– Двигаем!..

Деревня Симаки чернела в низине, вытянувшись длинной улицей вдоль дороги. Мы зашли со стороны огородов. Подкрались к сарайчику, от него – к плетню.

Я посмотрел поверх плетня, стараясь разобраться в обстановке. Нет ли поблизости часовых? Спят ли в соседних домах? Если ребята набросятся здесь на проходящего гитлеровца, с какой стороны может подоспеть помощь?

В ближнем доме света в окнах не было. Но на всякий случай приказал двум разведчикам подпереть дверь бревнышком, лежавшим у завалинки. На другой стороне улицы стояла хатенка под соломенной крышей. Едва ли там поселились немцы: хатенка уж больно убога.

Место для засады как будто подходящее. Только бы появился на улице «чин» покрупнее. Решили ждать. Брать фрица из дома опасно – такое дело без шума проходит редко. А шуметь ни в коем случае нельзя: по речке отход возможен только без преследования, спокойно.

– Если появится один, берем его я и Рогатин, – зашептал я. – Если группа – пропустим.

И стал примеряться, как прыгнуть через ограду. Но едва я дотронулся до плетня, тот затрещал так, что все испуганно присели. Как же тут внезапно нападать? Затрещит чертов плетень.

Я встал на четвереньки.

– Ты, Рогатин, с моей спины перемахнешь через ограду, а я уж вслед за тобой.

– Может, мне первым, – предложил Саша Пролеткин. – Если этот громила залезет тебе на спину, из тебя блин получится. А я легкий.

– Ты делай, что сказано. Сейчас не до шуток, понимать надо!

Саша виновато замолчал.

Ждали долго. Но вот послышались шаги. Мимо прошла смена караула: унтер и два солдата. Они протопали совсем рядом, их можно было достать рукой. С троими, однако, без шума не справиться.

Немцы дошли до конца улицы, сменили там часового и возвратились обратно. Протопали мимо.

«Неужели вернемся с пустыми руками? – терзался я. – С таким трудом пробрались сюда и ничего не можем сделать! А скоро рассвет».

– Будем брать часового, – сказал я решительно, – иного выбора нет. Пойдем в конец улицы, разыщем пост и на месте все прикинем окончательно.

Осторожно, опасаясь собак, пошли огородом вдоль забора. Неожиданно чуть впереди в одном из домов, скрипнув, распахнулась дверь. Полоса желтого света упала на землю и сразу исчезла – дверь притворили. Одинокий силуэт отделился от дома: какой-то фриц двинулся по улице прямо на нас. Я огляделся – других прохожих не было. Встал на четвереньки, жестом приказал Рогатину прыгать.

Иван, почти не коснувшись моей спины, перелетел через забор и свалился на проходившего. Они упали, покатились по земле. Я тоже перемахнул через ограду и подскочил к боровшимся.

Рогатин крепко держал фашиста за горло, не давая ему кричать. Я быстро затолкал схваченному рукавицу в рот, подобрал два каких-то ящика и фуражку с серебристым шнурком. «Ого, офицер!»

Пленного перевалили через плетень. Связали руки брючным ремнем. Наблюдая за этими сноровистыми действиями разведчиков, я думал: «Вот окаянные! Ни бог, ни дьявол им не страшен, но до чего ж суеверны! Ни один, уходя за “языком”, не возьмет веревку или кляп. Вот и сейчас во рту у немецкого офицера моя рукавица, а связан он поясными ремнями. И когда я провалился под лед, мне тоже бросили брючный ремень. А как нужна была веревка!»

Я осмотрел снаружи подобранные ящички. Они были из полированного дерева, чем-то напоминали этюдники. Откинув крючки, поднял крышку. Ожидал увидеть все, что угодно, только не это. «Мать родная! Вот так удача! Неужели и во втором ящике такое же?» Я открыл другую крышку, а там еще лучше.

Нет, не штабные документы и не карты! В изящных футлярах, обтянутых изнутри бархатом, лежали коллекционные вина. Каждая бутылка особой формы и пристегнута лакированными ремешками. «Наверное, фриц шел на гулянку, вовремя мы его зацапали, а то, проклятый, вылакал бы все без нас!» – усмехнулся я про себя.

