Командир Пашков не увидел тех десятерых, которых отобрал для броска Одинцов. В пещере было уже совсем темно. Но Пашкову и не нужно было на них смотреть: он каждого из них узнал по голосу. Подойдя к строю, Пашков протянул руку, положил ее на плечо правофланговому бойцу и сказал:
      — Ну, готов?
      — Готов, товарищ командир, — услыхал он в ответ низкий голос бойца.
      — Ты Каштанов? — спросил Пашков.
      — Я, товарищ командир, — подтвердил боец.
      — Партбилет сдал? — продолжал спрашивать Пашков.
      — Сдал комиссару.
      — Конечно, может, и зря окажется такая предосторожность. Но сам понимаешь, Каштанов, — сказал Пашков.
      — Понимаю, товарищ командир, — ответил боец.
      — И остальные сдали? — спросил Пашков.
      — Сдали, — послышались ответы.
      — И ты тут, Гаврилюк? И ты, Боков? — узнал по голосу бойцов Пашков.
      — А где ж нам быть…
      — Хорошо. Гранаты у всех есть?
      — Есть. Еще бы по одной…
      — Дал бы, ребята, да у самих ничего не остается. А нам ведь раненых защищать, — напомнил Пашков. — Ну, хорошо.
      К ним, ориентируясь на голоса, подошел комиссар Лузгач. Сказал вполголоса:
      — Баррикаду частично разобрали.
      — Для отвлекающего маневра люди готовы? — спросил Пашков.
      — Готовы.
      Пашков снова обратился к тем, кто стоял перед ним в строю.
      — Сейчас, товарищи, я вас познакомлю с нашим замыслом, — сказал он. — Если казаки и ждут наших контратак, так только по дороге. И наверняка организовали на ней заслоны. А вы в горы пойдете. Там вас никто не ждет. Сначала мы выдвинем взвод на дорогу. Он завяжет с казаками бой. Казаки, как и полагается, попытаются наш взвод смять. Мы поддержим его пулеметным огнем. А вы тем временем поднимайтесь на гору и дуйте в лес. Погони за вами не будет. Кто вас ночью найдет в лесу? Растеряться тоже не бойтесь. С рассветом обходите вершину справа. Спуститесь на той стороне к реке. Там и соберетесь. Через реку вплавь. К железной дороге не подходите. Она охраняется, и вам через нее не пройти. Идите на солнце. Благодать оставите в стороне. Выйдете в низине. А за ней и фронт. Ясен маршрут?
      — Ясен, — нестройно ответили бойцы.
      — А раз ясен, тогда время терять не станем, — сказал Пашков и каждому из десяти на прощание пожал руку. — Только помните: не ради спасения собственных жизней идем мы на эту крайнюю меру. Ведет нас наш высокий революционный долг и строгий приказ товарища Кирова все сделать, себя не пожалеть ради спасения раненых товарищей. Так-то, товарищи!
      Потом обернулся к Лузгачу.
      — Выводи взвод, — сказал он.
      Комиссар Лузгач бесшумно растворился в темноте. Немного погодя Пашков услыхал, что за ним пошли люди. План действий отвлекающей группы был разработан до мелочей. Надо бесшумно выйти из пещеры через проход в баррикаде. Прикрываясь темнотой, пробраться к скале. Насколько возможно, подползти к дороге, коротким решительным штыковым ударом перебить казаков в пулеметном гнезде, завладеть пулеметом, развернуть его вдоль дороги и завязать с казаками огневой бой. А как только он разгорится, группе Одинцова взбираться на карниз и уходить в горы.
      Казалось, все было продумано и учтено до мелочей. Но выполнять все это в кромешной темноте пещеры оказалось совсем не так просто. Комиссар Лузгач, боясь малейшего шума, приказал своим людям разуться и обмотать приклады винтовок тряпками. Это было сделано. Но когда бойцы выбирались из пещеры через проход в баррикаде, кто-то оступился. Упал. Расшевелил каменный запал. Камни с грохотом посыпались вниз. Кого-то ударили по ноге. Не стерпев боли, человек вскрикнул. И тут началось…
      Ударил пулемет, который надо было захватить. Защелкали казачьи карабины. К счастью, никто из бойцов не пострадал. Те, кто уже вылез из пещеры, быстро попадали на землю. Те, кто только был готов протиснуться сквозь проход баррикады, — спрятались за камни. Казаки постреляли, покричали и так же неожиданно замолчали. Операцию отложили на полтора часа.
