План этот весь март и апрель не раз уточнялся. Продукты накапливались. Все шло путем.

Я несколько раз видел в углу Серого двух незнакомых парней. Они приходили порознь. О чем-то шептались с паханом и уходили… Это, по-видимому, были молодые воры. Они жили в другом бараке.

Я не спросил о них Серого. Задавать вопросы среди блатных вообще считается признаком плохой воспитанности. Серый сам посчитал нужным сказать мне об этих незнакомцах:

– Уходить будем ранним летом, в лесу еще ни грибов, ни ягод. Мясных консервов у нас маловато. А без мяса мы ослабеем, силы потеряем, далеко не уйдем. Вот и решил я двух баранов прихватить.

Я не понял, о каких баранах он ведет речь. Может быть, на кухне перед побегом собирается прихватить две туши?

– Как же мы потащим две туши да мешки с крупой, мукой и другими продуктами? Много нести и быстро уходить не сможем. Могут нас догнать.

Серый хитро улыбнулся:

– Недогадливый ты, лейтенант. Бараны сами побегут, их нести не нужно.

Совсем он сбил меня с толку: откуда в зоне живые бараны? А Серый смотрел пристально в глаза и улыбался дьявольской улыбкой.

– Ну, допер?

– Нет.

– Эх ты, а еще командир. Бараны будут с нами в побеге. Когда из сил выбьемся – одного прикомстролим… Когда понадобится, и второго уделаем.

И только теперь я вспомнил жуткий рассказ бывалого зэка о том, как в одном из побегов группа заблудилась в тайге и, выбившись из сил, убила одного из своих же беглецов и питалась его мясом. Потом убили еще одного. Наконец, остались двое. Они не спали несколько ночей, каждый опасался нападения спутника и в то же время ждал, чтобы сосед заснул и можно было прикончить его. В конце концов, один из них уснул. Оставшийся в живых заготовил мяса и, питаясь им, вернулся в лагерь. Где рассказал обо всем лагерникам и вскоре сошел с ума и повесился. Вот тогда я впервые услышал слово «баран» в том значении, в каком употреблял его Серый. Вспомнив об этом, подумал: «Не “баран” ли я сам?» И Серый, как это бывало раньше, будто прочитал мои мысли:

– Не бойся, я же тебе все вчистую объяснил, ты нам нужен как военный. Ну, «бараны» эти на крайний случай. А могут и не понадобиться, если охота будет удачной. Но рисковать я не могу. Я должен все предусмотреть – это мой последний побег. Уловил?

По мере приближения назначенного срока тревога и даже страх у меня все разрастались. Приближение лета не радовало. Я был в полной растерянности – умирать не хотелось, а смерть ожидала в любом случае: не пойду с бандой – пришьют, а пойду – уверен, конец будет роковой: если сразу не догонят и не перебьют, то спустя некоторое время где-нибудь выследят и подстерегут. Или, что еще вернее, сами от болезней и усталости будут в тайге дохнуть, а то и начнут пожирать друг друга с голодухи и полного одичания.

Что делать?

Был еще один вариант, но я сразу прогнал эту мысль. Но реальная возможность была: пойти тайком на вахту и предупредить о побеге. Грубо говоря, заложить. По своему характеру я не мог стать предателем даже блатной шайки, даже тех, кто может стать моими убийцами. У меня такое нутро. Решил: «Пусть это глупо, но умру благородно. Лучше погибну дураком, нежели стукачом».

Весенние дни полетели быстро. Серый при выходе на лесоповал присматривался, как просохли обочины. Сошел ли снег в лесной чаще? Радостно и значительно посматривал на своих: свобода, мол, близка!

И вдруг однажды, это было в конце мая, при выходе на работу, когда бригады считали и пятерками выпускали за ворота, вдруг из проходной высыпали человек пятнадцать охранников с винтовками, а некоторые с автоматами. Они окружили бригаду уже за воротами, и старший, показывая пальцем в грудь Серому, приказал:

– Ты выйди!