Оттащили пленного подальше от деревенской улицы, рассмотрели повнимательнее: все в порядке, обер-лейтенант. Теперь только бы уйти тихо.

Но «язык» сел на землю и – ни с места. Рот у него заткнут, руки связаны, а двигать ногами не желает. Его поднимали, подталкивали в спину, он не сделал ни шагу. Попробовали нести – тяжел, к тому же начал брыкаться. Терпение наше иссякло, Рогатин поставил фашиста на ноги и влепил ему такую затрещину, что тот грохнулся наземь, как неживой; все остолбенели – обер лежал пластом. Убил!

– Ты что, очумел?! – накинулся я на Рогатина.

– Я в четверть силы. С воспитательной целью, – оправдывался Иван.

Мы опять подняли немца, и он «ожил». С опаской поглядел на Рогатина. А когда тот подошел поближе и слегка замахнулся, фашист побежал так прытко, что за ним едва поспевали.

Вышли к речке. «Как же теперь? Пленный сам не поползет, а лежать с ним рядом нельзя: начнет брыкаться, утопит и себя, и других».

– Дайте обера мне, – попросил Пролеткин. – Я из него саночки сделаю.

– Какие саночки?

– А вот увидите…

Пролеткин выломал в кустарнике две длинные палки и скомандовал:

– Снимай, хлопцы, ремни!

Ему подали ремни. Саша заставил пленного надеть белый костюм и в этом наряде уложил его на палки, привязал к ним ремнями. Теперь немецкий офицер не мог сделать ни единого движения.

Все по одному сползли на лед. Пленного поручили Саше. Из бинтов ему сделали длинную лямку, и Пролеткин тянул немца за собой.

Вскоре окликнул знакомый пулеметчик:

– Вы, ребята?

– Мы.

– Ну, как лед? Держит?

– Держит.

– Скажи пожалуйста! А я совсем не наблюдал за речкой. Теперь буду поглядывать. Приволокли, что ли?

– Приволокли.

Было около шести часов утра. В штабе все еще спали. Но приятной вестью начальство можно побеспокоить. Я повел обер-лейтенанта к Колокольцеву. Ящички с вином решил пока не сдавать, это не документы, никакого влияния на решение командования они не окажут.

Возвратившись из штаба, подозвал к столу разведчиков и с заговорщицким видом открыл один футляр.

– Вот это да! – восхищенно оценили все.

Фиолетовый бархат отсвечивал матово. Бутылки – одна пузатая с длинным горлом, другая с длинным телом и короткой шеей, третья гнутая в талии, четвертая каким-то кубом – искрились. Их украшали этикетки с замысловатыми золотыми вензелями.

Разведчики подставляли кружки.

– Только по сто граммов, – предупредил я.

– Да больше, чем по сто, на весь взвод и не придется, – с деланным безразличием сказал Саша, хотя ему явно не терпелось отведать диковинных напитков.

– Французское, – определил наш радист Жук, разглядывая этикетку.

– Давайте один ящик командиру полка подарим. У него начальство бывает, пусть пофорсит, – предложил находчивый старшина.

– Я разумию так, що нам же слава буде, – поддержал Шовкопляс и представил Кортунова, который угощает начальство. – Чи не покушуете, товарищ генерал, вина хранцузского, мои славни разведчики просто закидали меня разными трохфеями.

– Решено, дарим один ящик командиру полка! – согласился я.

Вино в одной бутылке оказалось густо-красным, в другой – черным, как тушь, в третьей – апельсиново-оранжевым, в четвертом – зеленым, будто весенняя травка. Разведчики опрокидывали кружки в рот, морщились.

– Очень сладкое, – сплюнул Голощапов.

– И градусов мало, – сожалея, произнес Рогатин.

Жук разъяснил:

– Кто же так пьет коллекционные вина? В каждом из них свой букет. Пить надо не торопясь, вдыхать аромат, смаковать вкус.

