонил я в штаб армии. Говорят, командиром подразделения, которое переправилось первым и удержало плацдарм, был сержант Пряхин. А помогали ему все. И вы в том числе, товарищ Гарбуз, что же, и вам давать Героя? Вот ведь как меня подсекли. Сразу говорить расхотелось… Но ты не огорчайся, мы тебя знаем. Впереди еще много будет возможностей.

Я никогда не видел его таким расстроенным и сам стал успокаивать Гарбуза:

– Не огорчайтесь и вы, товарищ комиссар, не за награды воюем!

– Правильно, – воскликнул он, – но если награды существуют, значит, давать их нужно по заслугам.

– Сержант Пряхин, по-моему, честно заслужил Золотую Звезду – он дрался геройски, командира роты заменил! И после того как меня ранило, один командовал, плацдарм отстоял!

Гарбуз досадливо отмахнулся:

– Не о том речь. Пряхин молодец. Я в принципе…

Я представил себе Гарбуза в его прежней роли – секретаря горкома партии – в поле, у трактора, среди колхозников. Там он был таким же – рассудительным, справедливым. И его любили. А после войны больше любить будут, потому что стал он еще душевнее, еще умнее.

– Возьмите меня с собой после войны на Алтай, – попросил я, – правда, я не знаю, что там сумею делать…

Гарбуз просиял:

– Поедем! С радостью тебя возьму. А что делать?.. Ну, первым долгом я бы всему району тебя показал, рассказал бы всем, какой ты геройский разведчик. Потом тебя избрали бы секретарем райкома комсомола. Ну а последнего своего «языка» – самую красивую девушку на Алтае – сам высмотришь! И пойдет она к тебе в плен без сопротивления! – Гарбуз засмеялся. – А пока отправляйся в свой взвод. Пойду к Казакову. Он после ранения от медсанбата отказался, в полку лечится…

В честь героев Днепра

В Москве гремели салюты в честь героев Днепра. Без сна и отдыха работали люди в тылу по двадцать часов в сутки – им думалось, что бойцы действующей армии вообще не спят.

У фронтовиков действительно случались периоды, когда спать почти не приходилось. Один такой бессонный месяц был на Курской дуге, другой – на Днепре. Утешал себя: «Ну, форсируем Днепр, тогда отоспимся». Не тут-то было! Немцы старались удержать Восточный вал. Все их резервы, все, кто мог ходить и стрелять, были брошены на ликвидацию плацдармов, захваченных советскими войсками на западном берегу Днепра.

На фронт, к советским воинам приезжали делегации с подарками, бригады артистов.

Гостей допускали лишь до широкой днепровской воды и здесь останавливали. На том берегу продолжались тяжелейшие бои.

Но гостей все же надо было принимать – они выступали в госпиталях, в резервных частях, во вторых эшелонах, в штабах, на аэродромах.

Приехали гости и в полк Кортунова. Алексей Кириллович был на НП, когда ему доложил об этом по телефону начальник тыла подполковник Головачев.

– Хорошо, – устало сказал Кортунов, а сам подумал: «Вот принесло не вовремя. Что же делать?» – Ну, вы там организуйте обед, угощение, чтобы все было на уровне.

– Это понятно, все сделаем. Только они на передовую просятся. Вас хотят видеть, героических бойцов.

– Ни в коем случае! Тут такое творится, не продохнешь! Сейчас шестую контратаку отбили. Я к тебе Гарбуза пришлю, он разберется. – И, положив трубку, сказал замполиту: – Давай, Андрей Данилович, это по твоей части. Я здесь как-нибудь без тебя обойдусь, а ты займи гостей.

– Ладно, – мрачно согласился Гарбуз. – И что же там прикажешь мне делать? Они ведь героев хотят видеть.

– Не злись, Данилыч. У нас все герои. Собери в штабе свободных офицеров да возьми разведчиков – им сейчас тут делать нечего. Забирай и Почандо. Вот тебе и герои!

– Это же резерв.

– Не одни они в резерве. Продержимся и без них. У немцев тоже не бездонная бочка. Смотри, сколько их уложили за день. – Кортунов кивнул на поле, усеянное мертвыми вражескими солдатами. – Устоим. Не беспокойся, Андрей Данилович. Я еще в первый батальон позвоню, чтоб к тебе послали натурального Героя – сержанта Пряхина. Вот и будет полный комплект…

Так нежданно-негаданно я попал в разгар боя на торжество.

Переправившись на левый берег, разведчики забежали, конечно, к старшине Жмаченко. Почистились, приоделись, нацепили ордена и медали.

– Ось як на украинской земле, воювати, так с музыкой! – гордо сказал Шовкопляс.

– Рано мы пируем, – возразил Голощапов, – немец может такую «барыню» сыграть, что в Днепр, как лягушки, прыгать станем.

– Не для того лезли на плацдармы, чтоб назад драпать! – пробасил Рогатин.

– Не кажи гоп, покуда не перескочишь… Хотя мы вже перескочили! – посмеивался Шовкопляс.

– Погоди, немцы наскипидарят тебе одно место, поглядим, куда ты ускочишь, – задирался Голощапов.

Я привинтил на новую гимнастерку все свои награды. К первой медали «За боевые заслуги» прибавились медаль «За отвагу» и два ордена Красной Звезды. Подумал: скоро еще за Днепр орден Красного Знамени вручат…

Жмаченко разглаживал на ребятах складки, одергивал, расправлял гимнастерки. Взмокший и красный от усердия, он то и дело вытирал платком круглое лицо, лысину, шею.

– Ты тоже одевайся, с нами пойдешь, – сказал я старшине.

– Куда мне! – вздохнул с завистью Жмаченко.

Я понял этот вздох по-своему: «У него и на грудь-то нацепить нечего. Как же мы проглядели? Сколько добрых дел старшина сделал! Разведчики всегда одеты, обуты, сыты. А ведь часто, разыскивая взвод, старшина нарывается на фашистов, отбивается от них. Он сам себе и разведка, и охрана, и транспорт – сам ищет взвод, на себе тащит термосы, мешки с продуктами. Да, не отблагодарили мы старшину! Интенданты в больших штабах ордена получают – и правильно! – а мы своего кормильца, который не меньше других опасностям подвергается, забыли. Нехорошо. Сегодня же с Гарбузом поговорю».

Недалеко от штаба в машине с брезентовым тентом бойкая, веселая женщина продавала конфеты, папиросы, иголки, нитки, пуговицы – прибыл военторг.

Ко мне подошел Почандо.

– Слушай, у нее там целая бочка вермута. Давай нальем в те бутылки на всякий случай. А то хватится батя, голову Гулиеву оторвет.

– Правильно. Где бутылки?

Женька принес ящичек. Подошли к машине, подали все сразу.

– Наполните, пожалуйста.

– Обмануть кого-нибудь хотите? – догадалась продавщица. – Ух, какие пузыречки красивые!

– У нас на фронте без обмана, – отрезал я.

– Какой серьезный! – Продавщица обиженно поджала губы и подала бутылки с вермутом.

Мы с Женькой стали пробовать.

– Ну и дрянь! – сказал я.

– Жженой пробкой пахнет, – поддержал Почандо. – А-а! – махнул рукой. – Ничего, на немцев свалим: у них, мол, кто-то в эти красивые бутылки дряни налил.

– Давай хоть горлышки сургучом запечатаем, – предложил я и взял в штабе палочку сургуча. На спичках растопили его и накапали на горлышки.

– У меня еще вот что есть, – сказал я.

Достал немецкие монеты, пришлепнул одной из них, как печатью, теплый сургуч.

– Здорово получилось! – оценил Женька.

Приезжие артисты выступали под открытым небом. Сцену соорудили из двух грузовиков с откинутыми бортами. Зрители сидели на траве. Немолодой конферансье Рафаил Зельдович, в черном костюме с атласными лацканами и платочком в нагрудном кармане, сиял улыбкой и сыпал шутками. Сам спел пародийную песенку о старом часовщике и отбил под нее чечетку:

Песенка кончалась словами о скорой гибели гитлеровской армии, которая, как старые часы, пока еще воюет, но конец ее близок. Эту песенку, как всегда, слушатели хорошо приняли, бурно зааплодировали.

Потом блондинка в длинном с блестками розовом платье – Агния Ковальская – пела «Синий платочек». Ей аплодировали еще усерднее. Затем баритон Сидор Гордов, совсем уже пожилой, но с тщательно выбритым, напудренным лицом, во фраке и накрахмаленной манишке, исполнил «Жди меня» и «Темную ночь».

После концерта артистов пригласили пообедать со знатными людьми полка. Столы стояли на опушке леса, недалеко от того места, где проходил концерт. Гарбуз, взявший на себя роль тамады, сидел под березой, рядом с подполковником Головачевым. Он объяснил гостям, почему командир полка не может сам приветствовать их, и предложил первый тост за тружеников тыла, которые все дают для фронта и для победы. И когда все выпили, представил:

– Познакомьтесь, пожалуйста, с Героем Советского Союза сержантом Пряхиным. Первым переправился через Днепр, заменил раненого командира роты, захватил и удержал плацдарм. Все, кто уцелел с ним на плацдарме, были ранены по два-три раза. Сам Пряхин тоже совсем недавно вернулся из госпиталя. Золотая Звезда ему еще не вручена, но он Герой – был Указ Верховного Совета.

Пряхина бурно приветствовали. А он покраснел так, что веснушки на лице исчезли, и казалось, вот-вот кровь брызнет через поры.

– Скажи что-нибудь гостям, товарищ Пряхин, – попросил Гарбуз

– Куда мне! – еще более смутился сержант и согнулся так, будто хотел шмыгнуть под стол.

Я вспомнил, как Пряхин на плацдарме носился по траншее, подбадривал визгливым фальцетом бойцов, сам бил фашистов из автомата и в рукопашной гвоздил их прикладом. Стало обидно, что гости могут не оценить сержанта по достоинству. И я неожиданно для себя поднялся.

– Товарищи, Пряхина надо было видеть там. – Я кивнул на ту сторону Днепра. – Он не всегда такой застенчивый. В бою выделяется смелостью. Словом, настоящий Герой. Рядом с ним воевать легче.

Гости снова зааплодировали, а Гарбуз тут же пояснил:

– Своего боевого друга вам представил наш прославленный разведчик лейтенант Карпов. Он привел сорок пять «языков». В бою за плацдарм был рядом с Пряхиным и награжден орденом Красного Знамени.

Из-за спины замполита мне лукаво улыбалась чернобровая физиономия Гулиева. В руках у него был тот злополучный ящичек, похожий на этюдник.

Я обменялся встревоженным взглядом с Почандо. А Гулиев уже тянулся на цыпочках к уху Гарбуза, торопливо шептал что-то.

– Очень хорошо! – громогласно объявил Гарбуз. – Командир полка прислал нам трофейный гостинец.

– Какая прелесть! – воскликнула Ковальская, увидав уложенные на плюше красивые бутылки с яркими наклейками.

– Таким чудесным вином сейчас могут угостить только на передовой, – многозначительно сказал Зельдович.

«Ты попробуй сначала, а потом уж нахваливай», – мысленно упрекнул его я.

Замполит налил всем понемногу из первой бутылки.

– Очень приятное вино, – одобрила Ковальская.

– Какой-то особый привкус, – неопределенно высказался Зельдович.

Баритон помалкивал. «Этого не проведешь», – подумал я.

И тут в небе загудели «юнкерсы». Застолье притихло, все подняли головы вверх. Зенитки, словно кашляя, ударили по самолетам. Черные облачка взрывов повисли в вышине. Но бомбардировщики все-таки построились в карусель и стали пикировать на тот берег, на плацдарм.

– Наших бомбят, – сказал Гарбуз и поднялся. – Значит, готовят сильную контратаку.

Все встали. Гарбуз оглядел присутствующих, смущенно улыбнулся гостям:

– Извините нас, товарищи, мы должны идти. Там сейчас очень трудно. Оставляем вас на попечение подполковника Головачева.

«Юнкерсы» сбрасывали бомбы порциями, чтобы подольше держать защитников плацдарма в напряжении. Однако не успела их карусель сделать и два круга, как появились наши истребители. Один «юнкерс» задымил сразу. Еще один сперва завалился на крыло, а потом тоже рухнул на землю. Третий бомбардировщик окутался дымом уже вдали, над немецкими позициями.

– Вот это артисты! – восторженно сказал Зельдович.

А за Днепром все азартнее била артиллерия. Гарбуз и я в сопровождении Почандо и Пряхина, всех разведчиков, саперов, только что сидевших за столом, бежали к переправе.

На противоположном берегу из кустов выскочил навстречу нам сержант с перевязанной головой.

– Товарищ майор, дальше нельзя: гитлеровцы.

– Какие гитлеровцы?! – вскричал Гарбуз. – А где командир полка?

– Там, на высотке. И батальоны там. Фашисты их обошли. С фланга прорвались.

– А вы почему здесь?

– Мы раненые. На переправу шли. А пока вот держим фрицев.

– Сколько вас?

– Человек двадцать. Еще связисты подходят.

– Где немцы? Много их?

– Рота, не меньше. Вон там, в старых траншеях засели.

Гарбуз посмотрел в бинокль, куда показывал сержант, приказал:

– Карпов с разведчиками и ты, Почандо, – за мной!

Всех, кто прибыл с ним, Гарбуз повел вдоль берега, прикрываясь обрывом. Потом вылезли наверх и по кустам приблизились к траншее, занятой фашистами. Нас заметили, начали обстреливать из минометов и пулеметов. Группа залегла.

– Огонька бы, – вздохнул Гарбуз.

Пряхин чиркнул трофейной зажигалкой.

– Не такого, артиллерийского, – улыбнулся замполит. Мокрые волосы прилипли к его лбу, он настороженно вслушивался.

Вдали кипел бой. Рычали танки, слышались взрывы гранат и длинные пулеметные очереди.

– Надо выручать командира, – сказал Гарбуз.

– Давайте ударим напропалую, – поддержал замполита Пряхин. – Нас тоже почти рота. На плацдарме в первый день у меня двенадцать человек было – ротой считали. А тут вон сколько людей. Да каких! Одни разведчики чего стоят!

– Ишь ты, заговорил! Что же за столом молчал? – спросил Гарбуз. – Беги, Пряхин, к тем раненым и всех, кто может встать, подними в атаку. Отвлечешь фрицев на себя, а мы здесь ударим.

– Есть! – крикнул сержант и побежал исполнять приказ.

– Сколько у нас патронов, гранат?

– На одну атаку хватит.

– Давайте поближе подползем.

– Вы бы остались здесь, – посоветовал я. – Мы сами все сделаем.

– Ты думаешь, я только тосты могу произносить?

– Не знаю вас, что ли?

– Вот и не обижай, – пожурил Андрей Данилович и пополз вместе со всеми.

Из прибрежных зарослей затрещали автоматы, донеслось жиденькое «ура!». Мне показалось, что я слышу тонкий визгливый голосишко Кузи Пряхина.

– Жаль, если Пряхина убьют. И Золотую Звезду не поносит, – сказал неожиданно Гарбуз. Поднялся во весь рост и скомандовал: – Вперед, за мной!

Я, привыкший действовать тихо, подумал: «Надо бы без шума, без “ура! ” подползти по кустам ближе». Но саперы все, кто примкнул к их группе, уже закричали «ура!» и, стреляя на ходу, кинулись к траншее.

Немецкие пулеметы заработали остервенело. Ветки, срезанные пулями, посыпались на головы атакующих. Пулеметчики взяли высоковато, и это спасло многих.

Рогатин, взмахнув ручищей, на бегу добросил гранату до пулемета и тут же метнул вторую. Два взрыва грохнули почти одновременно.

Разведчики вбежали на взгорок, где была траншея, и, не спускаясь в нее, ринулись поверху, стреляя в мелькающие под ними каски. Вражеские солдаты сталкивались на поворотах траншеи, лезли через убитых.

Рядом со мной зарокотал пулемет. Я оглянулся. Из немецкого пулемета шпарил по немцам Кузя. Он, уткнув приклад в живот, волоча по земле длинную ленту, как метлой, мел огнем впереди себя.

– Давай, давай, чертенок! – весело поощрил его Гарбуз. Гитлеровцы сбились кучей в конце траншеи, мешая друг другу, пытались еще отстреливаться. Но когда Кузя полоснул из пулемета в самую их гущу, оттуда послышались крики, стоны и знакомое «Гитлер капут!».

– Хенде хох! – приказал Кузя. Несколько рук поднялось из траншеи.

Почандо побежал было к ним, но я схватил его за гимнастерку.

– Погоди, не горячись. Может, руки подняли не все!

Женька остановился.

И тут произошло непоправимое. Из траншеи раздался одиночный выстрел. Немцы присели, опасаясь ответного огня.

– Вот видишь, – сказал я и услыхал, как позади кто-то свалился.

– Комиссар! – жалобно крикнул Саша Пролеткин. Я оглянулся и увидел Гарбуза на земле. Струйка крови текла с виска под воротник гимнастерки.

– Товарищ майор! – позвал я, склоняясь над Гарбузом и уже понимая, что он мертв.

За спиной опять загремели выстрелы и взрывы гранат. Я догадывался, что там происходит, но даже не оглянулся. Держал холодеющую руку Гарбуза и шептал:

– Я же говорил вам, Андрей Данилович, не надо. Мы бы сами…

Шестеро разведчиков унесли Гарбуза на плащ-палатке к переправе. Оттуда я позвонил на НП полка, доложил о беде.

Кортунов долго молчал, только слышно было его дыхание в трубке, потом чужим, одеревеневшим голосом приказал:

– Выносите Андрея Даниловича на тот берег. Хоронить будем всем полком.

– А на кого оставим плацдарм?

– Свято место пусто не бывает. Ночью нас сменят…

На левом берегу, где совсем недавно некому было слушать концерт, теперь стало многолюдно. Подходила свежая дивизия. Усталые солдаты рассаживались на косогоре и, пока паром перевозил через Днепр очередное подразделение, успевали прослушать и просмотреть весь не слишком обширный репертуар оказавшихся здесь артистов. Уплывала одна партия бойцов, подходила другая, и снова все в том же порядке выступали Зельдович, Агния Ковальская, баритон Гордов и балетная пара.

Когда разведчики поднимались по трапу с тяжелой своей и скорбной ношей, Ковальская пела:

Конферансье Зельдович узнал нас, заметно заволновался, понимал: кто-то погиб.

Объявив перерыв, артисты побежали к опушке леса, где их угощали обедом. Агния Ковальская, придерживая подол своего красивого розового платья, семенила по лугу в лакированных туфлях. Ей помогал, подхватив под руку, баритон во фраке.

Вокруг тела, накрытого зеленой плащ-палаткой, стояли без пилоток их первые зрители.

– Кто это? – спросила Ковальская, кусая губы.

Я не мог выговорить ни слова, знал: голос задрожит, и я расплачусь. Молча приподнял край палатки, показал лицо Андрея Даниловича.

– Ах! – вскрикнула Ковальская, и из глаз ее покатились слезы…

…Ночью остатки полка были выведены во второй эшелон.

Гарбуза похоронили под той самой березой на опушке, где он вчера принимал гостей, правил застольем. На похоронах Кортунов произнес недлинную, но очень трудную для него речь. Подполковник часто умолкал, и все опускали при этом глаза, как бы давая возможность командиру собраться с силами. Кортунов снова начинал говорить и опять замирал на полуслове…

Когда прогремел прощальный залп, в задних рядах кто-то тихо спросил:

– Где тут артисты?

– А в чем дело, – оглянулся Зельдович.

– Мы на тот берег идем. Ну, и хотели бы… как всем, которым вы до нас… – смущенно просил загорелый усатый старшина.

Зельдович ответил:

– Концерт будет, куда идти?

Вытирая слезы, артисты пошли за старшиной.

Полк вернулся на передовую. Разведчики занимались своими будничными делами.

Уже был подготовлен проход в колючей проволоке, осталось в него пролезть по одному, потом перепрыгнуть траншею и уползти в тыл гитлеровцев, как вдруг произошла смена. Часовой, который стоял до этого на посту, прохаживался в траншее, удаляясь влево от пулемета и от группы разведчиков. Разминая ноги, греясь, он уходил далеко в сторону; поэтому и решили делать проход именно здесь. Новый часовой стал ходить вправо от пулемета и мимо готового прохода.

Я с досадой глядел на темную голову и плечи немца. Тот, как «грудная» мишень на стрельбище, проплывал над обрезом траншеи. Проще всего было проползти под проволокой, спуститься в окоп, и фашист сам придет в руки. Но на этот раз перед разведчиками стояла иная задача. Я хорошо помнил разговор с полковником Кортуновым.

– Вот отсюда «язык» нужен. – Кортунов показал на карте синий флажок, обозначавший немецкий штаб, посмотрел на меня пристальным испытывающим взглядом. – Сможешь?

– Попробуем.

– Это нужно не только мне, объект указан штабом армии.

– Постараемся.

И вот лежу у проволоки, и со мной пятеро: Пролеткин, Рогатин, Баранов, Голощапов и радист Жук. Все так хорошо началось: тихо добрались к заграждению, обнаружили наблюдателя, сделали проход… И надо же этому фрицу ходить именно в нашу сторону! Снять его нельзя: обнаружат следы группы, ведущие в тыл, начнут гонять с собаками, не уйдешь. Другой проход делать? Трата времени, да и риск немалый: надо отползти бесшумно в новое место, найти там часового. И еще неизвестно, как тот будет ходить. Лучше дождаться здесь смены. Может, следующий часовой будет ходить влево. Я оттянул рукав маскхалата, показал разведчикам циферблат часов, покрутил над ними пальцем и ткнул в сторону отошедшего часового. Все поняли: будем ждать смену.

Я опустил лицо на рукавицу, закрыл глаза. Хорошо бы заснуть. Я действительно мог бы заснуть вблизи немцев, такое уже бывало, когда долгими часами приходилось выслеживать гитлеровцев, пережидать опасность в нейтралке или в тылу врага. Ко всему привыкает человек, даже к опасности. Я вспомнил, как громко билось сердце, когда Казаков вывел впервые из своих траншей. Гитлеровцы находились неведомо где, очень далеко, а мне за каждым кустом мерещился фашист. И вот враг реальный, настоящий в нескольких метрах, ему достаточно нажать на крючок пулемета – и все будет кончено, а мне хочется спать, абсолютно спокоен, потому что десятки раз бывал в переделках посложнее. Я уверен, если фашист обнаружит группу, он не успеет выстрелить из пулемета, его опередит автоматная очередь или взрыв гранаты. Когда-то за эту науку отдал жизнь Костя, но зато после его подвига разведчики знали – они не беспомощны вблизи врага, могут оставаться хозяевами положения, главное, не терять ни секунды, действовать смело и уверенно огнем, гранатами и только после этого отходить.

Смена произошла через час. Гитлеровцы недолго поговорили. Один из них засмеялся и ушел по ходу сообщения. Новый наблюдатель встал около пулемета, пустил вверх ракету, осмотрел перед собой нейтралку, дал очередь просто так, видно, хотел опробовать свой «машиненгевер». Я следил за ним, не поднимая лица, и мысленно подгонял: «Ну, давай, гуляй. Куда ты, гад, будешь ходить?» Немец потоптался и двинулся… в сторону группы. «Ах, чтоб тебя! – ругнулся я. – Столько ждали, время потратили, а ты сюда же зашагал! Ну, тем хуже для тебя. Того пощадил, тебя, гада, проучу». Я по-настоящему разозлился на незадачливого часового, который, ничего не подозревая, нарушал наши планы. Часовой, будто уловив нависшую опасность, прошел мимо пулемета и удалился влево. Теперь он стал ходить и вправо, и влево от пулемета.

Я сразу почувствовал облегчение. Как только гитлеровец ушел на самое дальнее от группы расстояние, махнул Пролеткину, тот мигом юркнул под проволоку, пролетел над окопом и скрылся в кустах. Так по одному прошмыгнули все. Я полз последним, пролез под проволоку, снял подпорки: убедившись, что проволока опустилась на прежнее место, я быстро перемахнул через темную пасть траншеи.

Шли долго. От куста к кусту, от канавы к ямке, от дерева к дереву. К рассвету все же успели добраться до намеченного места. Замаскировались в небольшой рощице. Перекусили, напились воды и залегли спать. Я остался наблюдать первым. В течение дня все по очереди должны были наблюдать и изучать объект.

Штабные блиндажи были врыты в скаты оврага. Натоптанные тропинки сбегали со скатов на центральную дорожку на дне. Гитлеровцы с утра умывались, некоторые офицеры, оголяясь до пояса, делали зарядку. Промелькнули в бинокле несколько женщин в форме, в пилотках, в сапожках. «Вот бы поймать одну из них. Такого “зыка” у меня еще не было». Я стал следить, в какие блиндажи заходят немки, удобны ли их жилища для нападения ночью.

Главное, чтобы все произошло бесшумно, – нас только шестеро, если начнут ловить, ноги не унесешь, до передовой километра четыре.

Немочки заходили в большие блиндажи в центре расположения штаба, туда идти опасно. Но кто знает, может быть, там рабочие землянки, а спать они пойдут куда-нибудь в крайние, небольшие блиндажишки.

Передавая бинокль сменившему меня Саше Пролеткину, я рассказал о женщинах. Саша насупился и брезгливо сказал:

– Не дай бог на одну из них напороться в блиндаже.

Я рассмеялся.

– Ну ладно, не будем связываться с женщинами. Следи вот за вторым от края блиндажом, туда два офицера зашли. Сейчас они там. Посмотри, посчитай, сколько к концу дня их там останется.

Когда стало вечереть и приблизилось время для захвата «языка», я забеспокоился – не выявлена очень важная деталь. Определили, куда идти, знаем, что в намеченном блиндаже не больше трех человек, двое из них офицеры. Но где охрана? Это пока выяснить не удалось. А штаб не может быть без охраны. Она где-то есть, только мы ее не обнаружили. И это очень опасно: хорошо скрытая охрана для того и существует, чтобы обезопасить штаб от нападения таких групп, как наша.

Я уже подумывал сообщить в полк по радио о том, что придется остаться еще на день, как вдруг Иван Рогатин, дежуривший с биноклем, замахал рукой, подзывая к себе.

– Есть охрана, товарищ лейтенант. Вон, глядите, – парный патруль. Поверху пошел.

Я приник к биноклю.

– Понятно. Значит, на ночь выставляют. Хороший маршрут выбран для патруля. Им видны и подходы, и все, что внизу, в овраге, делается.

– Снимать будем? – спросил Саша. – Мы тихо с Иваном или вот с Голощаповым.

– Ты за себя говори, а меня не тронь, – заскрипел Голощапов. – Я один раз уже снимал часовых около флага. Как вспомню, до сих пор под ребром холодный нож чую. Ох, и полосовал же он меня, гад!

– Будем брать втихую, – прервал я и объяснял ребятам: – Патрульные обходят вокруг расположения штаба за семь-восемь минут. Пройдут мимо нашей рощи – мы в овраг. Ты, Жук, не спускай с них глаз, каждую минуту должен знать, где будет патруль.

– Понятно.

– В блиндаж пойдем я и Рогатин.

– Может, меня возьмете? – спросил Саша.

Я так взглянул на него, что он сразу понял: время разговоров и шуток прошло, сейчас все подчиняются беспрекословно. Баранов прикрывает вход в блиндаж слева, Пролеткин – справа, Голощапов остается у двери. Огонь открывать только в самом крайнем случае.

Дождались глухой ночи. Патруль сменился несколько раз. Луна еще не взошла. В черном овраге не было видно ни одного освещенного окошечка. Штаб спал. Только трубы блиндажей дымили.

Мы подползли к тропке, где ходил патруль. Напряженные, собранные, будто сжатые пружины, мы следили за патрулем.

Когда немцы отошли на достаточное расстояние, я вскинулся и, ступая бесшумно, пригибаясь, пошел вниз. Не оглядывался, знал – все идут за мной. У намеченного блиндажа лег. Заметив тоненькие полоски света, пополз к окну. Стекло было занавешено черной бумагой изнутри. Через узкие щели разглядел на столе, застеленном газетой, термос, бутылку вина, вскрытую банку консервов, печенье, сигареты. У стола сидели двое. Один в полной форме – гауптман-капитан. Другой без кителя, в зеленой рубахе. Китель и ремень с парабеллумом висели на гвозде, вбитом в стену. «Почему они так поздно не спят? Может, дежурные?»

