Александр Дюма-отец в своем романе «Ожерелье королевы» (он издавался и на русском языке) описал полную приключений жизнь Жанны де ла Мотт-Валуа. Естественно, это была не беллетризованная биография, а роман. И потому Дюма вовсе не следовал букве документов и четкой канве реальных фактов. Приверженец острого, динамичного сюжета, Дюма написал книгу о Жанне де ла Мотт. Он не хотел сковывать свою фантазию. Жанну де ла Мотт ему пришлось сделать особой еще более энергичной и вероломной. В чем-то ее образ напоминает леди Винтер из «Трех мушкетеров». Но чувствуется, что автор, осуждая многие поступки своей героини, иной раз все же испытывает симпатию к ней. И даже немного любуется ею. Еще бы! На фоне вымороченных Бурбонов, трусливых придворных Жанна выглядит человеком ярким, сильным, решительным. Дюма мог знать о заметке, в которой сообщалось о смерти престарелой графини де ла Мотт в убогой гостинице Сен-Жерменского предместья. Мог знать. Но знал ли? Наверняка мы этого утверждать не можем. Так ли, иначе ли, но факт остается фактом: маститый романист, хорошо чувствовавший достоверность и психологическую мотивированность той или иной исторической ситуации, решил все же остановиться на самой популярной в те годы версии — самозваная графиня бежала в Англию, где покончила жизнь самоубийством.
      И ошибся! Впрочем, винить Дюма не следует. Ведь всем было известно, что свидетельство о смерти Жанны хранится в лондонской Ламбертской церкви. Вышли в свет и десятки научных и популярных книг, в том числе многотомное собрание (оно было издано в Германии) самых драматичных судебных процессов XVIII и начала XIX века. И во всех случаях финал жизни Жанны автором представлялся несомненным — выбросилась в Лондоне из окна во время одной из пьяных оргий, скорее всего — в состоянии невменяемости. Дюма пользовался этими документами. Считал их точными и несомненными.
      Одно лишь удивляло — никто не догадался отправиться в Лондон и попробовать поискать могилу Жанны. То-то было бы удивления — ведь могилы в действительности не существовало. Наконец, Александру Дюма, писателю, психологу, должно было прийти на ум и другое: с какой стати самозваная графиня де ла Мотт, «нищая Валуа», авантюристка, женщина решительная, смелая, так внезапно вдруг капитулировала бы? Ей ведь было свойственно схватываться с судьбой врукопашную, пытаться ее переупрямить. Дюма явно ошибался, полагая, что казнь на Гревской площади сломила Жанну.
      Наконец, не следует забывать еще об одном обстоятельстве. Конечно, никто всерьез не верил «отработанной» самой же Жанной версии о том, что она ведет свой род от старых французских королей — ветви Валуа. Не было тому ни четких документов, ни убедительных доказательств. Но разве не существовали в истории Лженероны, Лжедмитрии? Разве уже забылась история крестьянской войны во главе с Пугачевым, объявившим себя чудом спасшимся царем Петром III? Кто мог поручиться, что в сложной политической атмосфере Европы конца XVIII и начала XIX века кому-нибудь не придет на ум объявить Жанну «спасительницей отечества», чтобы свергнуть, к примеру, Бонапарта или вновь воцарившихся после его падения Бурбонов? Для французской дипломатии и тайной полиции было столь естественно попробовать физически устранить Жанну де ла Мотт, называвшую себя Валуа. И она сама, естественно, могла, спасая жизнь, решиться на поступки смелые и неожиданные — сменить имя, уехать в дальние страны.
      Вот этой- то возможности и не учел знаменитый романист.

      Душным августом 1826 года по дороге из Петербурга в Крым скакал фельдъегерь от начальника главного штаба Его Императорского Величества барона Ивана Ивановича Дибича. Генерал от инфантерии Дибич — лицо в русской истории известное. Хотя родился Дибич не у нас, а в Пруссии, но с 1801 года был на русской службе. Известность его началась с фразы императора Павла: «Фигура поручика Дибича наводит уныние на целую роту». Дибич и вправду был кривобок и неуклюж. А цвет его волос приводил в изумление — они были не просто рыжими, а огненными. Именно к начальнику главного штаба в 1825 году стекались доносы о тайных политических обществах в России. По приказу Иогана Карла Фридриха Антона Дибича, которого в России стали попросту именовать Иваном Ивановичем, в стране была проведена волна арестов в войсках. Дибич спешил: ему представлялось страшным кого-нибудь «недоарестовать». По представлению Дибича был, в частности, взят Пестель…
      Напомним вкратце, что это было за время.