Шовкопляс ухмыльнулся:

– Щось меня цей букет не забирае. Добавлю-ка я нашенского букету. – Он отвинтил крышечку фляги, налил в кружку водки. Выпил. Крякнул, утирая рот рукавом, и блаженно улыбнулся: – О це букет! О це по-нашему! Аж пятки свербит!

Разведчики посмеялись и тоже запили «французское баловство» ста граммами.

Днем я отнес второй ящичек Кортунову. Командир полка поблагодарил за подарок, полюбовался бутылками, но откупоривать не захотел, отдал Гулиеву.

– Спрячь и сбереги. Нагрянут какие-нибудь высокие гости – поднесем. – Потом испытующе взглянул на меня. – А может, сохраним до победы? Может, тогда вместе с тобой разопьем?

– Для такого случая мы и получше достанем, – уверенно пообещал я.

Я сидел на берегу тихой речки, смотрел на юрких мальков в воде, слушал щебет лесных пичужек и на миг позавидовал им – даже не знают, что идет война. От рощи тянуло чистой прохладой, она отгоняла запах пригорелой каши, который шел от кухонь, врытых в берега лощины. Я ушел сюда, чтобы выписать из «Словаря военного переводчика» незнакомые фразы и заучить их. Словарь дал мне капитан Люленков. Он владел немецким свободно. Я часто жалел, что в школе и в училище относился к немецкому легкомысленно. Теперь понимал бы, о чем говорят немцы в своих траншеях, и мог поговорить с пленными.

Подошел капитан Морейко, начальник связи полка, стройный, гибкий, с аккуратным носиком и томным взором. Мне казалось, что Морейко стесняется своей красивой внешности и хочет выглядеть мужественным воякой. Поэтому он говорил развязно, часто матерился, но это выглядело неестественно.

– Привет, разведка!

– Салют связистам!

– Зубришь?

– Приходится.

– И не жалко?

– Чего?

– Времени! Убьют – все труды насмарку. Пошел бы лучше во второй эшелон – там, говорят, у начфина такая казначейша появилась, закачаешься!

Меня неприятно кольнули слова о смерти, произнесенные с такой оскорбительной легкостью. Захотелось осадить этого лопуха в звании капитана, сдержался.

– Значит, не желаешь заняться женским полом? – жужжал Морейко. – Что же, учтем, займемся сами! А тебя начальник штаба вызывает.

Говорить с Морейко не хотелось, но, чтобы не молчать, спросил:

– Опять дежуришь?

– Судьба такая: начхим, начинж да я, грешный, – вечные дежурные по штабу. Слыхал, как я начхима Гоглидзе разыграл? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Говорю ему вчера: Арсен, тебе, мол, заместителя ввели по штату. Бедный Гоглидзе даже растерялся. «Зачем? – говорит. – Мне самому делать по специальности нечего!» Вот поэтому, говорю, и ввели. Будет тебя с боку на бок переворачивать, чтобы пролежней не было. Видел бы ты, как он раскипятился, чуть в драку не полез. Теперь со мной не разговаривает. Умора, одним словом. Ну, идем, разведка, Колокольцев ждет.

Начальник штаба пил чай – это было его любимым занятием в свободное время. Небольшой потемневший самовар, тяжелый серебряный подстаканник с витыми узорами, позолоченная чайная ложка, украшенная монограммой, были известны в штабе всем старожилам. Но никто не знал, какие воспоминания посещают Виктора Ильича Колокольцева, когда он так вот чаевничает.

Кроме дорогих сердцу майора самовара и подстаканника вечной спутницей его по фронтовым землянкам была никелированная машинка, с помощью которой он любил на досуге собственноручно набивать «Охотничьим» табаком гильзы. Папиросы получались плотными, как фабричные.

Колокольцев был из тех военных, которые в двадцатые и тридцатые годы стыдливо замалчивали свое офицерское прошлое, а в сороковые стали гордиться этим прошлым и той школой, которую они прошли в старой армии. Виктор Ильич стал офицером в начале Первой мировой войны. Из Томского университета он ушел в школу прапорщиков, заслужил на Западном фронте два «Георгия» и чин поручика, а после революции вступил в Красную Армию. Но во время Гражданской войны особого старания не проявил, это нашло отражение в аттестациях, и служба, как говорится, не заладилась. Пришлось уволиться в запас, стать преподавателем математики в техникуме. О военной карьере он уже и не думал, огорчился даже, когда его вновь призвали в армию и назначили начальником штаба батальона. Было это в тридцать девятом году, перед финской кампанией.

