— Тетя Сандра, проснитесь!
      От Катиного шепота она очнулась, как от толчка. «Где я? В блокадном Ленинграде… Какое сегодня число? 29 января сорок второго года…»
      Первые ее мысли после пробуждения были о Сереже и Катеньке: как-то они выдержат еще один день? Их эвакуация через Ладогу — завтра!
      Наконец-то она выполнит свое задание. Там, на Большой земле, ребятишки будут в безопасности, их согреют и накормят Сережа будет спасен! А она… Как-нибудь дотянет до 1 февраля. Контрольный срок ее пребывания в Ленинграде закончится 31 января, и, может быть, друзья из двадцать второго века и ее спасут, вызволят из этого ледяного ада!
      Никогда она не предполагала, что так долго после трагического 19 сентября задержится в Ленинграде. Казалось бы, все благоприятствовало быстрой эвакуации детишек. И действительно, дважды за эти почти четыре месяца были оформлены все документы и пропуска на эвакуацию, и дважды по непредвиденным причинам эвакуация Сережи и Кати срывалась. Завтра предстояла третья. Скорее бы завтра!
      Угольно-черная темнота, ледяной воздух. В комнате градусов двадцать мороза. Центральное отопление давно не действует, а на улице под тридцать, не меньше.
      Сандра спала, не раздеваясь, — в ватнике, рейтузах и толстых носках, набросав на одеяло еще целый ворох одежды. И все-таки ноги как ледышки. Сейчас, когда она очнулась, ее била крупная дрожь. В пустом желудке она ощутила резкую боль, казалось, кто-то грызет внутренности. Хоть кусай рукав куртки — пусть ватой, но наполнить бы желудок.
      — Тетя Сандра! — опять донесся шепот девочки.
      — Что, Катенька?
      — Пора идти за хлебушком.
      — Спи, рано еще.
      — Я знаю — не рано.
      Сандра взглянула на светящийся циферблат своих часов и удивилась: Катя права — ровно пять. В самый раз идти к булочной занимать очередь. Открывают в шесть, но к этому времени уже скапливается столько народу, что, если не придешь пораньше, простоишь несколько часов.
      — Как ты догадалась, что уже пять? — спросила Сандра.
      — А я всю ночь не спала — все ждала и ждала. Не уснуть совсем — животик болит… Тетечка Сандрочка, сходите скорее за хлебушком!
      — Сейчас, Катенька.
      Теперь надо сделать самое трудное — заставить себя подняться. Полежать бы еще… Как не хочется выбираться на холод!
      «Да что же это я? — рассердилась на себя Сандра. — Нельзя распускаться!»
      Как ей казалось — рывком, а на самом деле — медленным движением она стянула одеяло. Преодолевая головокружение, села, на ощупь сунула ноги в стоящие у кровати холодные как лед валенки и зажгла коптилку — фитилек в чернильнице-невыливайке. Этой же спичкой Сандра успела зажечь и бумагу, положенную с вечера в печурку поверх переплетенных подшивок журнала «Всемирный следопыт».
      Ох, как не хотел отдавать их Сережа! Накануне, чуть не плача, принес их к печке, говоря:
      — Здесь же Конан Дойля «Маракотова бездна», рассказы Александра Беляева и мой любимый «Хойти-Тойти»…
      Но что делать, если все, что можно, уже сожгли? Настала очередь и до сберегаемых Сережей журналов…
      Когда они ярко разгорелись, Сандра открыла дверцу печки. В отсвете пламени заискрился иней на потолке и в углах комнаты и стала видна Катя. Подняв воротник своего пальтишка, она села в кровати и начала раскачиваться. Таким движением малышка старалась унять терзающие ее муки голода. Она понимала, что просить поесть — бесполезно: никакой еды в доме нет.
      Сандра представила себе, как, вглядываясь в ледяную черноту бесконечно долгой ночи, лежала с ней эта маленькая девочка, стараясь не беспокоить, мужественно превозмогая страдания, — и комок встал в горле.
      — Катюшенька, — по-матерински обняла она девочку, — подожди еще немножко. Я скоро вернусь. Обязательно с хлебом. И мы поедим. Потерпи еще, ладно?