Потом ткнул в меня.

– И ты выйди.

И так всех, всю гоп-компанию, вывели из строя, окружили, завели на вахту, а здесь наставили со всех сторон оружие и по одному вызывали в соседнюю комнату. Когда настала моя очередь, я тоже шагнул туда через порог, и как только закрылась дверь, четверо стоявших за дверью заломили назад руки и связали их веревкой (тогда еще наручников не было).

Тут я увидел всех – Серого, Гаврилу-Борова, Гену-Тихушника, Егорку-Шкета, они тоже были связаны. За дверью еще ждали своей очереди Миша-Печеный и Борька-Хруст.

Когда всех повязали, начальник лагпункта, краснорожий от возбуждения майор Катин ехидно сказал:

– Ну, беглецы, с приездом! Не успели тронуться, как сели! Я вам, паскуды, всем срока добавлю. Сегодня же на каждого будет заведено дело! – И обращаясь к конвоирам: – Отведите их в БУР! И стреляйте без предупреждения, если какая б… только ворохнется!

Нас вывели к воротам, построили по два. Начальник конвоя, жирный верзила с длинными грязными волосами, свисающими из-под фуражки, зычно скомандовал, будто урки стояли не рядом или были глухие:

– Шаг управо, шаг улево считаю побегом! Огонь открываю без предупреждения! Уперед!

И побрели молча, не поднимая глаз от земли, не понимая, как и почему все это произошло. Ясно было одно – кто-то нас заложил! Но кто? Единственное, что я знал определенно, – это не я. Но в то же время мне думалось, что первым, на кого падет подозрение, буду именно я – потому что не свой, не блатняк. Я шагал, а ноги плохо слушались, шел в БУР как на казнь. БУР – это барак усиленного режима, тюрьма в лагере, он отгорожен от общей зоны двойным проволочным забором. Здесь содержатся подследственные, те, кто совершил преступление, уже будучи в лагере.

Всех заперли в одиночки. Веревки с рук сняли, я растирал посиневшие кисти и красные глубокие рубцы от веревок. Видно, очень боялись конвоиры, опасались, что урки дружно бросятся на них. Скрутили во всю силу, не думали, больно или нет, главное, понадежнее. От зэков, решившихся на групповой побег, всего можно ожидать!

На следующий день загремели замки и засовы на железных дверях и одиночные шаги тукали в коридоре. Я понял – по одному вызывают на допрос. Пришла и моя очередь. Допрашивал лагерный «кум» – так зовут оперуполномоченного. Он молодой, наверное, всего на несколько лет старше меня. Худой, гимнастерка с тремя кубарями висит на худых плечах как на вешалке. Сухая кожа лица обтягивает костистые скулы. Глаза колючие. И вообще, он весь издерганный, его будто какая-то внутренняя болезнь ломает. И еще у него дурная привычка: говорит-говорит, а потом повернет голову вбок и вроде бы плюется, тьфу-тьфу, слюны нет, а он сам не осознает того и вроде бы плевок имитирует.

Со мной кум начал говорить как со своим, доверительно:

– Давай, рассказывай все по порядку.

– Что рассказывать?

– Дурака не валяй, знаешь, за что вас замели? – Кум считает нужным применять блатную лексику, наверное, хочет этим показать глубокое знание лагерной жизни и свою опытность.

– Понятия не имею. Остановили бригаду и почему-то меня и тех, других, вызвали.

– Ты давай (тьфу-тьфу) не темни. Ты же почти лейтенант – колись начистоту. Тебе с блатными не по пути. Я тебя не продам, ты не бойся. Понимаю, что ты случайно в их компании оказался.

Я решил сразу поставить все точки над «и», пусть он не надеется:

– Знаешь, старшой, ты на понт меня не бери. Я хоть и почти лейтенант, но в стукачи к тебе не пойду. Есть у тебя конкретные вопросы, спрашивай.

– Есть (тьфу-тьфу) и конкретные: когда и как бежать собирались?

