Ну как мог Виктор в такой момент признаться, что он сам фактически из тех, кто избивает сегодня чернокожих подростков и спускает овчарок на женщин, кто профессионально бьет дубинкой — да так, чтобы ломались кости, и стреляет в толпу разрывными пулями «дум-дум»? И что из того, что лично сам он не имеет ко всему этому прямого отношения! Что из того! Кровь льется, чтобы эта земля оставалась его землей, чтобы ее хозяином навеки оставался он, Белый Человек, и никто иной!
Мэри — так звали индианку — оказалась ласковой и нежной, тысячелетия древней цивилизации были в ее крови, любовь была ее божеством, и не избалованный женщинами пуританин-южноафриканец растворился в этой любви, как голубые кристаллы рафинада растворяются в пряном, кипящем глинтвейне. Они встречались каждый день, бродили по занятому самим собою Лондону, по вечерам сидели в недорогих ресторанчиках или кафе, а на уик-энд уезжали в маленькие провинциальные отели. Они были счастливы.
Он знал о нем все: об ее отце, бывшем сержанте британской королевской армии, а затем чиновнике британской администрации в Индии, о многочисленных братьях и сестрах, заботе о которых посвятила всю свою короткую жизнь ее мать, зачахшая в лондонских туманах от тоски по далекой солнечной родине и так и не дождавшаяся исполнения своей заветной мечты — увидеть дочь дипломированным медиком.
Душа Мэри была открыта нараспашку для каждого, кто нуждался хоть в самой малой толике заботы, — это было у нее от покойной матери, и она с первых же встреч уловила смятение в душе парня, с которым познакомилась в студенческом клубе в сочельник. Он так резко отличался от тех ребят, с которыми она была до сих пор знакома, — был неловок, даже неуклюж в манерах, в нем не было современного цинизма и той вызывающей развязности, которой подчеркнуто бравировали сверстники Мэри. А самое главное, в нем было нечто тревожное и непонятное, беспокоящее и притягивающее, в нем была загадка. И для ясной, пронизанной светом древней мудрости и вечной гармонии Мэри эта загадка представлялась чем-то темным и смутным, но тем притягательнее была она, эта загадка.
Мэри ни о чем его не спрашивала, и он, со страхом ожидавший ее расспросов в первые дни знакомства, немного успокоился, он жил теперь в одном измерении — одним только настоящим, только сегодняшним днем, без прошлого и без будущего, потому что, когда нет прошлого, не может быть и будущего, без корней не может быть и плодов. Но он понимал: его жизнь наполнялась за счет ее жизни, питалась и жила соками ее жизни, не отдавая ничего взамен.
В ее глазах, доверчиво и широко раскрытых, полных любви и нежной покорности, ему чудились укор, ожидание — ну когда же ты откроешься, милый… любимый… Во рту в такие мгновения становилось сухо, дыхание перехватывало, сердце сжималось. И он с силой стискивал веки — всего лишь на мгновение, чтобы отмахнуться от страшного видения, спрятаться от накатывающего на него ужаса. Сколько так могло еще продолжаться? Он чувствовал, что придет, обязательно придет неотвратимый в своей холодной логической неизбежности миг, когда все вдруг обрушится, когда ухнет и рассыплется весь этот чудесный мир, в который он пробрался, словно вор, обманув подаренную ему нежность.
И однажды он не выдержал. Это случилось февральским днем, на окраине одного маленького города неподалеку от Лондона, куда они выбрались на очередной уик-энд. Весь день по-весеннему пригревало солнце, и лужи на асфальте казались большими, новенькими зеркалами, амальгама которых только-только вышла из ванн зеркальной мастерской. Солнечные лучи пылали в них так, что было больно смотреть, и на память невольно приходило сказочное зеркало Алисы, которая прошла через него в Страну Зазеркалье.