За участие в прорыве линии Маннергейма получил Виктор Ильич орден «Красной Звезды» и звание майора. С тех пор и отдался всецело службе, будто хотел наверстать упущенное.

Майор Колокольцев обладал спокойной деловитостью человека, знающего себе цену. Неутомимо учил он своих помощников, заставлял их на первых порах по нескольку раз переделывать бумаги, заново отрабатывать карту. А потом спокойно попивал чаек и, почти не глядя, подписывал документы. Знал: помощники не подведут, в сводках и донесениях все будет в порядке.

Помощников Виктора Ильича иногда убивало, иногда их выдвигали с повышением. Он воспринимал это как неизбежность – в первом случае горестную, во втором – приятную и тут же принимался учить новых.

Учил Колокольцев и меня. И не только по долгу службы, а и по душевному влечению, потому что видел во мне свою молодость – сам был таким же на германском фронте: юным, бесхитростным, безотказным. Наедине называл меня голубчиком и величал непременно по имени-отчеству.

– Садитесь, Владимир Васильевич, чаю желаете?

– Спасибо, товарищ майор, я уже поел.

– Чай не еда, голубчик…

Я смотрел на массивный подстаканник, и мне хотелось завести такой же или похожий и так же пить чай, не торопясь, с торжественностью.

– Давно собираюсь спросить: батюшка ваш служил в старой армии?

– Нет, – ответил я и в свою очередь поинтересовался: – А почему, товарищ майор, у вас возник такой вопрос?

– Есть в вас что-то офицерское. Врожденная, что ли, интеллигентность. Вы, конечно, из интеллигентной семьи?

Колокольцеву, видимо, очень нравилось слово «интеллигентность», он произносил его как-то замедленно, чуть растягивая звук «е».

– Мой отец был экономистом.

– Ну что ж, приступим к делу. Я пригласил вас для того, чтобы осуществить суворовский завет: «Каждый солдат должен знать свой маневр». Поверьте, Владимир Васильевич, сотни раз я слышал эти слова, когда был еще поручиком, но истинный смысл их открылся мне относительно недавно – на финском фронте. Оказывается, главное совсем не в том, чтобы солдат понимал какой-то тактический маневр – обход там, охват или нечто подобное. Это, разумеется, тоже не исключается. Но, мне кажется, Суворов мыслил шире: солдат лучше, добросовестнее, с большим энтузиазмом будет делать любое дело, если смысл и необходимость этого дела ему разъяснили, и оно дошло и до его ума, и до его сердца. Вот, голубчик, что означают слова великого Суворова. В нашей армии эту работу хорошо делают комиссары. Именно они прежде всего помогают солдату, и не только солдату, а каждому из нас, понять свой маневр.

Я любил такие беседы с начальником штаба. Приятны были его доверительность и подчеркнутое уважение к собеседнику. Но знал, что за преамбулой обязательно последует деловая часть, в которой не всегда и не все приятно.

– Вы читали нынче «Правду»? – неожиданно спросил Колокольцев.

– Не успел еще. Спал после задания…

– Не оправдывайтесь, голубчик, отлично вас понимаю. Вот газета, пожалуйста, прочтите здесь. – Он указал на сообщение Совинформбюро о летней кампании сорок второго года.

Я углубился в чтение.

«К началу лета германское командование сосредоточило на южных участках фронта большое количество войск, тысячи танков и самолетов. Оно очистило под метелку многие гарнизоны во Франции, Бельгии, Голландии. Только за последние два месяца оттуда было переброшено на советско-германский фронт 22 дивизии. В вассальных странах – Италии, Румынии, Венгрии, Словакии – Гитлер мобилизовал до 70 дивизий и бригад, не считая финских войск на севере, и бросил их на советско-германский фронт».