Я посмотрел на Жука, тот глянул на свои часы и, вскинув руку, показал, где сейчас может находиться патруль. Подождав, пока солдаты протопали, быстро вошел в траншейку, ведущую к двери. Иван последовал за мной.

У двери я остановился. Сердце стучало так громко, что казалось, его биение слышат офицеры там, в блиндаже. Испугавшись, что это действительно может произойти, я рванул дверь и, вскинув пистолет, быстро шагнул через порог. Вплотную за мной с автоматом наготове вошел Иван. Он тут же захлопнул дверь, чтоб свет и возможную борьбу не увидели снаружи. Я приглушенно, но властно скомандовал:

– Хальт! Хенде хох!

«Они же никуда не бегут, зачем я “хальт” сказал? – мелькнула мысль. – Ну, ничего, поняли. Руки задирают».

Тот, который был в полной форме и стоял ближе ко мне, поднял руки вверх, расширенными глазами пялился на неведомые существа в маскировочных одеяниях… Другой гитлеровец стоял по ту сторону стола, руки поднимал нерешительно, одну выше другой, а глазами косил вбок. Я сразу уловил это движение, хотел еще раз скомандовать «Руки вверх!», но не успел. Офицер кинулся к висевшему на гвозде ремню и пытался выхватить пистолет из кобуры. Все произошло в считанные доли секунды, но я все же успел оценить и правильно среагировать на происходящее. Свалить боксерским ударом офицера не удастся. Мешает стол. Парабеллум уже до половины выхвачен из кобуры. Надо стрелять. Я надавил на спуск. Выстрел показался громче орудийного! Офицер по ту сторону стола свалился, а у того, что стоял рядом, вдруг ожили глаза, лицо стало осмысленным. Он напряженно вслушивался: не бегут ли на помощь, услыхав звук выстрела? Я и Иван тоже напряженно ждали: вот-вот послышится топот, стрельба прикрывающих разведчиков – и начнется…

Все кончилось благополучно для нас. Выстрел, глухо прозвучавший в закрытом блиндаже, никто не услыхал. Рогатин быстро «обработал» пленного – всунул ему в рот кляп, связал за спиной руки.

Опытный Иван знал – все это надо делать быстрее, пока немец в шоке, скоро он опомнится и тогда будет сопротивляться.

Я тем временем собрал бумаги в блиндаже, документы и оружие убитого офицера. Еще раз оглядел землянку и, погасив парафиновый светильник, открыл дверь. Сначала я никого не увидел во мраке. Потом различил Жука и его руку, направленную в сторону, где сейчас находится патруль. Голощапов стоял в траншейке, ведущей к двери. Затаившись у двери, мы ждали, когда солдаты пройдут. Темные фигурки были видны неподалеку. И вдруг, когда патруль находился на самом близком расстоянии, пленный офицер ударил Голощапова ногой, сбил его и попытался выбежать из траншейки, чтобы привлечь внимание своих. Гитлеровец мычал и, мотая головой, пытался выплюнуть кляп. Голощапов не растерялся, схватил его за ногу и, повалив на землю, зажал на всякий случай рот поверх кляпа. Офицер продолжал брыкаться. Патруль, ничего не заметив, прошел мимо.

Я поднял гитлеровца, радостно подумал: «Ну и везет нам сегодня: выстрел не услыхали, этого не заметили». Вдруг немец опять отчаянно забил ногами, силясь освободиться. Я быстро прикинул: «Жирный, скотина, килограммов на восемьдесят, нести тяжело будет», – поэтому нокаутировать строптивого «языка» не стал, а врезал ему коротким апперкотом снизу в подбородок. Офицер икнул, вытаращил глаза и, сразу поняв, что с этими призраками шутки плохи, затих. Я, махнув разведчикам, побежал вверх по косогору.

Мы быстро, то бегом, то вприпрыжку, двигались к переднему краю, надо было уходить как можно скорее, пока в штабе не обнаружили пропажу.

Холодный ночной воздух и удача бодрили ребят – неслись, не чувствуя усталости. Я осаживал разведчиков:

– Тихо вы, как кони топаете!

Когда были неподалеку от первой траншеи, выкатилась из-за туч луна. Все окружающее подернулось желтоватым отсветом.

– Только тебя не хватало! – Пролеткин ругнулся. Я увидел на щеках гауптмана две мокрые полоски – офицер плакал. Это меня очень удивило. Я привык видеть на допросах вызывающе наглых гитлеровских офицеров. Этого еще ни о чем не спросили, а он уже нюни распустил. Странный фриц. «Неужели обиделся так сильно, что я ему по морде дал? Сам же виноват – не шебуршись. Какой чувствительный!»

По взлетающим вверх ракетам нашли в первой траншее пошире промежуток между немецкими ракетчиками. Осторожно выползли к траншее. Она была в этом месте пуста. Проверили, нет ли кого, до ближайших поворотов. Затем Саша достал из вещевого мешка ножницы, перемахнул через окоп и стал резать проволоку. Теперь проход скрывать незачем, да и пошире он нужен, пленный ведь не умеет проползать в небольшую щель. Когда все было готово, Саша, махнув рукой, юркнул в нейтралку и по ту сторону проволоки на всякий случай приготовился прикрывать группу из своего автомата.

Я дернул пленного за плечо и, когда тот обернулся, показал вперед на проход, а чтобы фашист лучше усвоил и выполнял, что от него потребуется, поднес к его носу свой тяжелый кулак. Гитлеровец послушно закивал головой. «Ну, вот и хорошо», – подумал я. Со связанными за спиной руками офицер сам подняться не мог. Я взял пленного за ремень крепко, чтоб тот почувствовал силу, вздернул его и, кивнув в сторону траншеи, держа пленного за ремень, перешагнул вместе с ним траншею. Потом бесцеремонно взяв пленного за шиворот, протащил его под проволокой.

В штабе полка не спали только начальник разведки Люленков да дежурные связисты. Пленному развязали руки, вынули кляп изо рта. Когда офицер отдышался, я полюбопытствовал:

– Почему вы плакали? Потому что я ударил?

Офицер с нескрываемой ненавистью искоса посмотрел на меня – он теперь видел, что имеет дело с лейтенантом, поэтому демонстративно встал ко мне боком, а лицом к капитану Люленкову, – заговорил на русском языке, не очень быстро находя нужные слова, перемежая их немецкими.

– Если бы я имел возможность, – с клокочущей в глотке злобой сказал гауптман, – если бы я мог получить такую возможность, я бы не только разорвал вас на куски, но еще топтал бы каждый кусок, пока он не стал мокрым местом!

– Неужели так обиделись за то, что ударил? Я еще вас пожалел, поучил легонько.

– Я обижен не только за удар. Вы мою всю жизнь испортили! Я сдал должность майору Франку, которого вы убили. Я имею новое назначение резервный полк. Должен утром ехать. Для меня война кончена. Через несколько дней я бы увидел мою дорогую фрау Гильду, моих милых деток – Кетхен и Адольфа. И вот все так неожиданно перевернулось. Если бы мне бог дал несколько минут, я бы своими зубами перегрыз вам глотку!

Я усмехнулся: «Да, уж ты бы надо мной покуражился», – потом спокойно сказал:

– Никаких особых бед я не принес – там для вас война кончилась, и здесь она кончится. Там вы остались бы живы, и здесь будете жить… – Если ты любишь свою фрау и своих киндеров, зачем ты здесь, у нас, в России? У меня тоже есть мать и невеста. Зачем ты здесь? Что тебе нужно на чужой земле? Зачем ты здесь, у нас в России? Что тебе нужно на чужой земле? Платья моей матери для твоей Гильды?

Немец побледнел. Он не ожидал, что разговор примет такой оборот, наверное, думал: «Сейчас этот лейтенант меня пристрелит».

– Успокойся, Володя, – сказал Люленков. – Не расстраивайся из-за этой сволочи.

В блиндаж быстро вошел заспанный Кортунов, он на ходу застегивал пуговицы на гимнастерке. Алексей Кириллович быстрым взором окинул гауптмана и пошел ко мне, протянув для рукопожатия обе руки.

– Что у меня за разведчики! Великолепные мастера своего дела! Асы! «Языков» по заказу таскают. Надо с передовой – ведут, надо из тыла – пожалуйста. Попросил штабного офицера – получайте. Спасибо, дорогой Володя.

Я приложил руку к пилотке:

– Служу Советскому Союзу!

– Да ладно с этими официальностями, – остановил Кортунов, похлопывая меня по плечам. – Ну как, все живы? Никого не ранило? Люленков, есть у нас что-нибудь горяченькое поужинать?

– Найдем, товарищ полковник.

Кортунов будто забыл о пленном офицере. А тот никак не мог понять, что происходит, почему полковник, величина в его представлении недосягаемая, вдруг так запросто обращается с лейтенантом, лейтенант и капитан чувствуют себя в присутствии полковника удивительно свободно.

И, видимо, вспомнив свою любимую армию, гауптман вдруг неожиданно для всех, но с огромным наслаждением для себя заорал, вскинув руку в фашистском приветствии:

– Хайль Гитлер!

Кортунов поморщился, как от зубной боли, но даже не взглянул на гитлеровца.

– Ну ладно. Ужинай и отдыхай, Володя. Скажи спасибо ребятам, завтра поговорим.

Особое задание

И вот уже отгремела победная битва за Днепр. А затем очистилась от оккупантов и вся Правобережная Украина. Заканчивалась третья военная зима. Нелегкая, но куда более радостная, чем две предшествующие. На очереди стояло освобождение Белоруссии.

При перегруппировке советских войск дивизия Добровольского была переброшена на только что созданный 3-й Белорусский фронт. И в штаб этого нового фронта вызвали вдруг меня. Я уже был старшим лейтенантом.

Вызов был срочным. Настолько срочным, что даже машину прислали. Больше того, за старшим лейтенантом приехал в качестве нарочного майор. Вопросов в подобных случаях задавать не полагается, но я все-таки спросил:

– Что случилось?

– Там все узнаете, – ответил неразговорчивый майор.

По календарю была весна, а запоздалый снег сыпал по-зимнему. И ветер протягивал через открытый «виллис» белую поземку. Пока доехали до штаба фронта, я промерз до костей.

Майор сразу повел меня к генералу Алешину, начальнику разведуправления. Я слышал эту фамилию, однако видеть Алешина не приходилось. И почему-то этот генерал представлялся мне высоким, с величественной осанкой, таким же молчаливым, как его майор, и, конечно, очень строгим. В действительности же Алешин оказался низеньким, толстеньким, глаза добрые, как у детского врача, голос мягкий.

В общем, главный разведчик фронта выглядел человеком совершенно бесхитростным.

– Вы, товарищ старший лейтенант, пойдете в Витебск, – объявил мне генерал. – Там наши люди добыли схемы оборонительных полос противника. Принесете их сюда. – Он сказал это так спокойно, как будто чертежи надо было доставить из соседней комнаты, а не из города, лежащего по ту сторону фронта.

Я угадал, что начальник разведки избрал этот тон для того, чтобы не испугать и не заронить с первой минуты сомнений. И действительно, спокойная уверенность Алешина передалась мне. «Пойду и принесу. Дело обычное».

Я выслушал, как представляется генералу выполнение этого задания. Насторожился лишь под конец беседы, когда начальник разведки сообщил:

– Командующий фронтом будет лично говорить с вами.

Спокойствие мое вмиг нарушилось. Я смотрел на Алешина и думал: «Нет, товарищ генерал, дело тут не обычное. Вы хороший психолог, умеете держаться. Однако и я стреляный воробей, отдаю себе отчет, что это значит, если командующий фронтом собирается лично инструктировать исполнителя! Вы, наверное, долго перебирали разведчиков, прежде чем остановить свой выбор на мне. И сейчас все еще размышляете: справится ли этот парень, не подведет ли?..»

А генерал уже звонил по телефону, докладывал, что прибыл офицер, которого хотел видеть командующий. Положив трубку, поднялся из-за стола.

– Пойдемте, командующий ждет… И не тушуйтесь. О ваших боевых делах он наслышан, ценит ваш опыт, верит в вашу удачливость. Так что все будет гут!..

Генерал неожиданно перешел на немецкий. Сказал, что Черняховский любит разведчиков. Спросил, как относится к разведке Добровольский.

Справа и слева в скатах оврага виднелись двери и окошечки: там размещались отделы штаба. Поднялись к одной из дверей по лестнице из свежих досок. В приемной встретил адъютант с золотыми погонами. Я золотых еще не видывал.

Мне очень захотелось поносить такие погоны. У нас на передовой были зеленые из ткани.

Адъютант ушел за вторую дверь, обитую желтой клеенкой, и тут же вернулся.

– Пройдите.

Я очутился в теплом, хорошо освещенном кабинете. За столом сидел Черняховский – плотный, крепкий, лицо мужественное, темные волнистые волосы, светло-карие глаза.

Вышел навстречу, пожал руку, кивнул на диван:

– Садись.

И сам сел рядом, начал говорить о задании:

– До Витебска километров двадцать. По глубине это тактическая зона, поэтому всюду здесь войска: первые и вторые эшелоны пехоты, артиллерия, штабы, склады и прочее. Выброситься в этой зоне на парашюте слишком рискованно. Да если бы высадка и удалась, возвращаться все равно нужно по земле. Самолет забрать не сможет. Понимаешь?

– Понимаю, товарищ командующий, – я по привычке встал.

– Сиди, сиди, – потянул меня за локоть Черняховский и продолжал: – Мне рекомендовали тебя, как удалого и грамотного разведчика, на которого вполне можно положиться.

– Я сделаю все, товарищ командующий, чтобы выполнить ваш приказ.

– Ну и добро. Выходи сегодня же, возвращайся как можно скорее. – Взглянул на Алехина: – Подготовили документы?

– Так точно, товарищ командующий. Осталось сфотографировать его в немецкой форме, и удостоверение через час будет готово.

– Группой пробраться труднее, – пояснил Черняховский, – пойдешь один, в их форме, но избегай встреч. Как с немецким языком?

– В объеме десятилетки и курса при военном училище, товарищ командующий… И то на тройку, – признался я, с опаской подумал: «Не будет ли это принято за попытку уклониться от задания?»

Черняховский понял все правильно, однако переглянулся с Алешиным.

Алешин сказал:

– Понимает немецкий хорошо. Я говорил с ним. Только произношение сразу его выдаст.

– Акцент порой опаснее молчания, – заключил командующий. – Значит, без крайней необходимости ни в какие разговоры с немцами вступать нельзя… У нас есть люди, владеющие немецким безупречно, но это глубинные разведчики, они не умеют действовать в полевых условиях. А для тебя зона, насыщенная войсками, – родная стихия. Что ж, давай руку, разведчик. Нелегкое тебе предстоит дело, береги себя.

Командующий посмотрел мне в глаза и как-то по-свойски добавил:

– Мне очень нужны эти схемы, разведчик…

Возвращались тем же оврагом. На душе у меня было необыкновенно легко и просторно. Всецело захватило стремление скорее выполнить то, о чем просил командующий. Да, не только приказывал, но и просил!

В управлении разведки я переоделся в форму немецкого ефрейтора, меня сфотографировали, освоил данные о явке – место, адрес, пароль, отзыв – и погрузился в изучение плана города. Прежде в Витебске я не бывал, а нужно заранее сориентироваться, с какой стороны войти туда и куда двигаться, ни у кого не спрашивая дорогу. Подсчитал: необходимо пересечь двенадцать-тринадцать улиц, пролегающих с севера на юг, и тогда окажусь в районе нужной «штрассе». Странно, в белорусском городе – и вдруг «штрассе»!..

Потом так же тщательно изучал карту местности и обстановку на пути в Витебск. Я прикидывал, где необходимо проявить особую осторожность, какие объекты и с какой стороны лучше обойти.

Минут через сорок принесли служебную книжку с моей фотографией. По книжке я значился Паулем Шуттером, ефрейтором 186-го пехотного полка. Все это удостоверялось цветными печатями с орлами и свастикой. Книжка была настоящая, видимо, одного из пленных. В ней только сменили фотографию.

Переброска через линию фронта была поручена тому же молчаливому майору. Опять сели с ним в «виллис» и поехали к передовой. В какой-то деревушке нас встретил капитан – начальник разведки дивизии.

Далее пошли пешком. По пути капитан подробно рассказал о системе оборонительных сооружений немцев на глубину до пяти километров, о поведении противника в этом районе.

На передовой меня поджидали пять полковых разведчиков и три сапера. На всех маскировочные костюмы.

Я тоже натянул маскировочный костюм. Последний раз молча покурил, попрощался с офицерами и выскочил из траншеи, сопровождаемый незнакомыми бойцами.

Шли пригнувшись, от куста к кусту, по лощинам. Проводники хорошо знали здешнюю нейтральную зону, вели уверенно.

Пулеметные очереди потрескивали совсем близко. Не потому, что фашисты обнаружили, а таков у них порядок: короткими очередями прочесывают местность. Я хорошо знал язык немецких пулеметов. Они своими очередями сообщают друг другу: «У меня все в порядке» или «Здесь готовится нападение». Сейчас пулеметы выбивали дробь: «та-та-тра-та-та». Это означало: они спокойны.

Изредка в небо взлетала ракета. Пока ее яркий покачивающийся свет заливал местность, разведчики лежали, но как только ракета гасла, они моментально устремлялись вперед. Я отметил: «Зубры!» Неопытные подождали бы, пока привыкнут глаза, а эти знают, что в наступившей после ракеты темноте вражеский наблюдатель несколько секунд совсем ничего не видит, и используют каждый такой момент. А когда раздается пулеметная очередь, не очень-то заботятся о звуковой маскировке. Это еще раз подтверждает, что они «зубры». Новичок в таком случае обязательно заляжет, а опытные знают: пулеметчик во время стрельбы ничего не слышит, кроме своего пулемета. Свист пуль страшноват, однако обстрелянный боец понимает: свистит та, что мимо, а ту, что в тебя, не услышишь.

Впереди поле пересечено серой полосой. Это проволочное заграждение. Саперы щупают голыми руками снег – нет ли мин. Добравшись до кола, один сапер ложится на спину и берет руками проволоку, другой подпирает ее рогульками.

Очередная ракета метнулась в небо, шипя как змея. С легким хлопком она раскрылась, залила все вокруг предательским светом и упала почти к ногам разведчиков. Ракетчик где-то рядом. Я отчетливо слышал, как щелкнула ракетница, когда он ее заряжал. В темноте саперы продолжали свое дело и вот уже дают знать: «Проход готов».

Я посмотрел на часы: второй час ночи.

Стараясь не зацепиться за колючки, прополз под проволокой. Впереди чернела траншея. Как всегда нелегки эти минуты! Очень трудно заставить себя приблизиться к темной щели. Нужно обязательно попасть в промежуток между двумя часовыми. А где они? Разве увидишь в темноте, да еще лежа, когда глаза над самой поверхностью снега?

Борьба с самим собой длится несколько секунд.

Я достал гранату. Пополз к траншее, прислушиваясь: может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Но было тихо.

Кончилась гладкая поверхность, перед глазами комья и бугорки – это бруствер. До траншеи не более двух метров.

Я осторожно приподнялся на руках, посмотрел вправо и влево: торчит ли поблизости каска? Нет. Прополз последние метры до траншеи и заглянул вниз. Граната наготове. Траншея до ближайших поворотов пуста. Не поднимаясь высоко, перескочил через нее и быстро уполз к темнеющим кустам.

Ракеты вспыхивают позади. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь.

Вторую траншею преодолеть легче. Здесь наблюдатели реже, и службу они несут менее бдительно. Слышно, как неподалеку кто-то колет дрова. Несколько человек спокойно разговаривают у своего блиндажа. Вспышки ракет все дальше и дальше. Уже нет необходимости двигаться ползком. Я поднялся около деревьев. Осмотрелся. Наметил место следующей остановки, запомнил все, что должно встретиться на пути, и, пригнувшись, перебежал туда. Так же действовал и в дальнейшем. Разведчики называют этот способ «идти скачками».

Вскоре попалась наезженная дорога. Я просмотрел ее в обе стороны и, никого не обнаружив, пошел по ней вправо. Помнил, справа должно быть шоссе на Витебск.

Пройдя с километр, увидел – движется навстречу что-то большое, темное. Свернул и затаился в придорожных кустах. Через несколько минут мимо проползли груженые машины.

Так, уступая дорогу всем встречным, я достиг шоссе. Вдоль шоссе чернела деревня.

Идти напрямик, не зная, что делается в деревне, опасно. Обходить – потеряешь немало времени. Как быть?

«Что говорил об этой деревне начальник разведки дивизии?» Ничего определенного вспомнить не удалось. Темный ряд домишек выглядел загадочно.

Подошел ближе. Если в деревне штаб, то должны к домишкам тянуться телефонные провода. Но, как ни напрягал зрение, в темноте проводов не увидел. Однако заметил: в некоторых окнах сквозь маскировку пробивались узенькие полоски света. Вот и признак! Этого достаточно. Местные жители не будут сидеть со светом в глухую ночь. В прифронтовой полосе они вообще не зажигают света с наступлением темноты.

Обогнув деревню, опять выбрался на шоссе. Чем ближе к Витебску, тем чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячась от них, поглядывал на часы: «Медленно продвигаюсь! Так до рассвета не добраться. Надо что-то придумать».

Снял свой маскировочный наряд, закопал у приметного дерева – пригодится на обратном пути. Вернулся к дороге и стал высматривать сани с гражданскими седоками. Вскоре такие показались. Возница дремал, лошадь шла шагом.

Я окликнул закутавшегося в тулуп дядьку и стал объясняться с ним на смешанном русско-немецком языке. – Нах Витебск?

– Да, нах Витебск, господин офицер. – Возница принял меня за офицера.

– Их бин кайне офицер, их бин ефрейтор, – поправил я и забрался в сани.

Поехали. Чтобы не замерзнуть и замаскироваться, зарылся в пахучее сено, которое лежало в санях. Вознице приказал:

– Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать. Понимаешь?

– Понимаю, чего же не понять… Спи, коли хочется, – ответил тот.

Я лежал в сене и следил за дорогой. Да и за возницей надо было присматривать. Кто знает, чего у него на уме. Одинокий дремлющий фашист – заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.

На рассвете достигли пригорода. В том месте, где шоссе превращалось в улицу. Я заметил шлагбаум и танцующую около него фигуру постового. Там могут проверить документы, спросить о чем-нибудь. Это мне ни к чему.

– Хальт! – скомандовал я вознице и, выбравшись из саней, махнул рукой: езжай, мол, дальше. Дядька послушно продолжал свой путь. Я ушел с шоссе и тихими заснеженными переулками углубился в город.

Витебск еще спал.

Где-то здесь, в этом скопище развалин и уцелевших домов, нужная квартира. Там меня ждут. Туда сообщили по радио, что я вышел.

Я считал улицы – нужна четырнадцатая. Чем глубже в город, тем крупнее дома и чаще развалины. Черные проемы окон, лишенные рам и стекол, смотрят угрюмо.

Пересек десятый перекресток и вдруг прочитал на угловом доме название нужной «штрассе». Значит, в пригороде обсчитался на три улицы. Не беда!

Отыскал дом номер 27. Вошел в чистый освещенный подъезд. Квартира на первом этаже. На всякий случай положил руку в карман, на пистолет. Может, пока шел, здешних разведчиков раскрыли и сейчас за дверью засада?

Негромко, чтобы не разбудить соседей, постучал в дверь. Через минуту женский голос спросил:

– Кто там?

Стараясь подделаться под немца, сказал пароль:

– Я пришел от гауптмана Беккер; он имеет для вас срочная работа.

Дверь отворяется, и женщина говорит отзыв:

– Во время войны всякая работа срочная.

Впустив меня и заперев дверь, хозяйка подала руку, шепотом сказала:

– Проходите в комнату, товарищ. – А куда-то в сторону бросила: – Коля, это он.

Только теперь я заметил в конце коридора мужчину лет сорока. Мужчина подошел, представился:

– Николай Маркович.

Я снял шинель, хотел повесить ее на вешалку, но хозяйка остановила:

– Здесь не надо.

Она унесла шинель в комнату.

Сели к столу, я рассматривал этих скромных, смелых людей. Сколько сил прилагает, наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А они живут, работают, встречаясь с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы, чтобы вот так ходить день за днем по краю пропасти.

Николай Маркович в свою очередь присматривался ко мне.

Сказал одобрительно:

– Быстро добрались. Я думал, придете завтра.

– Спешил. Переждать до следующей ночи негде – обнаружат, да и холод собачий – окоченеешь.

– Надюша, – спохватился хозяин, – организуй-ка чаю и другого прочего, промерз человек.

Хозяйка ушла на кухню, а мы сидели и не знали, о чем говорить. Разговор наладился лишь за завтраком. Меня расспрашивали о жизни на Большой земле. Я охотно отвечал на эти расспросы. Но едва ослабло напряжение, начала сказываться усталость. От хозяев квартиры это не ускользнуло. Николай Маркович поднялся, мягко сказал:

– Нам пора на службу. А вы укладывайтесь спать. Набирайтесь сил. Вечером в обратный путь…

Они ушли, я лег в постель. Слышал, как под окнами иногда топают немцы, доносился их резкий говор.

Проснулся, когда уже стало смеркаться. Надо собираться «домой», нет причин задерживаться здесь. Фотопленку с отснятыми чертежами Надежда Васильевна зашила мне в воротник под петлицу. А подлинники лежат где-то в сейфах, под охраной часовых.

«Чтобы попасть сюда, – подсчитывал я, – мне понадобилось около семи часов. Если на возвращение уйдет столько же, то к двум часам ночи могу быть у своих. Однако спешить нельзя. Переходить линию фронта лучше попозже – часа в три ночи, когда часовые умаются, и никто другой не будет слоняться по обороне. Сложнее теперь перебраться через колючую проволоку: нет ни саперов, ни ножниц для проделывания прохода. Придется подкопаться снизу или перелезть по колу.

Договорились, что Николай Маркович и Надежда Васильевна будут сопровождать меня по противоположной стороне улицы и проследят, как я выйду из города. Николай Маркович предупредил:

– Если с вами что-нибудь стрясется, мы ничем не сможем помочь. Вы понимаете, мы не имеем права…

Он говорил смущенно, боясь, чтобы я не принял это за трусость.

На прощание выпили по стопке самогона за удачу. Эта стопка неожиданно сыграла очень важную роль.

Улицы были безлюдны. Я шел не торопясь, пистолет в кармане брюк, готовый к действию в любой момент. На противоположной стороне – Николай Маркович и его жена будто прогуливались.

Дошли до оживленной улицы. Поток людей несколько озадачил меня: не пересекал такой людной, когда шел утром. Но тут же сообразил, что ранним утром все улицы одинаково пустынны, а сейчас вечер – время прогулок.

По тротуарам прохаживались немецкие офицеры, в одиночку и с женщинами.

Выждав, когда на перекрестке станет поменьше военных, я двинулся вперед. Миновал тротуар, проезжую часть. Еще миг – и скрылся бы в желанном сумраке боковой улицы. Но тут как раз из-за угла этой улицы прямо на меня вывернул парный патруль. На рукавах белые повязки с черной свастикой.

Патрульные остановили меня, о чем-то спрашивали. По телу, от головы до ног, прокатилась горячая волна, а обратно, от ног к голове, хлынула волна холодная.

Боясь выдать себя произношением, я молча достал удостоверение. Что еще могут спрашивать, конечно, документы!

Худой, с твердыми желваками на скулах патрульный внимательно изучил служебную книжку, спросил придирчиво:

– Почему ты здесь? Твой полк на передовой, а ты в тылах ошиваешься?..

Вопрос резонный. Но я не спешил вступать в разговор с немцами. В такой момент я и по-русски-то, наверное, говорил бы заикаясь, где уж там объясняться по-немецки!

Такой вариант не был предусмотрен, у меня нет ни отпускной, ни увольнительной.

Я молчал, а патрульный все настойчивее домогался, почему я улизнул с передовой. Вокруг образовалось кольцо зевак, среди них много военных. Бежать невозможно.

Я украдкой осмотрел окружающих. Искал, кто покрупнее чином. Пока не обыскали и пистолет при мне, хотел подороже взять за свою жизнь.