      Малышка подняла на нее прямо кричащие от боли огромные глаза на исхудалом личике:
      — Я потерплю. Только, тетя Сандра, не умирайте, пожалуйста!
      — Глупенькая, как же я умру, когда у меня ты и Сережа? Нельзя мне вас одних оставить. Успокойся. Вернусь, ничего со мной не случится.
      — Сандра Николаевна, разрешите, я за хлебом схожу, — предложил проснувшийся Сережа. В его глазах застыла тревога: он видел, как ослабла за последние дни Сандра.
      — Не разрешаю, — строго Сказала Сандра. — Пока не работаю, от походов в очередь тебя освобождаю. Но изволь к моему приходу, когда в комнате потеплеет, встать и вымыть лицо и себе, и Катечке. Вода в ведре еще осталась.
      — Вода же замерзла.
      — Подогреешь. И чтобы ваши мордашки были чистыми, когда вернусь. Если задержусь — в панику не впадать. Если даже и долго меня не будет — на улицу искать не выходи. Понял? Дома жди, как бы долго я ни задержалась. И не бойся за меня.
      Жаль поднимать Сережу, но необходимо. Сандре было известно, что скорее умирали те, кто, экономя силы, лежал. А те, кто в таких же точно условиях проявлял активность, выживали. Хотя, казалось, должно быть наоборот. Ведь для того, чтобы выжить, человеку нужно как минимум 2000 калорий в сутки, а если треть населения Ленинграда в декабре сорок первого имела всего 500–600 калорий, то вроде бы разумнее было избегать лишних движений и не тратить на них столь нужные калории…
      Теперь, находясь в блокаде, Сандра взяла на вооружение лозунг: «Из последних сил, но двигайся!» И не давала поблажки ни себе, ни ребятишкам.
      Сандра вышла на занесенную снегом лестничную площадку. Его намело сквозь щели фанерных листов, которыми забито окно. Еще в начале зимы стекла во всем доме были высажены взрывной волной близко упавшей бомбы. И потому темень на лестнице непроглядная.
      Осторожными шажками Сандра начала спускаться. Ноги скользили по замерзшим нечистотам, выплеснутым на лестницу Надо крепко держаться за перила, повисая на них, чтобы не упасть. Особенно трудно удержаться на ногах там, где ступени скрыты под слоем наледи.
      На площадке второго этажа Сандра перешагнула через какой-то бугор. Лишь пройдя, догадалась: труп.
      Многие жильцы, не имея сил вынести умерших на улицу, вытаскивали их на площадку и оставляли в надежде, что потом они будут подобраны девушками из комсомольско-спасательных отрядов.
      Еще три мертвеца лежали на площадке первого этажа. При всем желании она не могла обойти умерших они лежали на самом ходу. Наконец она открыла парадную дверь.
      Лицо ожгло морозным воздухом, захватило дыхание. На улице светло: невдалеке горел пятиэтажный дом. Точнее, догорал уже третьи сутки. Его никто не тушил: воды не было. Багровые языки пламени выплескивались из черных проемов нижних окон, лениво лизали стены.
      Да разве горел один дом? Небо над городом малиновое от многочисленных пожаров. С декабря они стали привычными. Не привлекая внимания, дома горели в полном безлюдье. Что особенного в их гибели, когда везде умирали тысячи людей — тихо, незаметно, как-то обыденно…
      По тропинкам, протоптанным в глубоком снегу, вдоль сугробов брели люди, закутанные кто во что. Как безукоризненно выверено каждое их движение — так трудно им двигаться! Люди несут себя, словно тончайшую, хрупкую вазу. И неспроста. Упадешь — смерть неизбежна: подняться сил не будет. Идущие следом вряд ли смогут помочь — сами едва переставляют ноги, того и гляди, свалятся.
      На тропинке Сандра не раз перешагивала через тела упавших и затвердевших в самых причудливых позах людей. Некоторые сидели, привалившись спиной к заиндевелым стенам. Иные лежали на боку, подогнув к груди ноги и обхватив плечи руками в тщетной попытке согреться.