Виктор и Мэри все утро гуляли по окрестным лугам, снег на которых почти весь стаял, и сквозь прошлогоднюю бурую траву на пригорках уже пробивалась зелень, пока еще робкая, бледная, но зелень, весенняя травка, вестник пробуждения замершей было на зиму жизни. Робкие восковые подснежники вызывали щемящую нежность своей беззащитной неуверенностью перед коварным, неустойчивым теплом, скупо изливавшимся на них со стылого неба, по которому порывистый ветер гнал обрывки хмурых серых облаков. Облака скучной темью то и дело наползали на робкое еще солнце, и тогда становилось пасмурно, сыро и холодно и все вокруг пробирало ознобом. Но затем ветер нетерпеливо срывал облака с солнца, и оно, воодушевившись, опять заливало все вокруг светом и теплом, и на душе опять становилось легко и радостно.
Они остановились у старой, причудливой, коряжистой ветлы, склонившейся над заброшенным, давно не чищенным прудом, окаймленным по берегам серой и рыхлой ледяной крошкой, но посередине уже пылающим ярко-синим зеркалом дышащей холодом воды, и Мэри откровенно залюбовалась этим маленьким кусочком деревенской Англии.
— У нас такого нет, — сказала она с грустью и тут же добавила: — Такой тихой… такой спокойной красоты…
И вздохнула.
— И у нас… — неожиданно для самого себя признался Виктор. — У нас… в Южной Африке…
Она удивленно вскинула на него глаза — черные, как уголь. Ему показалось, что взгляд ее обжег его, и он заторопился со словами, боясь, что если остановится, не выскажет все, что так терзало его все эти недели, не объяснится, случится непоправимое, страшное, что сломает всю его жизнь.
Она слушала его молча, опустив глаза и ковыряя подобранной ею сухой веткой серую ледяную кашу у кромки берега, и лицо ее было бесстрастно, какими могут быть только лица на Востоке, где люди тысячелетиями оттачивали искусство скрывать свои мысли. А ему казалось, что в уголках ее тонких губ застыла горькая брезгливость: он, Виктор, тот, кому она отдала всю свою душу, всего лишь сластолюбивый расист, решивший для разнообразия и остроты ощущений пошалить, но так, чтобы об этом никто не знал в обществе, к которому он принадлежит!.. И вот… старые вариации в духе «Чио-чио-сан»? Белый человек заводит на чужбине роман с цветной женщиной… роман нескольких недель, может быть месяцев, роман без конца… вернее — с так хорошо всем известным концом!
Он торопливо и бессвязно говорил, спешил, не понимая, что говорит, и потом уже никогда так и не мог вспомнить, о чем были его слова: наверное, о его любви к ней, о том, что именно ради этой любви он и скрывал от нее то, в чем признался сейчас, об их будущем… Она подняла на него глаза и грустно усмехнулась… Будущее? Их будущее? Какое будущее ждет у него на родине семью, в которой жена цветная, а муж белый?
Он на мгновение смешался, а затем заговорил еще горячее, заговорил о том, что больше никогда не вернется в Южную Африку, что добьется натурализации в Англии, что они всегда будут вместе…
Она слушала, и в глазах ее он видел грустную иронию и все больше чувствовал, как неубедительно звучат его слова. Но других слов у него не было — может быть, потому, что он сам еще не был до конца уверен в том, что говорил, что в глубине души еще были сомнения, которые он еще только пытался разрешить, но все еще не разрешил.
На следующий день, когда он позвонил ей домой, он узнал, что она уехала во Францию, в Париж, слушать лекции в Сорбонне.
Глава 10
Он не сразу решился отправиться вслед за нею.
«Ну и пусть! — накручивал он сам себя. — Раз решила разорвать наши отношения… пусть! Это она расистка, а не я, она бежит от меня, потому что моя кожа не такого, как у нее, цвета! Именно ей, а не мне важен цвет кожи, именно ей важно, как кто-то на нее будет смотреть, что именно будет о ней говорить, ей нужен муж такой же цветной, как она сама. Что ж! Ладно. Пройдет время, и я забуду о ней. Так будет лучше и ей, и мне».