Я изобразил крайнее удивление.

– Бежать? Я? Ну, ты даешь! Это я тебя должен спросить: куда и как? Надо же придумать такое! Зачем мне бежать? Я свое получил, год отсидел. Работал нормально. Надеюсь, срок мне скостят. Да и дело у меня пустое, подумаешь, чего-то кому-то не понравилось. Вы же из меня контру сделали. А я никогда каэром не был и не буду. И родину не меньше твоего люблю.

– Ты не митингуй. Правильно тебя за антисоветскую агитацию осудили, вон уже и передо мной речь толкаешь. Удивляюсь я, глядя на тебя, бывший комсомолец, а с ворьем связался. Срок ему скостят! Да я тебе такую телегу накатаю, что еще червонец получишь. Колись по-хорошему, может, твое честное поведение оценим, вот тогда и насчет срока подумать можно (тьфу-тьфу).

Заманивал кум и другими посулами. Но ничего не добился и отправил меня в камеру. Раза три подряд плюнув насухую, пригрозил напоследок:

– Еще пожалеешь. Я тебе веселую жизнь устрою.

Допросы продолжались с неделю. Видимо, и от других опер подробностей не получил. Кроме этого дела у кума было немало других в производстве. В БУРе сидело много подследственных. А за те дни, в которые он с «беглецами» маялся, обокрали санчасть: унесли не только лекарства на спирту, но и таблетки всякие. Это работа наркоманов, их ломает от отсутствия наркотиков, вот они и готовы глотать любую химию, лишь бы мозги мутило. В общем, надо оперу искать. Даже не искать, а признания добиваться, у него все ханурики на учете.

А через несколько дней зэки нарядчика зарубили. Тут уж камеры-одиночки для других понадобились. Беглецов перевели в общую. Встретился я со своими однодельцами, прямо скажем, без всякого энтузиазма. Но приняли меня, к удивлению, очень радушно, как своего. Это еще больше насторожило – может быть, маскируются, а приговор уже вынесен? Хотят усыпить бдительность, чтоб ночью спал спокойно, легче будет удавку накинуть. Такой прием применяли, я не раз об этом слышал.

Однако из разговора с Серым я узнал, что воры сначала вычислили, а потом точно определили стукача. Им оказался бухгалтер-растратчик Четвериков. Он спал на нарах через проход от угла, в котором жил Серый и где урки частенько собирались. Он всех видел, а может быть, и слышал какие-то обрывки из разговоров. Кум его, наверное, давно вербанул, он ему и стучал. Ну и про ночные встречи не совсем обычные донес. Получил приказ присмотреться, уточнить. Вот он и заложил. У блатных своя разведка действует. Сработала она и на этот раз, на мое счастье.

Пахан рассказал подробно, как провел свое расследование.

– О том, что никто из наших не раскололся, – рассудительно начал Серый, – я определил по складу. Запасы наши под полом целые. Все мы о них знали, а стукач не знал. – Дальше Серый повел рассказ, основанный на его многолетней лагерной жизни. – Кум как со своими стукачами встречается? Напрямую нельзя – засекут. Вот он и заводит передатчиков записок. Этот передатчик, может, сам и не стукач, он только записки принимает и передает оперу. Чаще всего это хлеборез, библиотекарь или кто-то из работающих на кухне. К любому из них можно, не вызывая подозрение, подойти, записочку сунуть и пойти себе в сторону. А придурки эти своими теплыми местами дорожат, не хотят на морозе или под дождем лес валить, вот и не отказывают куму.

Бывает, в неотложном случае прибежит стукачок в управление лагпункта, там покрутится в коридорчике между дверей начальства: кадровика, хозяйственника, бухгалтерии, для отвода глаз плакатики, объявления на стенках почитает. А есть там еще одна дверь. Вот там и сидит опер. Стукачок выберет момент, когда никого нет в коридоре, и шмыгнет в ту дверь. После беседы кум дверь приоткроет, в щелочку поглядит и, когда коридор пуст, стукача и выпустит.