Вдруг патрульный засмеялся. Он наклонился ко мне, принюхался и весело объявил:

– Да он, скотина, пьян!

Я поразился: какое чутье у этого волкодава! Всего ведь по стопке выпили с Николаем Марковичем за удачу.

Трудно было определить, удача это или нет, но обстановка на какое-то время все-таки разрядилась. Коли пьян, разговор короткий. Меня бесцеремонно повернули лицом в нужную сторону, сказали «Ком!» и повели в комендатуру.

Хорошо, что не обыскали! Пистолет, будто напоминая о себе, постукивал по ноге. Я шел, покачиваясь слегка, как и полагается пьяному. Посматривал по сторонам. Патрульные, посмеиваясь, разговаривали между собой, подталкивали в спину, когда я шел слишком медленно:

– Ком! Ком! Шнель!

Я был внешне вроде бы безразличен к тому, что происходит, а в голове одна мысль: «Надо действовать! Надо что-то предпринимать! Если заведут в помещение, все пропало, оттуда не уйдешь. А где эта комендатура! Может, вон там, где освещен подъезд?»

Шли мимо двухэтажного дома, разрушенного бомбежкой. Внутри черно. Лучшего места не будет!

Я выхватил пистолет, в упор выстрелил в патрульных и, вскочив на подоконник, прыгнул внутрь дома. Сзади послышались отчаянные крики. Поразило – женщины кричали по-русски: «Он убил патрулей! Сюда заскочил! Сюда!»

Я делал все автоматически. Совсем не думая о том, что когда-то изучал приемы «отрезания хвоста», остановился у стены за одним из поворотов и, как только выбежал первый преследователь, выстрелил ему прямо в лицо. Другие залегли, спрятались за угол стены. Теперь они будут искать обходы. А я сразу после выстрела выпрыгнул из окна во двор, перемахнул через забор, перебежал садик. Выглянул из ворот на улицу, быстро перешел ее и опять скрылся во дворе.

Так и бежал по дворам, перелезая через изгороди. В одном из дворов женщина снимала с веревки белье. Я молча прошел мимо к воротам. Она с изумлением посмотрела на странного немца, который почему-то лезет через забор.

Ближе к окраине не стало дворов общего пользования. Калитки заперты, во дворах собаки.

Я пошел тихой улицей. По ней, видимо, мало ходили и совсем не ездили – на середине лежал нетронутый снег.

Погони пока не слышно. Но служебная книжка на имя Шуттера осталась у патруля, и я не сомневался, что из немецкой комендатуры позвонили в 186-й пехотный полк. Теперь, конечно, установлено, что никакого Шуттера там нет. Значит, его начнут искать всюду – и в городе, и на дорогах.

Я на ходу оценивал обстановку.

«Восемь часов. Быстро я проскочил город – заборы не помешали! Впереди еще целая ночь. Этого вполне достаточно, чтобы пробраться к своим».

Подошел к развилке дороги. Столб с указателями подробно информировал, в какой стороне какие деревни и сколько до каждой из них километров. Одним своим ответвлением дорога уходила к лесу. Я выбрал это направление: в лесу легче маскироваться. Однако вскоре понял, что ошибся: лес был полон звуков. Ревели моторы танков – их, видимо, прогревали. Перекликались немецкие солдаты, трещали сломанные ветки.

Я свернул с дороги и вскоре очутился на обширной поляне. Пошел к поваленному дереву в конце поляны. Но подойдя ближе, вдруг разглядел, что это не дерево, а ствол пушки. Я поспешил назад.

Обойдя батарею, опять двинулся на восток. Лес кончился, впереди у самого горизонта вспыхивали и гасли осветительные ракеты. Я обрадовался: «Значит, выхожу к траншейной системе», но здесь войска стоят плотнее. Нужен маскировочный костюм, а его нет. Дерево, у которого я зарыл свой белый костюм, где-то совсем в другом месте.

«Как же я поползу в этой зеленой шинели? На снегу меня будет видно за километр!»

Я забрался в кустарник и разделся догола.

Проворно надел брюки и куртку, а нижнее белье натянул сверху. Шинель пришлось бросить, на нее нательная рубашка не лезла. Оглядев себя, с досадой отметил: «На снегу будут выделяться руки, ноги, голова. Руки и ноги, в крайнем случае, можно ткнуть в снег, а вот как замаскировать голову?» Но и тут нашелся: достал носовой платок, завязал концы узелками. Еще мальчишкой, купаясь на речке, я мастерил такие шапочки. Маскировка, конечно, получилась не ахти какой, да что поделаешь!

Пошел «скачками». Без помех продвигался километра два. Наметил очередную остановку у развалин. Они были метрах в пятидесяти. Перебежал к ним, а это вовсе не развалины, это штабель боеприпасов, накрытый брезентом. В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада.

У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт часового. Я осторожно пополз в сторону.

Так вот – то ползком, то «скачками», то обливаясь потом, то промерзая до костей, когда надолго приходилось замирать в снегу, я достиг наконец желанной цели. Между мной и нейтральной зоной осталась одна траншея и проволочное заграждение. К этому моменту я настолько устал, что едва мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец.

Я заметил его каску издали. Каска проплывала вправо шагов на двадцать, влево – на десять. Я пересчитал эти шаги не раз. Когда часовой шел вправо, делал пятнадцатый шаг и должен был сделать еще пять, находясь ко мне спиной, подползал ближе к траншее. Когда часовой возвращался, я лежал неподвижно.

И вот он рядом. Достаточно протянуть руку – и можно дотронуться до каски часового.

Самое правильное – без шума снять его и уйти в нейтральную зону. Но я чувствовал: сейчас это мне под силу. Я настолько изнемог и промерз, что гитлеровец легко отразит мое нападение.

«Убить из пистолета – услышат соседние часовые, прибегут на помощь. Что же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне спиной? Но я не успею отползти. Это сейчас он меня не видит, потому что я сзади, а он смотрит в сторону наших позиций. На противоположной же стороне траншеи я окажусь прямо перед его носом… Но и так лежать дальше нельзя – замерзну. Единственный выход – собрать все силы и ударить фашиста пистолетом по голове, когда будет проходить мимо».

Пытаясь хоть немного отогреть пальцы, я дышал на них и совсем не чувствовал тепла. Рука может не удержать пистолета, удар не получится.

И все же, когда немец вновь поравнялся со мной, я ударил его пистолетом по каске. Плохо! Удар вскользь. Гитлеровец с перепугу заорал. Пришлось выстрелить, после чего я мигом оказался у проволочного заграждения. Ухватившись за кол, полез по нему, опираясь ногами о проволоку. Сзади уже кричали, стреляли.

Разрывая в колючки одежду и тело, я перебрался и через второй ряд проволоки, и тут что-то тяжелое ударило в голову. Я потерял сознание.

Когда очнулся, в первую минуту ничего не мог понять. В глазах плыли оранжевые и лиловые круги. Чувствовал сильную боль, но где именно болит, сразу не разобрал. Пытался восстановить в памяти, что произошло. И вот смутно, будто очень давно это было, припомнил: «Лез через проволоку, потерял сознание от удара. Ранен… Но куда! И где я сейчас?»

Вокруг ночная темень. Рядом разговаривали по-немецки. «Почему меня не поднимают, не допрашивают?» Позади кто-то работал лопатой. «Может, приняли за убитого и хотят закопать?» Вслушался: звон лопаты о проволоку, натужливое пыхтение. Догадался: «Фашисты считают меня убитым. Они по ту сторону проволочного заграждения. Я – по эту. Подкапываются под проволоку, чтобы втащить меня к себе».

Вскочить бы сейчас и бежать! «Но если у меня перебиты ноги?» Недалеко от себя увидел свой пистолет. Постарался вспомнить, сколько раз из него выстрелил, есть ли в обойме хоть один патрон. «Живым не дамся. Все равно замучают».

Пока размышлял, к моим ногам уже подкопались. Пробовали тащить, не получилось. Я лежал вдоль проволоки и, когда потянули за ноги, зацепился одеждой за колючки. Гитлеровцы просунули лопату с длинным черенком и, толкая в спину, пытались отцепить меня от колючек и повернуть так, чтобы тело свободно прошло в подкоп.

Ждать дальше было нельзя. Я вскочил и бросился бежать в сторону кустиков. Ноги держат!

У немцев – минутное замешательство: мертвец побежал! Потом они опомнились, открыли торопливую пальбу. А я бежал, падал, кидался из стороны в сторону. Надо мной взвивались ракеты. Полосовали темень трассирующие пули. Несколько секунд я бежал до кустов. Пополз параллельно линии фронта. Неприятельский огонь перемещался в направлении наших позиций. Значит, потеряли из вида, считают, что я бегу к своим напрямую.

С нашей стороны ударила артиллерия – это было очень кстати. Только непонятно, почему она откликнулась так быстро на всю эту кутерьму. Случайное стечение обстоятельств?..

На пути встретилась замерзшая речушка. У меня еще хватило сил выползти на лед, но тут я опять потерял сознание. Кроме предельной усталости сказывалась и потеря крови.

Очнулся от толчка. Меня перевернули на спину и, видимо, рассматривали. Кто-то, увидев немецкие петлицы, сказал с досадой:

– Фриц, зараза!

Неласковые эти слова прозвучали для меня сладчайшей музыкой. Смог только выдохнуть:

– Не фриц я, братцы!

– Ты смотри, по-русски разговаривает! – удивился человек, назвавший меня фрицем. – Ну-ка, хлопцы, бери его!

Вскоре оказался я в блиндаже усатого командира полка, совершенно незнакомого. Едва перебинтовали голову, я оторвал от куртки воротник и попросил срочно доставить этот лоскут в штаб фронта – в разведывательное управление.

А там, оказывается, все были в тревожном ожидании. Николай Маркович успел сообщить по радио о столкновении с немецким патрулем и, кажется, удачном бегстве от преследователей. Командующий фронтом приказал в каждом полку первого эшелона держать наготове разведчиков и артиллерию. И когда в том месте, где я переходил фронт, гитлеровцы проявили сильное беспокойство, наша артиллерия немедленно произвела огневой налет по их передовым позициям, а группа разведчиков вышла в нейтральную зону. Она-то и подобрала меня на льду.

Теперь я сидел в теплом блиндаже, смотрел и не мог насмотреться на дорогие мне русские лица. Казалось, не видел их целую вечность.

– Какая у меня рана? – спросил я фельдшера, бинтовавшего мне голову.

Фельдшер замялся, но, видно, посчитал неприличным врать такому человеку.

– Надо поскорее вас в госпиталь. Ранение в голову всегда опасно.

Усатый командир полка заторопился: приказал немедленно подать сани. Накинул на меня полушубок, распорядился, чтобы фельдшер лично сопровождал меня до госпиталя. Прощаясь, подполковник дал мне флягу, шепнул:

– Ты крови много потерял, как бы не замерз в пути. Принимай помаленьку.

Сани скользили легко и плавно. И так же легко было на душе. «Все же выбрался. И поручение командующего выполнил». Отвинтил крышку фляги и хлебнул на радостях несколько глотков. «Мама в эту ночь спокойно спала. Она даже не подозревает, как близко я был от гибели и каким чудом спасся». Я выпил еще несколько глотков – за нее.

Вспомнил предупреждение усатого командира полка: «Как бы не замерз в пути». Замерзающим, говорят, всегда кажется тепло и хочется спать. Я еще раз приложился к фляге и прислушался к себе. Нет, спать не хотелось. Наоборот, будоражило веселое возбуждение, хотелось петь. И запел песенку, которую услышал на том концерте у Днепра:

В госпитале хирург, уже поджидавший раненого разведчика, сказал обнадеживающе:

– Ну, раз поет, все будет хорошо.

Мне очень хотелось поговорить и с хирургом, и особенно с сестричками, которые почему-то хихикали в свои марлевые маски.

– Ложитесь, потом поговорим, – обещала одна из них.

– Ну и веселый раненый! – сказала другая. – У нас таких еще не было.

– Это точно, – согласился я. – А вы знаете, почему я в немецкой форме? Вы не думайте, я не фриц.

– Все мы знаем, лежите, пожалуйста, спокойно, а то свяжем вас, – пригрозил хирург.

Я засмеялся. Мне казалось очень смешным, что будут связывать свои, да к тому же такие хорошенькие девушки.

– Связывайте! – великодушно разрешил я, и в тот же миг нестерпимая боль обожгла голову. Я сморщился, застонал: – Ммм, ну это ни к чему, доктор! Все шло так хорошо..

– Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело. Твердолобый ты, пуля срикошетила.

Я опять заулыбался.

– Значит, еще поживем?

Закрыл глаза и, будто покачиваясь в теплой детской люльке, стал засыпать…

– Ну и парень! – шептали сестры. Они заходили сбоку и смотрели на мое бледное, осунувшееся лицо.

– Разведчик – этим все сказано! – значительно молвил хирург. – Не чета нам, тыловым ужам! – Доктор старался действовать осторожно, чтобы не разбудить меня, по его понятиям, необыкновенного человека. Кто-кто, а врач понимал, до какой степени утомлен человек, если заснул без наркоза под ножом хирурга!

Высшая награда Родины

После операции меня поместили в отдельную маленькую брезентовую палатку. Она была обтянута изнутри белой тканью, обогревалась железной печуркой.

Я понимал: такое внимание не случайно. Наверное, об этом позаботился сам командующий фронтом. Только вот никто не навестил, не поздравил с удачным возвращением. Из-за этого появилась обида. Она точила как червь, причиняя боль гораздо большую, чем рана в голове. Подумав, я стал утешать себя: «О пережитом мною, о том, как проник в город, занятый противником, убил патрульных и ушел от преследования, раздевался догола на ледяном ветру, снимал часового и едва не угодил живым в могилу, знаю только я. Для других это выглядит по-другому: разведчик Карпов получил приказ доставить ценные сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения ранен. Вот и все. Остальное лирика. Перед наступлением у каждого работы много, некогда вести душеспасительные беседы с раненым. Лежишь в отдельной палате, лечат, кормят, чего тебе еще надо?»

И когда я совсем уже успокоился, когда в душе все встало на свои места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат в отлично сшитой форме, комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным козырьком. Солдат и не солдат, будто сошел с картинки. На фронте таких не было.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – сказал, улыбаясь, красивый солдат. – Мы – фронтовой ансамбль песни и пляски. – Он показал рукой на вход в палатку, и я только сейчас услышал там, за брезентовым пологом, сдержанный говор многих людей.

Я не мог понять, что все это значит и какое я имею отношение к ансамблю. Солдат пояснил:

– Нас прислал командующий фронтом. Сказал, что здесь, в госпитале, находится раненый разведчик, который выполнил очень важное задание, и его, то есть вас, надо повеселить. Вот мы и прибыли.

Приятная волна благодарности прихлынула к сердцу. «Не забыл. При всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!»

– Как же вы будете это делать? В палатке больше трех-пяти человек не поместится, – растерянно спросил я и, только сказал это, догадался – есть иной выход: – Вы дайте концерт для госпиталя где-нибудь в общей столовой и доложите командующему, что приказ выполнен.

– Мы так не можем. Приказано поднять настроение лично вам. Для госпиталя будет особое выступление, – настаивал солдат.

– Ничего не получится, я еще не ходячий. Может, на носилках меня снесут куда-нибудь, где все будут слушать?

– Приказ есть приказ! Мы все организуем здесь… Меня зовут Игорь, фамилия Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который, мол, происходит от главного моего занятия: чесать языком. Я ведь конферансье. По-военному – ведущий ансамбля.

Появился дежурный врач, пришли сестры, укрыли меня еще двумя одеялами, подняли полы палатки, и я увидел толпу хорошо одетых солдат, похожих, как братья, на Игоря Чешихина.

Профессионально улыбаясь, Игорь представил их единственному зрителю и слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил:

– «Землянка», слова Алексея Суркова, музыка Константина Листова, исполняет солист ансамбля Родион Губанов.

Происходящее было похоже на приятный сон – красивые люди, музыка, пение. И очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть так и будет. Важно, что слова песни вполне отражают явь. «Бьется в тесной печурке огонь…» Вот она, печурка, и прыгает в ней красный огонь. «На поленьях смола, как слеза, и поет мне в землянке гармонь…» Ну не в землянке, так в палатке. Только вот глаза передо мной другие – мамины глаза. Мама, мама, нет никого роднее и ближе тебя! «Ты теперь далеко, далеко… а до смерти четыре шага». Сейчас, пожалуй, побольше четырех. А было меньше шага: когда вели патрульные по Витебску, стволом автомата в спину подталкивали. И немец, которого я смог оглушить закоченевшей рукой, чуть не выстрелил в упор. Как уцелел? Непонятно. Из нескольких автоматов били, пока лез через проволоку, а зацепила всего одна пуля!

– Вы не спите, товарищ старший лейтенант? – озабоченно спросил Игорь Чешихин.

– Нет, нет, я все слышу и вижу отлично. Только не повредит ли вашим товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.

– Мы привычные. Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой нет. Теряли и голоса, и певцов. Война!

После пения показали пляски. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед палаткой, но они все же лихо кружились, а еще лучше посвистывали.

– Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин», – сообщил Игорь.

Я приподнялся. Я любил стихи Твардовского, в особенности про этого удалого парня Теркина!

Игорь читал отрывок совсем новый, еще не читанный мной в газете:

«Ну, точно про меня! – думал с восторгом я. – Будто подсмотрел Твардовский, когда я шел к командующему».

Я вспомнил всех генералов, с которыми довелось встречаться. Комдив Добровольский – строгий, властный, но бывает и добр – таким он запомнился, когда вручал мне первую медаль «За боевые заслуги». Член Военного совета Бойко – ну этот действительно и «ЦК, и Калинин» – огромной масштабности человек… Вспомнился Черняховский – красивый, крепкий, молодой, а глаза мудрые.

Вместе с генералами встал передо мной как живой комиссар Гарбуз. Я был уверен, что если б не погиб Андрей Данилович, стал бы и он генералом. Да и без этого звания он по своим делам, по силе влияния на людей был настоящим генералом.

– «Вот что, Теркин, на неделю можешь с орденом – домой», – не декламировал, а как-то запросто говорил Игорь. Чтец то превращался в Теркина, то в генерала, то в Твардовского. А то вдруг я узнавал в нем и себя. И было все это опять как во сне. Радостное ощущение не покидало меня и после концерта. «Ансамбль для одного! Ну, пусть не полный, пусть несколько человек, но ведь для одного меня прислал командующий!..»

Словно продолжение этого сказочного сна, вечером в палатку грузно ввалился член Военного совета Бойко.

– Лежишь? Правильно делаешь! Много сделал, отдохни!

Генерал расстегнул шинель, снял фуражку, сел на табуретку так, что она хрустнула. Поглядел на меня улыбчиво и добро: – Сейчас отдышусь…

«Больной человек, – подумал я, глядя на отеки под глазами генерала, – а по передовой мотается и днем, и ночью».

Бойко поднялся, застегнул шинель на все пуговицы, надел фуражку, проверил, ровно ли она сидит. «Куда же он? – удивился я. – Ничего не сказал… Неужто затем только и заходил, чтобы отдышаться?»

Но Бойко не ушел. Он встал против меня по стойке «смирно» и негромким, но торжественным голосом произнес:

– По поручению командующего фронтом генерала Черняховского сообщаю вам, что вы, старший лейтенант Карпов, за неоднократные выполнения разведзаданий представлены к званию Героя Советского Союза. Командующий просил передать, что сам бы с удовольствием навестил вас, да не может, дел много. И за торопливость тоже извини. К большому мероприятию готовимся. Поздравляю и я. Будь здоров!

Бойко пожал руку и ушел к поджидавшему его за палаткой автомобилю. Заурчал мотор, хрустнули ветки, и машина стала удаляться.

Я жалобно посмотрел на сестру, попросил:

– Сестричка, уколи меня чем-нибудь или облей водой.

– Вам плохо? Я сейчас дежурного врача вызову.

– Да нет же, хорошо! Очень хорошо!

Сестра нежно молвила:

– Ничего, от радости еще никто не умирал.

Знакомый офицер из разведотдела штаба фронта позже мне рассказал:

– Черняховский звонил в Москву, с кем-то строго разговаривал, сказал: мы несколько раз представляли разведчика Карпова на присвоение звания Героя. Кто-то еще помнит его судимость! Карпов уже старший лейтенант, член партии! Прошу вас, найдите два предыдущих представления, я посылаю вам третье, и дайте ход этим материалам

Я подумал: «Дадут или нет, неизвестно, но все равно приятно»…

Лечили меня в полевом госпитале, говорят, командующий сказал: в тылу такие же врачи, ранение не очень опасное, лечите здесь.

Подлечили, а тут еще на мое счастье пришла разнарядка из Москвы – послать на курсы усовершенствования одного офицера разведчика.

Начальник отдела кадров побеседовал со мной, посоветовал:

– Поезжай в Москву на эти курсы, амбулаторно долечишься, подучишся, отдохнешь и вернешься к нам, учеба всего три месяца.

Так я стал старлеем курсов усовершенствования офицеров разведки.

Во время учебы на этих курсах у меня было много интересных встреч – фронтовиков приглашали в школы, институты, на заводы к рабочим.

В эти дни произошло четыре незабываемых события.

Первое 6 июля 1944 года. Утром шел я по улице на занятия и остановился у щита, на который пожилая женщина наклеивала свежие газеты. Я прочитал сообщение Информбюро о положении на фронтах и скользнул взглядом по тому, что было опубликовано ниже. То, что я увидел, заставило мое сердце забиться очень часто и громко. Перечитал еще раз. Неужели обо мне?

Сообщение в газете «Известия»

Вот что было в этом номере газеты:

Сообщение в «Известиях» о присвоении высшей награды Родины

Не знаю: покраснел я или побледнел, читая эти строки, но женщина обратила внимание на изменения в моем лице и спросила:

– Тебе плохо, сынок?

– Нет, мамаша, наоборот, мне очень хорошо, – я показал ей на строку в указе с моей фамилией.

– Это ты?

– Не знаю. Тут сказано «лейтенанту Карпову», а я старший лейтенант. Но меня представляли, когда я был лейтенантом.

Я вспомнил слова знакомого из разведотдела: «Черняховский сказал в разговоре с Москвой – дайте ход и двум предыдущим представлениям».

Женщине пояснил:

– Может быть, однофамилец?

Она замахала руками:

– Да ты это, не сомневайся! Дай я тебя поздравлю и поцелую.

Прохожие останавливались и с удивлением смотрели, как старушка, у которой в одной руке было ведро с клейстером, в другой – сумка с газетами, целует молоденького офицера.

– Ты пойди в Кремль, уточни. Но не сомневайся, это тебя наградили, – советовала добрая старушка.

После занятий пошел я в наградной отдел Верховного Совета, показал «Известия» и попросил уточнить – может быть, я в Указе.

Отнеслись ко мне с недоверием: странно, только что опубликован Указ и тут же является награжденный.

– Оставьте свой адрес и телефон, мы проверим и вам сообщим.

Через неделю пришло приглашение в Кремль для получения награды.

В указанное время я был в Кремле. Рядом сидел капитан летчик, у него на груди было три ордена Красного Знамени.

Я обратился к нему:

– Вы не знаете, что нужно говорить при вручении?

– Здесь я в первый раз, получал награды на фронте.

Вскоре вышел Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Горкин. Он проверил красные коробочки и документы, разложенные на длинном столе.

Говорят, что награжденных предупреждают, чтобы они не пожимали крепко руку старичку Калинину, а то на радостях так натискают ему руку, что она у него потом болит.

Это неправда, никто нас об этом не предупреждал.

Вышел Михаил Иванович. Старенький с белой, клинышком, бородкой, близоруко посмотрел на нас, улыбнулся и тихо сказал Горкину:

– Ну что, начнем?

Горкин зачитал Указ и стал вызывать по одному. Вручение начали с Героев. Я надеялся услышать, что будут говорить награжденные, но меня вызвали первым.

Калинин сказал:

– Поздравляю вас с высокой правительственной наградой.

Горкин протянул мне грамоту Героя, на которой высилась целая горка в красных коробочках: «Орден Ленина», «Золотая Звезда», карманное удостоверение Героя, денежные купоны, книжечки на получение проездных бесплатных билетов на поезда, самолеты, суда и даже паромы.

Я сказал:

– Служу Советскому Союзу!

Пожал не сильно мягкую маленькую руку Михаила Ивановича и вернулся на свое место.

Летчик сосед сказал:

– Давай привинчу тебе звезду.

Сделал дырочку в мой гимнастерке, залез рукой мне за пазуху и привинтил шайбочкой крепление «Золотой Звезды».

– Поздравляю!

Все происходило как во сне. Я ощущал себя в невесомости. Вышел из Кремля, встречные на меня смотрели и улыбались. Они видели «Золотую Звезду» на моей груди. В те дни она была редкой и очень уважаемой наградой.

Люди меня видели, а я еще не разглядел, как выгляжу. Подошел к витрине ГУМа и делаю вид, будто гляжу на выставленные товары, а на самом деле смотрю на свое отражение, в котором на моей груди как маленькое солнышко сияет «Золотая Звезда»

– Неужели это я?

Зашел на телеграф и дал телеграмму домой, маме и папе: «Был в Кремле, вручили «Золотую Звезду». Целую. Володя».

Второе событие тоже началось с газетного сообщения. 23 июля началась стратегическая операция по освобождению Белоруссии, ей дали название «Багратион». В ней участвовали 1-й Прибалтийский, 1-й, 2-й и 3-й Белорусские фронта.

Я следил по газетам за успехами 3-го Белорусского фронта. Вот одно из сообщений.

«ПРИКА3

ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

Генералу армии БАГРАМЯНУ

Генералу армии ЧЕРНЯХОВСКОМУ

Войска 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов в результате глубокого обходного маневра с флангов окружили витебскую группировку немцев в составе пяти пехотных дивизий.

Сжимая кольцо окружения, наши войска сегодня, 20 июня, штурмом овладели крупным областным центром Белоруссии городом Витебском – важным стратегическим узлом обороны немцев на западном направлении.

В боях за овладение Витебском отличились войска генерал-лейтенанта Людникова (командующий нашей 39-й армией. – В.К.).

…Сегодня, 26 июля в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов, овладевшим городом Витебск, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Витебска.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецким захватчикам!

Верховный Главнокомандующий

Маршал Советского Союза И. СТАЛИН».

Надеюсь, читатели не заподозрят меня в нескромности, если я скажу, что слова благодарности Верховного имеют отношение и ко мне.

В подтверждение этого приведу цитату из книги начальника разведки 39-й армии генерал-майора Волошина «Разведчики всегда впереди» (Воениздат, 1977): «…мне сообщили, что разведчики 134-й стрелковой дивизии захватили в плен командира 53-го армейского корпуса генерала от инфантерии Гольвитцера и его начальника штаба полковника Шмидта. Я немедленно выехал на КП армии. Столь важных пленных допрашивал сам командарм Людников.

Генерал Гольвитцер оказался довольно разговорчивым. Ответив на заданные ему вопросы, он добавил:

– Вы распознали наши слабые позиции. Русские войска переломили обе ноги, на которых стоял наш корпус. Я не понимаю, откуда у вас могли быть такие подробные сведения о наших частях…

Иван Ильич Людников показал Гольвитцеру карту, составленную нашим разведотделом в период подготовки к операции. На карте была нанесена группировка частей 53-го армейского корпуса и его соседей, система обороны, расположение огневых точек. Гольвитцер долго и внимательно рассматривал карту. Потом задумчиво проговорил:

– Если бы надписи здесь были на немецком языке, я считал бы, что это рабочая карта, которой я пользовался до начала боев. Впрочем, система огня здесь отражена полнее и точнее».

Вот эти слова и порождают приятные воспоминания, потому что, как мне кажется, имеют и ко мне прямое отношение. Гольвитцер говорит, что пользовался этой картой «до начала боев». А я принес из Витебска фотоснимки, сделанные агентурщиками именно с той карты, которой он пользовался «до начала» нашего наступления. И надписи на немецком языке на ней были. При распечатке и размножении этой карты немецкие надписи заменили нашими, русскими.

Так что Гольвитцер узнал свою карту!