      Остались позади Отечественная война и годы надежд на обновления в стране. Многие бывшие герои Аустерлица, Смоленска, Бородино, Лейпцига, смело бросавшиеся под ядра и пули, превратились в усердных чиновников, раболепных, злобных и мстительных. Некогда либеральный генерал Воронцов, воинская доблесть которого была вне подозрений, превратился в мелочного, ограниченного Новороссийского генерал-губернатора, истово травившего Пушкина. И его собственной жене молва приписывала слова: «Каким героем он мог погибнуть! Каким мелким эгоистом он живет!»
      Уже была распущена комиссия по выработке конституции. А царь Александр I, позер и лицемер, который еще в 1815 году, возвращаясь домой из Парижа, в окрестностях чешских Будейовиц на виду у честной публики помогал крестьянину Лаврентию Фейтелю обрабатывать его убогое поле, в последние годы своего правления уже не играл в демократизм. Он вообще мало занимался делами страны. Его хватало на то, чтобы сослать кого-нибудь за вольнодумство или приблизить Аракчеева.
      За время своего царствования «властитель слабый и лукавый» исполнил на исторической арене множество ролей с превращениями. Был чуть ли не борцом против тирании родного отца Павла I (не без его ведома совершилось и убийство императора), сначала другом, а затем врагом Наполеона, спасителем Европы и поборником политических свобод для Польши (поговаривали даже, что Александр в своих пропольских симпатиях зашел так далеко, что собирается присоединить к Польше некоторые исконно русские области). Одно время император играл ключевую роль в европейской политике, пытался перехитрить Меттерниха и Талейрана, причем иной раз небезуспешно! Под конец жизни ударился в малопонятный для окружающих мистицизм и затосковал. Современные психиатры определили бы такое состояние духа как тяжелую депрессию, из которой император время от времени выходил, чтобы кого-либо наказать, сослать или издать указ, оборачивающийся трагедией для миллионов русских…, Решил было строить по всей стране дороги, издал строгое распоряжение (вспомните знаменитые пушкинские строки, написанные в ту пору: «Авось дороги нам исправят…»), но вскоре охладел к затее… Задумал преобразить облик всех русских городов, но когда дело дошло до ассигнования средств из казны, сам же поспешил «забыть» об этом плане… Время от времени поговаривал о необходимости дать России свободу и конституцию, но при этом слова «свобода» и «конституция» оставались под запретом. Произносить их имел право лишь сам монарх. Вдруг отправился в путешествие по югу страны, похвалил вид Севастопольской бухты и организацию обучения в Судакской школе виноградарства, а затем, прибыв в Таганрог, внезапно заболел и преставился. Странный монарх, утомивший и раздергавший страну своими прихотями и капризами, даже удалиться в мир иной умудрился при обстоятельствах загадочных. Очень скоро начали поговаривать, что он не умер, а прячется в дальнем скиту, зная, что против его царственной особы составился обширный заговор. Могли же убить его отца Павла, почему же не могут так же спокойно отправить к родителю и сына? Вдовствующая императрица «опознала» сына в гробу. Но для чего потребовалось само «опознание»? Подобное ведь тоже не каждый день случается. В общем, Александр странно жил и странно умер.
      А затем настало междуцарствие, две недели «смутного времени», совсем как во времена Годунова и Лжедмитрия. Трон пустовал. Те, кому не были ведомы хитросплетения дворцовых интриг, кто был далек от атмосферы, царившей в те дни в Зимнем, мало что поняли в действиях претендентов на престол. Войска присягнули на верность императору Константину. Вдруг стало известно: Константин отрекся от престола в пользу младшего брата Николая. Кто мог знать, что вся эта «пляска» вокруг трона осуществлялась по сценарию, разработанному на семейном совете Романовых?