      Однако через полтора часа все начали сначала. На этот раз с предельной осторожностью отряд комиссара покинул пещеру. Бойцы сосредоточились под скалой и бесшумно подползли к камням, за которыми стоял пулемет. Впереди полз комиссар Лузгач.
      Он подал знак бойцам и первым очутился возле расчета. Пулеметчики, по всей вероятности, дремали, потому что ни один из них даже не поднял головы. Лузгач и тот боец, который был с ним в паре, легко и без суеты обезвредили расчет. Но очевидно, все же они чем-то выдали себя. Ибо казак, лежавший за соседним камнем, неожиданно окликнул пулеметчиков:
      — Что вы там возитесь? Эй, Силантий, ты что?
      Ему, конечно, никто не ответил. И тогда казак заорал во весь голос:
      — Тревога! Тревога, братцы!!
      И выстрелил в воздух. В следующий момент в него из нагана несколько раз выстрелил Лузгач. А боец развернул пулемет вдоль дороги и дал длинную очередь в ответ на замелькавшие тут и там огоньки выстрелов казаков. Перестрелка началась.
      Как только гул выстрелов заполнил поляну, подал команду своей группе Одинцов. Белые, казалось, совсем забыли о пещере. Бойцы беспрепятственно выбрались из-за баррикады наружу и сразу начали карабкаться по склону горы вверх. Так же благополучно они добрались до карниза и совершенно неожиданно для себя напоролись на засаду. Три выстрела ударили по ним из темноты. Но белые явно опоздали. В общей суматохе перестрелки они не заметили, как группа Одинцова очутилась на поляне, не видели, как бойцы поднялись на карниз, и спохватились только тогда, когда красные уже поднялись выше их. Одинцов бросил в стрелявших гранату. Она взорвалась, осветив желтоватым пламенем бородатого казака и какие-то диковинные, свежеоструганные слеги, торчащие над входом в пещеру. Потом вслед бойцам стреляли еще. И еще. Но их уже надежно скрыли деревья и большие, поросшие диким виноградом и мхом камни. Одинцову казалось, что группа разбрелась, что до рассвета и думать нечего собирать людей. Но на первой же остановке, когда он опустился на траву перевести дух, к нему подошли двое его товарищей. В темноте кто-то легонько свистнул. Из темноты вышли еще двое. Потом еще один. А когда двинулись дальше, к ним присоединились еще два человека.
      — Сколько же нас? — даже не поверил Одинцов.
      — С тобой аккурат восемь, — пересчитал людей боец.
      — И все целы?
      — Вроде никого не зацепило, — ощупав себя, ответили бойцы.
      — Где же еще трое? — спросил Одинцов.
      — Может, вперед ушли. Может, назад вернулись…
      — А может, уже на небе…
      — А может, уже у реки нас ждут, — сердито сказал Одинцов. — А мы прохлаждаемся.
      Спорить с ним не стали, хотя все отлично понимали, что до реки никто из них не успел бы добраться в на самом лихом скакуне. Пошли на яркую, маячившую над головами звезду и на черный силуэт горной вершины, оставляя ее, как и требовал того командир Пашков, слева. Несколько раз останавливались. Отдыхали. И шли дальше. Во время одной из таких остановок Одинцов вдруг вспомнил:
      — А что, хлопцы, когда я гранату шарахнул, кто видел, какие-то там жерди беляки понастроили?
      Шесть человек не видели ничего. Седьмой сказал:
      — Я тоже припоминаю. А сначала мне показалось, что это в глазах зарябило.
      — Нет, это точно. Что-то они там построили.
      — А что же это может быть?
      — А леший их знает.
      — Мне теперь кажется, они навес над пещерой делать хотят. Как будто от дождя хорониться.
      — Ну да, чтоб наших там не замочило, — подсказал кто-то.