Он твердил себе это днями, превратившимися вдруг в безумный кошмар, ночами, разрываемыми жестокой бессонницей. И где бы он ни был, что бы он ни делал, он все время думал о ней. Даже на шумной улице, в давке толпы в час пик он вдруг слышал ее голос. В метро, на эскалаторе, он пристально вглядывался во встречный поток людей, надеясь вдруг ее встретить… Вдруг… Ему вспомнилась примета из детства: если увидишь брошенный кем-то и еще горящий окурок, сразу же наступи на него, затопчи и загадай при этом желание. И желание твое обязательно исполнится. Примета шла еще от первых покорителей саванны, от простых и мудрых охотников из буша, для которых каждый непогашенный окурок, брошенный в сухую траву, мог обернуться страшной смертью, и каждый раз, когда они тщательно затаптывали этот коварный зародыш гигантского, несущегося со скоростью курьерского поезда пламени, они как бы праздновали свое спасение и начало новой жизни. Как же желание, загаданное при этом, могло не исполниться?
И, увидев, что кто-нибудь из прохожих ронял на тротуар дымящийся окурок, Виктор стремительно бросался к нему и в исступлении растирал подошвой, лихорадочно шепча про себя: «Мэри… чтобы все снова было у нас хорошо… Мэри… чтобы нам встретиться… Мэри…»
И это было то, настоящее, о чем кричала его душа и что заглушало нелепые злые фразы, которые он пытался вбивать себе в сознание, чтобы хоть как-то притупить свою душевную боль. Но боль не притуплялась, от нее не было спасения — ни в чем и нигде. И все вокруг теперь становилось все больше похожим на бред, все зацикливалось на одном, все кричало: «Мэри! Мэри!»
И он не выдержал. Во Францию он ехал как во сне, все делалось автоматически, и очнулся он, лишь обнаружив себя в коридорах Сорбонны, в толпе бородатых молодых людей и подчеркнуто небрежно, вызывающе одетых девушек, в веселом гаме молодых голосов, в звонком смехе. Да, он словно очнулся, словно вырвался из невыносимого кошмара своих последних недель, толпа завертела его, понесла, как бурная река, швыряя от берега к берегу, от стенки к стенке коридора. Это была настоящая жизнь, бурная, переполненная энергией, не знающая покоя и преград. И всюду здесь ему виделась Мэри — то ее смеющееся лицо, то ускользающая в людской круговерти фигура, и все вокруг вдруг озарялось вспышкой ее блестящих, как антрацит, глаз… Он кидался в толпу — к ней, и каждый раз это была не она. Его не отталкивали, его встречали доброжелательные улыбки девушек — он был симпатичный парень, высокий, стройный, и в лице у него было что-то такое, что тревожит и влечет… О, это был настоящий парень!
Но он лишь испуганно шарахался в сторону, и адресованные ему улыбки разочарованно гасли, но гасли лишь на мгновение — молодость не может быть без улыбок! И девушки уже улыбались другим настоящим парням.
Он встретил ее случайно через неделю после приезда в Париж в крохотном бистро неподалеку от Сорбонны, куда зашел перекусить, усталый и почти отчаявшийся. Мэри пила чай — по-английски, с молоком, степенно стоя у высокого столика в дальнем углу у большого окна и листая толстую тетрадь с конспектами. Вид у нее был очень серьезный и сосредоточенный.
Он с порога кинулся к ней и тут же, смутившись под любопытным взглядом стоящего за стойкой толстяка-хозяина, замедлил шаг, стараясь овладеть собою.
— Здравствуй, — просто сказал он, становясь напротив у столика и чувствуя, как бешено колотится у него сердце.
Она вскинула глаза, и в ее взгляде не было удивления.
— Здравствуй, — спокойно ответила она, словно они расстались лишь день назад. — Как дела?
Он лишь пожал плечами, почему-то чувствуя себя перед ней виноватым.
