Письмо с фронта

В самых сложных и опасных ситуациях я всегда помнил о своей маме, о нашей семье, о солнечном Ташкенте, где в военное время жила мама. Часто писал ей письма. Вот одно из них:

«УзССР, г. Ташкент, Куйбышевский район

ул. Ново-Ульяновская, дом 44 Бучевской Лидии

Полевая почта № 73630 «П» Карпов

25 апреля 1943 г.

Здравствуйте дорогие мама и папа!

Я по-прежнему жив и здоров. Это письмо, которое вы сейчас читаете, особенное письмо. Особенность его заключается в том, что оно написано на нейтральной зоне – в 100 м от немецкой проволоки. Немцы ходят совсем рядом и не подозревают, что у них под носом лежат 5 «русь». Мы выползли сюда ночью, пролежали 15 часов, осталось еще немного, скоро начнет темнеть.

Живу я по-старому. Мама, почему от тебя нет писем, всего получил 4 открытки. Пиши чаще, как там папа, бабушка, пиши подробнее. Получила ли деньги? Переводом послал 850 и 350 руб. ежемесячно получай в военкомате.

Ну, пока, хватит, не беспокойтесь, берегите себя. Крепко целую – ваш сын Владимир К.

Едва стало смеркаться, в траншею бодро вышли все обитатели блиндажа. Я усмехнулся: «Как в театре после концерта: выступали по одному, а на прощание высыпали все».

Немцы готовились к ночи: укрепляли оружие на деревянных подставках, пристреливали его по определенным целям.

Когда совсем стемнело, я почувствовал себя как рыба в воде. Не стал дожидаться подмоги, сам разобрал «крышу» над головой и пополз к Рогатину. Тот бесшумно выскользнул из своей норы, двинулся за мной. Затем мы забрали Коноплева и отправились восвояси.

Я рассчитывал встретить своих на подходе и действительно обнаружил их в середине нейтральной зоны, когда сошлись уже метров на двадцать. Наметанный глаз, привыкший различать предметы и улавливать даже легкое движение во мраке, заметил разведчиков с трудом. «Неплохо работают», – подумал я, любуясь, как стелются они по земле, словно тени. Самостоятельный наш выход планом не предусматривался. Чтобы не приняли за немцев, я вполголоса окликнул:

– Саша! Пролеткин!

Это было надежнее всякого пароля. Тени на миг замерли, потом метнулись к нам:

– Ну как? Нормально?

– Потом, потом… Скорей домой, – я шепнул в ответ. «Дома» нас разглядывали как после долгой разлуки. Заботливо подавали миски с горячим борщом, ломти хлеба, густо заваренный чай. Не докучали расспросами, терпеливо ждали, когда сами наблюдатели поведут рассказ обо всем увиденном и пережитом за этот бесконечно длинный день.

Я расстелил на столе лист бумаги, стал чертить схему обороны немецкого взвода. Рогатин и Коноплев дополнили чертеж своими деталями. И все трое заявили: днем взять «языка» можно, надо только затемно подползти еще ближе к проволоке, окопаться там, а когда немцы уйдут отдыхать, проникнуть к ним в траншею. Если удастся – схватить часового, если нет – блокировать блиндаж и извлечь кого-нибудь оттуда.

Ну а дальше? Разведчиков, конечно, обнаружат. Придется бежать через нейтральную зону средь бела дня. Вслед им откроет огонь вся неприятельская оборона. Возможно ли под таким огнем добраться до своих окопов?

Надо попробовать…

Ночью к проволочным заграждениям противника вышел весь разведвзвод. Отрыли еще пять окопчиков и оставили здесь на день уже не троих, а восемь человек.

Когда рассвело, я, глянув в перископ, легко узнал своих вчерашних знакомых.

Утро разгорелось веселое, солнечное. Но на меня этот яркий солнечный свет действовал угнетающе. Я привык ходить на задания ночью. Дневная вылазка казалась авантюрой, хотя немцы вели себя спокойно.

Как и вчера, на дневное дежурство у пулемета первым заступил рыжий. Сегодня он был побрит. Скучая, походил по траншее и остановился поговорить с соседом слева.

Разведчики не предполагали, что удобный момент наступит так скоро. Саша Пролеткин первым выскользнул из окопчика, ужом подполз к проволоке. Перевернулся на спину и торопливо стал выстригать проход. Все, затаив дыхание, следили за ним. Немцев на всякий случай держали на мушке. Саша быстро продвигался вперед между кольями заграждения. Вот он махнул рукой. Из щелей поползли к нему еще двое. И в ту же минуту немец, стоявший лицом к разведчикам, закричал, показывая рыжему на ползущих.

Две короткие очереди из автоматов ударили одновременно. Немцы не то упали, не то присели. Я кинулся к проходу, торопливо полез под проволоку. Колючки рвали одежду, больно царапали тело. Разведчики, назначенные в прикрытие, тоже спрыгнули в траншею и разбежались по двое вправо и влево, стреляя из автоматов по наблюдателям.

Я кинулся к рыжему. Тот был мертв. Второй немец оказался живым, только на плече у него расползалось кровавое пятно. Он угрожающе сжимал в руке гранату. Рогатин вырвал ее, отбросил, схватил немца за ремень, выкинул из траншеи и поволок к проволоке. Тот отчаянно сопротивлялся и визжал.

Из блиндажа на шум стрельбы и на этот визг выбежали те, что отдыхали. Я оперся о край траншеи и дал по ним несколько длинных очередей. Двое свалились, остальные юркнули опять в блиндаж. Я продолжал стрелять по входной двери, а Рогатин уже тащил «языка» за проволокой.

Отстреливаясь на три стороны, стали отходить и другие разведчики. Саша Пролеткин выбрался за проволоку последним, и я тут же подал сигнал своим артиллеристам. Ракета еще не успела погаснуть, как дрогнула и вскинулась черной стеной земля.

Пригнувшись, разведчики побежали к своим окопам. Снаряды гудели над самой головой. Сначала только свои, а потом и чужие – немецкая артиллерия открыла ответный огонь. Пришлось залечь. В нейтральной зоне, между двух шквальных огней, было сейчас самое безопасное место.

Пленному перевязали плечо, и он послушно лежал рядом с Рогатиным.

– Гляди у меня, не шебуршись! – погрозил ему пальцем Рогатин. – Не то по шее получишь.

Немец согласно закивал:

– Яволь, яволь. Гитлер капут.

– Понятливый, – усмехнулся Рогатин…

Когда канонада стала чуть затихать, поползли опять к своим траншеям. И доползли. Все, как один, невредимые.

Перед отправкой пленного в штаб дивизии его, как всегда, первым допрашивал Люленков. Капитан расположился на бревне при входе в блиндаж. Все штабники, когда нет обстрела, выбирались из-под земли на солнышко.

Я подсел к Люленкову.

– Дивизия перед нами прежняя, – сказал мне капитан и тут же задал очередной вопрос немцу: – Значит, вы рабочий?

– Да, я токарь. Работал на заводе в Дрездене.

– Почему же вы против нас воюете, у нас же государство рабочих и крестьян?

– Меня призвали в армию. Разве я мог не воевать?

Я еще раз оглядел пленного. Да, это тот самый, бледный, светловолосый. Теперь прикидывается овечкой, а в траншее вел себя по-другому. Я, медленно подбирая слова, напомнил ему:

– Ты много стрелял. Подкарауливал наших и стрелял.

– Это моя обязанность, я солдат.

– Другие солдаты днем не стреляли, только ты подкарауливал и стрелял.

– Лейтенант все видел, – уточнил Люленков. – Два дня он лежал перед вашей проволокой.

– О, лейтенант очень храбрый человек! – льстиво откликнулся пленный. – Мы не ждали вас днем. Мы знали: вы приходите ночью.

Он явно хотел уйти от разговора о том, что стрелял больше других. И мне почему-то думалось, что рыжий, наверное, был лучше этого – честнее и порядочнее. Поинтересовался, кто же такой рыжий?

Люленков перевел вопрос.

– Его звали Франтишек, он чех из Брно, до войны был маляром, – охотно ответил пленный.

– У вас что, смешанная часть? – интересовался капитан.

– Да, теперь многие немецкие части и подразделения пополняются солдатами других национальностей. Мы понесли большие потери.

– А может быть, это потому, что другие национальности – чехи, венгры, румыны – не хотят воевать против нас, а вы их заставляете?

– Не знаю. Я маленький человек. Политика не мое дело.

Меня все больше раздражал этот хитрец. «Маскируется под рабочего, спасает шкуру, фашист проклятый».

Вернувшись в свой блиндаж, я сказал Пролеткину:

– Саша, ты был прав насчет той лошади… Перед нами стоит прежняя дивизия.

Пролеткин просиял, взглянув на Рогатина победителем.

– Слышал, что лейтенант сказал? Вот и подумай теперь, кто из нас балаболка.

Рогатин только почесал в затылке.

Остаток дня я вместе со всеми участвовал в пиршестве, которое устроил старшина Жмаченко. Было весело, но неприятный холодок нет-нет да и окатывал. Все еще не верилось, что днем, на виду у врага мы утащили «языка» и вернулись без потерь!

А когда легли спать и в блиндаже погасили свет, меня стала бить нервная дрожь. «Тормоза не держат, – с грустью подумал я – Да тут натяни хоть стальную проволоку вместо нервов, и та не выдержит. Это ж надо, днем, на виду у всех! И как мы решились? Если пошлют еще раз на такое задание, у меня, наверное, не хватит сил. Впрочем, днем теперь и не пошлют, – подумал я с облегчением. – Командование тоже понимает, что такое может получиться только раз».

Все лето полк Кортунова провел в обороне, затем начал тяжелые и, на первый взгляд, совсем безрезультатные наступательные бои. Велись они почти беспрерывно. Полк понес большие потери, закрепился на достигнутом рубеже.

В полном изнеможении я снял изодранный, грязный маскировочный костюм. Обессилевшие руки не поднимались.

Разведчики были в таком состоянии, что им не хватало сил снимать маскировочные халаты. Отдыхать, однако, не пришлось. Пришел приказ: разведчиков тоже поставить в оборону.

Я позвал старшину, когда вышли на передний край:

– Тебе, Жмаченко, и всем, кто с тобой оставался, всю ночь дежурить посменно. В первой траншее – по одному бойцу на сто метров, не спать. Как бы фрицы голыми руками всех вас не передушили. Мы идем отдыхать.

– Фрицы тоже вповалку лежат, вы крепко им поддали сегодня, – ответил Жмаченко. – А охрану я выставлю, отдыхайте спокойно, товарищ лейтенант.

– Поддали своими боками! – заворчал Голощапов.

Не раздеваясь, я повалился на жесткие нары в блиндаже стрелков и мигом заснул. Спал, казалось, совсем недолго, а уже кто-то тянет за ногу.

– Товарищ лейтенант, проснитесь!..

В блиндаже было темно, лишь алый бок железной печки светился в углу. Усталость еще не прошла, в тепле она расплылась по телу вязкой тяжестью.

– Вас до командира полка требуют, – шептал связной, опасаясь разбудить других, и шепот его убаюкивал еще сильнее.

«Зачем понадобился? – соображал я в полусне. – Неужели опять за “языком” пошлют?»

Встал на слабые еще ноги, нащупал автомат, привычно вскинул на плечо и, не открывая полностью глаз, досыпая на ходу, направился к двери.

У блиндажа командира полка какие-то люди усердно дымили самокрутками. Подойдя вплотную, я рассмотрел: собрались командиры батальонов, артиллеристы, политработники, тыловики.

Кортунов и Гарбуз вышли, когда адъютант доложил, что все прибыли. Лицо у командира полка мрачное, в глазницах сплошная чернота. Гарбуз чуть бодрее.

– Товарищи командиры, – негромко сказал Кортунов, – в блиндаже мы не поместимся, давайте поговорим здесь. Я не задержу вас. Мы вот с комиссаром только что вернулись из дивизии. Нам опять поставлена задача наступать!

Я не поверил своим ушам: «Не может быть!» Остальные отозвались сдержанным, явно неодобрительным гулом. Командир первого батальона, худой и длинный капитан Журавлев, спросил:

– С кем же, товарищ подполковник, наступать? В ротах людей – раз, два и обчелся.

Кортунов посмотрел на него сочувственно, но ответил твердо:

– И все равно будем наступать. Немцы снимают войска с нашего фронта и перебрасывают на Кавказ. Пленный, добытый вчера разведчиками, подтвердил это: немецкий полк, с которым до сих пор имели дело только мы, теперь обороняется на широком фронте против двух полков нашей дивизии, потому что его сосед справа выведен в тыл.

Комбат Журавлев зло глянул на меня, будто я был виноват в том, что немцы перегруппировывают свои силы.

– Не одним нам тяжело, – продолжал Кортунов – Вся дивизия… да что дивизия, несколько дивизий ведут наступление на пределе своих возможностей. Но мы должны сорвать планы противника! Я уже распорядился о пополнении стрелковых рот за счет тыловых подразделений. На передовую направляются повара, писари, коноводы, ремонтники. Кто что получит и кто кого обязан отдать, узнаете у начальника штаба. А теперь слушайте боевой приказ…

Кортунов поставил задачи стрелковым батальонам, артиллерии, специальным подразделениям. Разведвзвод он оставил в своем резерве. Приказал мне быть рядом с полковым НП.

После командира говорил Гарбуз:

– Товарищи, я знаю, как вы все устали. Но в битве за Кавказ решается наша общая судьба. Разъясните это всем. Люди поймут. Коммунистам и комсомольцам надо первыми вставать в атаку и вести других за собой…

Я подумал: «Опять мы других выручаем».

Затемно расположил свой взвод в указанном месте. Разведчики подминали под себя мелкий кустарник и в ожидании, пока потребуется резерв, устраивались «досыпать».

Я поднес к глазам бинокль. В нейтральной зоне чернели редкие кустики. Вчерашних убитых там не было: их убрали ночью. Вражеские траншеи просматривались еще смутно, а в наших уже можно было разглядеть даже лица солдат. Вон мелькнуло очень знакомое чернобровое лицо. «Это же Гулиев! – узнал я. – И своего ординарца командир полка отправил в цепь».

В семь часов ударили пушки и зачакали минометы. Выбрасывая темную землю, разорвались первые снаряды в расположении фашистов. Огонь нашей артиллерии был слабее обычного, залпы ее не образовали единого слитного гула. Пыль и дым на позициях врага успевали оседать между нечастыми всплесками взрывов.

На душе у меня было тоскливо. «Как же пехота пойдет в атаку после такого чихания вместо настоящей артподготовки?» Но едва взлетела зеленая ракета, люди выскочили из траншей и реденькими цепочками двинулись через поле. Они не бежали, а шли шагом, стреляя на ходу.

Застучали, будто швейные машинки, немецкие пулеметы. С треском разорвалось несколько мин. Это как бы подстегнуло нашу пехоту, бойцы побежали вперед. И я услышал, как кричит Кортунов артиллеристам по телефону:

– Огневые точки давите! Не видите, что ли?!

Взрывы в расположении врага начали перемещаться, букетиками собирались у площадок, с которых били пулеметы.

И вот уже первый батальон приблизился к фашистам, с ходу ворвался в их траншею. «Ай да Журавлев! Ворчал, скрипел, а теперь вон как действует!» – оживился я, наблюдая, как наши солдаты разбегаются по траншее и забрасывают блиндажи гранатами.

А подполковник Кортунов все еще наседал на артиллеристов. Потом его заглушил голос Гарбуза. Комиссар упрекал по телефону командира второго батальона:

– Спиридонов, почему вы топчетесь? Журавлев уже первую траншею очистил, а вы все топчетесь. Да? Я вижу. Все прекрасно вижу. И вас, и его…

Вопреки мрачным предположениям на этот раз наступление имело успех: к середине дня полк овладел и второй траншеей. Кортунов перешел на новый НП, а с ним вместе двинулся и резерв. Подполковник разговаривал с ушедшим вперед вторым батальоном, подбадривал Спиридонова:

– Вы же убедились, что перед нами слабый противник. Не снижайте темпа наступления. Фланг открыт? Прикроем. Сейчас позвоню Журавлеву, он подровняется и прикроет.

Но батальон Журавлева залег под плотным огнем пулеметов и хлесткими выстрелами немецких штурмовых орудий.

– Вернулись, сволочи! – выругался Кортунов.

– Заставили вернуться, – уточнил Гарбуз. – Самоходок здесь дня три уже не было.

– Сейчас они дадут прикурить Журавлеву, – продолжал Кортунов с жалостью. – Почему он лежит? Раздолбают же его на ровном месте. – И в телефон: – Журавлев! Броском вперед! Займи вторую траншею… Как не можешь? Моги! Самому в траншее легче будет и соседу фланг прикроешь. Сейчас окажу поддержку огоньком.

Но и артогонь не помог Журавлеву. Красноармейцы расползлись по воронкам, батальона будто и не было. А Спиридонов уже не говорил, а стонал в телефон:

– Прикройте же меня справа! Обходят! Сейчас выбьют из траншеи, а то и вовсе отрежут!

– Сейчас, сейчас, – обещал Караваев и позвал: – Карпов!

– Я здесь.

– Бегом со взводом в первый батальон. Поднять там людей и занять траншею!

– Есть!

Через минуту разведчики уже мчались напрямую к воронкам, в которых залег первый батальон. На бегу я думал: «Уж лучше бы с самого начала идти в атаку, чем включаться в нее в такой момент!»

Вражеские минометчики, заметив выдвижение резерва, ударили по нему. Но разведчикам это не в диковинку. Уклоняясь от взрывов мин то вправо, то влево, они с прежней стремительностью неслись вслед.

Вот, наконец, и черные воронки, в которых попрятались стрелки. Не зная, где тут комбат или хотя бы кто из ротных, я сам стал командовать:

– А ну, славяне, вперед! В атаку, за мной!

Ни один человек не внял призыву.

– Что же вы, братцы? За мной! – еще раз крикнул я и приказал разведчикам: – А ну, ребята, выгоняй их из ям!

– Давай вылазь! – забасил Иван Рогатин.

– Чего землю скребешь, меня же убивают, а я над тобой стою, – уговаривал кого-то Пролеткин.

А Голощапов действовал по-своему: размахивая немецкой гранатой на длинной деревянной ручке, спрашивал строго:

– Ну что, дядя, сам встанешь? Или подсобить?..

Командиры рот и взводов тоже стали принимать свои меры. Тут и там на поле замаячили сначала одинокие фигурки, призывно машущие руками, а вслед за тем образовалась и цепь. Она опять покатилась вперед, и как ни стрекотали пулеметы, все же цепь достигла траншеи и потекла туда.

В траншее сразу же сцепились врукопашную. Я стрелял из своего автомата экономными короткими очередями и все время с опаской думал: «Только бы патроны не кончились до срока». А немцы все выскакивали и выскакивали из-за поворотов траншеи, из блиндажей. И каждый раз я опережал их своими выстрелами, продолжая беспокоиться, что вот щелкнет затвор впустую и очередной гитлеровец всадит пулю в меня. Сменить магазин было невозможно: вокруг метались, стреляли, били прикладами свои и чужие. Казалось, фашистов куда больше, чем наших. «И Кортунов сказал: подошли немецкие резервы». Но наши солдаты в серых шинелях, такие медлительные и неуклюжие в своих окопах, сейчас вели себя как одержимые, бесстрашно бросались в одиночку на двоих-троих зеленых, матерясь, рыча, хватали их за глотки.

И все же в этой кутерьме – стрельбе, криках, топоте солдатских сапог и взрывах гранат – я услыхал слабенький роковой щелчок затвора, которого ждал – патроны кончились. «Ну, вот и все, – мелькнуло в усталом мозгу. – Вот она и смерть моя…»

Передо мной стоял в очках, небритый, тощий, будто чахоточный, гитлеровец. Черный глазок в стволе его автомата показался мне орудийным жерлом. Мелькнул перед глазами огонь. Зазвенело в правом ухе. И… немец вдруг стал падать на спину, выронил автомат. Я оглянулся. Сзади оказался рябоватый – лицо будто в мелких воронках – красноармеец. Ощерив прокуренные зубы, он крикнул:

– Левашов моя фамилия! С вас причитается, товарищ лейтенант! – и побежал дальше.