Невольно вспомнилось, что на протяжении этого лета в газетах появлялись и вскоре пропадали бесследно Ворошиловградское, Новочеркасское, Ростовское, Краснодарское направления. Потом в сводках Совинформбюро грянуло слово «Сталинград». Из сегодняшнего сообщения следовало, что именно там сейчас наибольшее напряжение. Может быть, такое же, как в сорок первом под Москвой. Вывод этот подтвердил и Колокольцев.

– Прочли? Очень хорошо. Битва за Москву – это уже история. Фашисты поняли: лобовым ударом Москву им не взять. Они решили выйти к Волге, чтобы разрезать страну пополам. Если противник овладеет Сталинградом… Впрочем, этого допустить нельзя. – Он строго посмотрел на меня. – И потому вам, голубчик, опять придется много поработать. Мы, как и другие части, все время должны знать, кто держит фронт против нашего полка, и не позволять, чтобы немцы снимали свои силы отсюда и перебрасывали их на юг. Надо будет, Владимир Васильевич, ежедневно, а вернее, еженощно подтверждать группировку противника. Поймите необходимость этого. На Волге решается судьба Отечества. – Виктор Ильич произнес это торжественно, выпрямясь и приподняв голову, как офицеры старой армии, которых я видел только в кино. И я, безотчетно подражая киногероям, тоже энергично встал, расправил грудь, опустил в поклоне голову, чего никогда не делал прежде, и ответил в тон майору:

– Я сделаю все, что в моих силах.

– Прекрасно! – оценил Колокольцев и пожал мне руку.

Но выбравшись из сумрака блиндажа и увидев перед собой зеленеющие под солнцем склоны холмов, я тотчас почувствовал себя как бы сошедшим с киноэкрана в реальную жизнь. А у своей землянки, уже совсем освобождаясь от наваждения, навеянного Колокольцевым, подумал о майоре жестко и трезво: «Блажит старик. Преувеличивает. Если даже фашисты форсируют Волгу, мы все равно их раздолбаем. Но как бы то ни было, обстановка неприятная, особенно для нашего брата. Все будут сидеть в обороне, а разведчиков теперь загоняют».

На другой день и ночь я еще раз обследовал оборону противника, дал задание своим наблюдателям и стал готовить сразу три объекта для нападения. В этом мне помог Иван Петрович Казаков. Командуя стрелковой ротой, он по-прежнему проявлял интерес к захвату «языков».

– Смотри, что я придумал, – сказал Казаков и повел меня в отросток траншеи, выдвинутый вперед. – Вот, гляди.

Я увидел толстую палку, вбитую в землю, к ней был привязан конец синего немецкого телефонного кабеля, который уходил в нейтральную зону и терялся в кустах.

– Видал? Немцев приучаю.

– Не понял. К чему приучаешь?

– К шуму. Другой конец мы ночью привязали к проволочному заграждению. У них там банки консервные навешаны, чтобы тебя подловить, когда проволоку резать будешь. Вот я и дрессирую фрицев. Приходи вечерком, покажу.

Я пообещал прийти и направился на НП – проверить своих наблюдателей.

– Ну, чем порадуете, что у вас нового? – спросил я Сашу Пролеткина.

– Все нормально, товарищ лейтенант, – бодро ответил Саша. – Против нас прежняя дивизия стоит.

– Какие доказательства?

– Точные, как в аптеке, – уверенно продолжал Саша. – Посмотрите в бинокль, вон в той балочке – километра два за их передним краем – серая кобылка пасется. Видите?

Я подкрутил окуляры бинокля и отчетливо увидел вдали серую лошадь, она щипала траву.

– Эта кобыла, товарищ лейтенант, ночью в первую траншею харчи подвозит. Если бы дивизия ушла, кобылку не бросили бы, увели бы с собой. Так?

– Предположим.

– Значит, если она здесь, дивизия тоже здесь.

Пока Пролеткин рассказывал, Рогатин ядовито ухмылялся.

– А что скажешь ты, Иван?

– Балаболка он, – вздохнул Рогатин.