— Ты похудел, — продолжала она, чуть прищурившись. — И… какой-то издерганный.
Он опять пожал плечами, почувствовал, что губы его жалко дрогнули, но сумел, наконец, овладеть собою.
— Я искал тебя…
Голос его был хриплым.
— Я знаю, — как ни в чем не бывало ответила она. — Я звонила отцу в Лондон. Он сказал, что ты, вероятно, приедешь… за мною.
— Но я… — начал было он, почему-то оправдываясь.
Тогда она улыбнулась ему с ласковой снисходительностью, как ребенку:
— Да, ты не говорил моему отцу об этом. И ты даже не хотел ехать в Париж. Но мы — азиаты и умеем видеть будущее, то, что невидимо для вас, европейцев…
Она осеклась на слове «европейцев» и сразу напряглась, словно сказала лишнее.
— Я южноафриканец, — с неожиданным для самого себя вызовом твердо отчеканил он. — Я родился в Южной Африке. Но я не виноват в том, что там сейчас творится!
— А кто виноват? — сразу подалась она вперед, и глаза ее загорелись гневом.
Она захлопнула твердую обложку своей тетрадки, резко отодвинула от себя недопитую чашку, сняла с крючка на высокой ножке стола висевшую там джутовую сумку-торбу, чуть отступила назад, собираясь его покинуть, но вдруг передумала.
— Ладно. Раз уж ты меня нашел… Это судьба. Давай поговорим с тобою серьезно и выясним все раз и навсегда. Хочешь?
— Давай, — покорно согласился он и обвел взглядом крохотное помещение, все больше заполнявшееся посетителями.
— Нет. Не здесь и не сейчас, — отрезала она. — Я тороплюсь, меня ждут.
— Кто? — грубо схватил он ее за руку и сейчас же отпустил, испугавшись самого себя. — Извини… Ты права… Я действительно слишком издергался…
— Так ты все еще меня любишь… — Глаза ее стали грустными и нежными. — Чудак. Зачем тебе все это? У тебя свой путь в жизни, у меня — свой. Одно дело — рождественское знакомство, студенческий роман, другое дело… — Она умолкла, лицо ее стало серьезным. — Но сейчас я действительно должна идти. И не мучайся, дурачок, не к любовнику. Наши студенты встречаются сегодня с одним человеком из АНК. Од в Париже полулегально, агенты НИС
охотятся за ним и в Европе.
— Он террорист? — вскинул голову Виктор. — Террорист? Что у вас общего с этими бандитами? Ведь вы же…
Он хотел сказать — «белые», но вовремя осекся. Однако Мэри его поняла:
— Да, там будут и белые, и желтые, и такие, как я. Никому вход не запрещен, какая бы кожа у него ни была, нужно только, чтобы светлыми были мысли. И ты можешь прийти, и задавать вопросы, и выступать, и спорить, если не боишься и если тебе есть что сказать — и этому человеку, и тем, кто там будет. Так что же? Хочешь — пойдем со мною…
Это был откровенный вызов, и Виктор принял его:
— Пошли!
…Как быстра человеческая мысль и как свободна она в пространстве и времени, как неожиданны ее устремления и повороты, как вольна она и независима от обстоятельств!
Почему все это вдруг вспомнилось Виктору в ночном буше, так далеко от Лондона и Парижа, от Мэри, которую он не видел вот уже почти год — столько времени прошло с тех пор, как он вернулся в Южную Африку для выполнения важнейшего задания его товарищей по АНК — для проникновения в НИС, в Систему, которой руководил его отец.
Агенты НИС в последние годы все наглее, все решительнее действовали за границей. Они проникали в зарубежные органы АНК, становились функционерами и представителями Африканского национального конгресса, сотрудничали с западноевропейскими разведками и ЦРУ, организовывали похищения и убийства южноафриканских патриотов. Это было самое настоящее наступление, цель которого порой можно было бы сформулировать так же, как американское военное командование формулировало совсем недавно для своих солдат цель во вьетнамской войне: «Ищи и убивай!».