      — А скамеек не видели? — шутя спросил другой. — Опять же чтобы товарищи бойцы могли посидеть и выкурить цигарку.
      — А может, понавешают они на те жерди веревок с петлями для товарищей бойцов? — спросил третий.
      — Скорее всего, — согласился Одинцов. — Только этих товарищей надо еще взять.
      Начало светать. Группа перевалила через гору. Внизу серой лентой в предутренних сумерках показалась река. До нее было далеко, но сверху она казалась почти рядом.
      — Поглядывайте по сторонам. Может, и те трое тут где-нибудь, — приказал Одинцов.
      Бойцы старательно выполняли эту команду. Смотрели и туда и сюда. Часа через два спустились к воде. Затаились в прибрежных кустах и ждали, не выйдут ли на берег остальные. Но не вышел никто.
      — Значит, троих уже потеряли, — сказал Одинцов. — А время идет. И надо спешить. — И он первым вошел в воду.

      Поговорив с Мещерским, доктор положил трубку и сел на стул.
      — Ну? — нетерпеливо спросила его Женя.
      — Будем ждать, — сказал доктор.
      — Чего? — не поняла Женя. — У моря погоды?
      — Ждать, когда теперь позвонит он.
      — А если не позвонит?
      — Должен позвонить. Для них тиф страшнее красных, — уверенно сказал доктор и опустил голову на руки.
      — А по-моему, ты опять зря тратишь время, — сказала Женя и сбросила с себя одеяло.
      — А вот это я тебе делать запрещаю, — категорически сказал доктор.
      — Но мне жарко!
      — Это и требовалось, — сказал доктор и подошел к постели. Он снова накрыл внучку одеялом и положил свою руку ей на лоб. — Прекрасно.
      — Что прекрасно?
      — У тебя, моя милая, поднимается жар. Вот что прекрасно, — объяснил доктор, и в этот момент зазвонил телефон. Он звонил требовательно, нетерпеливо. Но доктор не спешил снимать трубку. А когда снял, то заговорил сердитым и очень недовольным голосом человека, которого оторвали от срочных дел.
      — Да, да! Я слушаю. Ах, это вы! Да, да. Ах, он у вас! — Потом наступила длинная пауза. А после нее снова возбужденно заговорил доктор: — Не могу дать гарантию. Мне надо его осмотреть. Да. Именно. Осмотреть, и сейчас же.
      Жене показалось, что дедушка даже повеселел, хотя лицо его было все таким же хмурым. Но двигаться по комнате он явно стал живее. Он подошел к вешалке, надел свой брезентовый плащ, в котором обычно ездил на вызовы, взял саквояж с лекарствами и направился к выходу. Однако у порога доктор остановился и обернулся к внучке.
      — Твой приятель в контрразведке. И они его допрашивают. Какой кошмар! Ведь он почти ребенок… Этот мрачный жандарм с усами и шрамом звонил мне только что. И хочет он того или не хочет, он допустит меня осмотреть твоего приятеля. Но предупреждаю тебя еще раз, Евгения: ты должна играть свою роль до конца. Ты больная. И тяжело больная. Поняла?
      — Все поняла, дедушка, — ответила Женя.
      — Тогда я пошел. А все, что надо будет делать тебе, я сообщу.
      И доктор Прозоров вышел из дома. Через полчаса он уже был в контрразведке. Его не сразу пустили к Мещерскому, но в конце концов провели в тот же кабинет, в котором только что допрашивали Ашота и Сурена. Мещерский был не в духе. И все же он выдавил из себя что-то наподобие улыбки.
      — Вы меня обескуражили своим заявлением, — признался он. — Но я еще не сообщил об этом начальнику гарнизона. Если ваше предположение подтвердится, полковник немедленно отправит всех нас на фронт.
      — К сожалению, это не предположение. Это уже реальность, — сказал доктор, снимая плащ.
      — Но вы еще но осмотрели этих двоих, — хватаясь, как утопающий за соломинку, напомнил контрразведчик.