Серый значительно помолчал, потом лукаво и зловеще улыбнулся и продолжил:

– А щелочку можно сделать не только в двери опера… Другую дверь тихо-тихо приоткрывал и смотрел наш человек. Он придурком в управлении работает. Он и наколол суку-бухгалтеришку. Засек не раз и не два! В общем, это он нас заложил. Но подробностей нашего отрыва, да вот и о складе с харчами не знал. Сорвалось у опера! Не пришил нам дело! Теперь как бы нас по разным лагпунктам не раскидали. Устраивают они такое для профилактики. Ну а стукача мы на толковище приговорили.

Через два дня бухгалтера Четверикова нашли в выгребной яме уборной, что сколочена из горбыля и находится в дальнем углу зоны. У трупа, кроме проломленной головы, еще и рот был зашит черными нитками. Говорят, рот ему зашили после удара по голове в назидание другим лагерным стукачам.

У всей компании было железное алиби: они сидели в БУРе под надежной охраной, за двойной оградой из колючей проволоки, а Четверикова убили в общей зоне. Я даже не догадывался, кто это сделал.

Больше месяца продержали всю группу в БУРе, в июне почему-то вернули в старую зону. Вернее, не почему-то, а не до того стало…

На Западе полыхала война. В лагерную жизнь она тоже внесла перемены. Появились зэки с новыми статьями и обвинениями: дезертиры, самострелы, окруженцы или бежавшие из немецкого плена, но не сумевшие доказать, что не шпионы и не сотрудничали с немцами.

Забурлили слухи о том, что будет амнистия. Кто сидел по военным статьям, да и другие, кто помоложе, писали письма с просьбой направить на фронт.

Серый по-своему воспринял перемены, связанные с войной. Мой авторитет как военного в блатной компании очень вырос. Меня о многом спрашивали, советовались, просили разъяснить.

Однажды Серый позвал в свой угол. Он начал так:

– Я думаю, лейтенант, хорошее для нас время пришло. Попросимся на фронт. Оружие нам сами дадут. Не надо будет из-за него рисковать. Охрану не тронем. Ну а по дороге на фронт в любом месте можно когти рвать. Леса везде есть. Или в тайгу вернемся. Главное, на свободу выйти и оружие получить. На воле и запас харчей найдем, и патронов побольше прихватим. Что на это скажешь, лейтенант?

Предложение было неожиданное. О просьбе отправить на фронт я тоже думал, но только не с такими последствиями. Я действительно хотел на передовую и мечтал показать себя там как смелый командир или красноармеец. Такого, о чем говорил Серый, у меня и в мыслях не было. Но не согласиться, не поддержать его сейчас нельзя. Главное, выбраться из лагеря, а на воле пути разойдутся. Там власть Серого кончится. Там я вольный орел. Армия – это уже моя стихия.

Серому ответил:

– Прикидываешь ты правильно, только освобождение не придет сразу всем тем, кого ты с собой взять хочешь.

– Ну, месяц туда, месяц сюда – перебьемся. Назначим место сбора. На воле я знаю малины, где отсидеться можно. А когда все съедутся – и двинем на природу.

– А если кто-то не приедет? Ну, не получится, по дороге застрянет или раздумает?

– На воле блатных знаешь, сколько ходит? Подберем других, надежных, правильных партнеров!

– Надо думать. Дело ты непростое затеваешь.

– Вот и я говорю, давай думать вместе. Ты насчет службы больше меня петришь. Соображай: куда писать, как писать, чего просить, чего обещать…

И стали прикидывать, кого на такое дело пригласить. В первую очередь, конечно, тех, кто раньше в побег собирался, – Гаврила-Боров, Гена-Тихушник, Миша-Печеный, Егор-Шкет, Борька-Хруст. «Баранов» теперь брать не нужно, такая братва на воле сколько угодно продуктов и всего необходимого добудет. Как сказал Серый:

– Один-два магазина колупнем – и вот тебе запас хоть на год, от консервов до шмоток. Спиртного много брать не будем. Водка – штука опасная. Многих она подвела. Ну, после освобождения немного покиряем. А как делом займемся, все – сухой закон! Только иногда праздники будем устраивать после большой удачи.