И руководство АНК принимало контрмеры, стремясь парализовать террористические акции Системы, этого гигантского спрута, протягивающего свои щупальца уже не только в сопредельные с ЮАР африканские страны, но и в Лондон, в Париж, в Нью-Йорк, в штаб-квартиру ООН.
…В тот вечер в Париже, в скромной студии алжирца-скульптора, собралось человек тридцать молодых людей, в большинстве своем студенты. Все они знали друг друга и поначалу встретили Виктора настороженно, но, поняв, что он хорошо знаком с Мэри, успокоились. Представитель АНК, который, как понял Виктор из разговоров, должен был сделать доклад о текущих событиях в Южной Африке, запаздывал, и собравшиеся толпились в студии среди скульптурных станков с готовыми или еще незавершенными работами хозяина, закутанными в сырую холстину, чтобы не высыхала и не трескалась глина.
Сам хозяин, бородатый верзила с плечами и руками молотобойца, пользовался моментом, чтобы поработать с бесплатной натурой, ловко орудовал стеком над кусищем голубоватой глины, положенным на площадку станка, доходившего ему до груди Он трудился над портретом рыжей толстушки и недовольно хмурился оттого, что она все время вертелась и трещала, обращаясь к бледному, длинноволосому парню в белой безрукавке с изображением массивной головы Нельсона Манделы лидера АНК, приговоренного в Претории к пожизненному заключению. Парень тянул из горлышка бутылки пепси-колу и лишь кивал в ответ толстушке, понимая, как мешают ее болтовня и вертлявость работе хозяина студии. Виктор засмотрелся было на измазанные голубой глиной тонкие и сильные пальцы скульптора, быстрыми и точными движениями удалявшие из материала все ненужное и прямо на глазах превращавшие бесформенный кусище в смело решенное подобие натуры, но тут все зашумели и обернулись к входной двери — там, на пороге, стоял человек лет сорока, в потертых джинсах и толстом, длинном темно-вишневом свитере с высоким воротником Красивые каштановые волосы спадали ему на плечи, вместе с аккуратной бородкой они делали его похожим на Иисуса Христа: лицо человека было чисто и открыто, глаза — большие и добрые, ярко-синего цвета.
Он улыбался подкупающе доверчиво, и все зааплодировали и бросились к нему навстречу, обнимая его, пожимая обе его руки, награждая дружескими тумаками…
— Это он, — вполголоса сказала Мэри Виктору, и в глазах ее были нежность и восторг — так смотрят поклонницы на кинозвезд.
— Он — ваш знаменитый поэт, был приговорен к двадцати годам, бежал из тюрьмы, зовут его Алекс… — торопливо продолжала Мэри, а сама уже двинулась к окруженному толпой гостю и потянула Виктора за руку. — Пошли, я вас познакомлю…
Имя поэта Виктору ничего не говорило, он ничего о нем раньше не слышал. Но восторженность, с какой встретила поэта Мэри, сразу же настроила Виктора против этого мессии.
И чуткая Мэри мгновенно все поняла. Схватив Виктора под руку, она на мгновение прижалась к его плечу и заглянула в глаза, улыбаясь и будто говоря: «Ну… милый… Успокойся, милый… Я — твоя… только твоя…»
И он смутился. Смутился и обрадовался: да, она была его, только его, и разлука ничего не изменила в их отношениях, просто он раньше ничего о ней не знал по-настоящему, хотя казалось, что знал все. И вот теперь, только теперь он начал ее узнавать…
Они пробились к поэту, и Мэри расцеловалась с ним, как с давним знакомым, потом обернулась к Виктору, представляя его:
— А это… мой друг Виктор Невелинг… Тоже из Южной Африки…
Виктор протянул руку и увидел, как протянутая ему навстречу рука поэта дрогнула, как глаза его потемнели.