      У закрытой булочной уже тянулась очередь, человек тридцать. Было непонятно, как, истощенные голодом, они могли тут стоять в тридцатиградусный мороз? Как вообще не замерзли? Но, сгорбясь, сгрудившись, прижавшись друг другу, люди терпеливо ждали. Спросив: «Кто последний?» — Сандра встала за старичком, закутанным в клетчатый плед.
      Не прошло и пяти минут, как она почувствовала — пальцы в рукавицах коченеют. Почему-то именно пальцы рук зимой оказались особенно восприимчивы к холоду. Они давно безобразно распухли, покраснели, на сгибах потрескались, и сгибать их было мучительно.
      Морщась, она сняла рукавицы и начала массировать пальцы, пытаясь дыханием согреть их. Вроде немного полегчало, но начали застывать ноги. Ступни сводило такой болью, что лишь усилием воли Сандра удержалась от слез. И все же она охнула.
      Старичок, за которым она стояла, обернулся:
      — Ноги замерзли? Да ты, бабушка, не стой столбом, обезножеешь совсем. Потопай, потопай!
      — Не могу, дедушка. Ноги деревянные, не слушаются.
      — А у меня каменные? — возмутился старичок. — Ты через «не могу», как я. И потом, какой, к черту, я тебе дедушка? Мне же шестнадцать!
      Только теперь Сандра рассмотрела, что глаза у «старичка» молодые. Лишь лицо восковое, с острыми скулами и заостренным носом. Оно и ввело в заблуждение.
      — И я не бабушка: мне девятнадцать, — сказала Сандра.
      — Тогда не кисни. Будем знакомы Вадик А тебя?
      Сандра не успела ответить. Короткий свист — и на противоположной стороне улицы, немного в стороне, взметнулся куст оранжевого пламени — ударил снаряд. По стенам домов стегануло градом осколков!
      Каким-то образом очередь не задело. Она качнулась, но продолжала стоять. Никто не хотел терять свое место.
      — Проснулись, собаки фашистские! — выругался Вадик. — Раньше били по трамвайным остановкам, а теперь новую моду ввели — лупят по улицам перед самым открытием булочных.
      Еще свист, более пронзительный. Оглушительно рвануло совсем рядом — во дворе! Очередь не выдержала — распалась. Люди заковыляли в разные стороны. Некоторые попытались даже бежать — откуда и силы взялись.
      — К парадной! — крикнул Вадик, поворачиваясь, чтобы тоже бежать.
      — Ни с места! — закричала ему Сандра. — Это «вилка»! Ложись!
      — Какая вилка?
      — Батарея даст залп на поражение! — крикнула Сандра и, толкнув Вадика в сугроб, упала сама.
      В тот же миг близко, на их стороне улицы, полыхнуло колючим пламенем. Громоподобный удар! Воздух над головой, визжа, пробуравили сотни осколков, кося тех, кто шел или стоял. И сразу еще разрыв, еще!
      Крики ужаса, мольбы о помощи, стоны раненых — и черные, неподвижные тела убитых на снегу, озаренном багровым светом пожара, медленно оседающая снежная пыль от сбитых взрывной волной снежных козырьков с фасадов домов, едкий смрад сгоревшей взрывчатки…
      — Ну, старуха, ты меня удивила! — поднимаясь и отряхивая снег, уважительно сказал Вадик. — Ты кто, артиллерист? — И, не дожидаясь ответа, поспешил занимать новую очередь.
      Едва снаряды стали рваться в соседнем квартале, уцелевшие после артналета, перешагивая через убитых, устремились к заветной двери булочной, чтобы поспеть первыми.
      Оплакивать сраженных, стоя над ними, у них не было ни времени, ни сил, ни слез. На каждом, кто уцелел, лежал тяжкий груз ответственности за жизнь близких, для которых лишний час ожидания хлеба мог стать роковым.
      Понимая это, Сандра не осуждала торопившихся к булочной за жестокость. Но сама-то она осталась вместе с подоспевшими сандружинницами носить раненых в ближайший подъезд. Раненых было много — женщин, детей, подростков.