      В стране царила растерянность. Передовые люди решили, что настало время покончить с самодержавием. Грянули выстрелы на Сенатской площади — восстание 14 декабря. Всем было совершенно ясно, что страна больна. Даже новый император Николай не сразу решился показать себя сильным человеком. Он затеял сложную игру. Жестоко карая декабристов, не забывал смахнуть с ресниц как бы невольно набежавшую слезу. Попутно покарал и нескольких людей, уже не имевших отношения к тайным обществам, но некогда обидевших полковника Романова — острым словом, независимым поведением, просто твердым взглядом… Работала следственная комиссия. Император сам просматривал протоколы допросов. Со многими арестованными беседовал лично. Ведь произошла вещь неслыханная: то, что среди некоторых статских нашлись заговорщики, еще можно было как-то объяснить. Но ведь заговор поддержали войска! Ходили даже слухи, что на помощь декабристам может двинуть свою армию дремавший за хребтом Кавказа, в Тифлисе, стареющий лев — генерал Ермолов, соратник Кутузова, человек решительный и смелый. А что, если бы он решился двинуть войска на столицы? Как тогда? Иной раз новому императору казалось, что события на Сенатской площади лишь пролог к чему-то еще более зловещему, гибельному для самой монархии… На Украине восстал Черниговский полк… В Варшаве арестовали отчаянного Лунина, не отрицавшего, что он некогда замышлял цареубийство… В Тифлисе сделали обыск в квартире Грибоедова… Аресты, обыски, допросы… Они шли в Киеве и Одессе, на Кавказе и в Варшаве. Усмирить столицы еще можно. Но как усмирить всю огромную, бескрайнюю провинцию? А ведь оттуда, именно из провинции, ждали новых действий, направленных против престола.
      Осенью 1826 года Дибич вместе с императором находился в Москве, где Николай задержался после коронации. В Москву, к Дибичу, стекались многие секретные бумаги. Сюда переадресовывали доносы, которые все еще продолжали поступать на имя начальника главного штаба. Но одновременно всходила звезда и начальника III отделения (тайной полиции) Бенкендорфа. Причем зачастую одни и те же дела вели и Бенкендорф, и Дибич. Новому императору казалось, что так удобнее — пусть один проверяет другого. Бенкендорф был, пожалуй, хитрее и сообразительнее Дибича. Он уже успел прикрыть от справедливого возмездия изменника Фаддея Булгарина, сражавшегося в войсках Наполеона против России, доносчика и ярого врага передовой отечественной культуры. Но что были Дибичу и Бенкендорфу судьбы России, ее народа, ее культуры? За очередное повышение, орден, имение они готовы были продать всех и вся. И в свою очередь пригревали подобных себе.
      Но дело происходило во время, когда Бенкендорф еще не взял верх над Дибичем. Наиболее секретными делами занимались пока что оба. И доносы, подчас одинакового содержания, поступали в два адреса. Авторами доносов были уже не только платные шпионы, но и многие из тех, кто в душе в свое время сочувствовал заговорщикам, а теперь в приступе верноподданнических чувств спешил откреститься и от крамольных друзей, и от собственных крамольных мыслей…
      Казалось, с тайными обществами было на время покончено. Но со всеми ли? Вдруг где-либо «затерялось» какое-нибудь, сумевшее так законспирироваться, что на него по сей день не натолкнулись. Ведь не случайно многие декабристы (они избрали эту тактику в наивной вере, что так можно будет вырвать у царя реформы) утверждали, что брожением охвачены почти все высшие и низшие чины в армии.
      — Опасно то, что бунт может стать модой, — сказал однажды император Дибичу. — А свободомыслие будет принимаемо за нормальный образ мысли.
      А в другой раз:
      — Не должно иметь мнение об отце. Не должно иметь мнение и по поводу государя. И отцу, равно как и государю, нужно не одобрение — в нем он не нуждается, — а любовь детей и подданных.
      В императоре, как и во всех русских самодержцах, было немало немецкой крови. Дибич был чистокровным пруссаком. И он совсем не понимал России, в частности партизанского движения 1812 года. Почему десятки тысяч людей сами брались за оружие и шли на неприятеля? Без приказа сверху, без точного монаршего повеления? А если бы монарх повелел замириться с французами, послушались бы его партизаны? Кто знает! Вдруг завтра снова возьмутся за топоры и вилы?