— Невелинг? Вы, случайно, не родственник…
— Он мой друг, Алекс, — с нажимом произнесла Мэри и еще больше нажала голосом: — Он наш друг.
Тогда поэт покорно улыбнулся и крепко пожал руку Виктора:
— Рад познакомиться, товарищ. Вы давно с родины? Мне бы хотелось поговорить с вами. Можно? После всего этого…
Он явно постеснялся сказать: «После моего доклада» — и чуть смутился.
Виктор кивнул, Алекс становился ему все симпатичнее, и он поймал себя на мысли: «Хорошо, что этот парень белый!» И тут же испугался этой предательской мысли и тому, что Мэри вдруг как-нибудь поймет, о чем он сейчас подумал. Но на ум пришло и другое: он всегда считал, что террористы АНК — черные, а тут…
После собрания они долго сидели втроем в недорогом кафе в квартале, населенном почему-то преимущественно испанцами, и говорили о родине, по которой Алекс, не скрывая, тосковал. Выяснилось, что он из аристократического, по южноафриканским понятиям, рода — его предки, кальвинисты-голландцы, появились в Южной Африке куда раньше Невелингов! И у Алекса еще совсем недавно на родине было все… если бы он только захотел, чтобы все это было: положение, земли, деньги, слава. А теперь у него не было ничего.
В голове у Виктора настойчиво вертелись вопросы: ради чего Алекс, поэт-аристократ, связался с чернокожими и коммунистами? Ради чего сидел в тюрьме? Ради чего лишился родины и оказался в изгнании? Эти вопросы рвались наружу, висели на кончике языка, но что-то не позволяло их задать… ну хотя бы сегодня, в первый день их знакомства.
Мэри покинула их на несколько минут, и Виктор решил воспользоваться этим. Он все никак не мог забыть, как потемнел взгляд поэта и дрогнула его рука, когда Мэри произнесла его фамилию — Невелинг… Уже с того момента в его знакомстве с Алексом была какая-то недоговоренность, которую оба чувствовали и которая обоих смущала.
— Мой отец — Леон Невелинг, — вдруг сказал он, словно бросился в ледяную воду, и вскинул голову, ожидая реакции собеседника. Тот мягко улыбнулся:
— Значит… вы тоже из первопоселенцев… Элита! Как и мы… — И он назвал свою аристократическую фамилию. — Что ж, ваш отец — серьезный противник. И умный. Мы ощущаем это постоянно, — продолжал Алекс, помолчав с минуту. — Бороться нам все труднее… Тем труднее, чем мы ближе к победе.
— Ближе к победе? К какой победе? — искренне удивился Виктор. И тут уж вопросы, которые он так долго не решался задать, вдруг посыпались сами по себе.
Алекс встретил их спокойно, не обиделся, не удивился.
— Ну, что ж, — просто сказал он. — Мы с вами земляки, и нам есть о чем поговорить…
И тут они заметили возвращающуюся к их столику Мэри и, не сговариваясь, решили: разговор этот состоится не сейчас — потом, без нее.
Однако на следующий день Алекс не пришел на место встречи, о котором они договорились при расставании. А еще через неделю в газетах появились полупредположения-полуутверждения, что Алекс X., известный южноафриканский поэт, лауреат многих международных литературных премий, похищен агентами НИС и тайно вывезен в Южную Африку.
Глава 11
Леон Невелинг старался не думать о глупой выходке сына. У парня не выдержали нервы, сказалось болтание без надзора в слюнявой Европе, нахватался всяких там идей — человеколюбие, гуманизм, «не сотвори зла», «не убий» и всякая прочая чепуха для попов и вонючих интеллигентов. Смотрел бы лучше фильмы о Рембо, был бы настоящим человеком; только такие, умеющие за себя постоять, пробивают себе дорогу в жизни. А тут… испугался крови. Что ж, многие боятся крови, но потом привыкают — привыкнет и Виктор. Впрочем, может быть, хорошо, что он повел себя именно так, — это будет ему уроком. Все, что ни делается, — к лучшему.