…И стал я по вечерам сочинять прошения товарищу Калинину, Председателю Президиума Верховного Совета от имени каждого члена компании. Уж чего только не придумывал: и ошибки по молодости лет, и несправедливость судей и следователей, и горячее желание доказать свою преданность Родине. И многое другое, что разжалобило бы старичка Калинина, и он велел отправить в армию. Я искренне верил, что Михаил Иванович будет сам читать эти письма. И не может он не пожалеть молодых, полных сил парней и обязательно прикажет отправить их на передовую. Тем более что на фронте дела идут неважно, наши отступают, потери большие, лихие ребята там очень нужны.

Позже, будучи писателем и депутатом, я нашел в архиве свое «Прошение» и снял ксерокопию.

Председателю Президиума

Верховного Совета СССР

тов. Калинину М.И.

от з/к Карпова Владимира

Васильевича, 1922 г. рождения,

осужденного по ст. 66 ч. 1 УК УзССР

Прошение о помиловании

Я, Карпов В.В. 27.4.1941 г. был осужден Военным трибуналом САВО за антисоветское высказывание в письме к девушке по ст. 66 ч. 1 УК УзССР к 5 годам лишения свободы и 2 годам поражения в правах после отбытия наказания. Я действительно совершил это ошибку, в чем признал себя виновным, но это было сделано необдуманно и без всякого умысла. Искренность моих слов доказывается следующими фактами: во время следствия была изъята вся моя переписка с друзьями и знакомыми, она состояла из 300 писем, написанных в период с 1938–1941 г. Из всех этих писем не было выявлено ни одного, которое характеризовало бы меня как антисоветски настроенного человека, кроме одного, в котором я оскорбительно выразился по адресу вождя народов. Этот поступок со стороны курсанта-выпускника, каковым я являлся к моменту ареста, был, конечно, недопустим. Я, получив за это срок, не стал писать кассационную жалобу, дабы наказать себя за такую выходку.

Я готовился стать лейтенантом РККА, уже сдал все экзамены, прошел стажировку, во время которой командовал пулеметной ротой, на отлично. Пользовался авторитетом среди курсантов и командиров. Был членом ВЛКСМ, выполнял все возложенные поручения.

Кроме того, я занимался спортом, имел достижения по боксу, был:

Чемпионом ташкентского гарнизона в среднем весе.

Чемпионом Ташкента по гражданским спортивным обществам.

Чемпионом Среднеазиатского военного округа и ко дню ареста чемпионом Средней Азии, за что получил от Комитета физкультуры и спорта при Совнаркоме УзССР диплом и серебряный жетон.

Шесть свидетелей, которые были на суде, все как один показали, что знают меня как честного и добросовестного комсомольца и спортсмена, а по линии учебы как курсанта-отличника.

Письмо, за которое я был арестован, написано мной за год до ареста 2 февраля 1940 г., за этот год у меня не было подобных выходок, что было доказано во время следствия.

Мой арест был тяжелым ударом для моих родителей, у которых я единственный сын, братьев и сестер нет.

Я доказываю случайность своего поступка честным трудом в лагере, где являюсь бригадиром, моя бригада перевыполняет нормы и является стахановской.

Мне сейчас трудно быть в лагере, когда мои друзья умирают на фронте, защищая Родину. Я молодой, полный сил мужчина – 21 год – должен отбывать срок за поступок, который совершил 17-летним мальчишкой. Я прошу и мечтаю только об одном – дайте мне возможность встать в ряды РККА, дайте возможность надеть любимую форму РККА. Я приложу все силы и знания на защиту своей Родины. На полях Отечественной войны я обязуюсь окончательно искупить свою вину и доказать своим родителям, что их сын единственный был, есть и будет честным человеком, гражданином Советского Союза.