      И именно потому, что педантичный Дибич мало что понимал в этой стране, казавшейся ему странной и неорганизованной, он больше полагался на мнение императора. Поддержал идею вызвать из Михайловского в Москву опального стихотворца Александра Пушкина, хотя ни строки его не читал и даже не имел понятия, за что, собственно, Пушкина сослали. И вообще Дибич был твердо уверен, что государству куда полезнее иметь одного хорошо обученного гренадера вместо роты поэтов. События последнего года убедили Дибича, что и вольнодумные стихотворения будоражащим образом воздействуют на умы. В том числе на умы гренадеров. Пушкина нельзя было оставлять вне поля зрения правительства…
      И посреди всех этих дел странной, неожиданной представлялась срочная депеша Таврическому губернатору Нарышкину: ее почему-то следовало отвезти из Москвы в Петербург, показать тамошнему военному генерал-губернатору, а затем уже скакать напрямик в Симферополь. Но служба — превыше всего.
      …На станциях фельдъегерь покрикивал на смотрителей и требовал лучших лошадей. Он скакал и днем и ночью. Спал, забившись в угол повозки и кое-как прикрывшись шинелью. У него была инструкция — времени не терять.
      Пуще зеницы ока он берег конверт с двумя сургучными печатями на его обратной стороне. Конверт лежал в кожаной сумке, а сумка висела на груди фельдъегеря. В случае чего, он защищал бы эту сумку, не щадя жизни своей. Но если бы кто-то решился сломать печати, вскрыть пакет и прочитать депешу, то был бы, наверное, премного удивлен. Казалось, в такой спешке не было никакого смысла. Ведь речь шла вовсе не о государственных тайнах, а о какой-то темно-синей шкатулке. Впрочем, мы с вами располагаем подлинным текстом отношения И.И.Дибича за № 1325 из Москвы на имя Таврического губернатора Д.В.Нарышкина:
       «В числе движимого имущества, оставшегося после смерти графини де Гаше, умершей в мае месяце сего года близ Феодосии, опечатана темно-синяя шкатулка с надписью «Marie Cazalete», на которую простирает свое право г-жа Бирх. По Высочайшему Государя Императора повелению, я прошу покорно Вас, по прибытии к Вам нарочного от С.-Петербургского военного генерал-губернатора и по вручению сего отношения, отдать ему сию шкатулку в таком виде, в каком она осталась после смерти графини Гаше».
      Чтобы добраться до Симферополя, фельдъегерю понадобилось ровно восемь дней.
      Губернатор Нарышкин прочитал депешу и удивленно поднял седую бровь. В чем дело?
      Нарастающее внимание к Тавриде со стороны Петербурга не сулило ни выгод, ни спокойной службы. С легкой руки Екатерины зачастили сюда и коронованные визитеры. Если незадолго до смерти побывал здесь император Александр, то вполне вероятно, сюда может пожаловать и новый. Таврида становилась слишком уж бойким местом. И это губернатору не нравилось.
      — Нарочного поместить на квартиру. Обеспечить ему стол, — распорядился губернатор. — А ко мне позвать Браилку.
      Браилко был человеком молодым, но уже преуспевшим по службе и в глазах губернатора. Числился он чиновником по особо важным поручениям. И такие поручения ему действительно случалось исполнять. И частенько.
      — Выясните, — сказал губернатор, — что это за шкатулка? Что за графиня? Какие права кто и на что простирает? При чем здесь госпожа Бирх и сам государь император? Откуда в Москве и Петербурге узнали о смерти графини?
      Уже через два дня Браилко доложил губернатору, что сведения о смерти графини де Гаше поступили в Петербург от барона Боде, который владеет в Судаке дачей и виноградниками, постоянно проживает там и, казалось, окончательно натурализовался. Да, действительно он был душеприказчиком графини, дружил с ней и собирался перевезти ее к себе в Судак, но не успел. Что же касается упоминавшейся в депеше госпожи Бирх, то это камеристка императрицы Елизаветы Алексеевны. Вероятно, графиня де Гаше познакомилась с камеристкой императрицы в Петербурге, где жила с 1812 по 1824 годы.
      — И всего-то дел? — удивился губернатор. — Ради этого гнали через всю страну нарочного?
      — Если барону Дибичу было известно еще что-то важное, касающееся графини, то следовало бы хоть коротко пояснить это в депеше. Уж не о тайных ли обществах речь? Тогда при чем тут камеристка?