      — Мало шансов, чтобы эта зараза не распространилась на них, — сказал доктор. И тотчас подумал: «Двоих? По почему же двоих? Кто же второй? Ах, да! Женя говорила же мне о каком-то пастухе. Но неужели уже взяли и его? Быстро же, однако, управляются эти мерзавцы…»
      — Естественно, они уже изолированы, — сообщил Мещерский. — Вам придется спуститься в подвал.
      — Я готов, — сказал доктор.
      — Вас проводит подпоручик Геборян, — сказал Мещерский и заглянул Прозорову в глаза.
      — Пойдемте, — не обращая внимания на это замечание, сказал доктор.
      Подпоручик ждал его. У него все до мелочей уже было согласовано и оговорено с капитаном. Вместе с подпоручиком доктора ждали двое солдат. В руках каждый из них держал по зажженому фонарю.
      — Прошу, — сказал подпоручик, пропуская доктора впереди себя.
      И все пошли. Один солдат впереди, за ним доктор. Следом подпоручик, а сзади всех снова солдат. У доктора создалось впечатление, что его тоже вели как арестованного. Однако ему ничего не оставалось делать, как подчиниться.
      Возле массивной, окованной железом двери подвала тоже стоял часовой. И от этого ощущение, что его ведут под конвоем, усилилось еще больше. Даже подумалось: уж не сыграл ли с ним злую шутку контрразведчик? Заманил — и без лишнего шума за решетку? Возле дверей вся группа остановилась.
      — Отпирай! — приказал подпоручик.
      Часовой повернул в замке ключ и отодвинул засов.
      — Открывай! — снова приказал подпоручик.
      Часовой открыл дверь. Подпоручик, взяв у солдата фонарь, двинулся вперед.
      Прозоров понял: настала минута действовать.
      — Прошу не спешить, господин подпоручик, — слегка придержав офицера за рукав кителя, сказал он.
      Подпоручик вопросительно посмотрел на него.
      — Вам не следует туда входить, — предупредил Прозоров.
      — То есть? — удивился подпоручик.
      — В противном случае, если арестованные окажутся больными, я буду вынужден отправить вас в изолятор вместе с ними, — сказал доктор.
      — Ну, знаете, этого еще не хватало! — негодующе фыркнул подпоручик, но дальше порога не пошел. Повертел в руках фонарь и протянул его доктору: — Тогда, пожалуйста, орудуйте сами.
      Прозоров взял фонарь и зашел в помещение. Подвал был невысоким, полутемным и сухим. Свет еле пробивался в него с улицы через крохотное зарешеченное оконце. На полу лежала солома. А на ней два человека, большой и маленький, плотно прижавшись друг к другу. Лица их были видны плохо. Свет фонаря освещал их слабо. Но взгляды: суровый и ненавидящий у одного и полный растерянности у другого — Прозоров разглядел. И понял: Ашот поражен тем, что увидел его здесь, действующего заодно с врагами. И уж конечно, уверен теперь, что это именно он, доктор, выдал его белым.
      А может, и о Жене заодно тоже подумал бог знает что? От этой догадки Прозорову сразу стало не по себе. Но он взял себя в руки.
      «Надо показать этим господам с оружием, что хозяин тут я, а не они, — подумал Прозоров. — Только тогда я смогу что-либо сделать». Он осветил фонарем в подвале все углы и, не найдя того, что искал, сказал:
      — Мне нужна табуретка. Даже две.
      Подпоручик тут же отослал одного из солдат за табуретками. А доктор как ни в чем не бывало продолжал разглядывать подвал. На одной из стенок он нашел большой крюк, подошел и повесил на него фонарь. Тем временем солдат принес табуретки. Прозоров занес их в подвал. На одной разложил добытые из своего саквояжа медикаменты. Другую оставил свободной. Потом подошел к арестованным.
      — Я врач, — представился он им. — Мне надо вас осмотреть. Пожалуйста, подойдите ко мне.
      Первым поднялся с соломы Сурен. И не спеша подошел к доктору.
      — Раздевайтесь. Одежду сложите на табуретку, — сказал Прозоров.
      Сурен так же неторопливо, морщась от боли, стал раздеваться. Прозоров увидел его исполосованную шомполами спину, запекшуюся на рубцах кровь и негодующе посмотрел на заглядывавших в подвал солдат.