Здесь я должен обязательно сказать о своей роли в добыче этих ценнейших данных. Блестяще сработали наши разведчики, которые смогли найти доступ к подлинной карте Гольвитцера и сфотографировать ее. Не знаю, удалось это именно тем разведчикам, с которыми я встречался, или они, как резидентура, имели своих агентов в немецком штабе. Эти детали мне неизвестны. Повторяю, главные герои-исполнители этого очень удачного проникновения к секретам немцев были агентурные разведчики. Я был лишь связной. Официально, если это отражено где-то в документах, выглядит мое участие в этой операции, наверное, так: «Карпов получил задание доставить разведданные из Витебска. Задание выполнил. При возвращении ранен».

А все, что вы прочитали в главе «Особое задание», это мои ощущения и переживания. Для меня при выполнении этого задания была, конечно, успешная, опасная работа, но главное, что еще больше запомнилось, это встреча с Черняховским. По тылам немцев я и раньше немало полазил. А вот поговорить с прославленным командующим фронтом – это в памяти на всю жизнь.

Окруженных под Витебском немцев привезли в Москву.

Сталин приказал провести их по Москве, чтобы они увидели, как их обманывало гитлеровское командование и особенно Геббельс, заявляя, что немецкая авиация и артиллерия в Москве камня на камне не оставили.

При проведении этого «мероприятия» были развешаны по всему городу такие уведомления:

«Извещение от начальника милиции гор. Москвы.

Управление милиции г. Москвы доводит до сведения граждан, что 17 июля через Москву будет проконвоирована направляемая в лагеря для военнопленных часть немецких военнопленных рядового и офицерского состава в количестве 57 600 человек из числа захваченных за последнее время войсками Красной Армии Первого, Второго и Третьего Белорусских фронтов.

В связи с этим 17 июля с 11 часов утра движение транспорта и пешеходов по маршрутам следования колонн военнопленных: Ленинградское шоссе, ул. Горького, площадь Маяковского, Садовое кольцо, по улицам: Первой Мещанской, Каланчевской, Б. Калужской, Смоленской, Каляевской, Новослободской и в районе площади Колхозной, Красных ворот, Курского вокзала, Крымской, Смоленской и Кудринской – будет ограничено.

Граждане обязаны соблюдать установленный милицией порядок и не допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным».

В этот день меня неожиданно вызвали с занятий к дежурному по курсам. Там ожидал меня человек в гражданском костюме. Он представился:

– Я режиссер Донской, мы снимаем документально-хроникальный фильм «Конвоирование немцев по Москве». Нам рекомендовано Генеральным штабом снять вас на фоне пленных немцев, не называя вашей фамилии, поскольку вы еще действующий разведчик. Но сказали, что вы имеете к этим пленным немцам прямое отношение и все надо зафиксировать для истории.

– Что я должен делать?

– У меня машина, на ней съемочная группа, мы будем снимать в разных местах города вас тоже, а потом отберем особенно удачный фрагмент и вставим в фильм.

Мы сели в самую обычную полуторку, в кузове которой нас ожидали операторы. Поехали в центр на улицу Горького, по которой пойдет колонна пленных.

Вскоре мимо поплыл не строй, а какая-то зеленая, похожая на подвижную свалку, масса людей, оборванных, грязных, обдающих специфически фрицевским запахом.

Впереди спокойно, неторопливо, не в ногу шли генералы. Некоторые в очках, в пенсне. Горбоносые. Сухие. Поджарые. Оплывшие от жира. Золотые вензеля блестели на красных петлицах. Витые, крученые погоны, выпуклые, словно крем на пирожных. Ордена и разноцветные ленты сверкали на груди. Генералы не смотрели по сторонам, шли, тихо переговариваясь. Один коротышка отирал платком седой щетинистый бобрик на продолговатой, как дыня, голове. Другой, здоровенный, плечистый, равнодушно смотрел на лица москвичей, будто это не люди, а кусты вдоль дороги.

За генералами шли более ровными, но все же гнущимися рядами офицеры. Эти явно старались показать, что плен не сломил их. Один рослый, хорошо выбритый, с горящими злыми глазами, встретив мой взгляд, быстро окинул мои награды, показал большой крепкий кулак. Я тут же ответил ему: покрутил пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо. «А мы, мол, тебя повесим». Фашист несколько раз оглянулся и все показывал кулак, щерил желтые, прокуренные зубы, видно, ругался. «Какая гадина, – думал я, – жаль, не прибили тебя на фронте».

За офицерами двигались унтеры и солдаты. Их было очень много, они шли сплошной лавиной по двадцать человек в ряд – во всю ширину улицы Горького.

Пленных сопровождал конвой – кавалеристы с обнаженными шашками и между ними пешие с винтовками наперевес.

Москвичи стояли на тротуарах. Люди молча, мрачно смотрели на врагов. Было непривычно тихо на заполненной от стены до стены улице. Слышалось только шарканье тысяч ног.

Шли убийцы. Шли тысячи убийц. Каждый из них кого-то убил – отца, сына, мать, сестру, ребенка, брата тех людей, которые стояли на тротуаре и молча глядели на этих пойманных убийц. Им сохранили погоны и награды. Кресты, медали на мундирах, квадратики, галуны на погонах теперь из знаков отличия превратились в обличительные знаки – они свидетельствовали, кто больше причинил зла, уничтожил людей, сжег деревень, разрушил городов, осквернил полей.

– Смотри, Олег, смотри, Надюша, это они повесили нашу бабушку, – тихо говорила женщина, обнимая прильнувших к ней ребят.

Услыхав эти слова, еще раз поразился тишине на улице, заполненной сотнями тысяч людей. Вспомнил слова из объявления в газете: «Граждане обязаны соблюдать порядок и не допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным». Я поглядел на мрачные лица москвичей: окаменевшие, скорбные, у многих слезы на глазах. Какую надо иметь выдержку, какой благородный разум, чтобы сдержать себя, не кинуться и не растерзать этих бандитов!

Любой из присутствующих имеет на это право. Каждый вспоминает о погибшем дорогом и близком человеке – и убил его один из этих вот подлецов.

И меня мог убить один из них. Может, вон тот белобрысый в ботинках без шнурков или этот боров в расстегнутом кителе с ленточками за две зимы в России.

Я думал и о том, что мог встретиться, а может быть, и встречался с кем-то из этих пленных, когда шел в Витебск, все эти солдаты и офицеры находились около своих пулеметов, орудий, сидели в штабах. Никто из них тогда не догадывался, что я, крадучись в их стане, несу снимки обороны. Да и сам я разве мог подумать, что армада в десятки тысяч человек, которая тогда засела в темных лесах, бункерах, траншеях, будет окружена, выволочена из убежищ и пройдет строем, да не где-нибудь, а по Москве!

Пожилой, интеллигентный мужчина в светлой шляпе сказал:

– Гитлер обещал им отдать Москву на разграбление. Представьте, что бы творили здесь эти вандалы.

– Мою сестру в Орше изнасиловали, отрезали ей груди и выгнали голую на мороз, – не глядя на мужчину, сказала его соседка.

– Парад уже назначили на Красной площади в сорок первом! – глубоко затягиваясь папироской, зло проговорил милиционер. – Вот и получили парад! Продемонстрировали свои мощи!

А женщина все шептала детям:

– И дядю Матвея они расстреляли. И дом наш спалили. И папку нашего… – Голос ее пресекся, она прижала платок к губам.

Меня снимали в нескольких местах, в фильм включили фрагмент, снятый на площади Маяковского. Три часа шаркала ногами непрерывная, молчаливая колонна пленных. Странное, двойственное чувство порождало это небывалое зрелище: вроде бы хорошо – идут поверженные враги, обезвреженные грабители, которые не смогут уж больше творить зло, но, с другой стороны, вид этих пойманных врагов напомнил столько бед и страданий, что в душе людей горький осадок не проходил.

Словно предвидя этот неприятный осадок, какой-то остроумный начальник приказал пустить вслед за пленными моечные машины – помыть улицы после фашистской нечисти! Автомобили с цистернами тоже шли строем, они стелили по асфальту упругие веера шипящей воды, смывали окурки, бумажки, следы только что позорно прошедшей армии пленников.

Свидетельство об окончании Высших разведывательных курсов

Москвичи смотрели на освежающие струи воды, на глянцевитый чистый асфальт и, повеселев, стали расходиться по домам.

Третье событие: я окончил курсы и сдал экзамены.

В октябре 1944 года Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота выпустило очередной информационный плакат. Такие плакаты выпускали регулярно, их вывешивали в воинских частях и особенно в ленинских комнатах, они посвящались разным событиям и героям боев.

На этот раз плакат рассказывал о передовых фронтовиках по каждому роду войск, своеобразным чемпионам по видам фронтовой деятельности.

На плакате каждому герою посвящен дружеский шарж и шутливые стихи.

Привожу ксерокопию в уменьшенном виде.

Публикация этого плаката для меня неожиданно принесла неприятность. Позвонили из редакции газеты «Красная Звезда» и сказали:

– Владимир Васильевич, в редакцию обратился фронтовик, командир полка полковник Горб, он высказывает сомнение насчет большого количества (79 человек!) «языков», которых вы привели (как указано на плакате) на фронте. И просит перепроверить. Может быть, вы заедете к нам, поговорим, где искать подтверждение этой цифре, чтобы написать ответ полковнику Горбу.

На следующий день я приехал в редакцию, работники ее просили извинить их, но полагается отвечать на запросы читателей, тем более что прислал его фронтовик.

Фронтовой плакат

Я высказал свое мнение:

– Надо отвечать, подтверждая документами, чтобы это не ограничивалось моим с вами разговором. Во-первых, запросите Главпур – откуда авторы плаката взяли такую цифру – «79 языков». Во-вторых, надо позвонить в управление кадров, в моем личном деле есть последняя «Боевая характеристика», с которой меня направляли в Москву на курсы, в ней тоже указана эта цифра. В-третьих, надо кого-то послать из редакции в Подольск, в архив. В деле моего 629-го полка 134-й стрелковой дивизии должны быть протоколы допросов пленных, в них указано, кто участвовал в захвате пленных. Протоколов этих много, чтобы долго не рыться в архивных бумагах, можно воспользоваться тремя представлениями меня к звезде Героя, в них указано суммарное количество «языков» за определенный период моей боевой службы. Кстати, вот у меня есть копия первого представления, мне ее дал на память командир полка полковник Кортунов, когда мне это звание не дали и вернули представление. Я привез его показать вам. Вот здесь указано, кроме прочих боевых дел, «привел 35 пленных». Во втором представлении найдете цифру «65 языков», но Героя опять не дали, и в третьем, за которое все же получил эту награду, найдете цифру: «79 языков».

Работники редакции по-моему совету собрали все документы, пригласили полковника Горба и показали ему их.

Горб ознакомился с показанными справками и, говорят, все хмыкал и удивлялся, а потом заявил: «В моем полку за все время моего командования взяли всего 25 “языков”».

Меня спросили, не пожелаю ли я встретиться с полковником Горбом?

Я ответил:

– Не испытываю такого желания, пусть он хмыкает по поводу своей плохой разведки.

Хотел добавить на счет его сомнений: «Горбатого могила исправит», но воздержался, все же он фронтовик.

Поездка в Ташкент

После завершения экзаменов на курсах меня пригласили в Узбекскую ССР. Я был шестой по счету Герой из Узбекистана, пятеро других – узбеки первый, Кучкар Турдыев, и вот я – шестой.

Как только пришло это радостное сообщение в Ташкент, ко мне приехал постоянный представитель Узбекистана в Москве Султанов и сказал:

– Республика приглашает вас в гости и ждет!

В Ташкенте меня встречали митингом на вокзальной площади. Были здесь мои мама и папа. Руководил всем работник ЦК КП Узбекистана. После речей, вручения цветов, криков «ура!» он сказал:

– Теперь поедем к вам в гости.

Гости – какие-то местные начальники, писатели-узбеки, журналисты и телевизионщики – на пяти машинах с эскортом из милиционеров-мотоциклистов помчались к скромному домику родителей на окраине города. Я шепнул цековцу:

– Мои старики живут очень скромно, на продовольственные карточки. Не знаю, чем мы будем угощать гостей?

– Не беспокойтесь, мы все предусмотрели.

Встреча с родителями в Ташкенте

И действительно, в небольшом дворике нашего дома стоял длинный стол, накрытый выпивками и закусками. В торце стола пускал пар огромный самовар (из чайханы) и улыбался усатый чайханщик. За ним тоже парил огромный котел с пловом.

Настоящий пир прошел очень приятно и весело. Меня попросили рассказать об эпизодах из моей работы в разведке – как я ловил «языков». Я рассказал. Восторг и похвалы сопровождались бурными тостами и возлияниями. К вечеру гости набрались изрядно и стали расходиться. Цекист мне сказал:

– Завтра в 10 утра вас ждет в здании ЦК первый секретарь ЦК Усман Юсупов. Я пришлю за вами машину.

Наконец, я остался с родителями наедине. Мама плакала от счастья, обнимала и целовала меня. Отец, как всегда, был сдержан в эмоциях, но я видел: и он растроган до глубины души. И было от чего! Сын, сгинувший в тюрьме и лагерях на три года, вернулся не только живой, но еще и Герой Советского Союза.

Утром я был в ЦК. В приемную вышел сам первый секретарь, знаменитый и всевластный Усман Юсупов – полный, с мясистым и крупным лицом, голова обрита наголо и блестела, как биллиардный шар. Он был в легком чесучовом костюме. Широко улыбнулся, радушно сказал:

– Добро пожаловать в республику, наш дорогой герой!

Я ответил на чистейшем узбекском языке:

– Усман-ока, узумызы тилимызда гапирайлик, – что в переводе означало: Усман-ока, давайте говорить на нашем родном языке.

Он был просто ошарашен. Широко раскрыл глаза от удивления и воскликнул:

– Ты – подлинный сын узбекского народа!

После непродолжительной беседы в его кабинете Юсупов сказал:

– Сегодня будем обедать у меня дома в два часа дня, приезжай с женой.

– Спасибо, но у меня нет жены.

– О, да ты еще и жених! Женим тебя обязательно на узбечке. Подберем красавицу из Чуска. (Туда все богатые и знаменитые люди ездят за невестами еще с древних времен. – В.К.)

Был я у него в квартире, не очень шикарной, просто и со вкусом обставленной. Жена его Степаненко (кажется, Оксана, теперь уже не помню) – приветливая, веселая хохлушка.

Обедали мы втроем, говорили только по-узбекски, разумеется, выпили, но понемногу, Юсупову надо было возвращаться на работу.

На прощанье он еще раз сказал:

– Ты подлинный сын узбекского народа.

На другой день, объезжая город на машине, я увидел на площадях, в центре, в скверах, затем в старом городе на площади Алишера Навои и в других местах свои огромные портреты не меньше, чем 3 x 4 метра с надписью: «Сын узбекского народа, Герой Советского Союза Владимир Карпов». Их нарисовали за одну ночь по распоряжению Юсупова.

Отпуск прошел быстро – в бесконечных застольях у старых друзей. Разыскал я и свою подружку по школе Иру Степанову, которая еще до войны по согласию моей мамы должна была стать моей женой. Но как только меня арестовали, Ира в наш дом не приходила и однажды, как мне рассказала мама, при случайной встрече с Ирой не ответила на мамино «Здравствуй, Ирочка». Мама подумала, что она ее не узнала, зашла с другой стороны и еще раз поздоровалась. Ира опять не ответила, отвернулась и пошла дальше. Было это для меня очень неприятно и оскорбительно, но все же хотел увидеть Иру и поговорить с ней – она первая школьная любовь! На прежней квартире ее не было. Я узнал новый адрес и направился туда. Ира увидела меня в окно, вышла во двор, в дом не пригласила. В глаза мне не смотрела. Видно, ей было очень стыдно за свое поведение, но она понимала – между нами теперь не может быть ни любви, ни дружбы. Зло сказала: «Никогда больше не приходи ко мне», повернулась и ушла. Все было ясно. После этого я ее больше не видел, где и с кем она жила, не знаю…

Неожиданное предложение

После возвращения из отпуска меня вызвали в управление кадров. Пропуск был заказан. Пройдя по коридору, отделанному высокими деревянными панелями, я остановился у двери с номером, написанным в пропуске. Дверь была массивная, с начищенной медной ручкой. Я приоткрыл ее, спросил:

– Разрешите? Капитан Карпов.

– Жду вас, – приветливо отозвался полковник и, встав из-за стола, пошел навстречу. Протянул руку: – Лавров.

– Я вроде бы вовремя, – сказал я, взглянув на часы.

– Все в порядке, – подтвердил полковник. Он откровенно разглядывал меня и улыбался одними глазами, будто иронически спрашивал: «Ну, что ты обо всем этом думаешь?» Потом сказал:

– Я пригласил вас, чтобы узнать, что вы намерены делать после войны?

Вопрос показался очень наивным и ненужным. Пожав плечами, я ответил:

– Служить.

– А где именно?

– В своем полку.

– Война кончается, армию надо сокращать, многие полки будут расформированы.

– Пойду работать, учиться, найду дело, – ответил я, уверенный, что в любом случае все будет хорошо.

– Как здоровье вашей мамы?

Я насторожился: «Здесь обо мне знают такие подробности! Значит, разговор предстоит очень серьезный!..»

– Мама здорова.

– Ну а теперь поговорим о главном. Вы разведчик. А знаете ли о том, что в разведке мирного времени не бывает? В разведке всегда война. Страна займется восстановлением хозяйства, будет строить новые заводы, растить новое поколение. И надо кому-то все это охранять. Надо постоянно знать, откуда может прийти опасность. У нашей страны много друзей. Но, к сожалению, немало и врагов. – Полковник помолчал, лицо его стало печальным, он будто вспомнил что-то свое, далекое и не очень радостное. – Вы, конечно, помните, как началась война. Не раз слышали слова о вероломном нападении фашистской Германии. А не задумывались вы о том, почему немцы достигли внезапности? Где была наша разведка? Что она делала? Куда смотрела? – Лавров поднялся и заходил по комнате. – Когда вы будете работать у нас, я покажу вам карты сорок первого года, на них выявленная нашей разведкой группировка немецкой армии с точностью до батальона! Советские разведчики сделали свое дело. Придет время, историки разберутся во всех сложностях нашей эпохи – и, я уверен, о разведчиках у потомков останется самая добрая память. – Лавров поглядел на меня тепло и ласково. – Завидую вам, Владимир Васильевич, у вас все только начинается. Я, к сожалению, свое отработал, теперь я просто кадровик. Я пригласил вас, чтобы сделать официальное предложение служить в советской военной разведке.

Я ожидал все что угодно, только не это! Мысли мои растерянно заметались. Мне хотелось сразу же воскликнуть – да, согласен! Но тут же меня охватили сомнения. Справлюсь ли? Разведка в мирные дни совсем другое!

– Все необходимое у вас есть, – продолжил Лавров, – вы показали это на фронте. Пойдете учиться. Через несколько лет сами себя не узнаете! В общем, взвесьте все. Мы понимаем, такие решения в жизни не принимаются мгновенно. Вот бронь: в гостинице заказан для вас номер. – Полковник подал белый квадратик плотной бумаги. – Погуляйте по Москве еще три дня. Подумайте. Запишите мой телефон. Через три дня жду вашего звонка.

– Я могу и раньше. – Я с радостью готов был сегодня же начать, как мне казалось, новую увлекательную жизнь разведчика мирного времени.

– Не спешите, – советовал Лавров. – Я уверен, вы рвались на фронт, мечтая совершать подвиги. Теперь вы познали, что такое война. Сейчас с вами происходит нечто похожее на те далекие дни – открывается новая жизнь, романтика. Очень приятно, что у вас сохранился юношеский задор и оптимизм. В сочетании с большим опытом они помогут вам совершить много полезного для Родины. Еще раз откровенно признаюсь: завидую – вас ждут сложные, трудные, опасные, но в то же время очень интересные дела.

Я вышел на площадь. Яркое солнце освещало людей. Все куда-то спешили, озабоченные неотложными делами. А я уже чувствовал себя над этим жизненным круговоротом, где-то в стороне от него. Такое ощущение бывало в нейтральной зоне или в тылу фашистов: где-то полк, друзья, мама, а я вдали от них вершу очень важное и нужное для всех дело. Вот и теперь было такое же состояние: каждый дом, автомобиль, прохожий были дороги и близки моему сердцу, не хотелось с ними расставаться, с радостью жил бы в этой милой суете. Но уже свершилось: скоро получу новое задание, которое придется выполнять, может быть, всю жизнь.

В разведке не бывает мирного времени

Учебное заведение, в которое я был направлен, находилось под Москвой. На электричке с Белорусского вокзала доехал до нужной остановки. Сразу от платформы начинался лес, никаких признаков жилья не было. Пройдя лесом минут десять, я увидел аккуратный, чистенький городок, обнесенный забором. У проходной – охрана. Это и было то, что в разговорах называлось «разведшколой», а официально в секретных документах именовалось «Высшая разведывательная школа Главного разведывательного управления».

В городке было три основных здания – четырехэтажный учебный корпус, здесь же управление школы, трехэтажный – западный факультет, трехэтажный – восточный факультет и несколько небольших домов – спортзал, столовая, автопарк с учебной техникой, казарма для охраны, гараж и разные складские помещения.

Мандатная комиссия под председательством начальника школы генерал-лейтенанта Кочеткова, небольшого роста, круглолицего, не похожего на разведчика, определяла, на какой факультет подходит кандидат.

Члены комиссии заранее знакомились с личным делом офицера, а на мандатной комиссии только уточняли какие-то детали из аттестаций. И, что особенно удивило меня, очень внимательно разглядывали внешность. Меня даже попросили:

– Повернитесь в профиль.

Пошептавшись, члены комиссии закивали головами, и генерал Кочетков объявил:

– Вы зачисляетесь на западный факультет, будете специализироваться на англо-американское направление.

Как я узнал позже – внешность имела очень важное значение: разведчик, даже если он не будет на нелегальном положении, не должен отличаться своей внешностью от населения этой страны. Вот и сортировала мандатная комиссия: широкие скулы, приплюснутый нос, чуть раскосые темные глаза, невысок ростом: на восточный факультет (Турция, арабские страны, Япония, Индокитай). Светлые волосы и глаза, высокий, средний рост, правильные черты лица – западный факультет (Европа, Америка, Канада, Скандинавия).

Поселяли слушателей в здании своего факультета по два-три человека в комнате. Соседом моим стал подполковник Корбут Иван Васильевич, командир партизанской бригады. В 1942 году его забросили в тыл немцев с задачей создать отряд и совершать диверсии в тылу. Был тогда Корбут капитаном, отряд создал, который со временем разросся в бригаду, Корбут получал очередные звания и ордена за выполнение не только диверсий, но и разведывательных заданий. Был он человеком веселым, общительным.

Меня несколько смутило старшинство соседа в звании, но Корбут сразу простодушно сказал:

– Тебя как зовут? Владимир? Меня Иван. И никаких званий и отчеств. Нам с тобой три года трубить вместе. Поэтому будем жить легко и просто. Согласен? Ну и порядок!

Я с тайным любопытством поглядывал на окружающих: здесь были опытные разведчики – от капитана до подполковника, не старше тридцати лет. У каждого на груди ордена и медали или несколько рядов орденских планочек.

Сколько отчаянных и невероятных дел свершили эти разведчики в годы войны! И сколько им еще предстоит приключений в будущем!

Учеба увлекла меня своей необычностью, все было в новинку, предметы изучения назывались очень своеобразно: «Спецподготовка» – тонкости и хитрости практической работы: вербовка агента, явки, передача сведений, обнаружение и уход от слежки. «Фотодело» – работа с миниатюрными фотоаппаратами величиной с пуговицу. «Спецтехника» – перлюстрация почты, подделка документов и т. д. «Вождение» – практика на автомобилях различных марок. «История разведки», «История дипломатии», «Страноведение» – изучение страны, в которой предстоит работать: ее история, культура, экономика, ну и, конечно, вооруженные силы. Язык для меня – английский. В Ташкентском училище немецким языком занимались два раза в неделю по два часа, здесь язык считался одним из основных предметов – четыре часа ежедневно, при этом один преподаватель на троих слушателей, за четыре часа он буквально переворачивал мышление на английский лад. А что будет через три года? Мне очень понравился английский и перспектива овладеть им в совершенстве. Преподавателем был пожилой разведчик Валерий Петрович Столяров, он несколько десятилетий проработал в Америке и так ассимилировался, что по-русски говорил с акцентом. С первых дней он стал не только преподавателем, но и другом; седой, с отцовским взглядом, он так искренне хотел научить «ребят» говорить по-английски, что кроме часов, отведенных для классных занятий, высматривал «своих» вечером в кинозале, в библиотеке, на спортплощадке и всюду объяснялся с ними только по-английски. Через месяц запретил говорить с ним по-русски, все общение – только на английском языке. Он весь отдавался работе, наверное, у него не было семьи: с утра до ночи он находился в школе.

Я с некоторой жалостью думал: «Вот она, судьба разведчика, всю жизнь ходил по лезвию бритвы, и на старости нет ничего, кроме работы».

На первой вводной лекции начальник школы генерал Кочетков начал издалека, с библейских времен, когда Ной после Всемирного потопа выпустил с ковчега птиц, чтобы узнать (разведать), есть ли суша. Птицы не вернулись – значит, нашли землю. Слово «разведать» содержит в себе основной смысл действия – «ведать», знать, разузнать что-то. Он изложил историю разведки с древних времен до современной сложнейшей государственной службы, когда ни одно решение правительства не принимается без изучения соответствующей информации, не говоря уже о решениях командования всех степеней в мирное и военное время. Разведка очень деликатный, тщательно оберегаемый тайный организм, который должен знать все и не допускать утечки никаких сведений о себе.

В конце лекции генерал несколько разочаровал меня, сказав, что слушателям надо отказаться от восприятия разведки как области романтических и загадочных подвигов, это – тяжелая, опасная и в какой-то степени неблагодарная работа.

В каждой разведывательной операции ее участникам известно только то, что положено и необходимо знать для выполнения своей конкретной задачи. Или, как по этому поводу пишется в официальных документах: «Ознакомлен в части, касающейся…»

Исполнители (многие из них не знают друг друга), как пчелы, собирают информацию и приносят (или отправляют) ее в улей (ГРУ). Те, кто работает в этом «улье», устанавливают ее качество (сравнивают с другими – не дезинформация ли?), определяют ее полезность (что-то новое; подтверждение или опровержение ранее известного), находят место этой крупице в сочетании с другими данными. Таким образом она попадает в доклад, касающийся определенного направления, или в сводку за какой-то период времени.

Эти данные докладываются государственным и военным руководителям, чтобы они не вслепую, а зная все необходимое о нынешнем или будущем противнике, принимали безошибочные решения.

Разведка – единственная военная профессия, в которую не назначают в приказном порядке.

В разведку идут служить только по желанию. И даже работая в этой системе, разведчик не слышит приказного, командирского тона начальства. С ним чаще говорят так: «Мы хотим поручить вам…» или «Как вы смотрите, если мы вас отправим…» Строевой офицер не имеет права отказаться от выполнения приказа. А разведчика могут спросить: «Согласны?» или «Что вы думаете об этом?»

И он должен твердо ответить – берется он за выполнение этого задания или нет.

Обычно разведчик не отказывается от поручаемого дела. Так происходит потому, что те, кто его подобрал, отлично знают его возможности, иначе они с ним не завели бы разговор об этом задании. Работа разведчика всегда связана со смертью, возможными пытками, длительным или пожизненным тюремным заключением. За рубежом разведчик превращается в преступника, потому что преступает законы страны, на землю которой его заслали.

Однажды, вернувшись в свою комнату после окончания занятий, Иван Корбут предложил мне:

– Давай вечерком погуляем, сходим в ресторан. Была у меня мечта, если выберусь живым из немецкого тыла, буду целую неделю кутить в самом шикарном ресторане.

Меня удивила не мечта Ивана и его предложение участвовать в таком гулянье. Невольно вспомнились однокашники по училищу, которые меня предали и доносили о разговорах. Может быть, в разведшколе таким способом проверяют моральную устойчивость слушателей? Чтобы не обижать Корбута подозрением, я схитрил:

– Ваня, я не могу с тобой пойти в ресторан, потому что мне не на что пригласить тебя на ответное угощение. Моего капитанского жалованья на это не хватит. К тому же я половину матери отсылаю ежемесячно.