      — Капризы камеристки императрицы иной раз значат для судьбы державы больше мнений министров. И вообще… Не было бы чего похуже. Со шкатулкой разберемся. Пошлем Мейера. Его усердие при исполнении обязанностей может служить примером ревностного отношения к службе.
      Нарышкин почему-то вспомнил свой разговор с Дибичем позапрошлым летом в Царском Селе. Только что назначенный начальник главного штаба толковал о необходимости сильной и прозорливой власти. Он утверждал, что друзьями правительства могут быть люди двух категорий — твердо преданные престолу граждане, умеющие быть выше собственных чувств, способные, как библейский пророк, принести в жертву не только себя, но даже собственного сына. Это сознательные друзья. Но есть и друзья бессознательные. Это те, у кого чувства берут верх над рассудком. Неосмотрительно помянув всуе имя государя, они со временем раскаиваются. Раскаявшись, обязательно назовут одного или двух своих сообщников. И в тот самый момент, когда они в первый раз произносят вслух имена своих друзей, перед которыми им в дальнейшем будет стыдно, если правительство решит огласить источник получения им сведений, чувствительные, но заблуждавшиеся граждане становятся уже опорой престола.
      Если перевести все эти рассуждения на нормальный язык, то Дибич просто-напросто поучал Нарышкина, как следует вербовать доносчиков.
      — И все же барону Дибичу следовало писать нам яснее. Ведь для нас загадочна причина вмешательства государя в дело об имуществе покойной графини.
      Нарышкин не обратил внимания на довольно свободный тон, в котором Браилко говорил о Дибиче. Браилко был любимцем губернатора.
      — А нам-то что? Отошлем шкатулку — и дело с концом. Забот и без шкатулок хватает.

      И все же губернатор Таврический Дмитрий Васильевич Нарышкин явно сплоховал, поручив исполнение приказа Дибича старательному, но малоинициативиому чиновнику Мейеру. Знай Нарышкин, сколько хлопот ему доставит эта шкатулка, он сразу же послал бы на розыски умного Браилку. А то, чего доброго, и сам бы отправился в Старый Крым лично.
      Воспитанный в канцеляриях, Мейер не привык размышлять над приказами. Если бы его послали в отдаленный замок обмерить и взвесить там привидение, Мейер взял бы весы и аршин и тут же отправился бы в путь, не утруждая себя досужими размышлениями, а потом ночами бы не спал, подстерегая несчастное привидение, дабы возвестить ему: «Милостивый государь! Пожалуйте-с на обмер и взвешивание, поскольку на то есть распоряжение его превосходительства господина губернатора».
      К чести губернатора надо сказать, что, не полагаясь на Мейера и абсолютную разумность его действий, Нарышкин предписал на всякий случай изъять все шкатулки, какие только попадут под руку: синие, зеленые, красные, неопределенных цветов. Да к тому же еще собственноручно написал распоряжение, которое сохранилось в архивах. Вот его текст:
       «Известно, что графиня Гаше находилась и умерла в Старом Крыму, имущество ее описано тамошнею ратушею при бытности назначенных графинею Гаше изустно перед кончиною своею душеприказчиков: коллежского секретаря барона Боде, иностранца Килиуса и заведовавшего делами покойной феодосийского 1-й гильдии купца Доменико Аморети, которое, по распоряжению тамошнего губернаторского правительства, взято в ведомство феодосийской дворянской опеки. В описи имущества показаны четыре шкатулки без означения, однако, каких они цветов, но одна из них, под № 88, с дамским прибором и отмечена следующею госпоже Бирх. Вероятно, это та самая шкатулка, о которой начальник генерального штаба пишет мне».
      Мейер после приказа губернатора сразу же ринулся в Феодосию. Через шесть дней он возвратился и представил губернатору рапорт, датированный 30 августа.
      Из рапорта следовало, что имущество покойной находится в Судаке на сохранении у душеприказчиков Боде и коллежского регистратора Банка. Банк — это уже было новое имя. Мейер отправился в Судак, прихватив с собой феодосийского судью Безкровного. Выяснилось, что шкатулки не опечатаны, ключи от них находятся у Боде, а второй опекун — Банк — никакого участия в приемке имущества покойной не принимал. Мейер вконец запутался и затребовал от барона Боде письменного объяснения.