      — Здесь не цирк. И темно. Возьмите-ка лучше фонарь и подержите его над порогом, — потребовал он и помог Сурену отодрать рубашку, присохшую к ранам.
      — Подойдите поближе к свету. Я обработаю ваши раны, — сказал Прозоров Сурену.
      Сурен повиновался. Он-то видел доктора в первый раз. И естественно, ни в чем плохом заподозрить его не мог.
      — Будет больно, — предупредил Прозоров, — Терпите.
      Сурен в ответ только стиснул зубы. И когда Прозоров мазал раны йодом, тоже не проронил ни звука.
      — Хорошо, — похвалил его Прозоров, — Выпейте вот это лекарство.
      Сурен и это сделал, не колеблясь.
      — Хорошо, — снова похвалил Прозоров. Он мельком взглянул на дверь и, убедившись, что солдаты внимательно за ним наблюдают, добавил: — Я так и знал: вы больны. У вас поднимается жар. Я увезу вас в лазарет. Можете одеваться.
      Сурен оделся. А Прозоров подозвал Ашота:
      — Теперь идите сюда вы, молодой человек.
      Ашот встал, но так и остался стоять на том месте, на котором только что лежал. У него, казалось, не нашлось сил приблизиться к этому доктору-предателю. Прозоров понял это, увидев во взгляде Ашота уже не только недоумение, но и презрение. И опять ему стало не по себе. Парень страдал от своих подозрений только сильнее.
      — Не надо тебе было уходить из моего дома, — тихо сказал Прозоров. И громко добавил: — Подойди! Мне надо тебя осмотреть.
      Вряд ли поверил Ашот словам доктора, но подошел к нему и молча начал раздеваться. Прозоров, увидев его исполосованную спину, чуть было не разразился бранью, однако взял себя в руки, смазал рубцы йодом и приложил ладонь к его лбу. Лоб у Ашота был холодным. Но Прозоров вздохнул и сказал:
      — Так я и ожидал. Женя уже свалилась. И у тебя тоже начинается температура.
      Вот теперь в непреклонном и суровом взгляде Ашота вдруг что-то смягчилось. А Прозоров продолжал:
      — И тебя тоже придется уложить в лазарет, в изолятор. А пока выпей лекарство.
      И тоже дал ему, пилюль и ложку микстуры.
      Потом доктор собрал свои вещи, уложил их снова в саквояж и вышел из подвала.
      К нему тотчас же подступил подпоручик. Двери в подвал были открыты, и он отлично слышал все, о чем говорил с арестованными доктор. Но сейчас он посмотрел на него вопросительно, словно не хотел верить собственным ушам.
      — Они инфекционны, — объявил Прозоров голосом, не допускающим никаких возражений. — Я категорически запрещаю какой бы то ни было контакт с ними.
      — Лично я контактироваться, как вы изволили выразиться, доктор, с этим отродьем и не собираюсь, — ответил Геборян. — Что же касается господина Мещерского — это его личное дело.
      — С ним я тоже поговорю, — сказал Прозоров.
      — Извольте, — галантно поклонился подпоручик.
      Прозоров вернулся в кабинет начальника контрразведки. Мещерский, нещадно дымя папиросой, нервно расхаживал по кабинету. Увидев доктора, он повернулся, как на шарнирах, и замер в ожидании доклада.
      — Ничем вас порадовать не могу. Тиф по всей форме, — сказал Прозоров.
      Мещерский сделал паузу.
      — Вы не ошибаетесь?
      — Пригласите на консультацию любого врача. Впрочем, можно даже фельдшера, — предложил Прозоров.
      — Может, вы скажете, где их взять? — съязвил контрразведчик.
      — Не знаю, — ответил Прозоров.
      — И я тоже, — признался Мещерский. — Так что же будем делать, доктор?
      — Больных надо положить в изолятор. И немедленно. Это раз, — начал перечислять Прозоров. — Всех солдат, имевших с ними контакт, — отправить в баню. Тоже немедленно, а их белье продезинфицировать. Это два, — загибал он пальцы. — Вам, господин капитан, неотлагательно проделать все то же самое. Это три. Подвал, эту вашу камеру, — засыпать хлоркой или залить карболкой. А всю солому из нее сжечь! Это четыре.