19. IX 1942 г. г. Свердловск

п/я 1043/6 л/п№ 2

з/к Карпов Владимир Васильевич

После БУРа шайка Серого в бараке не собиралась. Я на некоторое время от них отошел, ходил на лесоповал с бригадой, в которую меня зачислили.

Однажды простудился и попросил помощи у лагерного врача зэка, капитана польской армии Гербера. Он дал мне порошки и поговорил со мной.

– Вы вроде военный, вас лейтенантом зовут.

– Да, я почти закончил военное училище.

– Вы по-латыни читаете?

– Да и не только читаю, а по медицинской подготовке в училище умею делать перевязки, компрессы, инъекции, искусственное дыхание и прочее.

– Прекрасно, мой фельдшер-помощник освободился, может быть, пойдете ко мне, я походатайствую о вашем назначении. Зачем вам на лесоповале мучится, здесь будете жить в тепле, отпускать лекарства по моим запискам-рецептам. Да и лекарств у нас немного, освоитесь быстро.

Я согласился с радостью и вскоре был назначен лекпомом – лекарским помощником.

Жизнь наладилась, в тепле и чистоте спал в своей рабочей комнате, а не в бараке. С Гербером дружил.

Вскоре даже получил повышение. Случилось это так. На лагпункте столько много доходяг: авитаминоз, плохое питание, холод. Участились смертельные случаи. Начальство решило создать при лагпунтах ОПП – оздоровительно-профилактические пункты, куда собирали доходяг, чтобы не выводить их на работу, а поддержать питанием – пайку хлеба увеличили до 800 грамм, баланда общая.

Собрали доходяг 150 человек в отдельном бараке. Меня назначили начальником этого ОПП. Чтобы у доходяг здоровые зэки не отбирали пайки (такое случалось) и чтобы баланды им доставалось побольше, решила охрана раздавать хлеб и кормить доходяг в бараке.

Принесли бачки с баландой, и сразу, как только запахло едой, доходяги кинулись к бачкам и опрокинули их. Баланда разлилась по грязному полу. Доходяги ложились и хлебали ртом баланду с пола.

Сцена ужасная!

Я ничего не мог сделать, мои крики не слышали, стихия обуяла голодных людей.

Когда все вылизали и угомонились, я сказал:

– Вы превратились в животных и все подохните от такого образа жизни. Впредь для вашей же пользы будет такой порядок:

– Становись!

Они медленно, нехотя построились.

– На первый, десятый рассчитайсь!

С грехом пополам рассчитались.

– Когда настанет время кормежки, в обед и завтрак, все будете сидеть на нарах и по моей команде, по очереди, каждая десятка будет подходить к бачкам, получать пайку хлеба и баланду. Понятно?

Во время ужина я встал у бачка и сам следил за раздачей. Все получили свою порцию и были довольны.

После этого доходяги меня зауважали и слушались.

Я решил привести в порядок барак, зачинить щели в окнах, добыть дров для отопления. Договорился на вахте, чтобы мне выделяли конвоира, и я буду выводить с десяток доходяг поздоровее на лесобаржу за дровами.

Утром после общего развода я выводил свою «Бригаду-ух!» на лесобиржу, мы собирали на лесопилке обрезки досок, фанеры, крупную стружку.

Заделали щели в окнах, натопили печи, в бараке потеплело. За дополнительный черпак баланды нашлись желающие помыть полы.

Из реек и обрезков фанеры мне в углу барака сколотили уголок-комнатушку, где я принимал больных, давал им порошки, которые выделял Губер, или направлял к нему на прием.

Однажды на леособирже ко мне подошел один из доходяг – «краснушник» по воровской специалности, он по запаху может определять, что в вагоне или в контейнере: обувь, одежда, консервы и прочее. Он мне шепнул:

– Бригадир, вон смотри к площадке на разгрузку пришел эшелон с новыми зэками. Их выводят из вагонов на ту сторону, там площадка. А с этой стороны я подошел и в переднем вагоне унюхал харчи, продукты. Охрана вся на той стороне, можно с нашей стороны отодвинуть дверь вагона и… сам понимаешь.