– Ты давай про фрицев! – огрызнулся Пролеткин.

– Все рассмотрел! – покачал головой Рогатин. – Даже, что кобыла, а не мерин, определил. Вон какой глазастый!

Пролеткин вспыхнул, набрал было воздуха, чтобы отпарировать, но не нашелся, шумно выдохнул вхолостую, промолчал.

– А может, фрицы, – не унимался Рогатин, – того конягу специально оставили, чтобы нас обмануть? Подумали: «Мы уйдем, а у русских есть хитрый разведчик Саша Пролеткин, нехай он любуется на эту лошадку и свое командование в заблуждение вводит».

Саша собрался, наконец, с мыслями:

– Разведчик должен по разным признакам судить об обстановке. А ты все только на силу свою надеешься – хватай фрица за шкирку да волоки к себе в траншеи, вот и вся твоя разведка. Надо ж и мозгами шевелить.

– Согласен, – невозмутимо ответил Иван.

– Соображать же надо! – торжествовал Саша.

– А где же твое соображение? – спросил вдруг Рогатин. – Ты нам чего сейчас говорил?

– Чего?

– Вспомни-ка! Ладно, я подскажу: «По разным признакам судить!..» А где у тебя разные признаки? Всего одна кобылка, да и та, наверное, жеребец.

– Ну, ладно, – примирительно сказал я. – Наблюдайте, ребята. После обеда пришлю вам смену.

По ходу сообщения я направился в тыл.

Вечером я вместе с Коноплевым опять пришел к Ивану Петровичу посмотреть, что же тот придумал. Казаков подвел нас к палке, которую показывал днем, сказал:

– Слушайте, чего сейчас будет, – и потянул изо всех сил за кабель.

Тут же несколько немецких пулеметов залились длинными очередями. Это были не те спокойные очереди, которыми пулеметчики прочесывают нейтралку или переговариваются между собой. Пулеметы били взахлеб. Так бьют только по обнаруженному противнику.

– Теперь давайте посидим, покурим, – предложил между тем Казаков. – Как твои дела? Как ребята?

У меня мелькнул дерзкий замысел:

– Петрович, твою затею можно использовать.

– Конечно знаю. Для того она и затеяна.

– Сегодня же использовать ее надо. Днем фрицы проверяют, почему гремели банки на проволоке, обнаружат твой кабель; обрежут – и делу конец. Надо действовать сегодня же, до наступления рассвета. Втроем справимся?

– Попробуем, – с нарочитым безразличием откликнулся Казаков и велел своему ординарцу принести ножницы для резки проволоки.

Мы втроем – два офицера и сержант – сидя в траншее, продолжали дергать кабель. Немцы снова стали палить из пулеметов по своим заграждениям.

Нас охватила веселая удаль, а противник все хлестал и хлестал по своим заграждениям длинными пулеметными очередями.

Лишь часам к трем ночи немцы, наконец, поняли, что им морочат голову. Они почти перестали реагировать на подергивание кабеля.

– Ну, пора, – сказал Казаков.

– А не влетит, если Кортунов узнает? – заколебался я в последний момент. – Ты же ротный.

– Конечно влетит, – весело подтвердил Казаков. И, вызвав тут же одного из своих взводных, приказал: – Остаешься за меня. Предупреди всех в роте, что мы с лейтенантом и сержантом в нейтралке будем работать. Чтобы нас не побили, пусть огонь ведут повыше и в стороны.

– Будет сделано.

– Ну, пошли!

Мы выскочили на бруствер и, пригибаясь, побежали вдоль кабеля.

В низинке Казаков прилег, шепнул:

– Давайте шумнем еще разок.

Дернули кабель. Коноплев сразу перевернулся на спину. Я лег рядом, осторожно взял обеими руками первую нить, и сержант тут же перекусил ее ножницами. Я подал длинный конец Петровичу, тот опустил проволоку на землю так осторожно, что не звякнула ни одна консервная банка.

Вскоре проход был готов. Петрович кивнул. Вместе поползли к траншее. Коноплев тоже пополз было вперед, но я остановил его: надо же кому-то охранять и расширять проход.