Расследование, затеянное службой прослушивания, Невелинга не волновало: оно будет прекращено без всяких объяснений в интересах государственной безопасности, а что это за интересы, определяет пока, слава богу, он, Леон Невелинг.
И хватит об этом. Сейчас его гораздо больше волнует то, что в эти минуты происходит в самолете, идущем по «изогнутому лучу», направленному старым Пингвином. Жаль, что нельзя пронзать мыслью расстояние, невидимкой оказаться там, где тебе хотелось бы присутствовать.
…Но лишь через два месяца, когда Мозамбикское информационное агентство опубликовало показание самописца, установленного в «черном ящике» — контрольном приборе, фиксировавшем все, что происходило во время полета на борту самолета, следовавшего специальным рейсом Лусака-Мапуту и разбившегося на границе между ЮАР и Мозамбиком, Невелинг, как и все в мире, смог прочитать о том, что случилось в тот трагический вечер. Вновь и вновь перечитывал он сообщение, копия которого долгое время не убиралась с его стола…
«Из стенограммы разговоров между членами экипажа, а также между самолетом и диспетчерской вышкой аэропорта Мапуту (столицы Мозамбика) следовало, что экипаж был уверен, что самолет приближается к Мапуту»,- говорилось в документе, опубликованном Мозамбикским информационным агентством (МИА).
Но вот заработал «изогнутый луч» Пингвина.
«19 часов 11 минут 28 секунд(по Гринвичу). Самолет меняет курс и совершает поворот вправо, повинуясь сигналу радиомаяка, который штурман считает радиомаяком Мапуту.
19 часов 12 минут 51 секунда.Второй пилот обеспокоен странным поведением приборов, но экипаж продолжает полагаться на их указания».
Затем появляются сомнения. С каждой минутой они крепнут. Установлена связь с авиадиспетчером аэропорта Мапуту, где, по мнению экипажа, через пять минут должна была быть совершена посадка.
Авиадиспетчер спрашивает, виден ли с самолета аэропорт. «Пока нет», - отвечает ему радист, добавив в ответ на следующий вопрос, что экипаж не видит огней взлетно-посадочной полосы. Однако летчики уверены, что, судя по приборам, их машина приближается к Мапуту.
«Черный ящик» бесстрастно записывает. Их переговоры с авиадиспетчером о предстоящей посадке в столичном аэропорту.
…Невелинг оторвал взгляд от строчек информационного сообщения МИА, становящихся все тревожнее и своей объективной неуклюжестью лишь подчеркивающих нарастающую напряженность событий, пролистал назад пачку листков, лежащих перед ним на письменном столе, и вновь медленно перечитал уже не раз читанные им абзацы:
«Чего-то я не понимаю, — пробормотал штурман, а пять секунд спустя воскликнул: — Инструментальная система посадки выключилась… дальномер не работает!»
Невелинг выбрал синий, притуплённый карандаш (остро заточенных он не любил — они ломались при нажиме, и это его раздражало) из полдюжины разноцветных карандашей, стоявших на столе в высоком, отполированном и покрытом лаком копыте жирафа, и жирно, дважды подчеркнул вновь прочитанное.
— А Пингвин все эти годы действительно шел в ногу с техническим прогрессом, — произнес он вполголоса и одобрительно усмехнулся.
Судя по этим строчкам, установка Пингвина действовала безотказно — не только сорвала самолет с курса, но и вывела из строя его важнейшие приборы.
Что происходило затем, Невелинг знал уже чуть ли не наизусть — столько раз он читал и перечитывал этот рассказ о последних минутах операции «Час Пингвина».
— В 19 часов 21 минуту 39 секунд самолет врезался в склон горы Мбузини на скорости 211 километров в час! — не заглядывая больше в бумаги, торжественно-трагическим голосом повторил он последние строки лежащего перед ним документа.