      Отброшенная взрывной волной к обледенелой стене дома, на снегу умирала девочка лет четырнадцати. И Сережа мог бы оказаться на ее месте! Когда Сандра приблизилась к ней, та, уходя в небытие, плохо повинующимся языком прошептала:
      — Хлеб… мамочке и братику отнесите… Не встают они… Карточки…
      Да, немецкие артиллеристы должны были радоваться. Не зря из теплых блиндажей вылезли на мороз. Их снаряды сегодня опять поразили цель…

      Наконец-то Сандра получила хлеб: 400 граммов на свою рабочую карточку и по 250 на карточки Сережи и Кати. Целое богатство! Хлеб был почти естественного цвета, ноздреватый и духовитый. Совсем не такой выдавали в декабре и начале января. Тогда это была похожая на оконную замазку масса черно-зеленоватого цвета, сырая настолько, что сожми покрепче — потечет вода! Выпекали-то его из целлюлозы, отрубей, жмыхов, горчичной дуранды с минимальным добавлением муки.
      Сейчас хлеб — почти настоящий. Как люди радовались ему! Дрожащими пальцами брали, тщательно заворачивали в тряпицу — крошечку б не обронить! — поспешно прятали за пазуху.
      Здесь, в булочной, никто не решался утолить свой голод. Каждый знал: стоит откусить кусочек — и тогда не остановить себя, в минуту вся пайка будет проглочена! Нет, надо подождать до дома.
      Каких усилий воли это стоило! Сколько раз она боролась с искушением съесть маленький довесок, как, например, сейчас… Скорее, скорее домой!..
      Когда Сандра входила в комнату, Катя обычно восклицала: «Ура, ура! Тетечка Сандра поесть принесла!» Они растапливали печурку, почему-то называемую «буржуйкой», садились вокруг. Начиналось священнодействие. Она делила хлеб в привычной последовательности: на утро, на обед и на вечер. Потом из утреннего кусочка сушила сухарики — так хлеб делался вкуснее — и крошила их в горячую воду. Так было немного сытнее.
      На этот раз Сандру встретила тишина. Сердце сжалось недобрым предчувствием.
      — Катенька, я хлебца принесла! — крикнула она. Девочка не ответила. Сандра торопливо зажгла коптилку.
      Дети на кроватях. Прислушалась: вроде бы дышат.
      «Фу-ты, — перевела дух Сандра, — как я испугалась!»
      — Ребятки, быстренько к столу, — позвала она. — Сразу будем завтракать и обедать!
      Сережа зашевелился.
      — Буди Катю. Ишь как разоспалась, — разжигая огонь в буржуйке, распорядилась Сандра.
      — Катечка не разоспалась, — тихо ответил Сережа. — Наша Катечка умерла.
      — Когда?
      — Вскоре как вы ушли.
      Схватив коптилку, Сандра метнулась к малышке. Девочка не дышала. Лежала, закусив ладонь. Наверное, чтобы не кричать от муки. Так и застыла.
      — Что… Катенька… говорила?
      — Сначала ничего. Качалась, качалась. Долго… А потом подозвала меня и попросила… — Тут голос Сережи пресекся. — И попросила: «Сереженька, миленький, дай мне карамельку!» А откуда я возьму? Так и умерла…
      Сандра обняла его:
      — Мальчик мой, ну, перестань, не плачь. Слышишь? Не надо. Теперь ничем ей не поможем… Встань. Тебе нужно поесть.
      — Не хочу.
      — Я хлеб принесла. Понимаешь — хлеб!
      — Не надо, тетя Сандра. Ничего не хочется есть.
      — Чего же ты хочешь?
      — Чтобы вы сберегли… мои тетрадки о звездоплавании… Они здесь, под подушкой… Пошлите их в Москву… Потом, после войны, — медленно, будто засыпая, сказал Сережа.
      — Ты сам это сделаешь после войны!
      — Нет… я скоро… тоже умру, — убежденно сказал мальчик.
      — Глупости! — воскликнула Сандра. — Не смей поддаваться слабости! Сереженька, дорогой, продержись еще немножко, все будет хорошо. Умоляю, подожди, потерпи еще самую малость!
      Она тормошила его, трясла.
      Веки мальчика с трудом приоткрылись:
      — Не шевелите… Дайте… поспать. Веки сомкнулись.