Казаков спустился в траншею первым. Я последовал за ним. Прислушались. Тихо.

Казаков взглянул за ближайший поворот и тут же отпрянул. Показал туда большим пальцем, затем поднял указательный. Я понял: там один немец. Казаков ткнул себя в грудь, Мне показал автомат и махнул рукой вдоль траншеи. Я понял: Петрович сам берет пленного, а я должен прикрывать.

Старший лейтенант пригнулся, хорошенько поставил ноги. В этой позе он походил на пловца, собравшегося прыгнуть с трамплина в воду. Минуту помедлив, как бы проверяя устойчивость, а на самом деле собирая силы для решающего броска, Казаков ринулся, наконец, вперед. Я за ним, видел, как Петрович очутился рядом с пулеметчиком, мгновенно захватил его согнутой рукой за горло и рывком приподнял над землей. Этот прием разведчики называют «подвесил». Гитлеровец сдавленно хрипел, болтал ногами. А Петрович уже показывал ему нож, чтоб не орал. Солдат затих. Я затолкал пленному кляп в рот, связал руки.

Все быстро и тихо…

А через час вдвоем стояли навытяжку в блиндаже Кортунова, недавно получившего звание подполковника.

– Это надо же додуматься! – возмущался Кортунов. – Два командира идут за каким-то вшивым фрицем: командир роты и командир взвода разведки. Ну, лейтенант ладно: это его работа. А вам, Казаков, какое дело до разведки?

– Я же ходил в разведку раньше, – вяло оправдывался Петрович.

– Раньше!.. А сегодня кто вас посылал? Кто? Молчите? Никто не утверждал, никто не разрешал этот поиск.

– Да, отличились! – гудел из-за стола Гарбуз. – Оба коммунисты.

– Больше всех виноваты вы, старший лейтенант, – жестко сказал Кортунов. – Вы ведь и по должности старший – командир роты. Почему бросили свое подразделение?

– Я не бросил подразделение, – обиделся Петрович. – Был в полосе своей роты, только чуть впереди.

– А где вам полагается быть?

Стремясь выручить Казакова, я умоляющим взглядом посмотрел на Колокольцева. Начальник штаба, встретив этот взгляд, кашлянул и солидно произнес:

– Может быть, я в некотором отношении виноват в случившемся. Я вызвал вчера лейтенанта Карпова, ознакомил его с обстановкой и обязал еженощно уточнять группировку противника.

Кортунов изобразил на лице удивление.

– Что же это получается, Виктор Ильич? Под защиту их берете? Ну нет, не позволю! В наказание именно вы лично напишете приказ, в котором… – Кортунов подумал, подбирая меры взыскания. – В котором командиру роты старшему лейтенанту Казакову объявить выговор, а младшему лейтенанту Карпову… С этим я ограничиваюсь разговором.

Казаков и я вышли из блиндажа командира, минуту постояли, не глядя друг другу в глаза, и вдруг рассмеялись. На душе было совсем не горько. Нами до сих пор владела радость удачно проведенного налета, и была она сильнее всех последующих неприятностей.

– Идем ко мне ужинать, – тихо предложил я.

Но Казаков не согласился.

– Лучше ко мне. Позвонить могут. Опять, скажут, ушел из роты.

После этого веселого происшествия пошла полоса горьких неудач. «Язык», которого так лихо захватили втроем, оказался последним на долгое время.

А из штаба дивизии, как и предвидел Колокольцев, ежедневно требовали уточненных сведений о противнике. Высшее командование стремилось вовремя уследить, когда и откуда противник попытается снять часть своих сил для переброски на юг, к Сталинграду. Приказы письменные и устные следовали один за другим. Войсковые разведчики сбились с ног, каждую ночь они ползали в нейтральной зоне, но все безрезультатно. Лишь раздразнили немцев так, что те по ночам стали держать в окопах не только дежурных пулеметчиков, как делали это раньше, а оставляли здесь целиком подразделения первого эшелона. Попробуй-ка сунься, возьми «языка»!

Я устал, измучился.