Затем открыл его последнюю страницу и все тем же синим карандашом жирно обвел точку в конце этой фразы, задумчиво обвел ее еще раз, еще и еще, откинулся на спинку кресла, крепко зажмурился и сильно потер указательным пальцем межбровье — глаза давило от вдруг возникшего напряжения.
Да, перед ним на столе лежала запись агонии, бесстрастный документ, фиксирующий последние минуты человеческих жизней, и — сколько раз Невелинг ни перечитывал его, каждый раз это чтение вызывало в нем невольное волнение, и что-то, что было сильнее его, опять и опять заставляло его читать и перечитывать эти трагические строки.
В документе МИА не было недостатка и в комментариях действий погибших пилотов, и в предположениях относительно того, что им следовало бы делать в складывавшихся обстоятельствах. Все это уже много раз обсуждалось в прессе специалистами и журналистами, поддерживалось или опровергалось ими — задним умом все были умны и горазды давать советы…
Впрочем, до тайны «изогнутого луча» они почти докопались, что тоже нашло отражение в документе МИА. И абзацы, посвященные этому, Невелинг помнил так, словно их оттиснули у него в памяти раскаленным железом:
«Первоначальная причина катастрофы заключается в повороте самолета на юго-запад, вызванном загадочным всенаправленным УКВ-радиомаяком. Если бы не вмешался этот радиомаяк, самолет продолжал бы следовать по своему маршруту.
Так что же это был за маяк? Если это был ложный маяк, то где он находился?»
Глава 12
К тому времени, когда Мозамбикское информационное агентство опубликовало свой документ, газеты уже досыта наговорились на тему о ложном маяке. Всплыла и история с такими маяками, использовавшимися в годы второй мировой войны. Что ж! Повспоминали, погадали, поговорили и позабыли — никаких конкретных доказательств того, что было совершено преступление, у газетчиков не было.
Уж об этом-то Невелинг позаботился заранее! План его был прост и циничен. И, посвящая в этот план Виктора, Невелинг-старший упивался, не замечая того, своим профессионализмом. Даже ужас, читаемый им в глазах сына, вызывал в нем холодное самовосхищение.
…Стоя перед рабочим столом отца, сидевшего в кресле, откинувшись на его высокую спинку и полуприкрыв глаза тяжелыми веками, Виктор слушал, оцепенев от ужаса, жесткие, уверенные и бесстрастные слова-приказы. На столе между ними были аккуратно разложены консервные банки и оружие — американский кольт-бульдог и израильский автомат «узи», топографическая схема, испещренная линиями, буквами и цифрами, квадратиками, треугольничками, крестиками и звездочками.
Конечно, не для Леона Невелинга, не для шефа Системы было это занятие — проводить технический инструктаж исполнителя операции, как делал он это когда-то на первых ступенях своей карьеры, но… в этой операции нужно было исключить даже малейший риск, в ней не должно было быть ни одного лишнего свидетеля! И, разъясняя ее план, Невелинг то и дело повторял эту мысль, стараясь подготовить Виктора к пониманию того, что ему предстоит сделать.
— То, что будут делать люди Пингвина, — чеканил Невелинг-старший, бесстрастно глядя в лицо сына, — тебя не должно касаться. Это их работа, и аванс за нее они уже получили. Они знают, что в район операции одновременно с ними мы направили наши специальные подразделения. Пингвин уверен, что я посылаю тебя для координации совместных действий его группы с этими подразделениями… если вдруг возникнет такая необходимость. Однако… — Он протянул руку к консервным банкам и выбрал из них коробку испанских сардин — вытянутый белый овал с темно-красной наклейкой, приподнял ее на раскрытой ладони, чуть подбросил и поймал, цепко обхватив сильными пальцами: — Главная твоя задача — в этом.
Сделав многозначительную паузу, чтобы подчеркнуть важность того, что он сейчас скажет, Невелинг холодно улыбнулся и принялся излагать главную задачу Виктора, хладнокровно отмечая про себя, как бледнеет лицо сына…