      «Отказ от еды, — вспыхнули в памяти слова инструктора Центра, — в условиях ленинградской блокады означал третью, и самую тяжелую, стадию дистрофии. Она наступала при таком истощении организма, когда уже всякая врачебная помощь оказывалась бесполезной. В третьей стадии дистрофии человека могло спасти разве чудо или необычайно сильное душевное потрясение…»
      Сомневаться не приходилось: мальчик умирал. А у нее нет даже аптечки из штатного снаряжения десантника! Сама отказалась взять ее, чтобы не иметь перед ленинградцами никаких преимуществ в медицинском обеспечении, быть с ними наравне. Какая ужасная расплата за глупую щепетильность! В аптечке-то осязательно должны были быть стимуляторы, применяемые десантниками при аварийных ситуациях. Только они, пожалуй, могли бы сейчас спасти Сережу. Нужен стимулятор, немедленно! А его нет. Тогда заменитель. Какой? Скорее же…
      Сандра лихорадочно перебирала вариант за вариантом. Напрасно. Да и что могла найти она в ледяной пустой комнате?
      Слабый язычок коптилки не в силах разогнать мрак. Видны лишь стол, Катенька, не дождавшаяся своего хлеба. Сережа. Он еще жив, еще вьется парок дыхания у рта. Но он обречен…
      Мал круг от светлячка коптилки, а дальше — черным-черно. И тишина. Полная, ничем не нарушаемая…
      И вдруг возникла мысль! Стимулятором для Сережи может еще стать необычайно сильное душевное потрясение. А энергии маяка достаточно, чтобы на несколько минут включить пятый блок. Надо только не ошибиться с выбором — найти единственно правильное решение…
      …На угольно-черном фоне, расшитом блестками звезд, сиял голубовато-зеленый диск Земли. Под белоснежной пеленой облаков, там, где они разрывались, угадывались очертания желтой Африки, темно-коричневой Азии, зеленоватой Австралии…
      Сережа ничуть не удивился. Именно так он и представлял себе Землю из космоса.
      Планета быстро сокращалась в размерах — меньше, меньше. Остался крошечный диск величиной в трехкопеечную монету — никакие детали континентов не различимы на ней… Уже планета с копеечку. Она неуклонно уменьшается, унося города, людей с их переживаниями и заботами, запах сирени, омытой весенним дождем, августовскую медно-красную луну над черной речкой, лукавый взгляд девчонки с соседнего двора, несбывшиеся мечты о звездоплавании…
      «Когда человек умирает, он видит стремительно отдаляющийся диск Земли, — догадался Сережа. — Ведь умирающий навсегда улетает, оставляя на ней все. И я оставляю…»
      Но Сереже не жалко. Ему хорошо и спокойно. Не терзает больше голод, не леденит холод. Ему теперь ничего не надо!
      Уже погасла голубенькая бусинка Земли… Черный, непроглядный мрак… Абсолютная тишина Великого Космоса…
      Но что это? Тишина нарушена. Внезапно зазвучала музыка. Откуда она, если кругом пустота бездны?… Пение какое-то…
      До Сережи, едва слышимые, из немыслимой дали донеслись слова, от которых сердце встрепенулось:
 
День победы, как он был от нас далек,
Как в костре потухшем таял уголек…
Были версты, обожженные в пыли, -
Этот день мы приближали, как могли…
 
      Не об этом ли, замерзая в ледяной ночи, тысячи раз мечтал он? Неужели свершилось?
      Сережа прислушался… и открыл глаза. Он находился на кровати в комнате, такой же холодной и черной, как космос.
      Теплится коптилка. Тетя Сандра, сгорбившись, сидит рядом, держит его руку в своей… В недоумении Сережа переводит взгляд в сторону репродуктора, висящего на стене: не оттуда ли звуки? Нет, репродуктор молчит.
      А музыка усиливается, нарастает, близится! Она звучит отовсюду! И происходит невероятное. Темноту разрывает сияние солнечных лучей! В комнату низвергается сверкающий водопад света, а вместе с ним — ликующий гром оркестра и звучание мощного хора:
 
…Этот день Победы
Порохом пропах.
Это праздник
С сединою на висках.
Это радость
Со слезами на глазах
День Победы! День Победы!
 
      Комната исчезла. Перед Сережей — летняя Красная площадь. Идет военный парад. Мавзолей совсем близко. Одна за другой подходят шеренги красноармейцев в касках, совершают крутой поворот. И, брезгливо брошенные, к подножию Мавзолея летят фашистские знамена с ненавистной свастикой!
 
Здравствуй, мама, возвратились мы не все…
Босиком бы пробежаться по росе…
Пол-Европы прошагали, пол-Земли, -
Этот день мы приближали, как могли…
 
      … Мчатся поезда. Паровозы — в цветах. На них транспаранты: «Встречай, Родина!» В раскрытых дверях вагонов машут, смеются… Людские водовороты привокзальных площадей… Дети, кидающиеся навстречу отцам.
      К солдату в пилотке стремглав бросается молодая женщина, обнимает, повиснув на шее. Он целует ее — и крупным планом сквозь слезы сияние ее взгляда…
 
…Это радость
Со слезами на глазах -
День Победы!
День Победы!
День Победы!..
 
      Внезапно все оборвалось: видения, музыка. Вновь — темнота, огонек коптилки, тишина склепа. Но мальчишечье сердце, взволнованное, теперь не желало останавливаться — оно билось сильно и часто! И чудо свершилось: Сережа попросил поесть! А потом он спросил:
      — Тетя Сандра, потрогайте мой лоб. У меня жар?
      — Лоб холодный.
      — А я бредил. Слышал удивительную песню про День Победы. Даже кино про Победу видел, прямо здесь, в комнате, цветное какое-то. И такое правдивое, словно Победа уже произошла.
      — А может быть, так все и будет, как ты видел? — мягко спросила Сандра.
      — Вряд ли. Что Победа наша — правильно. Но красноармейцы и командиры на параде на Красной площади были в погонах!.. А песня и вправду замечательная. Больше не услышу…
      — Услышишь, — ласково гладя мальчика по щеке, пообещала Сандра.
      — Опять в бреду?
      — В полном здравии. И когда вторично услышишь — не вспомнишь, что уже слышал ее сегодня, в сорок втором, как не вспомнишь и то, что еще в блокаде видел грядущий День Победы. Я приказываю тебе забыть все это!
      И Сандра погрузила Сережу в гипнотический сон…
      С беспокойством и тревогой смотрела она на уснувшего мальчика. Выдержит ли он завтра переезд через Ладогу?…
      На броши замерцала красная точка — сигнал, что маяк, полностью отдавший свой резервный запас энергии пятому блоку фотеки, прекращает существование.
      «Последняя ниточка, связывающая меня с родной эпохой, разорвана, — отрешенно подумала Сандра, — «сигнал бедствия» тоже вышел из строя. Отныне никто мне не поможет»
      Красная точка потухла.

* * *

      Утром следующего дня Сандра на саночках дотянула Сережу до площади, откуда автобусы забирали детей и женщин для переправы через Ладожское озеро. Перед тем как везти мальчика, Сандра вынесла легкое, завернутое в одеяло тело Катеньки в сквер напротив дома — тоже сборный пункт, но для мертвых…
      Сережа был без узлов и чемодана. Закутанный до глаз в шерстяной платок поверх пальто, он прижимал к себе лишь заветную папку с тетрадями по звездоплаванию. Сам идти он уже не мог.
      Какой сверхгигантский труд — в мороз протащить саночки с грузом почти через весь город! Завершив его, Сандра ликовала. Еще бы! Заставив себя подняться, преодолев слабость, преодолев головокружение, когда темно в глазах и земля уходит из-под ног, она все-таки вырвала Сережу из блокады!
      И как удачно, что она выбрала для его эвакуации самый благоприятный день. Несомненно, из-за мороза активность фашистской авиации упадет. Лучшего момента не дождаться!
      Теперь Сандра твердо верила: через Ладогу Сережа проедет благополучно и выдержит долгий путь. Ведь, чтобы поддержать его силы, вчера и сегодня утром в горячей похлебке она скормила ему, не оставив себе ни крошки, весь хлеб на два дня. Разумеется, заверив его, что сама уже поела… А на том берегу врачи мальчику помогут!