      — Все? — спросил Мещерский.
      — Советую о зарегистрированных случаях тифа сообщить начальнику гарнизона.
      — Не будем спешить, — замял этот вопрос Мещерский. — Я думаю о другом. Вы предлагаете отправить арестованных в лазарет. Но ведь я еще не закончил допрос?
      Прозоров почти ждал такого ответа. И был готов к нему. Он знал свою силу — она в непреклонности. И еще раз решил не поскупиться ничем.
      — Я не предлагаю изолировать больных, господин капитан. Я требую этого, — твердо сказал он. — Я категорически запрещаю всякие контакты с ними. Неужели вы не понимаете, к чему это может привести? В городе нет ни врачей, ни медикаментов. Весь персонал моей больницы состоит из семи человек: я, акушер, две сестры и три санитара. Что сможем мы сделать, если в гарнизоне вспыхнет эпидемия?…
      Прозорову казалось, что он говорит достаточно убедительно. В конце концов, все факты были на его стороне. Но он чувствовал, что контрразведчик в чем-то колеблется. А возможно, просто ему не доверяет. Он и слушал-то его так, что при этом все время мельком поглядывал в окно. Словно ждал кого-то.
      И Прозоров тоже невольно осмотрелся по сторонам. Кабинет начальника контрразведки показался ему грязноватым и плохо прибранным. На одной его стене висела довольно безвкусная картина, изображающая местный пейзаж. На другой, в простенке между окнами, небольшая карта. На ней были три дороги от Благодати к фронту. Две низом, по долине, и одна через перевал. На дорогах в долине были обозначены посты и заставы. Дорога через перевал была свободной. То ли потому, что она была старой и ею почти уже не пользовались, то ли у белых просто не хватало сил. Прозоров об этом сейчас не думал. Его смущало поведение капитана. Мещерский снова и снова поглядывал в окно. Конечно, он кого-то ждал. И так оно и оказалось.
      Прозоров хотел сказать, что допрашивать людей с высокой температурой, а она, он знал, уже должна была после его таблеток у них подняться, — просто даже глупо. Что в бреду они могут наговорить любой чепухи. Но в это время во двор заехал солдат, быстро привязал коня к коновязи и бегом побежал к крыльцу. Мещерский так и просиял, увидев его. И тотчас же сделал Прозорову знак рукой, словно хотел сказать: «Одну минуточку, доктор. Вас я уже выслушал!»
      Солдат в этот момент открыл дверь кабинета, громыхая сапожищами, переступил через порог и, вытянувшись в струнку, замер. Только сейчас Прозоров увидел у него на погонах нашивки младшего унтер-офицера. Это был Сыч.
      — Ну-с, и что? — с деланной вежливостью спросил его Мещерский.
      — Так точно, ваше благородие, горит! — доложил Сыч.
      — Что горит? — не понял Мещерский.
      — Девчонка горит.
      — То есть как «горит»? — совсем опешил Мещерский.
      — А так, что в жару. И даже бредит.
      — Точно слышал?
      — Совершенно точно. И лоб рукой щупал, когда примочку подавал!
      — Так что же ты тут топчешься, каналья! — захрипел вдруг Мещерский. — Марш в баню! И чтоб прожарил все обмундирование до нитки!
      — Слушаюсь! — отчеканил Сыч и лихо повернулся на каблуке. — Разрешите сполнять.
      — Марш отсюда! — брезгливо поморщился Мещерский и отвернулся к окну.
      Прозоров слушал весь этот разговор в немом напряжении. Он понял, что речь шла о его внучке. Понял, что коварный контрразведчик и на сей раз устроил и ей и ему самому проверку. Он немного испугался, не зная, как Женя справилась со своей ролью. Но теперь, убедившись, что все прошло так, как и было задумано, естественно, возмутился.
      — Он был в моем доме? — нахмурившись, спросил Прозоров.
      — Увы, — подтвердил контрразведчик.
      — Но ведь это же за гранью самой элементарной порядочности, господин капитан, — оскорбленно проговорил доктор, хотя в душе ликовал.