Дело опасное, но заманчивое. Я подошел к конвоиру:

– Послушай, браток, ты, наверное, не густо живешь на свой паек. У нас есть возможность подбросить тебе продуктов, ты смотри в ту сторону, – я показал в направлении, противоположном эшелону.

Он ничего не ответил, только повернулся лицом туда, куда я показывал.

Мы подошли с «краснушником» к первому от паровоза вагону. На той стороне эшелона галдели зэки, давали команды охранники. «Краснушник» умело и легко отодвинул дверь теплушки. В открытую щель я увидел туши мяса, они висели на крючке, коробки, бочонки с продовольствием.

Вот и нам, когда везли и кормили вареной свеклой, наверное, полагалось не меньше продуктов. Все украла охрана.

Дверь на другую сторону была закрыта. «Краснушник» запрыгнул внутрь вагона, стал подтаскивать и подавать – тушку барана, коробки с макаронами, крупой, бутылки с постным маслом.

Дверь закрыли. Все это мы притащили в бригаду, рассовали по карманам, спрятали под одежду. Остатки спрятали в штабеле лесоматериалов.

Я показал конвоиру, где заначка:

– После смены придешь, заберешь, приготовь мешок.

В бараке наварили, напарили в печке шамовки. Были все очень довольны. Все меня слушали беспрекословно.

Написал письмо маме.

«Гор. Ташкент, Куйбышевский район,

ул. Ново-Ульяновская, 44

Карповой Лидии Логиновне

Гор. Свердловск, п/я 1043/6, л/п № 2

Карпов Владимир В.

28 октября 1942 г.

Здравствуйте дорогие мама и папа!

Привет всем с далекого и сурового Урала! Дорогая мама, о своем Владимире можешь совсем быть спокойна. Живу очень хорошо. Если вам описать, какой я сейчас, то вы не поверите. Я сейчас работаю заведующим оздоровительно-профилактическим пунктом. Больных у меня сейчас 150 человек, выписываю на них продукты из склада ООС, варят и кормят только под моим наблюдением, я же лечу этих больных. В общем, выполняю работы, которые должен вести вольнонаемный врач. По внешности я представляю следующее: вес 87 килограммов (живот побольше, чем у папы), шея такая, что ни одна рубашка не сходится. Хожу в резиновых сапогах (грязища у нас по колено). Такие сапоги только у нач. лаг. пункта и я себе достал по блату за 1200 рублей. Есть хороший военного покроя костюм из персидского габардина, теплая шапка, отделанная лисьим мехом и т. д. Думаю сейчас достать валенки, а то уже вот-вот зима. Снег уже был несколько раз, но все никак не удержится – тает.

Жду 7-го ноября, осталось 10 дней, может быть освободят. Плохо только то, что сразу же отсылают на фронт. Дали бы отпуск с месяц, увидеть бы тебя и папу, а там куда угодно. Ну, ничего, бог даст, вернусь целым. Жалко, что молодость проходит, сейчас бы погулять да повеселиться, а тут война. У нас здесь все спокойно, даже не чувствуется, что где-то воюют. К себе я провел радио наушники, только слушать нет времени…

Я все получаю открытки от вас, а писем нет, в открытках очень коротко, а мне хотелось бы узнать поподробнее. Я как раздумаюсь о вас и как представлю себе, что вы нуждаетесь, так готов наделать глупостей и лететь к вам на помощь. Если вернусь и узнаю, что вас обижали какие-нибудь соседи, сплетничали или еще что-нибудь, то им не поздоровится. Лагерь – это такая школа жизни, что вышедший отсюда, знает все и способен тоже на все. У меня сейчас дневальный доктор экономических наук, он же окончил академию генерального штаба и работал начальником экономической разведки капиталистических стран. А теперь моет полы и считает себя счастливым человеком, так как такие, как он, все на общих работах, а он по крайней мере сыт. В общем, вы должны представить, что такое лагерь в военное время. Но все же, как ни трудно, а мы работаем, зная, что это идет на оборону Родины. Вот прогоним немцев, тогда заживем по-новому.