– Вот чудак! Никаких ответных не нужно. У меня денег до черта! В тылу у немцев деньги некуда было тратить. За два года полчемодана накопилось. Родственников нет, все погибли во время оккупации. Жену еще не завел. Некому было тратить. Так что не сомневайся! Какой в Москве самый шикарный ресторан?

– В этом деле я профан, не был еще ни разу в жизни в ресторане. Не довелось ни в Москве, ни в Ташкенте: училище, тюрьма, война, какие уж тут рестораны!

– Тем более! Неужели тебе не интересно?

Затея Ивана была заманчива, говорил он искренно, и я согласился. Мы еще не приобрели гражданских костюмов, в них не было надобности. В первые годы после окончания войны в цивильное не переодевались, в военной форме при орденах всюду встречали с уважением.

Нагладив брюки, начистив награды, Иван и я отправились кутить. Мы приехали в центр Москвы и, выйдя из метро «Площадь Революции», сразу обнаружили огромную гостиницу «Москва» с рестораном, через площадь «Метрополь», а прямо напротив выхода из метро, прилепленный к гостинице «Москва», сиял белый, украшенный старинной лепкой «Гранд Отель». (Теперь уже нет этого ресторана, его поглотил при реконструкции комплекс «Москвы», охвативший целый квартал.) В глаза бросилась сияющая яркими огнями реклама «Гранд Отеля».

– О! – воскликнул Иван. – Это то, что нам нужно! «Гранд Отель», грандиозно!

Мы вошли в шикарный вестибюль – белый мрамор, зеркала в золоченых рамах, хрустальные люстры, швейцары и гардеробщики, похожие на адмиралов, в коричневых, отделанных золотыми галунами одеждах. Здесь был иной мир, какого я прежде никогда не видел.

Холлы и главная зала ресторана были белые, с золотом, стены, потолки в лепке, зеркала в проемах между окнами обрамлены золотым вычурным багетом, и даже мебель – столы и кресла на замысловатых ножках – тоже была белой с золотом. Как я позже узнал, это был стиль какого-то Людовика, номер которого я не запомнил.

Расположились за столиком в углу, здесь показалось уютно и удобно, все и всех хорошо видно. Некоторое время я и Иван сидели молча, не то чтобы подавленные, а наоборот – вознесенные в какую-то сказочную нереальность.

У меня, как в калейдоскопе, проносились в голове: тюремная одиночка, лесоповал, траншеи, залитые дождевой водой, расстрел компании Серого, прыжок с ножом на часового у знамени… Я думал: «Вся эта сказочная роскошь существовала, действовала в те же дни и часы, когда я проходил через те далекие теперь передряги. Когда темной ночью разведгруппа была на краю гибели, а Костя Камилевич кинулся на пулемет, в этом ярко освещенном зале, под звуки джаза, может быть, вон та красивая, элегантная женщина так же, как и сегодня, танцевала с седым мужчиной, явно иностранцем, у него вместо галстука непривычная для нас бабочка».

Иван тоже сидел молча и, видимо, переживал нечто похожее.

Любезный официант в полупоклоне, но с достоинством записал в блокнотик все, что мы заказали, и упорхнул неслышной походкой.

Посуда, ножи, вилки, салфетки, – все было особенное, именное, с вычурной монограммой «Гранд Отеля». Заказанную поллитровку водки принесли не в бутылке, а в изящном графинчике. Иван разлил водку в фужеры, предназначенные для воды, и сказал, показывая на маленькие рюмочки:

– Этими фигурками мы с тобой до утра не охмелеем.

Выпили с наслаждением, водка была холодная, графинчик даже вспотел, потому что бутылку, достав из холодильника, перелили в него.

После первого графинчика, заказав второй, стали более внимательно приглядываться к окружающим, и, разумеется, взоры дольше задерживались на женщинах.

Все они казались мне необыкновенными, таких я не встречал в своей прежней жизни: многие в длинных платьях, но сшитых так, что фигура просматривается во всех подробностях, обнаженные плечи и руки, ухоженные лица загадочные и одинаковые. Мне даже подумалось: они как постоянный инвентарь этого ресторана, как неизменные манекенщицы в журналах мод.

Однако спустя некоторое время я стал различать женщин, они оказались разными по внешности, по фигурам и по возрасту. И некоторые из них с интересом поглядывали в нашу сторону и даже проявляли явное желание быть замеченными.

– Может быть, потанцуем? Нам не откажут вон те две за столиком, недалеко от оркестра. Они без ухажеров. – предложил Иван.

Когда-то в школе и в училище я танцевал с девушками, но это было так давно, что теперь я засомневался,

– Получится ли? Я всю войну об этом даже не думал.

– Получится, – сказал уверенно Иван, – танго пойдем танцевать. В танго ничего не надо ногами выделывать, ходи и ходи под музыку, вот тебе и танго. – И как только заиграл оркестр, Иван поднялся и скомандовал: – Пошли! Вперед, без страха и сомнения.

Дамы охотно приняли приглашение офицеров. Взяв женщину за талию и ощутив аромат, который нежной волной прошелся по лицу, я почувствовал легкое головокружение. Партнерша была податлива, она казалась почти неосязаемой в скользящей шелковой ткани своего платья.

– А почему вы одни, где ваши дамы?

– Пока не завели, мы недавно с фронта, прибыли учиться в академию, все время на занятиях, не до дам, – сразу все откровенно изложил я и тут же спросил: – А вы почему без ухажеров?

– Мы с подругой зашли полакомиться кофе и пирожными. Здесь делают особенно хороший кофе. Ну а потом решили и музыку послушать.

– Давайте знакомиться, – предложил я. – Меня зовут Владимир.

– А меня Мария.

– Может быть, мы объединимся, – предложил я, – переходите за наш столик.

Партнерша несколько отстранилась от меня, улыбка сошла с ее губ:

– Извините, но мы не из тех, кто приходит в ресторан заводить знакомства.

Я стал оправдываться:

– Я не хотел вас обидеть, просто вас двое и нас двое, вы здесь случайно, и мы случайно.

– Нет, нет, переходить за ваш стол просто неприлично…

Мелодия оборвалась. Я повел партнершу к ее столу и на ходу спросил:

– Ну а танцевать будем?

Мария заулыбалась:

– Будем, это можно!

Во время следующего танца разговор продолжился. Я узнал, что Мария журналистка, работает в газете, в какой именно – она не сказала.

Из ресторана вышли вместе, а провожать подруг пошли врозь. Я доехал с Марией до метро «Арбатская». Выйдя на платформу, Мария сказала:

– Дальше меня провожать не нужно. А чтобы вы не подумали, что я хочу от вас избавиться, запишите мой телефон, спрашивайте Марию, меня позовут. У вас в академическом общежитии, конечно, телефона нет.

Мне было очень хорошо с Марией, она держала себя просто, остроумно шутила, все понимала с полуслова. Казалось, что мы давно знакомы, и не хотелось расставаться.

Но Мария настояла на своем, дальше провожать не позволила:

– Если вам понравился сегодняшний вечер, звоните в следующее воскресенье, опять потанцуем.

В общежитии я рассказал обо всем Ивану, а тот, в свою очередь, тоже показал телефон Танечки.

– В следующий выходной встречаемся! – весело подвел итог Корбут. – Видишь, как здорово получилось, а ты артачился! Теперь у нас будут дамы сердца, и мне кажется, знакомство наше весьма перспективное. – Иван подмигнул и добавил: – Во всех отношениях!

Знакомство оказалось действительно удачным, после каждой встречи Мария все больше нравилась мне. Несколько смущало некоторое превосходство Марии в образовании, я ощущал это во всех разговорах, но с другой стороны, и сам чувствовал, что старался быть на высоте, соответствовать ее уровню, а это весьма полезно вообще и для будущей работы в особенности.

Через некоторое время я уже стал подумывать: а не та ли Мария единственная, которую посылает судьба на долгие годы? Готов был сделать официальное предложение, если бы не очередной неожиданный поворот в моей жизни. Уж, казалось бы, сколько было таких крутых поворотов, но судьба, видно, еще не исчерпала все, что предназначала.

В субботу, после последней лекции, адъютант начальника школы встретил меня у выхода и сказал:

– Карпов, зайдите к шефу, он вас ждет прямо сейчас.

Гадая, зачем понадобился начальству, к тому же так срочно, я поспешил на третий этаж.

В кабинете кроме генерала Кочеткова был незнакомый мне посетитель в гражданском. Доложив о прибытии, я встал перед столом генерала. Тот молча посмотрел на меня очень внимательно, потом перевел взор на посетителя и молвил:

– Вот наш ухажер.

Я, ничего не понимая, смотрел то на генерала, то на гражданского. Наконец, Кочетков спросил:

– У вас есть знакомая Мария?

– Да, я знаком с Марией, встречаюсь с ней, она журналистка.

– Она такая же журналистка, как я папа римский, – съязвил генерал. – Она жена английского разведчика и сама разведчица, и зовут ее Мэри. Вот, товарищ майор Савельев из КГБ расскажет тебе о ней более подробно.

Но товарищ из КГБ рассказывать не стал, а спросил:

– Как далеко зашли ваши отношения?

Я все еще не мог прийти в себя от того, что услышал. Пожав плечами, коротко ответил:

– Танцуем. Встречаемся и танцуем.

– Где встречаетесь, впрочем, нам известно. О чем она вас спрашивает? Интересуется ли служебным положением?

– Я сказал, что учусь в академии.

Кочетков, недовольный тем, что его подчиненный вляпался в неприятную историю, иронически бросил:

– Так она тебе и поверила. После того как ты с ней расставался на Арбате, а она тебе не разрешала себя провожать, за тобой шел хвост. А ты его привел сюда, к школе. Академик! Скажи спасибо, что товарищи, – генерал кивнул на кагэбэшника, – засекли тебя быстро, а то бы устроила тебе Мэри какую-нибудь пакость, чтобы ты не мог открутиться от вербовки.

У меня волосы зашевелились на голове, я это ясно ощутил. Помчались путаные мысли:

«Опять арест? Не зря же здесь кагэбэшник! Точно арестуют. Вот так угораздило! Связь со шпионкой! Сейчас генерал объявит об отчислении из школы и этот чистенький штатский скажет: “Пройдемте в машину”».

Но майор Савельев заговорил о другом:

– Мы посоветовались у нас и с вашим командованием и решили, если Мэри вышла на вас, то лучше мы ее покрутим, чтобы она не занялась кем-то другим и не залучила в свои сети неопытного офицера. Она с подружкой специально охотится за военнослужащими. Не вы один у нее на примете. Так вот, продолжайте с ней встречаться, ухаживайте. Чтобы она ничего не заподозрила, проявляйте к ней мужской интерес. Будьте понастойчивее. Может быть, она будет вас дразнить и приоткроется, станет задавать какие-то конкретные вопросы. Обо всем будете меня информировать после каждой встречи. Я буду приезжать сюда. Подполковнику Корбуту ничего не говорите. Мы с ним побеседуем и поставим задачу постепенно прервать отношения с Таней, она машинистка в посольстве, активной работой не занимается. Мэри иногда берет ее для прикрытия. Вот вам деньги для ухаживания. Распишитесь. – Майор подал деньги и бумагу для подписи. – Вам все ясно?

– Так точно, – встав, ответил я.

– Ну, иди, ухажер, – на этот раз шутливо сказал Кочетков. Вернувшись в свою комнату, я старался не выдать свое состояние Ивану, хотя и предполагал, что после беседы, которую провели и с ним, Корбут, будучи в курсе дела, не станет лезть в душу и обременять какими-то расспросами.

Но я ошибся. Корбут, возвратившись с беседы, на которую его вызвали после меня, по своей простоте и доброте тут же сказал напрямую:

– Славно мы с тобой погуляли. Я виноват. Я тебя втравил в эту историю. Но жить нам вместе, и чтобы эта жизнь не стала нудной и фальшивой, пусть все будет по-прежнему. Мы останемся друзьями. А насчет дела, которое нам поручено, – мы разведчики, и будем каждый играть свою партию.

У меня сразу полегчало на душе – какой же умный и добрый человек Иван Васильевич, сразу снял камень с души, все поставил на свои места, и жизнь пошла легко и свободно, как до этого несчастного загула.

С Марией встречи продолжались регулярно. При первом свидании, после того как я узнал, кто такая Мария, я приложил много сил, чтобы не быть скованным. Как советовал майор Савельев, во время танцев стал более плотно прижимать к себе партнершу и, к немалому удивлению, обнаружил ее податливость и ответное желание к этому сближению. В разговорах теперь каждый вопрос Марии тщательно взвешивал, старался выявить в ее словах какой-то подтекст. Но Мария, как и прежде, вела себя очень непринужденно и в словах ее не проскальзывало ничего подозрительного. Только однажды она сказала:

– Мы с тобой часто бываем в ресторанах, а зарплата у тебя капитанская. Я ведь тоже кое-что зарабатываю. И поскольку мы удовольствие получаем на равных, может быть, я возьму половину расходов на себя?

Я разыграл оскорбленность:

– За кого ты меня принимаешь? Я офицер. Не хватало, чтобы ты меня в ресторан водила. Нет, милая, я в альфонсы не гожусь!

– Не обижайся, глупый, я тебе помочь хотела. Жизнь есть жизнь. За все надо платить, и питаться тебе надо. Деньги на меня тратишь, а в столовой ищешь, что подешевле?

– Я прошу тебя, раз и навсегда прекрати эти разговоры, – отрезал я, но подумал, что надо оставить для Мэри какую-то надежду, и поэтому добавил: – Если у меня возникнут какие-то затруднения, я у тебя по-дружески попрошу взаймы. Разумеется, с отдачей. И надеюсь, такой надобности не возникнет.

Мария очень крепко прижалась ко мне после этих слов и впервые сама поцеловала в губы. Мне показалось, что в этом эпизоде Мария была больше женщина, чем разведчица.

Рассказывая майору Савельеву о своих наблюдениях, я не скрыл и это подозрение. Савельев порекомендовал:

– Действуйте еще настойчивее в этом направлении. Вы ей нравитесь. У нас есть в посольстве свой информатор, по наблюдению за ней, Мэри увлеклась вами не на шутку. Женщина есть женщина. К тому же она, как нам известно, вообще слаба к мужчинам. Муж ее очень загружен делами и, видно, не удовлетворяет свою страстную женушку. В общем, действуйте по этой линии, кто знает, может быть, не она вас, а мы ее вербанем.

Мэри, будто подтверждая слова майора, на очередном свидании предложила:

– Хоть ты и отказывался от моей помощи, я все же нашла возможность облегчить наше положение. Подчеркиваю – наше! – чтобы ты не обижался. Зачем нам тратиться в ресторанах? Мы можем побыть вдвоем, потанцевать, распить бутылочку вина на квартире моей подруги. Она всегда готова нас принять. Живет она одна, никто нам мешать не будет.

Подруга Марии оказалась не только приветливой, но и догадливой: после первого знакомства она в своей квартире не появлялась. Мы оставались одни. И тут уж Мария взяла инициативу на себя полностью. Выпив вина, она танцевала и так прижималась, что не оставалось никаких сомнений в ее намерениях. И намерения эти были совсем не разведывательного плана. Не задавая никаких подозрительных вопросов, Мария потянула меня в кровать и стала сбрасывать с себя одежду

Я медлил делать то же, и тогда она сама стала быстро помогать мне раздеться.

Оглядела меня голого и с восхищением сказала:

– Ты – настоящий Аполлон!

Я действительно был хорошо сложен. Тренированные мышцы украшали от плеч до ног. В постели Мария покрыла поцелуями все мое тело. Делала это молча. Только изредка издавала звуки, похожие на стон…

У меня так сложилась жизнь, что не было опыта в делах амурных. Целовался с девочками в школе, прижимался к Ире, но на этом сексуальный опыт и кончался. В тюрьмах, лагерях, на фронте женщин не встречал.

Получалось так, что, оказавшись в постели, я больше походил на смущенную девушку, а опытная Мэри умело обладала мной, как полагалось бы мне, мужчине.

Но это перемещение в ролях продолжалось недолго. У меня за долгие годы невинной жизни накопилось много сил, к тому же я даже не подозревал раньше, что обладаю еще и такими мужскими достоинствами, которые очень высоко ценят женщины. Мария выла и стонала подо мной, искусала мне шею и плечи. Потом, обессилев, упала, раскинув руки, словно потеряла сознание. А придя в себя, накинулась на меня с новой яростью. И я не пасовал, опять доводил ее до исступления, она рычала и кусалась как помешанная.

Когда оба, вконец обессилевшие, мы обменивались вялыми поцелуями, Мэри вдруг поглядела на меня очень трезвыми глазами и четко сказала:

– Ну все, теперь я погибла…

– Ты о чем? – спросил я.

– О тебе, я теперь без тебя жить не смогу.

Усталый, опустошенный, я думал о своем: «Вот как повернулась жизнь. Неплохое задание мне поручено выполнять. Это не в нейтралке лежать у колючей проволоки. В такой постели, с такой женщиной, еще и деньги дают! Побольше бы таких заданий!»

При очередном докладе майору Савельеву я изложил все события, опуская сексуальные подробности и ощущения. Савельев понимающе улыбался:

– Ну, молодец. Наколол бабочку. Теперь она почти наша. Она в тебя основательно втюрилась. «Без тебя, говорит, жить не смогу». Значит, будет искать возможность удержать тебя при себе. Разойтись с мужем и выйти за тебя замуж – исключено. Она это понимает. А как же не потерять тебя? Вот тут мы и попытаемся заставить ее платить за любовь. Да еще десяточек компрометирующих фотографий сделаем.

От этих слов мне стало не по себе – значит, будут скрытой камерой фотографировать то, чем занимаемся с Мэри в постели? А может быть, уже и сфотографировали.

Если раньше я шел на встречи с Марией с радостью, то теперь, представляя, как за нами наблюдают и снимают, совершенно утратил предвкушение удовольствия и даже сетовал – не такие уж приятные оказываются задания в мирные дни. «Когда ползешь в расположение немцев, преодолеваешь страх, а тут надо подавить в себе чувство порядочности. На фронте жизнь за жизнь, смерть за смерть. А здесь какое-то ощущение гадливости. Я не чувствую Марию врагом, она мне пока не причинила ничего плохого. А я пользуюсь ее любовью ко мне совсем не с добрыми намерениями. Но и она подступала ко мне тоже с враждебными намерениями, хотела завербовать. Значит, мы друг друга стоим, оба разведчики, просто я ее переиграл. И переиграл ли, еще не известно, чем все это кончится». В спальне я украдкой огляделся: где же тут хитрый глазок, через который нас снимают? И как удалось установить эту тайную аппаратуру? Впрочем, хвосты ходили за нами постоянно, они пришли и к этой квартире. Ну а дальнейшее дело техники. Я сам изучал в школе подобные приспособления.

А игра между тем все осложнялась. Только на этот раз не по официальной линии, не по указаниям начальства, а совсем с иной, очень непредвиденной стороны.

Случилось это так. Я вошел в метро с улицы, где в этот день был очень сильный мороз. Люди побыстрее забегали и теплый вестибюль, брови их были покрыты инеем. На эскалаторе, когда я спускался вниз, ко мне друг обратилась девушка, стоявшая рядом.

– Ой, у вас ухо побелело! Надо потереть, – и тут же принялась тереть мое ухо своей шерстяной рукавичкой, шагнули с эскалатора вместе, отошли в сторону, девушка продолжала заботливо тереть мое ухо.

И тут произошло невероятное. Я разглядел белое, приятное лицо девушки, оно было необычайной чистоты и свежести. О таких говорят: кровь с молоком. А заглянув в серые лучистые глаза, которые были на очень близком расстоянии, я увидел в них тот самый омут, в котором мужчины гибнут с первого взгляда. Незнакомка была такой необыкновенной, неземной, сказочной красоты, что я почувствовал – то ли гибель свою в омуте серых глаз, то ли воскресение, с которого начнется совсем новая, иная жизнь.

Девушка, видно, заметила: с капитаном происходит что-то неладное:

– Вам больно?

– Как вас зовут? – пролепетал я.

– Анна.

Она именно так и сказала емко и гордо: Анна. И действительно: она была не Аничкой, а Анной, русской румяной красавицей из сказки или даже с яркого лубка – такой она была величественной и сияющей.

– Вы спасли мне жизнь, – сказал я.

– Ну что вы, я спасла вам ухо.

– Мы не можем с вами просто так разойтись. Меня зовут Володя, я умоляю, дайте мне свой телефон. Мы с вами встретились неслучайно. Это судьба.

– Пожалуйста, запишите мой телефон, только побыстрее, я опаздываю на лекции.

– Где вы учитесь? – спросил, записывая номер телефона.

– В медицинском. Я побежала. Звоните.

И все: с этого момента жизнь моя осветилась теплым светом Аниных глаз, ее румяное белое лицо стояло перед глазами постоянно. На лекциях я уносился в каких-то бесплотных мечтах неизвестно о чем, хотел только одного – видеть Анну, смотреть на нее, утопать в ее лучистых серых глазах.

Вот тут и возникли необыкновенные трудности, о которых я прежде даже подумать не мог. Трудности были страшнее пыток, в которые мог угодить разведчик. Оказывается, пытки моральные, нравственные тяжелее, чем физические боли.

Я встретился Анной на следующий же день. Я не мог ждать, не мог теперь жить без нее. И после каждой, даже короткой, ни к чему не обязывающей встречи я понимал – любовь полыхает все сильнее, я полюбил впервые по-настоящему. Никогда прежде не испытывал таких раздирающих и в то же время возвышающих чувств. Я просто не мог жить, не мог дышать без Анны, готов был часами просто стоять с ней рядом и глядеть на нее, не говоря ни слова.

И я это делал теперь каждый вечер, убегая после занятий в город, забывая о самоподготовке и различных спортивных состязаниях между факультетами. Анна – только Анна – теперь заполняла мою жизнь после занятий в разведшколе.

Но приходило воскресенье, и надо было отправляться на выполнение задания, где меня ждала безумно любящая Мэри. Она уже не скрывала своего чувства, повисала на мне, как только я переступал порог явочно-амурной квартиры. Мария наспех кормила меня, выпивала со мной бутылку вина и поскорее тащила в постель. Она сама раздевала меня, как безумная, покрывала поцелуями.

Какие адские муки причиняла она своими ласками! Я проклинал все на свете, и Марию, и разведку, и жизнь за то, что она складывается так невыносимо трудно. Сердце мое разрывалось от отвращения к себе. Я мысленно видел Анну: ее целомудренная чистота, белое лицо с ангельским румянцем вставали перед моим мысленным взором. А рядом эта Мэри, алчная, ненасытная, стонущая и рычащая, она высасывала из меня все силы. А я, беспомощный, обреченный на эти пытки служебным долгом, проклинал безвыходность своего положения и чувствовал себя подлецом перед Анной. И хотя и не был связан с ней не только какими-то обещаниями, но даже простыми поцелуями, я думал: как же поцелуешься, когда до этого дойдет дело? Как же я, такой грязный и подлый, посмел прикоснуться к ней, хрустально-чистой и небесно непорочной?

Муки мои были настолько невыносимы, что я порой думал: «Наверное, от такой безысходности люди стреляются или вешаются».

А судьба все стегала и стегала меня беспощадно, она будто в очередной раз загоняла меня смерти в лапы. Я и так уж был готов наложить на себя руки, а злой рок сыграл со мной очередную невероятную пакость.

Я уже высказал Анне предложение стать моей женой. Она не отказала, но сначала считала необходимым познакомить меня с родителями и заручиться их одобрением и благословением.

Знакомство было назначено на следующую неделю. А в ближайшее воскресенье – черт дернул Марию сходить со мной в «Гранд Отель», ее одолевали воспоминания о счастливой встрече.

Я с радостью согласился, лучше в ресторан, чем в постель.

И вот мы поужинали, потанцевали, повспоминали и изрядно на этот раз выпили, и оба, по-своему довольные проведенным вечером, направились к метро «Площадь Революции».

– Может быть, заглянем в нашу уютную норку? – предложила Мария.

– Нет, сегодня я должен быть на месте. Провожу тебя, как всегда, до Арбата.

Не поддаваясь уговорам Марии, я завел ее в вестибюль метро. Я старался развеселить ее, чтобы не обидеть отказом, шептал ей на ухо какие-то сальные шутки. Мы оба громко смеялись, не обращая внимания на то, что люди, стоящие рядом на эскалаторе, отворачиваются от нас. И вдруг я каким-то шестым чувством уловил, что не все отворачиваются, а кто-то пристально смотрит на меня. Желая это выяснить, я огляделся и вдруг на другом эскалаторе, параллельно спускающемуся вниз, увидел Анну! Она смотрела широко раскрытыми серыми глазами и не верила тому, что видела, а щеки ее впервые были без румянца – бледные, белые.

Я сразу протрезвел, а Мария висла на мне пьяная, не в силах стоять ровно на движущемся эскалаторе.

«Все, я погиб», – пронеслось в просветлевшей голове. Я невольно отталкивал от себя Мэри, а она, смеясь, обхватывала меня срывающимися руками. Мне казалось, что лестница движется целую вечность, и все это время Анна глядит на меня, не отводя глаз. Наконец, эскалатор выбросил нас, будто выплюнул. Мэри с хохотом опять повисла на мне.

– Ой, держи меня, у меня голова кружится, пол движется, как эскалатор.

Я видел, как Анна побежала к поезду и успела вскочить за захлопнувшиеся створки. Она уехала. Я почувствовал некоторое облегчение. «Слава богу, она больше не будет видеть эту омерзительную сцену». Я взялся за лацканы пальто Марии и встряхнул ее. С каким удовольствием я швырнул бы ее под колеса ворвавшегося на станцию поезда!

– Что с тобой? – спросила Мэри, вырывая у меня лацканы своего пальто.

– Я держу тебя, ты еле стоишь на ногах.

Мэри почувствовала что-то неладное, поправила одежду, прическу, хмель у нее тоже поубавился.

– Ладно, едем до Арбата, я пойду домой.

На очередной встрече с майором Савельевым я хотел рассказать все и заявить, что больше не в состоянии продолжать затянувшуюся игру, и пусть они делают что угодно. Однако провидение на сей раз сжалилось надо мной. Не успел я начать свой решительный отказ, как майор заявил:

– Ну, все, игра наша кончилась! Уезжает твоя Мэри. Муж почувствовал неладное. Да не только он, их военный атташе тоже по своим каналам проверил работу Мэри и убедился, что она с тобой больше любовью занимается, чем работает для вербовки. В общем, англичане народ деликатный, все обставили интеллигентно, муж Мэри получил новое назначение и увозит жену на родину. А тебе, товарищ Карпов, командование наше – и вот генерал Кочетков скажет – объявляет благодарность за успешное выполнение особого задания, в результате которого ты надолго нейтрализовал опытную разведчицу-вербовщика. На этом я с тобой прощаюсь, желаю тебе успехов в учебе.

Некоторое время я жил как после тяжелой болезни, которая вытянула все силы.

Ходил на занятия, занимался в часы самоподготовки, бывал в спортзале, но все это происходило будто не мной, как-то по инерции.

Иван видел, что сосед не в себе, понимал, что с ним случилось что-то неладное, но, зная закон разведчиков не задавать вопросов, касающихся работы, – не лез в душу, ни о чем не спрашивал. Только опытный преподаватель английского языка Столяров обратил внимание на мою пассивность.

– Что-то вы скисли, молодой человек, где-то ваши мысли витают далеко от вас.

Я вяло отшучивался:

– Сплин, Валерий Петрович, я же англичанин, вот и завел чисто английскую болезнь. Но сплин – болезнь временная, пройдет, по-русски она называется меланхолия.

Анне не позвонил ни разу, не находил для себя никаких оправданий. Она все видела. Объяснять ей, что занимался своей работой, значит, надо призваться, что я разведчик, и вдаваться в детали того, что она видела, это, конечно же, недопустимо.

В общем, погибла первая, настоящая любовь, навсегда и безвозвратно. Несколько поблекла и радость того, что я попал в такую романтическую службу, какой показалась разведка. Профессия эта, оказывается, не только опасна для жизни, но порой так травмирует душу, что можно с ума сойти. Совсем недавно я наивно радовался: какое приятное задание получил – рестораны, вино, деньги, красивая женщина, – сравнивая с опасной фронтовой охотой за «языками», восторгался, вот это работа!