Я, торопясь, сменил магазин, огляделся: «Куда стрелять?» Но рукопашная уже кончилась, в траншее валялись убитые фашисты. Лежали они и наверху, недалеко от бруствера. А те, что отошли по ходам сообщения, злобно отстреливались из следующей траншеи.

Я вспомнил о своих главных обязанностях – всегда и везде добывать сведения о противнике. Стал осматривать сумки убитых офицеров: нет ли в них карт с обстановкой или других важных документов. У входа в блиндаж лежал, уткнувшись лицом в свою каску, огромный плечистый унтер. Лица не было видно, торчали только большие мясистые уши, а на мощной шее белели кругляшки от заживших нарывов. Из его карманов я вынул несколько писем на голубой бумаге. Попробовал прочесть одно из них и с радостью убедился, что упорные занятия немецким языком уже сказываются: целую страничку одолел без затруднения.

«Милый Фридрих, сегодня опять передавали по радио, что каждый, кто отличился в боях, получит земельный надел на Востоке. Ты уже имеешь Железный крест, и, мне кажется, пора бы тебе присмотреть место получше. Я вижу его таким…»

Каким видится жене убитого Фридриха обещанный ей надел на чужой земле, я читать не стал: недосуг. Заглянул в полевую сумку унтера и обнаружил там нечто более интересное – листки какой-то инструкции. На листках этих карандашом старательно были подчеркнуты слова: «Следует воспитывать у населения своими действиями страх перед германской расой… Никакой мягкотелости по отношению к кому бы то ни было, независимо от пола и возраста…»

Я перешагнул через унтера, взял автомат на изготовку и побежал в дальний конец траншеи, где усилилась перестрелка.

Два раза противник пытался отбить свои позиции и все-таки не отбил. Вскоре после второй контратаки меня разыскал Журавлев, потный и еще больше осунувшийся. Сказал, сдерживая запаленное дыхание:

– Спасибо тебе, брат, выручил. Бери своих орлов и дуй назад. Командир полка приказал восстановить резерв.

Я вел разведчиков по избитому воронками полю, на котором лежали еще не убранные убитые. У ската высоты, на которой находился наблюдательный пункт Кортунова, нас остановили пехотинцы:

– Дальше не ходите, там немцы.

– Там же НП командира полка…

– Наверное, накрылся наш командир. Фрицы туда ворвались слева.

На высоте слышались одиночные выстрелы. Я возмутился:

– Там стреляют! Как же вы бросили командира!

– Мы солдаты. У нас свой ротный и взводные накрылись. Командовать некому.

– Я буду командовать! – громко сказал я. – А ну всем встать! Разомкнитесь в цепь! – Увидев в стороне группу солдат, крикнул им: – А вы кто?

– Мы саперы, остатки саперного взвода.

– Пойдете со мной выручать командира! Давай! Давай! Быстрее! Может быть, успеем. Слышите, там еще бой идет!

Солдаты не очень проворно, но все же выполнили мою команду, пригибаясь, пошли к вершине высотки. Пока в них никто не стрелял. Я сказал Рогатину:

– Иван, иди к саперам, прибавь им энергии!

С высоты послышались потрескивания автоматных очередей.

– Не ложиться! Вперед! – кричал я и сам, опережая всех, побежал быстрее. – Огонь! Не позволяйте фрицам в вас стрелять! Огонь!

Я сам стрелял из автомата короткими очередями, хотя и не видел еще немцев. Когда жиденькая цепь атакующих выбежала на плоскую макушку высоты, открылась такая картина: около десятка немцев окружали НП командира, оттуда через амбразуру отстреливались находившиеся там наблюдатели и связисты, иногда щелкал негромко и пистолет Кортунова. «Жив!» – радостно подумал я и с удвоенной энергией стал стрелять по фашистам и звать солдат:

– Бей гадов, ребята!

Немцы не ожидали такой внезапной атаки, побежали вниз по скату высотки. Я и другие разведчики стреляли им вслед.

Из дверного проема выглянул Кортунов, лицо его было в копоти, только белые зубы светились в улыбке Алексей Кириллович подошел ко мне, обнял и взволнованно произнес:

– Спасибо тебе, Володя! Выручил! Еще несколько минут, и нас прикончили бы! Мы уже почти все патроны расстреляли. Очень вовремя ты подоспел.