Ну, хватит, написал все. Я нуждаюсь только в ваших письмах, больше ни в чем. Если не дорого, то сухие фрукты.

Ну, пока, привет тете Гане, Зане, Иринке и всем знакомым. Папу крепко поцелуй, я знаю, он все молчит и по-прежнему спокоен, но душа у него так болит, что я даже здесь чувствую. А ты, дорогая мама, береги себя и его, впереди еще много хорошего.

Целую крепко – ваш сын Владимир К.»

Через месяц из лагерного управления решили проверить результаты работы ОПП на всех лагерных пунктах. Итог был неутешительный, на некоторых ОПП умерло почти половина доходяг, хлеб и сахар у них воровали те, кто поздоровее. Грязь, антисанитария порождали больных. И только в моем ОПП все было в порядке, ни один не умер, один тяжело заболел, его отправили в больницу.

Приехал посмотреть этот ОПП большой начальник с ромбом на петлице – комиссар Петров.

Он с удивлением посмотрел на наше чистое помещение, удивил его написанной моими умельцами плакат: «Честным трудом поможем фронту». Зашел в мою комнатушку. Здесь было побелено, стояли табуретки и столик, накрытый белой чистой простыней. Врачи, прибывшие с ним, стали смотреть моих доходяг. Они выглядели неплохо. Подходили десятками по моей команде. Начальник явно был доволен.

– Молодец, Карпов! Мы твой опыт используем.

И использовали: было решено ликвидировать ОПП на лагпунктах, не оправдавшие своего назначения. И создать на шестом (нашем) лагпункте санитарный городок, куда свозить больных (доходяг) со всех лагпунктов.

Еще раз приехал комиссар Петров, побеседовал со мной:

– Ты человек военный, хороший организатор, назначаю тебя главным врачом санитарного городка.

– Но я не медик…

– Неважно, главное навести и поддерживать порядок, это ты умеешь. По штату здесь положены вольнонаемные главврач и два врача, лечпомы и санитары будут из зэков, сам подберешь. Врачи будут вольнонаемные.

…Зэков нашего лагпункта переселили в другие. На шестой стали возить доходяг на грузовых автомобилях, они лежали в кузовах как дрова, многие не могли ходить.

Я подобрал коменданта, легпома и санитаров на каждый барак. Проинструктировал их. Одна из главных задач – следить, чтобы больные не оправлялись около бараков, разведутся мухи, может начаться эпидемия, все перемрут. Свою амбулаторию разместил в небольшом домике, бывшем управлении лагпункта. Прибыла и вольнонаемная: доктор Миронина Софья Николаевна, женщина средних лет, опытный медик.

Столовая, хлеборезка, продовольственный склад остались там же, где были раньше.

Прежде всего со своим персоналом стал проводить разъяснительные беседы о том, что зэки могут выжить и подлечиться без всяких лекарств только благодаря строгому порядку и дисциплине.

Первых «ссыкунов» около барака особенно вечером коменданты и легпомы ловили и заставляли в пригоршне нести свои испражнения в уборные. Приучили к порядку!

Миронина принимала больных, лечила, иногда просила меня:

– Послушайте больного, Владимир Васильевич, тут очень тяжелый случай.

Я стетоскопом прослушивал тщедушного доходягу, слышал гул его несчастного сердца. И серьезно говорил:

– Да, случай тяжелый, но организм у него здоровый, одолеет болезнь.

И больной с надеждой уходил от нас – сам главный врач обнадежил! Я рассчитывал на психотерапевтический фактор. Мне верили. Для больного это имеет большое стимулирующее значение. Обо мне даже пошла молва, что я молодой ученый, не согласный с советской медициной, за что угодил в лагерь.

Мироновой я говорил: