— Нет.
      — Украинское подворье в этих местах размещалось. И улица называлась Малороссейка. Постепенно московский говор переделал ее в Маросейку.
      Они медленно двинулись по проходу к переулку и не видели, как в это же время со стороны Кисаровки на Пуговку спустился Ленька Плиев. Он не спеша вышел на площадку недалеко от того места, где упал Бегемот, нагнулся и что-то поднял с земли.
      Николай и Витька уже приблизились к высокому красивому дому, фасад которого выходил на Ильинский скверик, когда Николай вдруг сказал:
      — Я вот что хочу сообщить тебе, Виктор. Лекарство, о котором я говорил, очень редкое. И рецепт его не мною придуман. Тут такая история случилась… В плен я попал под Ленинградом. Контужен был, бомбой оглушило. Очухался уже у немцев. Ну, они меня в лагерь отправили. Там рядом со мной на нарах оказался один профессор, химик. Еще не старый, но очень больной… Петров его фамилия, а звали Иван Петрович. Он знал, что скоро умрет, и перед смертью взял с меня клятву: если живым останусь и доберусь до своих (а мы как раз побег готовили), то разыщу в Москве, в Малом Спасоглинищевском переулке, его жену, расскажу ей о последних днях мужа и постараюсь довести до конца одну его научную работу Я ведь биолог, с последнего курса на фронт ушел… Короче, Петров много экспериментировал с веществами, которые убыстряют жизненные процессы в организме и дают ему дополнительную бодрость и силу. Оказывается, его дед, тоже ученый, занимался этими же вопросами. Так вот, дед этот много путешествовал по Китаю, Тибету, Египту и привез оттуда рецепты древних — как продлить жизнь, избавиться от старческих недомоганий. Дед изучал воздействие на человеческий организм женьшеня и других растений — их называют аралиевые. И еще золотого корня, мумиё. Он оставил интереснейшие записи! А Иван Петрович еще до войны изучил эти записи и стал переводить их на язык химических формул… — Николай замолчал — видно, воспоминания разбередили его.
      — Ну и что, выздоровел Иван Петрович? — Витьке не хотелось верить в смерть такого человека.
      — Да нет, умер… А мы, десять человек, во время работ недалеко от лагеря сбежали. Один из нас был местный, он и вывел всех в леса… Потом к партизанам попали.
      — А дальше?
      — Дальше… — Николай нахмурился. — До партизан все десять дошли. Только немцы вскоре выследили наш отряд и стали брать в кольцо. У фашистов специальные полицейские части были, по борьбе с партизанами… Очень жестокие. Эти части даже не из немцев формировались, а из разных предателей. Еле мы тогда вырвались из того кольца, и, кроме как к линии фронта, некуда нам было податься. Стали с боем прорываться к своим. Место там страшное — Мясной бор. До конца жизни не забуду. Всё простреливалось. Из нашей десятки до своих только четверо доползли… Меня тогда почему-то пощадило. Потом снова воевал в регулярной армии, а под конец войны ранило снарядом. По госпиталям повалялся, ногу ампутировали, лицо зашили. Когда выписали, в Москву подался, жену Ивана Петровича отыскал, вот у нее комнату и снимаю.
      Они вошли во двор большого дома в Малом Спасоглинищевском переулке, поднялись на третий этаж. Николай открыл своим ключом дверь квартиры. Хозяйки не было. Витька прошел вслед за Николаем в комнату, уставленную застекленными шкафами. В одних стояли книги, в других — стеклянные банки с притертыми пробками. На письменном столе его внимание привлек микроскоп. Над столом висела рамка с фотографией худощавого, усталого человека с грустными добрыми глазами.
      — Садись, — пригласил Николай. — Понимаешь, главный компонент снадобья — я тебе сейчас его дам — приготовил сам Иван Петрович. Еще до войны. Я это лекарство только завариваю и настаиваю, как он меня научил. Правда, лекарства у меня осталось совсем немного. А сам я целиком приготовить его не могу. Пока.
      — А как его делать, знаете?
      — Знаю, да не все. Тут лаборатория нужна. Да съездить еще придется в два места: в Астрахань и на Алтай.
      — Зачем?
      — Основная химическая формула лекарства мне известна. Только дома эту химию не сделаешь. Специальное оборудование требуется. Получается вещество, которое как бы ускоряет все процессы в организме человека и оздоровляет тело. Если человек болен, лекарство сразу же как бы встряхивает организм. И придает ему новые силы. А чтобы лекарство не принесло вреда, в настойку надо добавлять отвар из двух растений, очень редких.
      — Каких?
      — Одно растет только под Астраханью, в дельте Волги, и собирать его можно всего дней десять в году, когда оно цветет. А второе — корень, встречающийся лишь в горном Алтае. Корень этот найти непросто…
      — Как же быть?
      — Не знаю. Что-нибудь придумаем.
      Николай достал с одной из полок литровую бутылку.
      — Держи, это тебе на две недели. Чтобы ты в следующий раз помог своей команде хорошо сыграть. А половину оставь на случай, если заболеешь. Это лекарство поможет сразу выздороветь. Больше дать не могу — самому иногда требуется, и для опытов тоже надо.
      — Бабушка моя травами умела лечить. Особенно у кого печень болела…
      Николай пытливо посмотрел на Витьку.
      — А ты кем быть собираешься? Не врачом, случайно? А то мне помощники нужны! Лекарство это делать. Оно многим людям страдания облегчит.
      — Я не знаю. У нас в классе только Валька Гавалло хочет в медицинский, а все остальные — в Бауманское… — Теперь уж Витька внимательно посмотрел на Николая и, поколебавшись, добавил: — Ракеты нам надо делать…
      — Какие ракеты?
      — Учитель физики у нас, Николай Васильевич Пашков… Может, слышали? По-моему, это лучший учитель, какие только бывают. И физику мы знаем здорово. Николай Васильевич сказал так: «Будет новая война или не будет, зависит от вас. Научитесь делать такие ракеты, чтобы они могли долететь до любого места на земном шаре, и никто тогда не посмеет напасть на нашу страну! А ракеты такие сделать можно. Нужно только упорство и чтобы каждый понимал простую истину, что от него зависит мирная жизнь страны!» Класс наш особенный: у всех отцы погибли на фронте. Вот мы и обещали друг другу: сделать, когда вырастем, такие ракеты, что войны не будет… Я, наверное, смешно говорю? Но если бы вы знали нашего Николая Васильевича…
      — Николая Васильевича, Витя, я знаю. И очень уважаю. Он ведь до войны в моем классе тоже преподавал. И мы тоже все его любили. Он тогда как-то сказал, что теоретически можно сделать гиперболоид инженера Гарина и с помощью его луча сбивать самолеты… Хотя Пашков по образованию инженер, а лучшего педагога у нас не было.
      — А вы заходите к нам в школу! Вот Николай Васильевич обрадуется!
      Николай, хромая, подошел к окну. Голос его зазвучал глухо:
      — Не знаю, Витя. Тяжело мне без ноги себя показывать… Никак привыкнуть не могу.
      — Напрасно вы это, — тихо сказал Витька. — Можно, я к вам еще зайду?
      — Заходи, рад буду!
 

ИМПЕРИАЛ

      Уже темнело, когда на Пуговку, ковыляя и охая, вновь пришел Бегемот. В руках у него была толстая палка, служившая костылем. Бегемот принялся ходить взад и вперед по площадке, временами ковыряя палкой землю. Он что-то искал. Видимо, поиски оказались безрезультатными, потому что Бегемот грязно выругался и отправился восвояси.
      В это же самое время в комнату-пенал, где обитал Витька с матерью, зашел Ленька Плиев. Порывшись в карманах, он вытащил оттуда желтую монету и молча положил ее на стол. Витька взял монету в руки. На одной стороне ее был изображен двуглавый орел, на другой — мужской профиль.
      — «Пятнадцать рублей, — прочитал Витька вслух, рассматривая монету. — 1897 год. Николай II императоръ и самодержецъ всеросс. Чистаго золота 2 золотника».
      — Ну и что все это значит? — обратился он к Леньке, по-прежнему хранившему молчание.
      — Бегемот обронил, — ответил тот. — Это когда он тебя по ногам садануть хотел, да не получилось. Я монету сразу в пыль втер, а потом подобрал. Сегодня утром соседка наша, тетя Шура Пчелина, на кухне рассказывала: вчера в Старосадском переулке старуху одну обокрали. У нее двенадцать царских золотых пропало, по пятнадцать рублей каждый… Тетя Шура говорила, если золотая монета достоинством в пятнадцать рублей — это империал называется. Значит, самая большая золотая монета. Другие — по десять, по семь с половиной и по пять рублей. Так вот я подумал, а не Бегемот ли тут замешан?
      — Серьезно! Что делать будем? Может, в милицию сдадим золотой? И все объясним?
      — А потом нас зарежут! Нет уж! Старуху ведь не просто ограбили, ее чуть не убили. Она на третьем этаже живет, а окно рядом с пожарной лестницей. Вор вечером в окно по лестнице влез, бабка на кухне была. А когда вернулась, видит — в комнате кто-то в маске. Он к ней как подскочит — и по голове! Когда она очнулась, уже никого! Старуха из бывших, у нее, оказывается, в металлической банке из-под черной икры двенадцать золотых хранилось.
      — Дела! — Витька глубокомысленно посмотрел на монету. — «Люди гибнут за металл»! Ты говорил, Бегемот с хромым дядей Яшей связан. А тот в Ленинграде, в блокаду, выменивал у умирающих старух золото и бриллианты на продукты!..
      — Откуда знаешь?
      — Неважно. — Витька решил не выдавать Федора. — Может, нам последить за Бегемотом?
      — Если это связано с хромым, то опасно. У него подручные есть. Я двоих видел: морды такие — убить запросто могут.
      — А где ты их видел?
      — У Толика Нуждина в шестидесятой квартире. Я ему книгу отдать зашел. А Сильвер в соседней комнате живет, и к нему как раз двое пожаловали. Ну, типы! В зоопарке показывать можно.
      — Знаю, я тоже их раза два встречал.
      Толик говорил еще, что у Сильвера печь новая, очень красивая. Он свою голландку разломал, сам сложил новую русскую печь и украсил синими изразцами — на каждом картинка. Он эти изразцы где-то в старом особняке раздобыл. Толик специально ходил к Сильверу в комнату эту печь смотреть. Говорит, здоровенная! Сильвер на ней спит, а внутрь залезает париться. Врачи вроде ему прописали ногу в печке и на печке греть.
      — Я что-то русских печей ни у кого в городских квартирах не видел. Может, он в этой печке золото и бриллианты прячет? Те, что в Ленинграде наворовал?
 

БОРОВ С СЮРПРИЗОМ

      — Знаешь, — предложил Ленька, — давай сделаем так: возьмем пустые стаканы, залезем на чердак и над комнатой Сильвера будем слушать потолок и печной боров. Я знаю: если пустой стакан приложить к стенке, услышишь, что говорят в соседней комнате. С чердака тоже можно услышать, что внизу говорят. Только по потолку надо тихо ходить, чтобы хромой не учуял.
      — Нет, давай лучше сначала к Толику зайдем, в его комнате всегда слышно, если кто к хромому заходит. Тогда мы с тобой сразу по пожарке — на чердак и послушаем. Завтра уроков много, а послезавтра зайдем.
      Толик так и не понял, зачем к нему пришли Витька и Ленька. Ленька для чего-то начал агитировать его записаться в кружок юных техников, открывшийся в городском Доме пионеров в переулке Стопани. Что есть-де смысл. Но Толика техника мало интересовала, он всю свою сознательную жизнь возился с птицами.
      Неожиданно за стеной раздались громкие голоса.
      — Что это? — притворно спросил Витька.
      — У дяди Яши гости, — ответил Толик.
      — Ладно, — вдруг заторопился Ленька, — не хочешь с нами в кружок техников — записывайся в юннаты. Там тоже секция есть.
      Толик не успел даже согласиться, а Витька с Ленькой уже выбежали через черный ход во двор и по пожарной лестнице взобрались на чердак. Фонарика у них не было, и пробираться по темному чердаку оказалось непросто. К счастью, новый боров над комнатой дяди Яши заметно выделялся. Он был значительно крупнее других.
      Ребята приложили к кирпичам борова стаканы, но услышали лишь невнятные звуки. Слов не удалось разобрать и тогда, когда стаканы приложили к полу чердака. К тому же неясные голоса вдруг совсем смолкли.
      — Наверное, ушли, — прошептал Витька. — Пойдем, не получилось!
      Они успели сделать несколько шагов, когда какой-то неясный звук заставил их замереть. Оба, как по команде, присели за толстое подстропильное бревно. И в этот момент в борове, около которого они только что стояли, открылось что-то наподобие двери, и из образовавшегося отверстия вылезла черная фигура. В руке она держала электрический фонарик. Ребята затаили дыхание. Оставив отверстие открытым, фигура двинулась в противоположном от ребят направлении. Подсвечивая себе фонариком, она принялась копаться на полу чердака метрах в сорока от затаившихся ребят. Потом не спеша вернулась к борову и исчезла в нем, закрыв за собой дверь.
      — Это был Сильвер, — тихо сказал Ленька, — в черном халате с капюшоном. Наверное, чтобы сажей меньше вымазаться. Вот почему у него такая большая печь и здоровый боров. Там потайной ход на чердак вделан.
      — Давай завтра, как придем из школы, осмотрим, что он там делал, сейчас все равно ничего не видно. Фонарик бы достать!
      — Я попробую, — пообещал Ленька. — У Борьки Медведева есть. После школы на Пуговке играем, а потом — сюда.
 

СИЛЬВЕР

      Внутри широкого дымохода отдельные кирпичи выступали из стены наподобие винтовой лестницы. Спустившись по ним, хромой Яков вылез из печи в комнату на расстеленную на полу клеенку. Потом снял с себя измазанный сажей черный капюшон, халат, шаровары, перчатки и старые ботинки. Все это вместе с клеенкой сложил в сумку, которую засунул в отверстие под печью. Затем бережно развязал принесенный сверху газетный сверток и вынул из него необыкновенно красивый серебряный ларец.
      Только что спрятав в тайник на чердаке тридцать золотых монет, Яков не удержался и вытащил этот ларец из сундучка, вделанного в пол чердака. Хотелось снова полюбоваться на сокровища, спрятанные там, хотя Яков и понимал, что держать их в комнате опасно. Лучше бы, конечно, ларец с сокровищами закопать, как закапывал он стеклянные банки с золотыми монетами, — тайник на чердаке служил лишь перевалочным пунктом. Но расстаться с ларцом даже на время было выше его сил.
      Поставив ларец на стол, Яков, прежде чем открыть его, еще раз мысленно прикинул: с сегодняшними тридцатью у него уже девятьсот сорок пять золотых монет. Десять монет принес вчера Бегемот, а двадцать — сегодня Шуня и Шип. «Оба Ша», как он их называл, сумели устроить «обыск» у одного жулика-торговца, адрес которого дал им Яков. Хозяин квартиры во время «обыска» был на работе, а перепуганная семья безропотно выложила деньги и драгоценности. Как и договорились, «оба Ша» взяли себе все, кроме золотых монет. Теперь до заветной тысячи не хватало только пятидесяти пяти золотых…

* * *

      Порой Яков даже спрашивал сам себя: на кой черт нужна ему тысяча? Но остановиться уже не мог. Это была давняя детская мечта — накопить тысячу звонких золотых. Тогда, в детстве, эта идея стала как бы наивной компенсацией его ущербности, попыткой приподнять себя в собственных глазах. Ведь слишком часто ловил хромой мальчик чужие презрительные или сочувственные взгляды, брошенные в его сторону. В то время он только что прочел арабские сказки, в них было много волшебства и золота. И стал мечтать, как с помощью волшебства превратить свою искривленную ногу в нормальную, однако скоро понял, что волшебство не поможет, поскольку в жизни его нет. Зато есть золото. Оно имеет силу даже в его стране, хотя и меньшую, чем в других государствах — капиталистических. А тут обожавшая Якова старая тетушка подарила ему в день рождения царский золотой — десятирублевик с изображением Николая II. Единственный золотой, который чудом у нее оказался и чудом сохранился.
      Подержав в руках золотой, маленький Яша вдруг решил, что у него будет их ровно тысяча. Этой тысячью он стал бредить. Иногда ему снилась большая горка монет на столе, от которой исходило золотое сияние, делавшее его стройным, сильным, имеющим власть над людьми. Просыпаясь, он понимал вздорность сновидений, но желание скопить заветное число золотых не проходило.
      В школе он учился лучше других, был первым в классе по математике, физике и английскому языку, но поступать в институт после десятилетки не захотел. Быть инженером с его ногой? Чтобы все сочувственно или злорадно глядели вслед, когда он пойдет по цеху? Для его больного и гипертрофированного самолюбия это казалось нелепым и жалким.
      Неожиданно для всех Яков пошел работать в торговлю, где быстро начал делать успехи. И деньги. Правда, свою неофициальную финансовую деятельность он тщательно скрывал. И почти не имел забот. «Почти», потому что перед войной воспользовался предложением начальства временно перевестись в Ленинград. Так, на всякий случай. Где-то нечисто сработал пьяница замдиректора продовольственного магазина на Маросейке, большого магазина, который окрестные жители по привычке называли Белов — по имени прежнего дореволюционного владельца.
      В подвале у Белова по инициативе Якова (о том, что ему поступает часть денег за операцию, никто не знал) стали варить пряные рассолы для кильки. Килька в пряном рассоле стоила намного дороже, чем обычная. С базы же привозили в основном бочки с обычной килькой. В нее добавляли пряный рассол и продавали уже совсем по другой цене. Зарабатывали на этом весьма неплохо. Но какие-то слухи просочились наружу. Тогда Яков велел «помочь» алкоголику замдиректора, непосредственно занимавшемуся операцией «Жилька», удариться в пьяный загул, и не меньше чем на месяц, пока все окончательно не успокоится. А сам отправился в Ленинград.
      Шел январь 1941 года…

* * *

      Яков подошел к буфету, вынул бутылку с остатками водки, вылил содержимое в стакан, залпом выпил, крякнул, закусил колбасой с черным хлебом. Вытер о полотенце руки, открыл серебряный ларец. Внутри на черном бархате лежали в специальных отделениях три драгоценности.
      Он мог любоваться ими без конца. Каждая была уникальна.
      В первом отделении поблескивал массивный золотой браслет-змея. Тончайшая работа, выделана каждая чешуйка. Горящие красные глаза из старинных рубинов. Он вспомнил старуху. У нее тоже, казалось, был красный отблеск во взгляде. А глаза на старом, морщинистом лице совсем не выцвели.
      — Я сделаю вас богатым человеком, — холодно, с внутренней брезгливостью сказала она. — Очень богатым. Вам даже не понять, какое это богатство. Впрочем, сегодня этого уже никому не понять. А мне нужно жить. — Бывшая княгиня усмехнулась: — Собственно, мне жизнь не нужна. Но и умереть мне сейчас непозволительно. Внучка у меня, Оленька. Не захотела уезжать из Ленинграда, меня одну бросить. Четырнадцать лет. Сирота. Поэтому нужны продукты, много продуктов. Ее хочу спасти, а кроме меня, никто этого не сделает. Даже если достану ей продукты и умру, она все равно погибнет. Продукты обязательно раздаст другим, а потом сама умрет от голода. Я ее знаю. У нас в семье подлецов не было. А буду жива — подкормлю Оленьку понемногу. Для начала вот вам змея. — Она вынула откуда-то золотой браслет. — Здесь ценно не золото, во много раз ценнее работа всемирно известного старого мастера. Любой музей заплатит за змею баснословные деньги. В мирное время, конечно.
      — А оно наступит, мирное время? — не удержался Яков.
      — Конечно! — отрезала старуха. — Этого только трусы да сами немцы не понимают. Потому как чересчур уж рационалисты. И с теми, кто действует иррационально, им не совладать. Никак им не сообразить, почему люди стоят насмерть, вместо того чтобы спасать свою шкуру. Впрочем, немцев еще мои прадеды били. На Чудском озере.
      Яков не совсем понял тираду княгини, но переспрашивать не решился. Старуха внушала уважение и что-то похожее на боязнь… Он навел справки у знакомого сотрудника Эрмитажа, и тот подтвердил, что змея работы старинного мастера действительно стоит огромных денег. Таких, о которых Яков не мечтал.
      Тогда он принес старухе продукты.
      — Я дам вам еще две вещи, — сказала та, глядя на него немигающим взглядом. — Обе, как и первая, фамильные ценности моего княжеского рода. От этого рода теперь остались только я да внучка. Если б не война, отдала бы все в музей. Обе вещи XVIII века — времен светлой памяти императрицы Елизаветы Петровны, никогда никого не казнившей и любившей повеселиться. Когда она умерла, в казне осталось две тысячи дорогих платьев и… пять рублей денег. Нас, баб, на престол лучше не пускать.
      Яков промолчал. Старуха продолжала:
      — Зато таких драгоценностей, какие делали в годы царствования Елизаветы Петровны, давно уже не умеют делать. Цены им нет. Да и кто нынче цену эту понимает! Ты собери продукты. Много. Столько, чтобы мы с Оленькой до лета дожили. А летом, даст бог, внучку эвакуирую. Тогда и помирать можно. Лишь бы она выжила. Хоть кто-то из нашего древнего рода должен выжить.
      Суровая старуха вытащила серебряный ларец и открыла его. В двух отделениях лежали две необыкновенные броши, третье, видимо для змеи, пустовало. Одна брошь была в виде золотой вазы, наполненной цветами. Каждый цветок — из драгоценных камней. Вторая брошь — золотая веточка. Взглянув на нее, Яков обомлел: изумительной работы изумрудные листочки, обрамленные бриллиантами. Такой изящной красоты он никогда не видел.
      Голод еще только надвигался, и он не побоялся почти ополовинить свой запас продуктов, чтобы получить обе драгоценности. И ничуть не жалел. Впрочем, и того, что у него оставалось, было много. Со старой княгиней Яков больше не встретился и не знал, умерла она или нет. Но это его уже не интересовало. Он и раньше-то относился с презрением к другим людям, а теперь, когда голод начался по-настоящему и смерть ходила вокруг, стал еще безразличнее и равнодушнее к горю других. В это страшное время блокадного Ленинграда для Якова наступила пора бурной деятельности, золотые денечки, как говорил он сам себе. Золотые в прямом смысле, поскольку золото само плыло к нему в руки со всех сторон. Разумеется, в обмен на продукты. А продуктов у него было все еще вдоволь.
      «Газеты надо читать, и читать внимательно», - усмехался он про себя.
      Он действительно всегда внимательно читал газеты. Настолько внимательно, что начал с весны 1941 года систематически накапливать продукты. Постепенно создавал большие запасы того, что не портится: постного масла, консервов, риса, гречки, манки, пшена, макарон, сахара, шоколада, меда, чая, портвейна, водки. Доставал все самого лучшего качества — это было нетрудно, поскольку в Ленинграде он заведовал продовольственным магазином…
      Яков понимал, что война вот-вот начнется, но никогда не думал, что она дойдет до Питера. Он ожидал больших затруднений с продуктами, но ему и в голову не приходило, что будет блокада и голод. 22 июня 1941 года он привез в укромное место, на всякий случай, еще одну солидную партию продуктов, а заодно запас керосина, мыла, спичек, свечей. Он никогда и никого не впускал в свою просторную комнату в коммунальной квартире, так как боялся, что могут обнаружить его продовольственный склад. Все же часть продовольствия хранилась у него на окраине города. Там, в деревянном домике на тихой зеленой улочке, он снял перед войной у знакомой доброй старушки комнату, в которой поставил чемоданы и ящики с непортящимся продовольствием.
      Старушку, хозяйку дома, он немного подкармливал, чтобы, не дай бог, не померла, — нельзя же было лишиться такого удобного места для хранения продуктов и ценностей. Золото и ювелирные изделия он зарывал в землю в подполе.
      Однажды Якову дали адрес старого одинокого ученого, у которого имелась коллекция золотых монет. Прихватив с собой три банки сгущенки, пачку манки, сахару, чая, несколько сухарей и бутылку с керосином, он отправился в названную ему квартиру. Дверь оказалась незапертой. Высохший старик лежал на кровати в холодной комнате, и поначалу Якову подумалось, что хозяин умер. Но тот вдруг открыл глаза и внимательно посмотрел на нежданного гостя.
      Яков не стал ничего объяснять. Он прошел на кухню, вскипятил воду, напоил старика крепким чаем со сгущенным молоком и сухарями. Потом сказал без обиняков:
      — Я оставлю вам продукты, но взамен подарите мне вашу коллекцию монет.
      Еле шевеля губами, старик ответил:
      — Берите, мне она уже не нужна. Постарайтесь только не разделять монеты. После войны любой музей заплатит вам за нее большие деньги.
      «И этот тоже! — мысленно поморщился Яков. — Почти умер, а думает о том, что будет после войны! Значит, верит, что мы победим…»
      Яков усмехнулся, поймав себя на слове «мы»… Старику он вежливо сказал, что учтет его пожелание. Хозяин квартиры протянул руку к старинному буфету.
      — На нижней полке портфель, — чуть слышно прошептал он. — Рукописи из него выньте, оставьте, а золото берите…
      Яков открыл портфель. В одном отделении был толстый альбом-кляссер, специально для хранения монет, и в нем — золотые разных стран. В другом — две общие тетради. Открыв первую, он прочитал: «Я полагаю, что сад — это неба частица, где правят боги: ведь травам дано самую смерть победить».
      Яков оглянулся на старика, тот лежал в забытьи.
      «Тебе уже никакие травы не помогут», - подумал Яков и, прихватив портфель со всем его содержимым, вышел.
      Дома он достал купленный когда-то иностранный «Каталог наиболее популярных монет мира» и стал разбирать свою добычу. На первой странице кляссера был вставлен английский пятифунтовик с изображением святого Георга, побеждающего дракона. 1911 год. В каталоге против этой монеты стояло слово «редкая».
      Яков одобрительно почмокал губами: редкая — это хорошо. На следующей странице — две французские монеты: полустертая сорокафранковая времен Первой Империи и хорошо сохранившаяся двадцатифранковая с профилем Наполеона III. На третьей странице — сразу десять двадцатифранковых золотых с галльским петухом. Далее следовали две итальянские монеты 1912 года — в 100 и в 50 лир. Яков полистал кляссер. Бюст египетского короля Фуада на золотой монете в 100 пиастров. Дата чеканки — 1922 год. Монета выглядела совсем новенькой. Хищная птица на пятидесятипесовой мексиканской монете. Профили датских королей Фредерика VIII и Христиана X на золотых кронах. Больше всего было немецких монет по десять и двадцать марок конца XIX века и времен царствования Вильгельма II, а также бельгийских двадцатифранковиков Альберта I. Несколько золотых не были описаны в каталоге.
      Монет оказалось ровно сто. Яков разложил коллекцию на столе и долго любовался ею. Потом взялся за тетради. В первой, насколько удалось ему разобрать, были дневники путешествий по восточным странам — Китаю, Тибету, Индии. Яков отложил тетрадь и раскрыл наугад вторую.
      «Некоторые лечат зубную боль довольно странным способом, — прочитал он, — натирают чесноком внутреннюю сторону запястья. Потом, мелко накрошив чеснок, плотно прибинтовывают его к пульсу руки. Когда зубная боль ощущается на правой стороне, чеснок привязывают к пульсу левой руки, и наоборот».
      Неужели помогает? Яков перевернул страницу.
      «В странах Среднего Востока, — прочитал он далее, — практикуют удивительное лечение ангины. Берут большую лягушку и подносят ее ко рту больного, которого заставляют дышать прямо на земноводное. Больному почти сразу становится лучше. Такое лечение применяют, когда заболевший не может есть, пить и даже говорить. Минут через десять — пятнадцать лягушку отпускают. Утверждают, что она после этого умирает, а больной полностью выздоравливает. Лечение лягушкой широко распространено среди знахарей в Персии».
      Интересно было бы узнать, каких лягушек или жаб они используют? Ведь кожа некоторых жаб очень ядовита. Может, этот яд убивает микробов ангины? Или же все это — сплошное шарлатанство?
      Яков продолжал листать тетрадь. В одном месте наверху страницы крупными буквами было написано: «Жуд-Ши». Ниже пояснялось, что «Жуд-Ши» — врачебная наука Тибета, но родилась она в Индии во времена самой глубокой древности. «В тибетских преданиях, — читал Яков, — сообщается, что Божество. Сертуб научило небожителя Самбо-Лха ста тысячам способов лечения. Кроме того, заботясь о благе человечества, Сертуб передал тайны лечения своему сыну Нюрбе, а тот — двум врачам. Врачи, в свою очередь, научили искусству лечить больных бога Йндру. У Индры было семь учеников: Всезнающий, Лучезарный, Весьма Лучезарный, Родившийся из конечностей, Победитель всех, кроме небожителей, Подающий милости и Странствующий. Все они были известны под именем семи мудрецов небесного пространства, или семи риши. Позднее небесные риши передали тайны врачевания восьми земным риши, отсюда и пошла тибетская медицина».
      — Глупости! — проворчал Яков, но стал читать далее.
      Одно место его особенно заинтересовало. Раздел назывался «Жуд-Ши о пищевых веществах».
      «Свежее масло, — было написано в тетради, — имеет прохлаждающие и укрепляющие свойства, улучшает вид и придает бодрость, излечивает расстройство жизненных процессов желчи и понижает температуру, в то время как старое масло излечивает душевнобольных: буйных, тихих и обморочных. Старое масло лечит также раны и язвы. Вареное масло освежает память, улучшает способности, укрепляет пищеварение, способствует долголетию…»
      — Сейчас кусочек любого масла может спасти человека от смерти, — буркнул Яков и хотел захлопнуть тетрадь, но передумал и продолжил чтение.
      Автор описывал, как по правилам тибетской медицины можно лечить болезни, давая больному рис, крупы, разные сорта мяса — конину, говядину, баранину, верблюжатину, ослятину. Оказывается, мясо каждого животного имело свои особые качества, которые использовали тибетские врачеватели.
      Последний раздел тетради назывался «Напиток долголетия».
      — Ну-ну! — хмыкнул Яков. — Придумают же!
      «Многие утверждают, — писал автор записок, — что у древних ариев существовал напиток, дающий бессмертие. Арии называли его «сома», а иранцы — «хаума». Приготовлялся он из растения, но в наше время никто не знает точно, из какого. О соме имеется много упоминаний в древних индийских книгах. Там утверждается, что она давала колоссальную силу, продлевала жизнь и исцеляла от болезней.
      В Тибете и Индии я спрашивал многих монахов и жрецов, из чего делают сому. Ответы были разные: эфедра, которую у нас именуют «калмыцкий ладан» или «степная малина», горная рута, грибы, конопля. Один индус сказал мне, что сома, которую делают нынче из эфедры, конопли или красных мухоморов, это совсем не божественный напиток, дающий бессмертие. Это, скорее, хмельной напиток экстаза, вредный для здоровья. А древнюю сому приносила с горы царь-птица Гаруда, тело у которой было из золота, а крылья сверкали ослепительно красным цветом. Гаруду называли еще Шьеной, Саеной, Симургом. Индус добавил, что тайну настоящей сомы могут знать только высоко в горах Непала или в Тибете… Позднее близ Сиккима я получил следующий удивительный рецепт долголетия».