На войне мужчины скупы на проявление своих чувств, но добрые дела боевых товарищей запоминают надолго, а порой и навсегда…

…Пленный находился неподалеку – в овражке, где отдыхали разведчики. Был он уже перевязан и чувствовал себя довольно бодро, но при появлении Колокольцева почему-то закрыл глаза. Майор задал ему несколько вопросов. Немец молчал и, не открывая глаз, отвернулся.

– Не желает разговаривать, падла! – рассвирепел Рогатин.

– Это он с перепугу. Думает, конец пришел, – предположил Пролеткин.

– Да мне, собственно, разговор его и не нужен, – спокойно сказал майор, вынимая из кармана пленного служебную книжку и заглядывая в нее. – Все без слов ясно – шестьдесят седьмой полк, тот самый, который был снят отсюда. Вернулись, голубчики!

Колокольцев ушел опять на НП порадовать этим открытием командира полка. Но к радости невольно примешивалось чувство горечи и тревоги. Да, мы выполнили свою задачу: притянули на себя вражеские резервы, а сдержать-то их нечем, обескровленные роты не сумеют отстоять занятые позиции.

Двое суток полк отбивался от превосходящих сил противника, медленно отходя назад. Я глядел в бинокль на поле боя и в который уже раз дивился: «Кто же там бьется?..»

И все-таки неприятельские контратаки захлебывались одна за другой. Едва фашисты приближались к нашим окопам, их встречал плотный огонь пулеметов и автоматов. Неведомо откуда возникали перед ними серые шинели и овчинные полушубки.

А ведь уже четверо суток пехота без сна, на холоде, под витающей всюду смертью. «Сейчас там люди до того задубели, что о смерти, пожалуй, не думают, – размышлял я. – Хоть бы уж мой взвод бросили им на помощь».

Иногда с НП долетал осипший, но все же громкий голос Гарбуза. Комиссар докладывал по телефону в политотдел.

– Красноармеец Нащокин с перебитыми ногами заряжает оружие и подает стрелкам. Пулеметчик Ефремов тоже ранен, но точным огнем прикрывает фланг роты…

Днем к разведчикам, где бы они ни находились, дважды приползал с термосом старшина Жмаченко. Кормил горячей душистой кашей, наливал по сто граммов. По-бабьи жалостливо смотрел на каждого, пока разведчики ели.

На исходе четвертого дня, когда люди изнемогли окончательно, полк оказался на старых позициях – тех, откуда начинал наступать. Но дальше, как ни лезли гитлеровцы, им хода не было. Ночью они оставили и нейтральную зону – убрались в свои полуразрушенные блиндажи.

Кортунов устало сказал:

– Дело сделали. Теперь закрепиться – и ни шагу назад.

Он оперся лбом о стереотрубу и тут же заснул. Колокольцев стал давать батальонам распоряжения по организации охранения и разведки. А у другого телефона хрипел сорванным голосом Гарбуз. Для всех работа кончилась, а комиссару предстояло еще написать донесения об отличившихся и погибших, проверить, все ли накормлены, обеспечен ли отдых бойцам.

Разведчики тем временем вернулись в свой обжитой блиндаж. Натопленный и прибранный старшиной, он, как всегда, показался им родным домом. Тепло, светло, на столе хлеб и горячая каша, в ведерке прозрачная, как слеза, вода. Но не было сил в полной мере насладиться всей этой благодатью – раздеться, умыться, поесть неторопливо. Хотелось упасть прямо в проходе, закрыть глаза и спать, спать, спать.

Прилечь, однако, не пришлось. Прибежал посыльный из штаба: меня вызывал майор Колокольцев. Сам землисто-серый от усталости, начальник штаба сострадательно поглядел мне в глаза и мягко сказал:

– Знаете, голубчик, в каком состоянии полк? Все валятся с ног. Поэтому разделите свои взвод на три группы и выходите в нейтральную зону: на фланги и в центр. Ползите под самую проволоку немцев. Чтобы они сюрприз нам не преподнесли. Поняли? Спать будете завтра. Идите, голубчик, действуйте, да побыстрее.