Однажды меня вызвал Гарбуз. «Будет ругать», – с тоской решил я.

Но комиссар ругать не стал. Поглядел на мое осунувшееся, несчастное лицо и заговорил спокойно:

– Мне кажется, надо менять тактику. Вы действуете шаблонно, поэтому и неудача за неудачей. Противник вас ждет. Все ваши действия ему заранее известны.

– Что можно придумать нового в нашем деле? – пожал я плечами. – Дождался темноты и ползи в чужие траншеи. Только будь осторожен. В том и вся наша тактика.

– Надо придумать что-то, – не унимался Гарбуз. – Подкоп, что ли, какой-нибудь устроить? Или хитростью выманить фашистов в нейтральную зону? Не знаю, что именно, но убежден: надо искать новые приемы. Иди, дорогой, думай. Надумаешь – приходи, посоветуемся. Если надо, я сам организую обеспечение поиска.

Я ушел от комиссара, унося в душе благодарность за спокойный разговор и веря, что если уж Гарбуз обещал поддержку, то все перевернет вверх дном, заставит всех «ходить на цыпочках» перед разведчиками.

Так что же придумать?

Сколько ни ломал я голову, ничего путного не придумал. Саша Пролеткин пожалел, пытался утешить, как мог:

– Не огорчайтесь, товарищ лейтенант. В нынешних условиях, будь у вас хоть с бочку голова, все равно «языка» нам не добыть.

Я в ответ грустно улыбнулся и стал размышлять: «Если ночью немцы не спят, значит, спят днем, не могут же бодрствовать целые подразделения сутки, и двое, и трое! Вот бы этим и воспользоваться?!» Но тут же спасовал. В самом деле, что за бред? Если ночью не получается, днем тем более ничего не выйдет.

Однако дерзкая мысль о захвате «языка» днем постепенно обрастала деталями, и, в конце концов, я поделился ею со всем взводом. Разведчики отнеслись к ней с большим сомнением. Затем начали прикидывать, что тут выгодно и что невыгодно. А под конец решили: дело, пожалуй, осуществимое.

Доложили свой план командованию. Он был одобрен. И в ближайшую же ночь шесть разведчиков с плащ-палатками и малыми саперными лопатами направились в нейтральную зону. Там, вблизи немецкой проволоки, была уже облюбована заросшая кустарником высотка. На ней и стали рыть глубокие щели. Работали с величайшей осторожностью: до вражеских траншей было не больше ста метров, еле слышный стук мог погубить все задуманное. Землю ссыпали на плащ-палатки и уносили в лощину, чтобы с рассветом не привлекла внимания немцев.

В щелях должны были засесть на весь день я, Коноплев и Рогатин. Мы в подготовке укрытий не участвовали, набирались сил для выполнения задания. Перед рассветом за нами прислали связного. Никто из троих, конечно, не спал. Дело готовилось весьма рискованное, до сна ли тут!

Приползли к укрытиям, засели. Нам спустили еду, воду, запас патронов и гранат. Над головой каждого укрепили жердочки, сверху положили дерн и оставили во тьме, в одиночестве, в полном неведении, что-то будет.

Страшно попасть в руки врага живым. За бессонные ночи и нервотрепку фашисты на куски изрежут. Передо мной явственно предстали все виденные раньше истерзанные фашистами трупы пленных. Особенно запомнился один, закоченевший в сарае каком-то. У него были отрублены топором пальцы на руках и ногах.

Я поежился и даже ощутил боль в кончиках собственных пальцев.

Начали досаждать предположения: «Возможно, гитлеровцы слышали возню за кустами и сейчас ползут сюда проверить: что здесь творилось? А может, они уже разгадали наши намерения?.. Не исключено, что с рассветом начнут наступление: это тоже грозит гибелью».

Иногда, успокаивая человека, ему говорят: «Выхода нет только из могилы». Я сам многократно говаривал так. И сейчас, вспомнив об этом, подумал невесело: «А ведь я тут как в могиле. Но при всем том надеюсь на благополучный исход: просижу так день, изучу режим жизни противника и смогу завтра действовать наверняка…»