      Оно было подцшто к делу. Чувствовалось, что писал его человек, плохо владевший русским языком.
       «В каком именно виде сии шкатулки найдены по смерти графини де Гаше, мне неизвестно, прибыв в Старый Крым, где она скончалась, лишь сутки после ее смерти и войдя в ее комнаты еще через полсуток после моего прибытия. Все, что я могу припомнить, есть что баульчик, открытый при мне, был точно в таком виде, в каком он теперь, а темно-синяя шкатулка, была запечатана в моем присутствии старокрымскою ратушею на первый случай, оной мне распечатана в моем присутствии, причем, сколько могу припомнить, она была в таком же виде, как теперь».
      Тут бы Мейеру ухватиться за несоответствие в показаниях: почему отсутствовал при запечатывании и вскрытии шкатулок второй опекун, Банк? Кто такой иностранец Килиус? Мейер не догадался этого сделать. Да и сам губернатор Нарышкин полагал, что на том о графине де Гаше в Петербурге забудут. Но не тут-то было. Вскоре губернатор получил из столицы депешу и вовсе странного содержания. Ее подписал управляющий Новороссийскими губерниями и Бессарабской областью граф Пален, ведавший всеми делами, поскольку в ту пору наместник Новороссийского края граф М.С.Воронцов был в отъезде. Петр Петрович Пален — один из троих сыновей известного в нашей истории графа Петра Алексеевича Палена, участника успешного заговора против императора Павла I. Несмотря на то что Пален-отец до конца дней своих был в официальной опале, сыновья зарекомендовали себя приверженцами престола. И в ответ не были обойдены ни чинами, ни высочайшими милостями. Тот самый Петр Петрович Пален, о котором идет речь, дослужился до полного генерала.
      Вот что он писал Нарышкину:
       «Господин генерал-адъютант Бенкендорф препроводил ко мне письмо на имя барона Боде и записку, из коей видно подозрение, падающее на некоторых лиц, находившихся в дружеской связи с умершею близ Феодосии графинею де Гаше, в похищении и утайке бумаг ее, кои заслуживают особого внимания правительства, и сообщил мне Высочайшую Его Императорского Величества волю, дабы, по вручении помянутого письма г. Боде, были употреблены все средства к раскрытию сего обстоятельства и к отысканию помянутых бумаг. Сообщая о сем Вашему Превосходительству и включая означенные письма и записку, я покорнейше прошу Вас, милостивый государь, употребить все зависящие от Вас распоряжения к точному и непременному исполнению таковой Высочайшей Его Императорского Величества воли, — и о исполнении того уведомить меня в непродолжительном времени для донесения о том по принадлежности».
      Чувствовалось, что Николай I испытывает августейшую тревогу и августейшее нетерпение. Возможно, Пален получил от Бенкендорфа выговор за нерасторопность в исполнении воли монарха. Да и сам губернатор Нарышкин теперь не на шутку струхнул.
      — Бес меня попутал послать туда Мейера, — пробормотал он, читая письмо Палена. — Теперь ищи свищи ветра в поле.
      На этот раз пришлось уже ехать Браилке.

      Январь 1827 года выдался в Крыму холодным, как никогда. Перевалы замело еще в декабре. От самого Симферополя до Феодосии образовался сплошной санный путь. Вот по этому-то пути и мчал титулярный советник Иван Яковлевич Браилко, чтобы расследовать все обстоятельства смерти графини де Гаше, попытаться выяснить, что сталось с оставшимися после нее бумагами. Конечно, после того как Мейер переполошил всех в Феодосии и Судаке, провести успешное дознание было очень трудно. Но Браилко верил в свою звезду и в собственное умение делать из фактов выводы. К тому же Браилко считал себя человеком достаточно решительным, способным разрубить любой гордиев узел.
      После декабрьских событий на Сенатской площади, когда по югу страны прокатились аресты, губернатору Нарышкину донесли однажды, что у Браилки в столе видели журнал с поэмой Рылеева. Губернатор потребовал чиновника пред свои ясны очи.
      — Да, это правда, — сказал Браилко. — Я читал. И мог ли я не читать? Ведь все мы должны радеть о благополучии престола. А благополучие престола зависит и оттого, сумею ли я, находясь на своем, пусть даже малом и незначительном, посту, распознавать заговорщиков. Я должен знать, что они говорят и что думают.