Думал, что и в дальнейшем все будет складываться также легко и увлекательно. И вот, оказывается, задания в мирные дни травмируют так же, как тяжелое ранение на фронте. След от этого ранения остался на всю жизнь. Я не мог забыть Анну, она оказалась той, с которой я мог бы прожить счастливо многие годы, но вот так безвозвратно потерял свое счастье.

Встречая на своем жизненном пути других женщин, порой очень достойных и порядочных, я невольно сравнивал их с Анной, и новые знакомства только причиняли боль и, как в песне поется, «сыпали соль на рану».

Парад Победы

До парада стояла теплая солнечная погода, а 24 июня – в день, когда был назначен парад, – небо затянули хмурые тучи, моросил мелкий дождь. Но это не испортило праздника. Я стоял в строю, слушал мелодичный перезвон курантов и меня охватило ощущение поступи истории.

Спокойно и радостно на душе. Легко дышится свежим воздухом, очищенным летней влагой. И все же немного грустно: суровое небо, отдаленное ворчание грома напоминают о войне, о тех, кто никогда уже не встанет рядом.

На трибунах, усеянных блестящими, мокрыми зонтиками, плотно стояли москвичи и гости.

В 9 часов 55 минут на Мавзолей поднялись члены правительства. Трибуны встретили их аплодисментами.

Переливисто прозвенели куранты. Командующий парадом – ордена закрывали грудь, как золотой кольчугой, – маршал Рокоссовский подал команду: «Парад, смирно!» – и, пустив коня красивой рысью, поскакал навстречу принимающему парад маршалу Жукову, который выезжал на белом коне из-под арки Спасской башни. Оба маршала сидели на конях как истинные кавалеристы – развернута грудь, прямая спина, гордо вскинута голова.

Маршалы объехали сначала полки действующей армии, потом академии. Вот Жуков подъехал к нашему строю.

В школе было всего три Героя Советского Союза, и нас назначили нести боевое знамя разведшколы.

Мне выпала большая честь: приказом меня назначили знаменосцем, ассистентом справа был подполковник Гришин – командир прославленной партизанской бригады, слева – старший лейтенант Моковчук, фронтовой разведчик.

Я увидел, что маршал сдержанно улыбается, как строгий, нo добрый наставник, знающий и слабости и достоинства своих учеников. Белый конь, видно, горячий и возбужденный, покорялся твердой руке маршала, стоял на месте, но мышцы играли от нетерпения под его шелковистой шкурой, ноздри раздувались. В агатовых глазах блестел не то огонь, не то отражение сияющего орденами строя. Жуков поздоровался с нами, поздравил с Победой.

Объехав войска, маршал поднялся к микрофонам, чтобы произнести речь, оркестр – в нем было почти полторы тысячи музыкантов – исполнил гимн Глинки «Славься!»

Фанфары оповестили: «Слушайте все!» Жуков говорил не торопясь, веско, твердым командирским голосом, каким, наверное, отдавал приказы в годы минувших сражений. Он говорил о суровых днях войны, о доблести советских воинов, о стойкости тружеников тыла.

После речи Жукова площадь многократно оглашалась мощным «ура». Сколько раз с этим возгласом поднимались в атаки люди, стоявшие на площади. Сколько таких же вот голосов оборвались от пуль там, на полях сражений!

Все ждали, что в такой значительный день с речью выступит и Сталин. Но он ничего не сказал.

Начался торжественный марш.

Первым двинулся мимо мавзолея Карельский фронт, его вел маршал Мерецков. Затем Ленинградский, потом 1-й Прибалтийский во главе с Баграмяном. После них маршал Василевский повел полк 3-го Белорусского… После колонн фронтов пошли колонны академий и частей Московского гарнизона.

Подравнивая свою грудь в блестящей орденами шеренге знаменосцев, я все же посмотрел на Верховного, в короткие секунды проходя мимо Мавзолея.

Меня поразило в лице Сталина совсем не то, что я ожидал увидеть. За мраморным барьером возвышался не тот несгибаемый вождь, каким привык я его видеть на портретах, а другой Сталин: пожилой, сутулый, с седеющими усами. «Да, и ему война далась нелегко», – сочувственно подумал я.

Я прошагал дальше и не видел, что происходило на площади. Только потом из рассказов и кинохроники узнал – солдаты, ходившие на тренировках с палками, на параде несли опущенные к земле знамена немецких дивизий. Их было много – все, с которыми хлынули фашисты на нашу землю 22 июня 1941 года.

Вдруг смолк оркестр, в наступившей тишине только барабаны били частую тревожную дробь, будто перед смертельно опасным номером. Солдаты повернули к Мавзолею, бросили вражеские знамена на землю и зашагали дальше. А флаги с черными и белыми крестами, свастиками, орлами, лентами, золотыми кистями и бахромой остались лежать, как куча мусора, – и это было все, что осталось от «непобедимой» гитлеровской армии, захватившей Европу и замахнувшейся на весь мир!

Особо секретное поручение

На лето школа выезжала в лагерь. Он располагался в сосновом бору, недалеко от Москвы. Лагерь был хорошо обустроен: групповые занятия проходили в небольших деревянных домиках, общие лекции – в летнем клубе.

Прекрасный спортивный комплекс: стадион, покрытый ярко-зеленой газонной травкой, большой бассейн, теннисные, волейбольные, городошные площадки.

Можно сказать, слушатели проводили на спорткомплексе круглые сутки, потому что палатки, в которых они жили, выстроились ровными рядами вдоль беговой дорожки стадиона. Днем, на плановых занятиях по физической подготовке, изучались и совершенствовались всевозможные приемы нападения и обороны с оружием и без оружия. После окончания лекций и занятий в классах весь остаток дня и вечер кипели страсти: на стадионе и в бассейне шли соревнования между курсами и факультетами по всем видам спорта.

Я с удовольствием вспомнил свой любимый бокс, и еще однокурсники приспособили меня играть в футбол.

– Ты боксер, у тебя прекрасная реакция, потренируем, и будет из тебя отличный вратарь!

И действительно, у меня хорошо получалось, сначала умело защищал ворота курсовой команды, а потом поставили играть и за факультет.

Ночью, после спортивных баталий, разведчики спали в палатках с поднятыми краями и дышали великолепным ароматом смешанного леса. Вот и получалось, что мы проводили на спорткомплексе круглые сутки.

Кроме спорта, тоже почти круглые сутки, я занимался английским языком – Валерий Петрович жил в лагере на даче для преподавателей и все часы после плановых занятий и на стадионе не отходил от своей группы ни на шаг и всюду говорил только по-английски. Он научил нас не только всем тонкостям, касающимся спорта, но еще и ругательным словам, близким к русской матерщине.

– Вы это тоже должны знать!

Ивану нравился английский, и мы еще на зимних квартирах решили говорить между собой только на английском. Это давало хорошую дополнительную практику. К концу года мы уже довольно свободно «спикали» на радость себе и Валерию Петровичу.

В конце первого года обучения, осенью, я сделал для себя любопытное открытие: оказывается, школа была не только учебным заведением, но и резервом Главного разведывательного управления. Сначала как-то не привлекало внимания периодическое отсутствие на занятиях некоторых однокашников. Не видно человека несколько недель или месяц, мало ли какие причины – приболел, уехал в отпуск по семейным обстоятельствам. Но однажды перед общей лекцией, когда вся школа была собрана в клубе, пришел генерал Кочетков мрачный и чем-то явно подавленный. Он печальным голосом объявил:

– Прошу всех встать и почтить минутой молчания светлую память майора Решетникова Ильи Николаевича, нашего слушателя, он погиб при исполнении специального задания.

В другой раз, тоже при общем сборе, начальник школы, веселый и улыбчивый, сказал:

– Товарищи, слушатель второго курса капитан Поройков Геннадий Михайлович отличился при выполнении специального задания, за что награжден орденом Красной Звезды. Прошу его поздравить. Встаньте, капитан Поройков, покажитесь сослуживцам.

Награжденный встал, залился густым румянцем и тут же сел на свое место.

Подобные случаи, чаще радостные, но бывали и траурные, повторялись в течение года не раз. К тому же я обнаружил, что исчезают и возвращаются и другие офицеры, но о них слушателям школы неизвестно, потому что они не попадали в число ни награжденных, ни погибших.

Однажды таинственное отсутствие коснулось и меня. Вызвали в кабинет начальника школы. Кочетков встретил приветливо.

– Как живешь, ухажер?

– Учусь, товарищ генерал, – в тон с иронией ответил я.

– Придется тебе поработать. Что именно поручат, я не знаю. У подъезда стоит серая «Победа», за тобой прислали из ГРУ. Там тебе поставят задачу. Иди. Ни пуха ни пера.

Я захотел традиционно ответить, но постеснялся посылать генерала к черту, только улыбнулся в ответ. Кочетков весело кивнул.

– Я все понял, товарищ капитан.

В машине оказался только водитель, сопровождающего не было – это меня удивило. Шофер, видно, не знал мою фамилию, обращаясь по званию. Ворота в городок ГРУ открылись сразу же, как только дежурный увидел номер машины. У входной двери меня встретил подполковник.

– Прошу, я покажу дорогу.

Пошли длинными узкими, с низкими потолками коридорами. Поднявшись на лифте, прошли через холл, застланный ковровой дорожкой, вошли в приемную, на двери которой была табличка «Начальник Главного управления».

– Присядьте, – сказал подполковник и ушел в кабинет. Вскоре он возвратился: – Заходите, – а сам остался в приемной.

Я прошел через тамбур, открыл еще одну массивную дверь и очутился в просторном кабинете.

За большим столом, сияющим глянцевой полировкой, сидел начальник ГРУ – Кузнецов Федор Федотович. Я знал, он – генерал-полковник, но сегодня он был в гражданском синем костюме, голова наполовину белая, глаза внимательные, немного усталые.

Я ощущал то же, что при встрече с командующим фронта Черняховским, – гулко билось сердце, жаркий прилив крови прошелся по всему телу и пульсировал в голове.

И как же не волноваться: передо мной был человек, который знает все, что происходит на земном шаре, во всех странах, об их самых секретных и таинственных делах и намерениях, и не только знает, но может повлиять на ход многих событий вопреки желаниям хозяев.

Изучая историю разведки, я знал, что на должность руководителя этой тонкой и ответственной службы во всех армиях мира назначают генералов, обладающих изощренно тонким умом, способным глубоко и широко охватывать политические, экономические, военно-стратегические вопросы и принимать по ним решения, от которых зависит успех деятельности государственных руководителей и высшего военного командования.

Генерал вышел из-за стола, доброжелательно (точно как Черняховский) пожал мне руку, сразу перешел на «ты» (возраст позволял).

– Иди сюда, – подвел к окну, отодвинул край шелковой шторы и показал на дом, который находился за оградой городка ГРУ, на противоположной стороне улицы. Это был обычный жилой девятиэтажный дом. – Вот, смотри, сколько в этом доме окон. И за одним из них может засесть агент с фотоаппаратом, у которого длиннофокусный телеобъектив. И будет этот человек фотографировать всех входящих и выходящих через нашу проходную. Ты представляешь, какую картотеку может создать такой агент? Кто-то из наших разведчиков приедет в страну работать под крышей дипломата, корреспондента или коммерсанта, а фотография его уже поджидает, и с первых шагов пойдут за ним «хвосты», и на чем-нибудь обязательно подловят. Потому что они будут разрабатывать нашего разведчика прицельно, зная «ху из ху».

Я не понимал, зачем генерал это рассказывает: придется искать агента с фотоаппаратом? Но это дело контрразведки.

Генерал взял меня под руку, подошел к большому дивану, обитому мягкой кожей. Мы сели рядом.

– Разумеется, мы держим этот дом, все квартиры и их жителей под контролем, но все же то, что я сказал, иметь в виду надо. Это первое. Второе – случилась у нас огромнейшая неприятность: недавно изменил Родине, оказался предателем наш шифровальщик в Канаде Игорь Гузенко. Он вместе с женой попросил политическое убежище и ушел с портфелем, полным секретных документов. Ты представляешь, сколько он знал и как теперь нам гадит!

И опять я предположил: может быть, мне поручат выкрасть этого Гузенко как специалисту по «языкам»?

Генерал между тем продолжал:

– Гузенко передал не только шифры, он выдает многих наших разведчиков, о которых знал по документам или по личному общению. Недавно его переправили в Соединенные Штаты и там продолжают вытаскивать из него все мельчайшие подробности о нашей работе, и особенно о людях, которых он встречал в нашем управлении, видел хотя бы мельком. Мы пытаемся локализовать беду, выводим из-под удара тех, кто был ему известен.

Учитывая, что перебежчики были в нашей службе и прежде, и мы не гарантированы – возможны и в будущем, я решил принять меры предосторожности. Тебя в управлении никто не знает. Приехал ты без сопровождающего. Шофер не в счет, он целыми днями кого-то возит. Сюда, в управление, ты больше никогда не придешь. Встречаться будешь только со мной на конспиративной квартире. Вызывать тебя буду только я сам. Адрес конспиративной квартиры я тебе дам. Мне нужен человек, которого никто не должен знать в управлении. Понимаешь?

Я покачал головой.

– Не очень.

– Сейчас поймешь…

И генерал стал излагать суть задания, которое он поручил лично.

Здесь я должен прервать свой рассказ о работе и вот почему.

Слушатель Военной академии им. М.В. Фрунзе

В нашем управлении есть несколько категорий секретности: на двадцать пять лет, на пятьдесят, но есть и «вечно».

После этой беседы с Кузнецовым я стал параллельно с учебой и службой в разных отделах на протяжении многих лет личным офицером для выполнения особых поручений начальника Главного разведывательного управления. Был им после ухода из ГРУ Кузнецова и при других начальниках, они передавали меня как эстафету. В управлении я не появлялся, но иногда выполнял особые поручения начальника ГРУ, исходя из вышеназванных степеней секретности, я о некоторых из них и по сей день не могу ничего рассказывать.

После того, как я окончил второй курс, наша разведшкола была ликвидирована. На ее базе создали Военно-дипломатическую академию, в ней срок учебы был определен в два года.

Слушателей третьего курса (и меня в их числе) зачислили слушателями выпускного курса разведывательного факультета при академии им. Фрунзе, который мы благополучно и окончили.

Во время учебы в академии посетил ее маршал Монтгомери, он был личным гостем министра обороны СССР, его принимал Сталин, наградил орденом Суворова первой степени. Главнокомандующий сухопутными войсками решил показать Монтгомери нашу академию.

У нас в стране насчет «потемкинских деревень» издавна хорошо все обучены. Со всех дверей исчезли названия факультетов и кафедр.

Накануне визита высокого гостя слушателям всех факультетов приказали в академии не появляться. Только нас, выпускников третьего курса с английским языком, посадили по маршруту, которым поведут гостя. Я сидел в кабинете тактической подготовки.

К середине дня появился Монтгомери в форме из грубой зеленой шинельной ткани, на груди его белел только орден Суворова, врученный ему накануне.

Маршал был маленького роста и щуплый с крючковатым носом и колким и быстрым взглядом. Его сопровождали маршал Конев, начальник нашей академии и английские генералы.

На колонне около моего стола висел портрет Конева, на других колоннах такие же портреты других наших полководцев.

Монтгомери остановился, показал на портрет:

– Конев, это вы?

Конев улыбнулся:

– Похож?

Монтгомери посмотрел на меня, я стоял у стола, за которым «работал» над картой до появления делегации.

Монтгомери сказал, ни к кому не обращаясь:

– Спросите его, чем он занимается?

Генерал-полковник Боголюбов, заместитель начальника академии по науке, сделал шаг из свиты:

– А вы спросите сами, он понимает по-английски.

Монтгомери удивленно поднял брови и спросил меня:

– Что вы делаете?

Я ответил по-английски:

– Готовлю задание на завтра, буду действовать на занятиях по тактике в роли командира полка.

– Вот как! Ну, я желаю вам успеха не только на занятиях, но тогда, когда будете командовать настоящим полком.

Он пошел дальше…

Начальство мое было довольно. А вот при защите диплома у меня произошло ЧП. И началось оно с английского языка. Я защищал диплом на тему «Артиллерийская поддержка атаки механизированной дивизии». Тема была новой тогда. Только были созданы мехдивизии послевоенного образца.

Написал я и защищал диплом на английском языке, что для выпускников общевойсковой академией было впервые.

Председателем дипломной комиссии был артиллерист полковник Погорелый. Он сразу мне не понравился, мрачный, на меня не смотрел, нервно ерзал на своем стуле.

Когда я закончил доклад, он решительно сказал:

– Ну, ясно, языком вы владеете. Хватит этого представления. Перейдем к сути дела. И тут у вас очень грубые ляпсусы. Артиллерии вы не знаете, приводите примеры из практики некомпетентно…

Я расстроился, не ожидал такой явной недоброжелательности. Но все же спросил:

– Нельзя ли, товарищ полковник, конкретнее назвать, в чем моя некомпетентность?

Полковник небрежно пролистал мой диплом:

– Пожалуйста, вот из опыта в финской войне вы указываете как отрицательные примеры действия артиллерии.

– Я писал диплом по документам, ничего не выдумывал, поэтому решил сослаться на эти документы, прошу вас объявить перерыв на 15 минут, я возьму документы в секретной части.

Меня поддержал наш классный руководитель по тактике.

– Надо дать…

Объявили перерыв. Я побежал в секретную часть и взял приказы, подводящие итог боевым действиям в финской кампании.

После перерыва процитировал отрицательные примеры из этих приказов о действиях артиллерии – и громко подчеркнул:

– Этот приказ подписан товарищем Сталиным. Я лично ничего не выдумывал, товарищ полковник.

Председатель комиссии побледнел, пробормотал что-то невнятное и поставил мне «четверку». Она была единственной среди других отличных оценок на экзаменах, но из-за нее я не получил золотую медаль, не стал круглым отличником.

Диплом Военной академии им. М.В. Фрунзе

Приложение к диплому Военной академии им. М.В. Фрунзе

Но, к сожалению, на этом неприятности не кончились. На следующее утро меня встретил однокурсник:

– Володя, ты слыхал новость?

– Какую?

– Председатель твоей дипломной комиссии полковник Погорелый скончался ночью от инфаркта.

Видимо, очень переживал старик. Я искренне сожалел о случившемся.

– Но я не виноват, он сам затеял этот спор и хотел меня «утопить» при защите.

После выпуска из академии учеба для меня не кончилась, разведчик должен владеть и стратегическим мышлением.

Зачислили на сокращенный одногодичный курс академии Генерального штаба, на так называемый ВАК.

Начальником ВАКа был генерал-лейтенант Кочетков, назначенный на эту должность после расформирования разведшколы ГРУ.

Год учебы прошел быстро, расширились мои знания в области стратегии.

ВАК так успешно окончил, что меня оставили на этом ВАКе на должность преподавателя тактики разведки. Я был всего майор, а здесь по штату генерал! Думаю, этому содействовал генерал Кочетков.

На ВАКе я проработал год. Однажды вечером позвонил мне на квартиру генерал Сурин – начальник одного из управлений ГРУ.

Он назвал себя по телефону.

Я ответил:

– Знаю вас, товарищ генерал, еще с войны, вы возглавляли управление войсковой разведки, вам подчинялись разведуправления всех фронтов. Вы были мой прямой начальник.

Сурин сразу перешел на «ты».

– И я тебя знаю с военных дней, встречал твою фамилию в докладах с фронта. Ты очень опытный практик, поэтому и звоню: ты долго думаешь работать со старыми пердунами на ВАКе?

Я невольно улыбнулся, действительно, все преподаватели были пожилые генералы с учеными степенями, некоторые из них даже на фронте не были.

– Сие от меня не зависит. Назначили, вот я и работаю.

– Зависит и от тебя. Давай переходи на практическую работу в мое управление.

Мне действительно по душе была более интересная, чем педагогическая, живая работа в разведке.

– Я готов, товарищ генерал, но как это будет выглядеть практически?

– Мне нужно твое согласие, остальное я оформлю сам.

– Я согласен.

– Вот и хорошо! Скоро получишь выписку из приказа о назначении. До встречи.

На следующий день меня после занятий вызвал генерал Кочетков, начальник ВАКа:

– Ты куда это намыливаешься? Чего тебе у нас не хватает? Можешь расти до генерала. Зачем тебе уходить от нас? Я тебя всегда уважал и на ВАК взял поэтому, несмотря на майорское звание. Ты опытнейший практик, из тебя хороший педагог получится, к тому же ты «пишущий», у тебя легкое перо в руках, напишешь кандидатскую, потом докторскую, станешь ученым. Я тебя двину на замначальника кафедры, а получишь генеральское звание – и кафедру возглавишь.

Я был смущен, но все же сказал:

– Я дал согласие генералу Сурину.

– Знаю. Но если скажешь, что передумал, я с ним договорюсь.

– Неудобно, товарищ генерал. Я привык держать слово.

– Ну, смотри, тебе жить!

Кочетков явно обиделся.

Через три дня на квартиру опять позвонил Сурин.

– Ты почему на работу не приходишь?

– Мне не объявили приказ о назначении.

– Вот засранец твой Кочетков. Приказ подписан. Я ему позвоню.

Кочетков вызвал меня утром, недовольно сказал:

– Пришел на тебя приказ, ты назначен старшим офицером в Управление Сурина, – и немножко теплее: – Жаль, что уходишь, мы с тобой несколько лет неплохо послужили. Ну, иди, желаю тебе удачи!

Он пожал мне руку на прощание.

Управление Сурина находилось в трехэтажном особняке почти напротив института физкультуры на улице Гороховой. Обычный, ничем не выделяющийся дом. Только за входной дверью встречает дежурный офицер и солдат с автоматом.

Сурин встретил меня радостно, объяснил, чем я должен заниматься. Работники отдела подполковники Червонцев, Бондаренко, Трушин, Мальков, Четвериков – все бывшие войсковые разведчики. Я с ними встречался на разных совещаниях, сборах, праздниках. Приняли меня радушно, вечером «обмыли» мое назначение. И зажил я интересной, напряженной жизнью, о которой не стану писать подробности.

Учеба в Литературном институте. К.Г. Паустовский

В Тавдинлаге, на лесоповале, в штрафной роте на фронте, в годы охоты за «языками» было не до стихов.

После окончания войны, во время учебы в Военной академии, писал рассказы и повести. К стихам не вернулся. Стало как-то тесно в рифмах, ритме, коротких строках. Перешел на прозу. И тогда же обнаружил и понял, что кустарничаю, надо получить настоящую солидную теоретическую опору – гуманитарную, если я действительно намереваюсь стать писателем. А такое намерение у меня было всю жизнь.

Были сомнения – есть ли у меня талант, хватит ли его для профессиональной работы в литературе? Решил проверить объективно.

Однажды, гуляя вечером по Тверскому бульвару, обнаружил недалеко от площади Пушкина небольшую вывеску, на которой было написано: «Литературный институт им. А.М. Горького». За решетчатой оградой в дворовом скверике возвышался небольшой трехэтажный особняк. Как позже узнал, это был дом, в котором родился Герцен.

С этого дня останавливался напротив этого дома и с любопытством наблюдал за тем, что происходит во дворе. Там под деревьями собирались стайками парни и девушки, о чем-то говорили, энергично жестикулируя, смеялись, расходились и опять сбивались в группки, весело гомонили. О чем у них шли разговоры, не было слышно. Однажды я решил зайти во двор и послушать, о чем эти ребята так горячо и возбужденно разговаривают. Оказалось, в институте проводились приемные экзамены, эти ребята делились наблюдениями насчет экзаменаторов и особенно о работе приемной комиссии. Как выяснил, был невероятный конкурс – набирали пятьдесят человек, а желающих более четырехсот.

И еще узнал, почитав листки на доске объявлений, что есть в институте заочно-вечернее отделение. Для поступления нужно не только сдать экзамены за среднюю школу, но и представить творческие работы для комиссии, которая, знакомясь с ними, решает, есть ли смысл принимать абитуриента и тратить на него деньги, или дарование его того не стоит и проживет он без диплома этого института. Вот и появилась возможность узнать объективное о себе мнение: есть ли во мне писательские задатки или нет.

Я решил попытать счастья, накупил учебников, освежил знания, кое-что вспомнил, собрал стихи, еще написанные в школе и в училище, приложил несколько рассказов и вместе с заявлением сдал в приемную комиссию.

Для полной для себя беспристрастности я решил поступать как равный с другими ребятами: сменил военную форму на штатский костюм. Ну и, конечно, спрятал свою «Золотую Звезду», понимая, что из уважения к высшей награде мне могут дать какие-то скидки в строгом конкурсе.

Заключение комиссии было решающим, абитуриент мог сдать все экзамены на отлично, но если комиссия не посчитает его перспективным, документы возвращались. По мере рассмотрения творческих работ комиссией на двери канцелярии появлялся листочек, вырванный из тетради. Листочек этот простым росчерком разделен пополам, и на этих половинках написаны фамилии: слева одна, две – зачисленных, а справа длинный список, кому предлагалось получить в канцелярии свои документы и творения.

Желающих поступить было много, комиссия была перегружена, поэтому листочки со списком появлялись не каждый день.

Студенческий билет Литературного института им. А.М. Горького

Я был абсолютно уверен, что не пройду по конкурсу, теперь уже сам участвуя в разговорах шумных групп в сквере, обнаружил, что все поступающие ребята необыкновенно талантливы, они смело, со знанием тонкостей творческой работы рассуждали о книгах, сыпали именами знаменитых писателей и цитатами из их произведений. Стихи могли читать часами, свои и чужие. У поступающих были не только оригинальные, талантливые суждения, они и по внешности казались будущими писателями. Вот похожий на молодого Чехова лохматый очкарик, хрупкий, вежливый, говорит о таких тонкостях прозы, что кажется, ему и учиться не надо, он уже все знает. А загорелый, окающий, худой, высокий, уже немолодой сибиряк очень похож на раннего Горького, он жизнь повидал, суждения его солидны, убедительны.

В общем, я не надеялся на успех и, когда появлялся очередной листок с фамилиями на двери канцелярии, читал только длинный список отчисленных, а в короткий перечень двух-трех счастливчиков не заглядывал.

Наконец, завершилась экзаменационная горячка. Не обнаружив своей фамилии на листках, зашел в канцелярию узнать о своей судьбе.

– Не может быть, чтобы в списках не было вашей фамилии, – сказала очень занятая, задерганная секретарша. – Сейчас проверим. – Она взяла стопку тех самых листков, которые вывешивались на двери, и дала половину мне: – Читайте. – Другие стала быстренько перебирать сама. Опять я искал себя в правой колонке.

Вдруг секретарша воскликнула:

– Я же говорила – не может быть! Вот, еще неделю назад вы зачислены.

Не веря глазам, я смотрел на свою фамилию в левой половине листочка – там было всего трое.

Так я стал студентом Литературного института.

В общем, начиналась у меня новая полоса в жизни: как когда-то в Высшей разведшколе обнаружил для себя и вступил в неведомый раньше мир тайных и опасных дел разведки. Так и теперь я вступал тоже в неведомый мир искусства, творческих мук и радостей, в сообщество одаренных людей. В мир замкнутый, как и разведка, со своими канонами, иерархией, своими правилами, нравами и суевериями, которые свято соблюдались, и нельзя было их нарушать.

Раз в неделю студенты-очники и заочники вместе собирались в аудиториях института. Каждый семинар вел постоянный творческий руководитель. Константин Георгиевич Паустовский был моим главным и официальным учителем в годы учебы в Литературном институте в 1948–1954 годы. Я был включен в его семинар. При распределении учитывали желание самого студента и согласие руководителя семинара. Придя на первое занятие, я сел за стол у задней стены, разглядывал своих однокурсников. Они были разные. Было человек двадцать. Несколько уже немолодых, большинство недавно закончили школу, но уже работали в редакциях газет и журналов. Шумливые и разговорчивые, они подшучивали, обменивались остроумными колкостями. Не привыкший к такому вольному общению, вел я себя сдержанно, говорил со «стариками», трое оказались из фронтовиков, донашивали гимнастерки со следами споротых погон и старенькие начищенные сапоги.