      А что касается ее самой… Иллюзий не было. Сандра прекрасно понимала: за изнурительный переход по городу ждет ее скорая и неминуемая расплата. От нее не уйдешь… Но не жалко и жизнь за то, чтобы гений Сережи сохранить людям. А мальчик будет жить. Обязательно будет!
      Сандра не могла предвидеть, хотя в минуты горечи и называла себя Кассандрой, что битком набитый детьми автобус, везший Сережу, будет в щепы разнесен прямым попаданием фашистской авиабомбы, сброшенной одиночным, случайно пролетавшим над трассой самолетом. После взрыва в черной, курящейся паром полынье осталась плавать лишь папка, на которой цветными карандашами был нарисован летящий к Луне могучий космический корабль с красной звездой на борту…
      Вернувшись домой, Сандра кое-как дотащилась до кровати и свалилась. Она оказалась совершенно беспомощной узницей ледяного каземата. Теперь кричи не кричи — никто не услышит ее, не спасет. Задыхаясь в темноте, хватая ртом обжигающий морозный воздух и постепенно коченея, она терпеливо ждала конца. Она прекрасно понимала, что лишенная необходимой энергии автоматика сигнала бедствия не сработает, что маяк уже отключился — и друзья на помощь не прорвутся. Оставалось выполнить последний долг.
      Она взяла брошь и, признательно погладив, прижала ее к щеке. Это была единственная вещица из грядущего, ныне отрезанного от нее навсегда. В инструкции-памятке сказано: «Ни при каких условиях предмет снаряжения десантника, изготовленный в его эпохе, не должен попасть людям чужой эпохи». Это правило подлежало неукоснительному выполнению.
      Ну, что ж… «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, расстаться настало нам время…»
      Сандра нажала на кнопку ликвидатора.
      А еще через несколько минут в комнату, освещая путь электрическими фонариками, ворвались двое.
      Десантники-спасатели получили сигнал бедствия, поданный брошью-талисманом Сандры, когда та нажала на кнопку ликвидатора. Конструкторы понимали, что ликвидация броши — последнее сознательное действие десантника в безвыходном положении. Значит, ему требуется немедленная помощь. Значит, он по какой-то причине израсходовал штатный запас энергии, питавшей сигнал бедствия, и уже не может дать о себе знать. И конструкторы снабдили брошь еще одним, дополнительным мощным излучателем, о котором не знал и сам десантник. Одновременно излучатель служил и маяком для нахождения десантника в пространстве и времени.
      Лучи фонариков заметались по комнате и скрестились на постели Сандры, высветив ее лицо.
      — Вот она! — крикнул один из спасателей и позвал: Сандра!
      Она не откликнулась.
      И спасатели мгновенно четкими движениями начали спасательные работы. Каждый отвечал за свое: врач — за медицинскую аппаратуру, инженер — за техническое обеспечение. Считанные секунды — на теле Сандры установлены датчики. Минута — вокруг нее возникла прозрачная сфера, отделившая терпящую бедствие девушку от неблагоприятной среды.
      «Клиническая смерть» — дал показания диагнозатор портативному электронному мозгу, и тот выдал первые команды стимулятору жизнедеятельности. Реанимационная автоматика вступила в борьбу за жизнь Сандры.
      Между тем все вокруг преобразилось: повеяло теплом и темнота исчезла — включилась система комфортации микросреды обитания.
      Наконец ресницы ее дрогнули — Сандра широко открыла глаза.
      — Андрей… успел… — с усилием прошептала она. — Как… узнали, что я?…
      Да вот решил с другом прогуляться в двадцатый век А если серьезно давно дежурили, готовы были к немедлен ному броску Лаури, свертывай аппаратуру старт через три минуты.
      Он бережно поднял Сандру на руки, поразившись, какая она стала легкая, и вышел с ней на середину комнаты. Рядом с ним встал Лаури.
      — Ничего здесь не оставила? — Посмотрел на девушку.
      — Свое сердце, — тихо ответила она.

Глава 1