Константин Георгиевич Паустовский

Паустовский вошел в аудиторию как-то бочком, не прошел, а пропорхнул к своему столу. Сел и только после этого стал разглядывать своих подопечных. Через толстые стекла очков в темной роговой оправе он медленно переводил взор от одного к другому. Все притихли и тоже с любопытством разглядывали своего знаменитого наставника. Внешность мэтра оказалась полной неожиданностью. Я не встречал прежде Паустовского, а по книгам он был путешественник, романтик, друг портовых бродяг, рыбаков и охотников, выглядел в представлении моем здоровым, загорелым, мужественным. И вдруг небольшого роста, сутулый, подслеповатый очкарик!

Когда Паустовский заговорил, впечатление о нем еще более огорчило: у него был тихий, скрипучий голос. Говорил он как-то ни к кому не обращаясь, вроде бы для себя.

Разочарование было полное! Но очарование, возникшее раньше при чтении книг Константина Георгиевича, не пропало. Любопытно – как же он пишет так великолепно, зримо, проникая в душу, это не только осталось, но даже усилилось. Такой невзрачный старичок, а какие создает шедевры!

– Ну-с, будем знакомиться. Кто как жил и почему решил прийти в литературу? Кстати, вы, наверное, знаете, что выучиться на писателя невозможно. Талант – это дар Божий. Он или есть, или его нет. Образование только укрепляет, расширяет возможности одаренного человека. Неосведомленные идут в литературу – одни в погоне за славой, другие за деньгами. И то, и другое – огромное заблуждение. Писательство – это тяжкий труд, это сладкая каторга. Каторга потому, что требует отдачи всех сил до полного изнеможения, сладкая – потому, что это занятие делом, которому отдано все – любовь, смысл жизни, безоглядная преданность.

Говорил Паустовский голосом старого курильщика, с хрипотцой. Он и на занятиях постоянно выкуривал папиросу, о которой тут же забывал, потом неоднократно вспоминал о ней, раскуривал снова и опять забывал.

Студенты коротко рассказывали о себе. Я с интересом узнавал об однокашниках, с которыми предстояло встречаться в институте пять лет почти ежедневно, вернее – ежевечерне. Для заочников москвичей четыре раза в неделю читались лекции и один день отводился на творческий семинар. Лекции читали именитые ученые. академики и профессора: Реформатский, Благой, Металлов, Радциг, Асмус, Фохт. Каждый из них издал немало научных трудов и учебников.

Семинарами руководили пожилой Константин Федин и совсем молодой, недавно получивший Сталинскую премию, Александр Чаковский, опытные писатели Лидин и Замошкин. Занятия с поэтами вели: Михаил Светлов, Евгений Долматовский. Драматургию – Александр Крон и Александр Штейн.

Паустовский знакомился со всеми. Бондарев о себе сказал:

– Я фронтовик, служил в противотанковой артиллерии, два раза ранен. До войны мечтал стать шофером. В литературу решил податься потому, что надо много сказать о человеке на войне.

Наталья Ильина – самая старшая среди слушателей семинара, независимая, рассудительная женщина.

– Мой отец служил в царской армии и с Колчаком отступал в Маньчжурию. Я с матерью много лет жила в Харбине и Шанхае, работала журналисткой.

Владимир Солоухин, с пышной шевелюрой цвета спелой пшеницы, типичный русак, окал как истый волжанин, хотя родился во Владимире, который стоит на Клязьме. Солоухин поступал в институт как поэт и был зачислен на соответствующий семинар, но ходил на занятия Паустовского. Любил его.

Владимир Шарор – тоже фронтовик и войсковой разведчик. Я с первых дней сблизился с ним.

Семен Шуртаков и красавица Майя Ганина. У Майи были глаза разного цвета, и ребята (позднее) подшучивали над ней: «Бог шельму метит!» А еще позднее Шуртаков и Ганина поженились.

Борис Балтер отличался сочным голосом, как у «диктора всея Руси» Левитана, и категоричностью суждений. Лидия Обухова, Михаил Годенко, Наталья Дурова (внучка знаменитого дрессировщика). Борис Бедный, уже немолодой, опытный журналист. Владимир Тендряков, не по возрасту серьезный. Владимир Бушин, уже тогда едкий в шутках, Николай Воронов и другие, ставшие после окончания института известными писателями.

Я тоже коротко рассказал о своей нелегкой судьбе, о том, что на фронте был охотником за «языками». О работе в ГРУ, разумеется, умолчал.

Паустовский так комментировал мою биографию:

– Повидали много – это хорошо. Писатели всегда пишут лучше о том, что сами пережили. Это естественно. Но вас ожидает нелегкая писательская судьба. Вы будете разрабатывать военную тему, а это всегда связано с ограничениями цензуры. И даже не потому, что секреты какие-то затрагиваются. Военные вообще очень чувствительны и обидчивы, когда пишут об их недостатках. Не любят, считают, что это компрометирует армию.

Познакомившись со студентами, Паустовский объяснил:

– Занятия наши будут проходить в свободной беседе. Вы будете читать написанное, будете хвалить или критиковать друг друга, ну и я стану встревать там, где мне покажется это необходимым. Кто сегодня готов почитать? У кого с собой рукопись?

Нашлось несколько желающих. Паустовский выбрал из «стариков» Юрия Бондарева, надеясь, наверное, что у более опытного человека, фронтовика (он был в офицерской гимнастерке без погон) написанное будет более обдуманным и даст хороший повод для обсуждения. (Да, это был тот самый Бондарев, будущий крупный и очень известный литератор.)

Он читал рассказ не о войне, а о каком-то шофере мирного времени, который то ли полюбил, то ли не полюбил девушку, в чем никак не мог разобраться. Бондарев закончил и бледный ожидал, что будет дальше.

Однокашники набросились на него очень дружно, перебивая друг друга, упрекали в неопределенности и героя, и самого автора, отсутствии специфического шоферского языка, рыхлости сюжета и прочем.

Паустовский иногда прерывал особенно пылких выступающих, помогал высказаться другим, чтоб не мешали, не забивали один другого.

Мне показалось, что горячими, торопливыми выступлениями ребята не только хотят отметить недостатки рассказа, но еще и показать Паустовскому свое умение рассуждать о литературе.

Выслушав всех, Константин Георгиевич подвел итог:

– Рассказ написан бледно. Нет в нем не только шоферской терминологии, как вы справедливо указали, нет шоферского быта, воздуха, которым дышат шоферы. Писатель должен писать о том, что он знает досконально. Попробуйте в следующий раз почитать нам о войне. Вы бывший военный, вам это ближе. Обратите внимание на подробности, на детали, известные только вам, они оживляют повествование, без подробностей вещь не живет. К следующему занятию все напишите этюд на тему. – Oн подумал. – Ну, хотя бы такую… «Начало грозы». Каждый писатель видит предметы и явления по-своему. Вот и вы проявите свою индивидуальность в конкретном деле. Больше деталей, единственных и неповторимых. Больше красок, но не чересчур, один меткий эпитет способен создать в воображении читателя целую картину.

Все вечера до следующего занятия я читал рассказы Паустовского. Почему-то охватывало волнение при этом.

Обдавало приятным теплом голову и щеки. Дыхание становилось глубоким и учащенным, какое бывает при чувстве радости. А вроде бы пишет о самых обычных вещах. Вот «Дождливый рассвет». Ничего вообще не происходит. Но как эта непогода гармонирует с чувствами, с судьбой людей, живущих в рассказе. Они становятся по-настоящему родными, хочется, чтобы они были счастливыми. Но охватывает грусть – все это уже в прошлом, непоправимо, и в то же время радостно: все-таки это было. Родниковая чистота языка, нежность и доброжелательность к людям.

Перечитал еще и еще этот рассказ, и каждый раз все то же взволнованное сопереживание, новые краски, покоряющая акварельная нежность, неповторимость русской природы. Любовь к ней, счастье обладания этими бесценными богатствами жизни. А всего-то разговор идет о сереньком дождливом дне, который, казалось бы, не дает материала для создания живописной картины.

Я каждый раз с нетерпением ждал новой встречи с Константином Георгиевичем, этим удивительным, загадочным человеком в своей творческой исключительности. Он казался пришельцем из золотого девятнадцатого века нашей литературы, который прожил там вместе с Гоголем, Толстым, Тургеневым и принес нам в своих книгах тепло и элегантность их творчества…

Задание Паустовского исполнили все. Он ожидал проявления индивидуальности каждого. Не получилось. У всех были одинаковые громы, сверкающие молнии, ливневые потоки или водяные космы и занавеси. Прочитал и я свое творение на двух страницах. Очень старался написать «под Паустовского», придумывал детали, смешивал краски, не жалел и белых огней для молний.

Константин Георгиевич выслушал всех, делал пометки на бумаге. Улыбнулся, иронично сказал:

– Прежде всего, вы обнаружили невнимательность. Я просил написать начало грозы, а у вас целые бури, громы и молнии, раздирающие небеса. Это уже не начало, а разгул стихии. – Помедлил, раскурил погасшую папиросу, размышляя, сказал: – Надо найти нечто такое, что характерно именно для предгрозья, если стоит такая задача. Увидеть то, что видят одни и не видят другие. Удивить читателя, чтобы он ощутил, узнал и поразился: как же точно, как похоже! Это должно быть не на нескольких страницах, а коротко, емко. Всего несколько фраз. Ну, например, так. Опять подумал, отвел руку с папиросой в сторону. – С темного неба упали несколько тяжелых капель на обрывок газеты. Запахло пылью. – Помолчал и пояснил: – Надо помнить о всех ощущениях человека, они создают сопереживание и узнаваемость. Почему тяжелые капли? Потому что, как мы задумали, приближается гроза, а не мелкий дождичек. Почему на газету? Потому что вызывает слуховое ощущение. Я не говорю о самом звуке, читатель сам по своему опыту дорисует это звуковое ощущение. Почему запахло пылью? Потому что именно так и бывает, это моя наблюдательность, она сразу всколыхнет в читателе и его наблюдательность, которой он не пользуется, а теперь, сопереживая, воскликнет: как похоже! И ваша цель достигнута, начало, именно начало, вы нарисовали, читатель подготовлен к дальнейшему восприятию, он верит вам. Для чего вам это нужно в дальнейшем повествовании, это другой вопрос. И так с каждой фразой, с каждым эпитетом и подгонке слов на соответствующее место.

Много еще интересного говорил учитель. Я впитывал все это с наслаждением, будто продолжал читать книгу, так точно и наполнено было смыслом все, о чем говорил Паустовский.

В конце занятия студенты, уже привыкшие к своему наставнику, сами стали его расспрашивать.

– Константин Георгиевич, какое качество в человеке вы больше всего цените?

– Деликатность.

– А в писателе?

– Верность себе и дерзость…

– А самое отвратительное качество?

– Индюк.

– А у писателя?

– Подлость. Торговля талантом.

– Какой недостаток считаете простительным?

– Чрезмерное воображение.

– Напутствие-афоризм молодому писателю?

– «Останься прост, беседуя с царями. Останься честен, говоря с толпой».

Я тут же отметил для себя: Паустовский сам всю жизнь руководствовался этим пожеланием молодым. Он никогда не курил фимиам власть предержащим. Всегда был честен с народом, проявлял к людям величайшее уважение.

Паустовский и сам сказал по этому поводу:

– Настоящий писатель не должен иметь гибкий позвоночник: преклонение и угодничество с писательской профессией несовместимы. Объективность и правда – ваш постоянный маяк. Вы должны находиться на балконе, а все политические, бытовые свары и схватки – там внизу. Вы все видите и описываете честно.

Я брал в библиотеке, перечитывал и как новые открывал «Кара-Бугаз». «Колхиду», «Черное море» и другое, с чего начинал Паустовский. Ну а более поздние, зрелые творения вызывали у меня восхищение и удивление – как можно так мастерски писать: «Судьба Шарля Лонсевиля», «Исаак Левитан», «Орест Кипренский», «Тарас Шевченко».

Наслаждаясь чтением, я думал: «Все это могло остаться для меня неведомым, как для сотен тысяч других, таких же как я, которые лежат в братских и одиночных могилах от Сталинграда до Берлина».

Это общение, невероятно интересная студенческая жизнь, появление новых друзей, горячие споры на творческих семинарах, вечеринки и выпивки по случаю получения кем-то гонорара – все это захлестнуло меня. Я словно заново родился. Служба военная отошла на второй план, я ходил в свой штаб по обязанности, механически выполнял положенную работу. А вечером переодевался в гражданскую одежду и, радостный, мчался в свой дорогой Литинститут.

Посещал я из любопытства и другие семинары, бывал у Федина, Замошкина, Чаковского, Светлова.

Случались у меня рецидивы поэтического вдохновения. Однажды взгрустнулось при оглядке в прошлое, и написал я вот такое:

Судьба разведчика

Прав Паустовский, биография, жизненный путь во многом определяют тематику творчества писателя. Военная служба в мирное и военное время, разведка в мирное и военное время, необъятный мир жизни литераторов, в том числе и в Переделкино, стали тремя китами, на которые опиралась и моя творческая работа.

Паустовский жил в Переделкино в 1948–1951 годах, на улице Серафимовича, дача № 9. В эти годы он и вел семинар. Но неизменной любовью Константина Георгиевича были Таруса и Мещерские края.

После окончания Литературного института мы редко встречались. Но из того, что я услыхал за пять лет пребывания на его занятиях, можно было бы написать хорошее учебное пособие для начинающих писателей. Никто из участников его семинара не написал такое обобщение, наверное, потому, что Паустовский сам написал книгу о писательском труде – «Золотую розу».

О том, что писатель собирает по крупицам свой багаж, он сказал так:

«Мы, литераторы, извлекаем их десятилетиями, эти миллионы песчинок, собираем незаметно для самих себя. Превращаем в сплав и потом выковываем из этого сплава свою “золотую розу” – повесть, роман или поэму… наше творчество предназначается для того, чтобы красота земли, призыв к борьбе за счастье, радость и свободу, широта человеческого сердца и сила разума преобладали над тьмой и сверкали, как незаходящее солнце».

Он писал эту книгу в те годы, когда вел наш семинар, иногда рассказывал нам о работе над очередной главой.

Прошло много лет, и мне было приятно, что мой учитель не забыл меня. Однажды приехал из ялтинского Дома творчества композитор Дементьев и привез мне фотографию Паустовского, на которой он написал:

«Владимиру Васильевичу Карпову, с приветом от его учителя.

К. Паустовский».

Спасибо ему, доброму и мудрому наставнику многих писателей.

В 1954 году я окончил Литинститут, защитил диплом. Председателем экзаменационной комиссии был секретарь Союза писателей России Леонид Соболев. Ему понравились мои рассказы, он поставил хорошую оценку, и мне вручили диплом на выпускном вечере.

Диплом об окончании Литературного института имени А.М. Горького

Приложение к диплому об окончании Литературного института

Возникла проблема, как жить дальше? Голова моя была полна материала для литературной работы, но кроме войны, о работе разведки все секретно, писать нельзя. Ежедневно прибавляются новые интересные наблюдения и факты для замечательных повестей и рассказов, но не могу ими воспользоваться.

Решил уходить из разведки в строевые части к солдатам и офицерам, о которых можно писать.

Подал рапорт с объяснением, почему прошу перевода в войска.

Начальником ГРУ был тогда генерал армии Захаров (будущий маршал и начальник Генерального штаба). Он знал меня хорошо, я выполнял несколько его поручений по своей второй секретной должности. Матвей Васильевич был по своей натуре грубовато-добрый. Однажды, ставя мне задачу, он спросил:

– Сколько тебе понадобится денег?

– Я в финансах не разбираюсь, товарищ генерал, может быть, тысяч сто.

– Да, в финансах ты не только не разбираешься, а вообще ни хрена не понимаешь. Дам тебе 300 тысяч, если не хватит, попроси еще.

Насчет моего рапорта он говорил в своей отеческой манере:

– Ну какой ты писатель? Где твои книги?

– Книг пока нет, только отдельные публикации.

– Вот видишь, никакой ты не писатель. А в разведке ты реликвия. У нас много Героев Советского Союза разведчиков – Зорге, Кузнецов, Маневич, Космодемьянская и другие, и все посмертно. А ты живой! Ты наша реликвия. Нет, я не могу тебя отпустить.

Он порвал мой рапорт и бросил в корзину.

– Иди, работай и больше не возникай!

Но я решил своего добиться. Обратился за помощью к давнему доброму знакомому генералу армии Петрову. Он тогда был заместителем министра обороны и начальником Главного управления боевой подготовки Советской армии.

Знал он меня еще до поступления в училище, когда я учился в одной школе с его сыном Юрой и бывал в его доме – я писал об этом раньше. Юра прошел с отцом всю войну и погиб в 1949 году после Ашхабадского землетрясения, его застрелил мародер.

С Иваном Ефимовичем я встречался много раз. В 1952 году, когда он был еще командующим Туркестанским военным округом, там намечалось проведение больших оперативно-стратегических учений.

Штаб округа под командованием генерала Петрова составил план и представил его на утверждение в Генеральный штаб. Генеральный штаб его не утвердил, так как он не отвечал намерениям и задачам, которые ставил перед данными учениями высший орган теоретического и практического руководства нашей армии.

Были написаны замечания и пожелания командующему Туркестанским военным округом и отправлены в Ташкент. Ознакомившись с этими замечаниями, Иван Ефимович попросил начальника Генерального штаба помочь в разработке плана и прислать к ним тех, кто знает особенности нового оружия и может подсказать, в каком направлении следует вести планирование учений.

К мнению генерала Петрова отнеслись с пониманием, и в Генеральном штабе была создана группа для оказания помощи штабу Туркестанского военного округа. Группу эту возглавлял генерал А.А. Грызлов. В нее были включены шесть офицеров Генерального штаба, одним из этих шести был я.

Мне поручалось разрабатывать вопросы разведки на всех этапах учений.

Мы прилетели в Ташкент, пришли к командующему войсками округа, выстроились в коротенькую шеренгу, генерал Грызлов представлял каждого по очереди, а командующий, выслушав представление, пожимал руку, здоровался и переходил к следующему.

Когда генерал Грызлов представил меня, я увидел на лице Петрова удивление. Иван Ефимович задержал мою руку дольше, чем другим, и сказал:

– Ну вот, теперь ты приехал учить меня, старика.

В этих словах была не ирония, не подтрунивание над собой, теперь уже стареющим генералом, а скорее радость за меня, удовлетворение, что вот и я вырос до того, что меня посылают с такими ответственными поручениями.

Генерал Петров ежедневно бывал в наших рабочих помещениях и постоянно консультировал нас, советовался с нами, внимательно прислушивался к тому, что говорили офицеры гораздо более младшие по званию. Эта черта была у него всегда и уже не раз отмечалась мною. Когда разговор шел о деле, он забывал о званиях, суть вопроса была для него важнее всего.

Целую неделю мы работали в штабе округа вместе с генералом и офицерами окружного аппарата и, в конце концов, составили разработку, которая удовлетворила Генеральный штаб и была утверждена министром.

После завершения этой, если можно так сказать, теоретической части учений была проведена вторая, основная и самая важная часть его, то есть практические действия войск на местности. Я участвовал в этих учениях как посредник при одном из крупных соединений.

Не буду описывать подробности хода этих больших учений, скажу лишь, что результаты их были обобщены и пошли на пользу всем тем, кто трудился над созданием новых способов ведения боевых действий…

Я позвонил Петрову по телефону, попросил принять меня. Он назначил время.

Когда я пришел, Петров озабоченно спросил:

– Что случилось, Володя, у тебя неприятности?

– У меня все в порядке. Я окончил Литинститут, хочу писать, а в разведке все секретно. Прошусь в войска, меня не отпускают. Может быть, вы поможете?

Я показал Ивану Ефимовичу диплом об окончании Литинститута. Он с любопытством его рассматривал и комментировал:

– Какой ты счастливый человек, Володя. Войну прошел, академии закончил, теперь вот еще и Литинститут! У тебя огромный житейский багаж, ты должен писать. Я тебе помогу!

Через неделю Петров позвонил мне:

– Заходи.

Я пришел. Петров был не в духе, ворчал, ругался:

– Засранцы, угробили училище. Ты помнишь, какое было училище?

– Помню с точки зрения курсанта.

Я знал, что наше училище в Ташкенте было до войны на третьем месте среди многих училищ армии.

Петров продолжал:

– Вот видишь, – было одно из лучших, а нынешние засранцы получили неуд на инспекторской проверке.

Генерал помедлил и добавил:

– Я добился, тебя отпускают из ГРУ. Поедешь в Ташкентское училище заместителем по строевой. Начальником тебе рано (я был подполковник), но через год я приеду и сам проверю. С тебя будет особый спрос – не выправишь училище, сниму тебе штаны, выпорю и выгоню! Понял?

– Понял, товарищ генерал, – весело ответил я, а сердце забилось от радости: заместителем начальника в родное училище, в Ташкент, поближе к маме и папе! Такого счастья не мог предположить даже в мечтах!

От души поблагодарил Ивана Ефимовича, он по-доброму ворчал:

– Ладно, ладно, поезжай. Наведи там порядок…

Училище

Я точно помню день своего прибытия в Ташкент из Москвы – 5 декабря 1954 года. Точно потому, что это был праздничный День Конституции. На вокзале меня встретил высокий стройный подполковник Иван Колюшев – начальник строевого отдела училища.

Встреча с ним у вагона получилась очень энергичная – мы крепко обнялись, расцеловались, и я долго не выпускал из своих рук Ивана. Признаюсь, у меня даже глаза стали горячими, и я едва не пустил слезу.

На первый взгляд, такая трогательность выглядит странно – приезжий, только назначенный подполковник так пылко лобызается с местным встречающим офицером.

Но это верно, как я сказал, только на первый взгляд. С Иваном Колюшевым мы знакомы с 1938 года, когда поступали в Ташкентское училище. Потом два года учились в одной роте. Он был старшина нашей роты. Высокий и худой, получил у курсантов кличку «Каланча».

В феврале 1941 года наши пути разошлись: Ваня в День Советской армии 23 февраля получил звание лейтенанта. А меня арестовали перед государственными экзаменами 4 февраля, и Военный трибунал Среднеазиатского военного округа осудил за «антисоветскую агитацию» и отправил в далекую Сибирь в Тавдинлаг, где я и отбывал наказание до октября 1942 года.

Пришлось это отступление сделать для того, чтобы стали понятны наши горячие объятия с Иваном – однокашником, с которым мы расстались еще до войны при таких горьких для меня обстоятельствах.

После того как были высказаны обычные при таких встречах взаимные фразы вежливости, Иван сказал:

– Курсанты училища собраны в большом зале для проведения торжественного вечера в честь Дня Конституции. Мероприятие проводить некому – начальник училища полковник Капров в госпитале, начальник политотдела полковник Кострыкин в отпуске. Придется тебе, как говорится, с корабля на бал.

Мы приехали в родное для меня великолепное здание училища (Кадетский корпус в царское время!). Как здесь все близко и дорого моему сердцу! В актовом зале мраморные доски на стенах с датами победных боев курсантов над басмачами. Пытливые взоры курсантов, которые притихли при нашем появлении. Они мне показались очень похожими на нас – тех, довоенных. Только с погонами…

В общем, собрание я открыл, докладчик был подготовлен. Все прошло хорошо. И на следующий день я приступил к своей новой работе. Почти год я исполнял обязанности начальника училища, полковник Капров, израненный, боевой офицер, командир одного из полков легендарной Панфиловской дивизии, уволился в отставку, не возвращаясь на работу в училище.

Училище курсантов я любил, работал с удовольствием. Но однажды перестарался и едва опять не попал под трибунал. Не везло мне в этом училище!

Случилось следующее. Смотрел я на прекрасный, хорошо озелененный городок, в нем было несколько улиц: на центральной – главный учебный корпус, за ним – санитарная часть, дом с ротой обслуживания и далее параллельно три улочки с домами, в которых жили командиры курсантских подразделений, батальонов, рот взводов, преподаватели и вольнонаемные.

Дома хорошие, дореволюционной постройки для кадетского корпуса. Все улицы Ташкента уже покрыты асфальтом, а наш прекрасный военный городок громыхает булыжником. Нехорошо!

И решал я его заасфальтировать. Поехал на асфальтовый завод. Директором оказался майор в запасе Григорян, довоенный воспитанник училища. Он согласился помочь родному училищу, но при одном условии, что я не буду отрывать курсантов от учебы, завод своими силами привезет щебень и песок для «подушки», положит и укатает асфальт. А расплачусь я за эту работу в конце года, в декабре, а не в июне, когда будет выполнена эта работа.

Дело в том, что мне сказал зам. по тылу генерал Субботин:

– Сразу заплатить такую крупную сумму округ не сможет, она не предусмотрена в годовом бюджете. Но в конце года, когда обычно остаются неизрасходованные деньги, я обещаю заплатить за твой асфальт. Дело ты задумал доброе, давно пора привести в порядок дороги в училище.

Вот после разговора с генералом Субботиным я и договорился с Григоряном об оплате в декабре.

И работа закипела, пошли самосвалы с щебенкой и песком, приезжали тяжелые укатчики, они укатывали горячий, ароматный асфальт, я его нюхал с удовольствием.

Городок наш засиял, заблестел. Жители его ходили, улыбаясь. Меня все благодарили, и я был счастлив. Но радость эта длилась недолго – всего один месяц.

Вдруг в июле со счета училища сняли 360 000 рублей, предназначенных для зарплаты преподавателям и курсантам.

Это в постперестроечное время рабочим и служащим не стали выдавать зарплату по году и больше. А в советские времена за задержку зарплаты на один день могли оторвать голову любому начальству. А у нас не задержка, а вообще нечем платить!

Позвонил Григоряну:

– Мы же договорились: оплата в декабре.

– Извини, дорогой, так получилось. Ко мне нагрянула комиссия, обнаружила неоплаченный счет за выполненную работу и потребовала немедленно получить деньги. Иначе это будет записано как незаконная махинация.

Кинулся к Субботину.

– Выручайте, товарищ генерал.

А он:

– Не могу. Нечем. Все, что мне отпущено по плану на лето, задействовано, рад бы помочь тебе, но денег у меня нет…

На следующий день в училище приехал следователь из окружной прокуратуры. Меня на допрос:

– Кто разрешил? Почему такие незаконные расходы?

Все рассказал честно. Следователь даже пожалел меня.

– Угодили вы в очень тяжелую беду. Я ничем не могу помочь. Денег нет и не будет. Весь личный состав без зарплаты целый месяц по вашей вине. А это считается – злоупотребление служебным положением в особо крупных размерах. Наказание опять до высшей меры. Как это ни прискорбно, будем оформлять на вас дело.

Вот второй раз в родном училище, которое я любил всей душой, такой печальный финал. И опять ни за что! В обоих случаях, по моему понятию, я преступления не совершал.

Но на этот раз мне повезло. Видно, Господь сохранил меня, как в лагерях и фронте.

Позвонил командующий округом генерал армии Лучинский:

– Я буду проводить сборы с командирами частей и соединений по разной тематике… Вам поручаю подготовить в точном соответствии с уставом образцовый строевой смотр. Училище действует как полк, вы в роли командира полка. Привезу группу в субботу. Будете показывать. Вопросы?

Вопросы начальству задавать не принято.

Немедленно приступил к подготовке. Сначала все расписал на бумаге: составил из училища три стрелковых батальона, специальные подразделения.

Провел два практических занятия. Рассказал и показал командирам и курсантам, что они должны делать, какие строевые приемы образцово показать.

Приказал расчертить строевой плац белыми полосами и придумал, как новаторство в строевом обучении, поставить на границах плаца несколько больших зеркал для индивидуальной отработки при мне, особенно с оружием. Обучаемый видит себя в зеркале, свои недостатки, что у него не получается, как надо их исправлять.

В назначенное время курсанты – начищенные, наглаженные, молодец к молодцу – стояли на плацу.

Приехал командующий на своей машине, на двух автобусах – группа генералов разных гарнизонов и из штаба округа начальники управлений и отделов.

Я доложил командующему о готовности к проведению занятий. Лучинский с некоторым удивлением посмотрел на асфальтированный плац.

Довольный, протопал сапогом по асфальту и сказал:

– Наконец-то в училище появился хороший хозяин!

Я смотрел на группу генералов и искал глазом – видел и слышал ли прокурор округа слова командующего.

Строевой смотр прошел прекрасно. Лучинский был доволен, объявил благодарность курсантам, они в ответ так рявкнули громким «ура!», что листья посыпались с деревьев. Меня командующий позже поблагодарил и пожал руку перед строем. И все. После этого следователь в училище не появлялся. Деньги нашли и расплатились со всем личным составом училища.

Вот что значит одна добрая фраза командующего округом! «Дело» закрыли, будто и не возникало…

Целый год работать одному было нелегко. И, наконец, пришло радостное сообщение – едет новый начальник училища генерал Нерченко – встречайте.

Я подготовил особнячок, в котором в бытность мою курсантом жил будущий прославленный полководец генерал армии Иван Ефимович Петров!

Когда генерал Нерченко вышел из вагона, сердце у меня громко застучало от радости – он был высокого, под два метра, роста, статный, широкогрудый, с румяным, пышущим здоровьем лицом.

Настоящий, великолепный генерал будет возглавлять наше училище!

Разумеется, мы не обнимались, как при встрече с Иваном, к генералу я обращался с подобающим почтением. Генерал приехал с женой, я отвез их в подготовленный особнячок и оставил отдыхать с дороги.

Я был не только рад, а прямо счастлив, что у нас появился такой видный, красивый и представительный начальник.

Но радость моя была недолгой. Нерченко на следующий день обошел все училище, познакомился с курсантами в актовом зале. Коротко рассказал о себе – он многолетний политработник, а потом, возможно, именно поэтому, его назначили начальником Суворовского училища воспитывать молодое поколение. А теперь вот получил назначение в высшее офицерское училище.

Откровенно говоря, меня несколько смутило то, что генерал не был на фронте, правда, всю войну он занимался нужными для армии делами. Но все же…

Некоторые странности в поведении нового начальника стали проявляться в первую же неделю его пребывания в Ташкенте.

После знакомства с расположением училища в городе генерал уехал в Чирчик, это в 35 километрах от Ташкента, там учебная база училища – стрельбище, спортгородки и прочее. Я хотел его сопровождать, чтобы доложить, что к чему, но он сказал:

– Оставайтесь здесь, у вас работы много. Я там разберусь сам.

Все же офицера из учебного отдела я с генералом отправил. Уехали они в пятницу. Не вернулся генерал в субботу и воскресенье. Вот, думаю, какой трудяга, даже в дни отдыха работает. Но прошли дни следующей недели, и только в субботу появился наш начальник. Мне позвонили из учебного центра, и я его встречал. Он вышел из машины румяный, пышущий здоровьем – хорошо отдохнул на природе. Был он не в генеральской форме, а в охотничьем костюме – кожаная куртка, высокие охотничьи сапоги, на голове круглая панама. Охотничьих трофеев – половина багажника. Мне не предложил ни одной убитой утки. Разумеется, я и не рассчитывал на подарок, вообще не знал, что он там охотился, но все же то, что не предложил ни одной птички из целой груды, как-то кольнуло в моем сознании.

Генерал Нерченко оказался заядлым, прямо фанатичным охотником, он уезжал «на учебную базу» и охотился там целыми месяцами, когда не было на стрельбах ни одного курсанта.

Первая моя радость от появления такого величественного генерала постепенно стала угасать. Я даже подумал: почему у него, такого пышущего здоровьем, нет ни одного седого волоса.

Странности в службе Нерченко подметил не я один, среди офицеров, а потом и среди курсантов поползли нехорошие шуточки о генерале, например о том, как он командиров батальонов при встрече называет не их фамилиями:

– Послушайте, майор Титаренко…

– Я не Титаренко, товарищ генерал, я Трофимов.

– Вечно я вас путаю с Титаренко! – примирительно восклицал генерал. А командиров учебных батальонов было всего три! Даже их не мог запомнить наш незадачливый охотник.

В декабре 1955-го я уехал в командировку в Ашхабад, для подбора командиров взводов – практиков из строевых частей. Потому что в училище оставляли многих выпускников-отличников командовать взводами. Я считал это неправильным, учить должен офицер, поработавший в полку, знающий особенности службы и быта далеких гарнизонов.

Вот в дни, когда я занимался подбором опытных лейтенантов, приехал в училище генерал Конинский. Он прибыл на замену генералу Нерченко. Как выяснилось позднее, странности в отношении к своим обязанностям генерала Нерченко замечал не только я, высказали свое мнение об этих странностях члены проверяющей комиссии и другие офицеры – в дни моего пребывания в командировке приехала комиссия из Москвы. Председатель комиссии генерал Кеносян разбирал сообщения офицеров на своем генеральском уровне. Он пытался познакомиться в учебном отделе с «листами контроля», которые составляют офицеры из управления училища (и я в их числе) после посещения курсантских занятий. Но в учебном отделе не оказалось ни одного листа, заполненного начальником училища.

На вопрос Кеносяна:

– Как это понимать?

Нерченко ответил:

– Что же, я сам себе буду писать замечания о проверке занятий?

– Но какие-то выводы, обобщения по ходу учебного процесса у вас должны накапливаться, – настаивал проверяющий.

– Я делал записи для себя в общей тетради.

– Я бы хотел познакомиться с вашими записями.

– Хорошо. Они у меня дома. Завтра принесу.

Принес. Генерал Кеносян обнаружил, что все записи сделаны в одну ночь, по мере того как уставал Нерченко, делая эту «липу», почерк его становился все более неразборчивым и пляшущим. Занятий, на посещение которых ссылался в своих записях Нерченко, в расписаниях не оказалось. В общем, обнаружилось очковтирательство, недостойное генерала.

Проверяющие дали удовлетворительную оценку работы училища за год, но отметили в акте: «Начальник училища генерал Нерченко к этой положительной оценке не имеет никакого отношения».

Доложили об этом удивительном обстоятельстве в Москву. Там срочно приняли меры.

Приехал новый начальник училища генерал Конинский. Это, повторяю, произошло в месяц моего отсутствия и поездки по дальним гарнизонам.

Возвратился я поздно вечером и сразу поехал домой – отдохнуть и привести себя в порядок после долгой командировки.

Но отдыхать мне не пришлось. Вдруг приехал за мной на квартиру дежурный по училищу, с красной повязкой на рукаве и при оружии. Прямо конвойный. Он и сказал как конвойный:

– Новый начальник училища приказал немедленно доставить вас в училище.

– Какой новый, откуда? – спросил я.

– Вы разве не знаете, у нас новый начальник училища, генерал Конинский.

– Почему? А где прежний? Что с ним случилось?

– Его отстранили, как не справляющегося со своими обязанностями.

– Вот это новость! Ну что же, поехали!

Поскольку особнячок начальника училища был занят генералом Нерченко, Конинского поселили в училищной санчасти, обставив под жилье одну из палат.

Я вошел в эту палату и доложил о прибытии.

Мне навстречу пошел совершенно седой, прихрамывающий генерал. У меня мелькнуло: «Ну, сменяли ястреба на кукушку! Убрали лодыря, прислали пенсионерчика».

Не здороваясь, генерал строго спросил:

– Почему вы не доложили о прибытии из командировки?

– Я с вокзала час назад. Было десять часов, когда прибыл. Думал, поздно. Доложу о возвращении утром.

– Ну, хорошо. Садитесь, поговорим.

Мы сели к столу. Он некоторое время меня рассматривал. Потом прямо сказал:

– Я слышал о вас много хорошего и много плохого. Расскажите, пожалуйста, как жили, где и когда служили.

Здесь я, для краткости, напомню читателям о ретроспекции – я предупреждал, что сделал тогда отступление, которое нам пригодится. Все это, с некоторыми подробностями, я изложил генералу. Про себя отметил: хорошее обо мне могли ему сказать офицеры и курсанты, с которыми я работал душа в душу. Вообще я был счастлив возвращению в родное училище после такого трагического и внезапного расставания с ним.

Плохое мог сказать только Нерченко, он ревновал к уважительному отношению ко мне всего личного состава училища – от кадровых офицеров до многочисленных вольнонаемных. Скажу без ненужной скромности, я отдавал все силы и любовь своей работе, которая мне очень нравилась. Нерченко мог воспринимать это как некое подсиживание, как желание выпендриваться на фоне его ни шаткого, ни валкого поведения. Я подозревал – именно он что-нибудь наплел Конинскому. Как я узнал позднее, они были давние знакомые, однокашники по школе ВЦИК (так называлось Кремлевское военное училище в 1920-е годы).

Но Василий Алексеевич был очень мудрый и опытный вояка, за долгие годы службы он повидал много людей, умел разбираться в них. Видно, он понял, что информация Нерченко обо мне не вполне соответствует действительности. И решил по-нашему, по-русски поговорить по душам. Предварительно, уже совсем не строго, спросил:

– Вы водку пьете?

Я почувствовал, что это уже не официальный разговор, и также просто ответил:

– Конечно.

– Ну, тогда предлагаю по рюмочке для более близкого знакомства.

Он поставил на стол пол-литра коньяка и тарелку с бутербродами. Выпили одну, другую. Он расспрашивал меня о фронтовых делах и, видимо, проникся уважением к моим опасным и многочисленным вылазкам за «языками».

Его отношение ко мне явно потеплело, и в ответ на мою откровенность он стал рассказывать о своей службе.

«Родился я на Северном Кавказе в курортном городе Ессентуки. Но жизнь нашей семьи была далеко не курортная. Отец батрачил, плотничал. В семье семеро детей. Я самый старший. Когда в 1914 году отец ушел на фронт, мне было 13 лет. И стал я основным кормильцем. Представляете – без профессии, без мужицких сил. Как зарабатывать? Был пастухом, батраком, подсобным рабочим на трубном заводе.

В общем, до возвращения отца в 1917 году продержались. Началась Гражданская война, стал я пулеметчиком Ессентукского полка. Так началась моя служба в армии».

Василий Алексеевич рассказал о своей эпопее в Гражданской и Отечественной войнах.

Прошло после нашей беседы много лет – полвека, я не помню многих подробностей, а жизнь Василия Алексеевича полна различными потрясениями и радостями.

В годы Отечественной войны командовал дивизией. В 1942 году тяжело ранен. Еле-еле выжил, и опять в строю…

Два года откомандовал славной 4-й Гвардейской кубанской казачьей дивизией после войны. Шли перемены и сокращения в армии. Пришлось генералу побывать и на педагогической работе, почти два года, с февраля 1948 по октябрь 1949 года, и здесь проявил себя с самой лучшей стороны.

Мы засиделись до трех часов ночи. И расстались с полным взаимным уважением.

В пять часов утра я уже был на ногах. Побрился. Надраил сапоги. Отутюжил одежду и к 6 часам, к подъему, был в училище. Соблюдение распорядка дня, ритмичный, плановый ход занятий – это входило в круг моих служебных обязанностей.

Я службу знал. То, что мы с генералом хорошо посидели допоздна, это одна сторона. А другая – это служебные отношения, на которые ни в коем случае нельзя распространять ни хорошие, ни плохие личные отношения. Это закон строевиков.

Голова после вчерашней выпивки была тяжелая, да и после командировочной поездки не отдохнул. Но я начищенный, наглаженный, был на посту. И вовремя! К подъему и Конинский пришел на плац, где проходила физзарядка курсантов. Ах, старый служака! Нужна ему эта зарядка, как рыбке зонтик! Он пришел проверить – буду ли я на службе после ночной беседы.

Я, как и полагается, подал команду: «Училище, смирно!» – и доложил генералу, что все идет по распорядку дня.

Василий Алексеевич что-то одобрительно мурлыкнул и ушел в штаб.

Перед началом занятий генерал вызвал меня в свой кабинет и попросил доложить, где и какие занятия будут проводиться сегодня по расписанию.

Я докладывал ему стоя. Сесть он мне почему-то не предложил. Может быть, хотел подчеркнуть официальность наших отношений.

Во время нашего разговора раздался звонок телефона, и я, как и Конинский, услышал в трубке голос Нерченко:

– Василий, ну сколько можно ждать, пирожки остывают!

Конинский сухо ответил:

– Я сейчас занят, прийти не могу, – и сразу повесил трубку, чтобы не слушать уговоры.

Я продолжил свой доклад.

Конинский интересовался не только тематикой, но расспрашивал об офицерах и преподавателях, которые будут проводить занятия. Я рассказывал о каждом подробно, потому что знал всех отлично.

Вдруг раскрылась дверь, и вошел улыбающийся Нерченко.

– Василий Алексеевич, мы заждались тебя! Надежда Алексеевна обидится, она так старалась, такие прекрасные пирожки напекла. Пойдем. Успеется с бумагами.

И тут произошла сцена, которая запечатлелась в моей памяти на всю жизнь. Это была мизансцена шекспировского накала! Конинский встал за столом по стойке «смирно». И, не глядя Нерченко в глаза, а отведя свои куда-то в сторону, – видно, нелегко ему было в эти секунды, – сказал:

– Товарищ генерал, вы оклеветали боевого, порядочного офицера, я больше не могу бывать в вашем доме.

Наступила пауза. Она длилась, наверное, несколько секунд, но мне показалась бесконечной. Я не верил своим ушам. Не воспринимал происходящее как реальность. Произошло что-то невероятное.

Впервые я увидел Нерченко бледным. Он не мог сказать ни слова. Только зло посмотрел на меня, видимо, посчитал виновником в такой перемене к нему Василия Алексеевича, коротко молвил:

– Ну, что же, – и быстро вышел из кабинета.

Конинский, как будто ничего не произошло, сказал мне:

– Продолжайте, пожалуйста.

Я стал излагать дальше ход занятий на сегодня, но во рту вдруг стало очень сухо, язык плохо меня слушался. Но я довел доклад до конца. А генерал спокойно произнес:

– Хорошо! Я пойду на занятия в третью пулеметную роту. Вы действуйте по своему усмотрению.

Я поспешил в свой кабинет. Залпом выпил стакан воды. Нет, не с похмелья пересохло в горле. Я не мог прийти в себя от того, что произошло в кабинете Конинского. Так отрезать человека, с которым знаком с двадцатых годов. И за что? За то, что он, наверное, наговорил обо мне что-то нелестное.

Правильно говорят, человека можно познать не по словам, а по поступкам. Вот на моих глазах произошел поступок, который характеризует Василия Алексеевича как благороднейшего и порядочного человека. Нерченко действительно оболгал меня, и Конинский убедился в этом, расспросив меня в нашей ночной беседе и поговорив с другими офицерами. Оценил он и то, что я после рюмок коньяка не забыл о службе и «как штык» был на своем месте к подъему. Все это и заставило его так обойтись с Нерченко.

Никогда на протяжении нашей многолетней дружбы мы не вспоминали этот эпизод, хоть и был он действительно на уровне шекспировских страстей.

С той минуты я полюбил Василия Алексеевича навсегда. И он ко мне относился с теплой отеческой заботливостью.

Именно отеческой, он и хвалил, и журил меня всегда очень справедливо, желая прежде всего добра сегодня и в будущем.

Мы подружились семьями. Его жена, Людмила Григорьевна, в противоположность ему, была веселая, компанейская женщина. Две дочки: Наташа – 1941 года рождения и Света – 1946-го, стали и для меня родными и близкими – я в те годы был холостяком: еще в Москве умерла во время операции моя жена.

Василий Алексеевич бывал часто в моей семье, я жил тогда вместе с матерью и отцом в небольшом домике недалеко от училища.

Василий Алексеевич пренебрегал предрассудками и даже некоторыми официальными условностями, например, на Пасху с корзиночкой, в которой были крашеные яйца, генерал в полной форме шел поздравить мою мать. В училище он устраивал настоящие русские свадьбы, когда кто-то из курсантов решал жениться. Да и невест многие подбирали по рекомендации Василия Алексеевича. Рядом с училищем, отделенный забором, находился Медицинский институт. Конинский всячески поощрял знакомства и сближения курсантов с медичками. Он говорил: «Врач – лучшая жена для офицера». В заборе была приличная дыра, ее не заделывали, визит через эту дырку к медичкам не считался «самоволкой».

Когда созревала очередная свадьба, Василий Алексеевич устраивал настоящее русское бракосочетание со сватами и хорошим застольем для близких, друзей и родных жениха и невесты. Помогал деньгами из скромных училищных фондов. А иногда офицеры пускали «шапку по кругу».

За короткое время генерал Конинский стал самым близким и любимым человеком для офицеров и курсантов училища.

К сожалению, мне недолго пришлось послужить вместе с Василием Алексеевичем, сделали всего два выпуска. Хрущев сокращал армию, мою должность ликвидировали. Предстояло переходить куда-то на другую работу.

Василий Алексеевич, опять же по-отечески, со мной побеседовал, дал совет:

– Ты в управление кадров за высокой должностью не гонись. По положению, как заместителю начальника училища, тебе полагается должность замкомдива или начальника штаба дивизии. Могут предложить в какое-нибудь управление в штаб округа. Не соглашайся ни в коем случае. Самая хорошая для тебя должность и школа на будущее – это командир полка. Все крупные военачальники начинали восхождение с этой должности. Ты прямо попроси кадровиков – дайте мне полк. Они любят назначать на ступень ниже положенного. Вот ты и попроси. Они будут рады выполнить твою просьбу…

И верно, все произошло, как предсказывал Конинский – я попросил, и меня назначили командиром полка, который стоял недалеко, в 35 километрах от Ташкента, в Чирчике. Меня это устраивало со всех точек зрения – дом родителей рядом, дорогое училище и Василий Алексеевич тоже близко.

Кадровик, который занимался оформлением моего назначения и писал представление командующего округом на подпись министру обороны, сказал:

– Повезло вам с начальником, не встречал я за свою работу такой аттестации, какую вам написал Конинский. Хотите почитать?

Он раскрыл мое личное дело там, где была вложена последняя аттестация. Конинский рекомендовал обязательно назначить меня командиром полка. Последние строки меня поразили и обрадовали. Заслужить такое, наверное, мало кому удавалось, и я горжусь этим. Конинский написал в заключение: «Растущий, крупный военачальник Советской армии».

Чирчикский полк

После моего отъезда из училища дружба наша с Василием Алексеевичем не прерывалась. Он часто бывал в моем полку, а я на различных торжествах в училище, все же мой геройский портрет представлен в музее училища.

Продолжалась и дружба семьями. Василий Алексеевич стал участником исторического для нашей семьи события. Я, наконец, высмотрел себе подругу жизни. Был я в те годы еще молодой человек, исполнилось тридцать четыре, полковник, Герой – в общем, модный жених. Пытались мне просватать дочек очень влиятельных личностей. Но Конинский говорил:

– Тебе нужно не положение в обществе, не богатство. Ты строевой офицер, и тебе нужна боевая подруга в жизни, настоящий друг, готовая к трудностям нашей офицерской кочевой судьбы и к жизни в дальних гарнизонах.

И вот однажды в театре во время антракта я увидел трех девушек. Одна из них сразу мне очень понравилась – чистое румяное лицо, веселые глаза, хорошая фигура и коса в руку толщиной до пояса. Ну, настоящая русская красавица! Я с ними познакомился, спросил:

– Где ваши кавалеры?

Они пошутили:

– Сегодня мы от них отдыхаем.

– А не страшно после спектакля ночью возвращаться домой?

– Не боимся.

– А у меня машина, могу вас подвезти.

Они согласились. Разумеется, двух других я развез первыми, а свою симпатию оставил напоследок. Она оказалась студенткой третьего курса пединститута, а до него окончила медицинское училище. Живет со старшей сестрой в маленькой комнатушке. Отец погиб на фронте. И как только стало об этом известно, богатенький сосед вышвырнул вещички сестер на тротуар и пробил дверь из своей квартиры еще и в их, соседнюю, которая ему давно нравилась. Жалобы в военкомат, в местные органы не помогли. Так вот и ютились сестры-студентки в одной комнатке, в ожидании благополучия после получения дипломов. А тут, как говорится, я и возник в их поле зрения.

Женя

Познакомил Женю с родителями, с Конинскими. Общее впечатление – выбор прекрасный.

И стал Василий Алексеевич посаженным отцом на нашей свадьбе! Они с Людмилой Григорьевной были и официальными «свидетелями», ездили с нами в ЗАГС. Потом, как и полагается, Конинский перекинул рушник через плечо, сидел за столом рядом с моими родителями в генеральской форме, торжественный и важный, украшал застолье остроумными шутками. В общем, состоялась настоящая пышная «свадьба с генералом».

Так мы окончательно породнились с Василием Алексеевичем Конинским.

Стали мы с Женей обживать большую командирскую четырехкомнатную квартиру. Василий Алексеевич с Людмилой Григорьевной и девочками приезжали к нам в гости. Генерал шутил:

– Ну, настоящие спартанцы!

У нас были меблированы всего две комнаты: столовая – голый стол, три стула и спальня – две солдатские кровати, две тумбочки, две табуретки. На стене, у кроватей, вместо ковров – газеты, чтобы не пачкаться о побелку. Под ногами они же – не наступать на холодный пол.

– Надо тебе обживаться – ты большой человек – командир полка! – то ли шутил, то ли журил Василий Алексеевич.

К следующему визиту Конинских Женя купила на очередную мою зарплату тюль и повесила его на окна обжитых двух комнат. Стало уютно и домовито.

Конинский похвалил:

– Молодец, Женечка, не себе купила финтифлюшки, а дом украсила. Смотри, как пригоже стало!

В полку дела шли хорошо. В те годы не было никакой дедовщины. Солдат можно было отличать по внешнему виду: худенький, светлолицый – первогодок, загорелый, грудастый, мышцы распирают гимнастерку – третий год службы.

По старому штатному расписанию полк числился как горнострелковый. Но не было у нас горной подготовки и какого-нибудь специального оборудования. А горы были рядом, с зачетной более чем трехтысячной высотой – Чимган. Зачетной называется потому, что кто поднимается на этот пик – получает звание-удостоверение «Альпинист 1-й степени».

Посоветовался я со своими заместителями подполковниками: Малаем – бывшим лихим кавалеристом, «комиссаром» Мелибаевым, он называл себя «русский татарин», и Тайлыбаевым, начальником штаба, казахом, который со смехом рассказывал, как он кричал «Вперед, ребята!» и сам плыл на каком-то заборе при форсировании Днепра, называлось это «на подручных средствах». А о том, что он сын степей и плавать не умеет, совсем забыл, главное – всем вперед!

Прикинули мы, как приблизить наименование горнострелковый: послать на пик полковую команду альпинистов, сделать сборную роту из представителей всех подразделений полка или штурмовать Чимган побатальонно. Я решил – мелочиться не будем, полк горный, значит, каждый солдат должен иметь звание и значок альпиниста. Приказал разработать тактический фон, и станем проводить учения с обстановкой, как при боевых действиях по истреблению басмаческой банды, засевшей на пике.

В штабе округа, в управлении боевой подготовки мою инициативу одобрили, прислали специалистов-альпинистов во главе с мастером спорта и чемпионом какого-то трудного восхождения, помню и сейчас фамилию этого бравого старшего лейтенанта – Нагель.

Начались обучение и подготовка. Короче говоря, в назначенный день поднялся полк по тревоге, совершил марш, разбил лагерь у подножия Чимгана, отдохнули, надели горные ботинки, взяли альпенштоки, канаты и прочее. Сказал я перед строем пламенную речь и: «За мной, вперед!» Я впереди, за мной заместители и работники штаба и далее поротно весь полк. Затея так всем понравилась, что даже повара и рабочие кухни попросились участвовать в восхождении.

Командир чирчикского полка В.В. Карпов ведет свой полк на параде в Ташкенте. 7 ноября 1956 года

Все было прекрасно до тех высот, где нас ожидали почти вертикальные стены. Здесь пришлось вбивать в лед скобы, обвязываться веревками и подниматься со всеми мерами страховки. Когда я оглянулся, достигнув только середины этого почти вертикального подъема, у меня закружилась голова. И я вспомнил советы инструкторов – вниз не смотреть. Только вперед. И еще я вспомнил рассказ начальника штаба Тайлыбаева, сына степей, о форсировании Днепра на заборе с криком «Только вперед, ребята!» Вот и я крикнул «Только вперед!», а сам подумал: какой же я глупец, что затеял это восхождение! Несколько солдат уже сорвались и спаслись благодаря веревкам и помощи соседей. Наверняка кто-нибудь свернет себе шею или разобьется. И не один! И оторвут за ЧП старшие начальники мою буйну голову за эту затею! Сидел бы тихо в своем Чирчике, занимался боевой подготовкой, как положено. Нет, в альпинисты решил вылезти! Снимут меня, как пить дать!

Но на вершину все же взошли благополучно. Дали победный салют. Оставили записку, как положено у альпинистов. И водрузили небольшой бюст Ленина, который несли по очереди, да еще воду и цемент для закрепления бюста.

Ну, думал, назад будет легче. Но оказалось назад страшнее. Когда лезешь вверх, взор упирается в каменную твердь, а пошли вниз – тут перед глазами распахнулось пространство, которое так и тянет к полету. А полет здесь после неосторожного шага такой, что внизу, как шутили солдаты, «от тебя только каблуки и сопли останутся!»

Признаюсь, очень я боялся и за себя, и за подчиненных, и за свою судьбу в случае каких-нибудь ЧП.

Но все, слава богу, обошлось благополучно, было несколько срывов, небольшие ушибы. Но в целом все мы стояли в строю уже в новом качестве: «Альпинисты 1-й степени». Весь полк, даже повара!

С чем я при построении и поздравил своих подчиненных. Они без команды закричали «ура!» и, если бы не дисциплина, наверное, кинулись бы меня качать.

Устали все страшно. Восхождение длилось весь день. Попили чайку. Поели кашу. И завалились все спать богатырским сном.

Я все это подробно рассказываю не напрасно. Это не отступление от темы о генерале Конинском, потому что, когда я спустился с пика Чимган, внизу ожидал генерал Конинский! Он просто сиял, разделяя со мной радость благополучного восхождения. Он знал о нем, я ему рассказывал о своей затее. И вот приехал в горы старый хромой служака. Приехал к другу на случай горя или радости. Не оставил без внимания при любом исходе. Все могло быть.

Мы пошли в мою палатку, выпили не только чайку, но и бутылку беленькой, которую привез Василий Алексеевич. Как он сказал: «Подкрепиться с устатку!» (от русского слова «усталость»).

Подкрепились. И сидел я у откинутого полога палатки, разомлевший, счастливый и до смерти утомленный.

Вдруг увидел – несет что-то старшина в термосе. Я подумал – свежий чай. Окликнул:

– Заверни к нам, попотчуй горяченьким чайком.

А он отвечает:

– У меня кумыс, товарищ полковник. В соседнем ауле местные жители подарили.

– Ну, давай кумысом полакомимся…

Налил он нам полный котелок и ушел. Пили мы с Василием Алексеевичем холодный, ядреный кумыс, крякая от удовольствия. А через десять минут ругал меня генерал во всю Ивановскую:

– Черти тебя видели с твоим кумысом! Отрезвел я, стал как стеклышко. Весь заряд пропал, к чертям. Ни в одном глазу!

Я тоже отрезвел от кумыса начисто, будто и не пил водки. А ругался Конинский потому, что восстановить, как он сказал, «душевное состояние» нечем. Он привез всего одну бутылку. А магазинов в горах нет. Да и ночь уже наваливается.

Так и легли мы спать чистые и безгрешные, как ангелы. А Василий Алексеевич еще долго ворчал на своей раскладушке.

Позднее я получал назначения в другие далекие гарнизоны: на Памир, в Каракумы и, наконец, в Кушку, дальше которой, как известно, уже не пошлют – это самая южная точка. В ней я прослужил почти пять лет и уволился в запас, отслужив 25 календарных лет и получив пенсию и право носить военную форму пожизненно.

Не соблюл я аттестацию и пожелания генерала Конинского, не получился из меня «крупный военачальник Советской армии». Литература взяла верх, пошел я в бурную писательскую жизнь.

Но мы не теряли связь друг с другом, изредка обменивались письмами.

Я знал: постигла в 1958 году генерала большая служебная беда – его уволили в запас, хотя было ему 57 лет и он мог бы, по положению о прохождении службы, оставаться в армии до 60 лет.

Но какие-то подлецы состряпали подлый донос «наверх», якобы генерал Конинский организовал «черную кассу» и распоряжается ею по своему усмотрению. В действительности Конинский задумал воздвигнуть перед фасадом училища мраморный обелиск с именами бывших курсантов, отдавших жизнь за Родину. На сооружение этого памятника и накапливались деньги. При проверке все взносы оказались целы. Ни копейки не было израсходовано. Однако с этим не посчитались и уволили заслуженного генерала, блестящего воспитателя и педагога, который мог бы принести армии еще много пользы.