      — Такова неумолимая логика борьбы, — развел руками контрразведчик. — Согласитесь: все это слишком неожиданно. Я только что видел вашу внучку здоровой — и вдруг она уже источник опасности. Пожалуйста, поймите меня правильно.
      Прозоров понял, что он победил. Конечно, победа была еще очень и очень маленькой. Совсем крохотной. Но она была. И надо было ее немедленно закрепить.
      — Надеюсь, теперь вы откажетесь от допроса? — спросил он, смело заглянув капитану в глаза.
      — На время, — согласился капитан. — Честно говоря, никаких особо ценных показаний я от них и не жду. Мне просто важно, чтобы оба они были под стражей. К тому же есаул Попов завтра утром всю операцию закончит.
      Прозоров не знал, кто такой есаул Попов и о какой операции говорил Мещерский. Но спрашивать не стал. Это могло бы лишь вызвать у контрразведчика всякие подозрения. Он сделал вид, что занят своими мыслями и вообще даже не слышал, о чем говорил капитан. Но в душе он сразу почувствовал тревогу. Уж не о том ли загнанном в пещеру отряде красноармейцев шла речь? Не против ли них начнет завтра утром операцию этот самый Попов? И если да, то как и чем можно еще помочь тем, кто оборонялся в пещере? Ответить на эти вопросы, хоть в какой-то степени, мог только Ашот. А поговорить с ним Прозоров мог теперь только в лазарете. Значит, надо было как можно скорей вызволить его из подвала. Выручил Прозорова неожиданно сам Мещерский.
      — Вы наметили целый ряд неотложных мер, — напомнил он. — А кто будет их выполнять? Кто повезет больных? Кто будет дезинфицировать помещение? Жечь подстилку?
      Прозоров ответил не сразу.
      — Я приехал на больничной двуколке. Со мной санитар. Он все сделает, — сказал он, подумав.
      — Хорошо, — согласился Мещерский. — И все же, доктор, больных будет сопровождать конвой. А у изолятора будут стоять часовые.
      — Это меня не касается, — безразлично ответил Прозоров.
      Сказав это, он направился к двуколке и загнал ее во двор. Он все предусмотрел и привез с собой большую бутыль карболки. Санитар тоже хорошо знал свое дело. И вскоре Ашот и Сурен сидели под тентом двуколки. Лошадьми правил санитар. Прозоров сидел рядом с ним. Сопровождал двуколку конвой из трех солдат.

      В больнице доктор направил двуколку под надзором санитара в изолятор, а сам поспешил домой. Женя лежала. И не поднялась даже при его приходе. И только когда убедилась, что он один, вскочила на кровати, будто ванька-встанька. Прозоров замахал на нее руками. Он стал теперь очень подозрительным, ничему не доверял, не был уверен, что за ним не подсматривает кто-нибудь из посланных Мещерским через окно, и потому остановил внучку:
      — Лежи, лежи! Я сам подойду.
      Он подошел к Жене, сел возле нее на кровать, положил ладонь ей на голову и заговорил тихо и быстро:
      — Я знаю. Тебя проверяли. Ты молодец. И вообще, все идет как надо. Они уже в изоляторе. А кто такой есаул Попов?
      — Попов? Первый раз слышу, — пыталась припомнить и не смогла Женя. — А почему ты о нем спрашиваешь?
      Доктор рассказал о том, что услыхал от Мещерского, высказал свои предположения и опасения.
      — Наверное, Ашот его знает, — решила Женя. — Ты немедленно должен сообщить все ему.
      — Все сделаю, — согласился доктор. — Только ты пока полежи.
      Женя опять спряталась под одеяло, а Прозоров направился в кабинет, разыскал какие-то бумаги, сунул их в свой саквояж, туда же положил лохматую шапку Ашота, запер ящики стола, потом запер кабинет, потом зажег большую керосиновую лампу, поставил ее на всякий случай, чтобы чего-нибудь не случилось, в таз, а таз — на стол, закрыл и запер дверь кабинета. Но в окне кабинета теперь был виден с улицы свет, и каждый мог думать, что доктор дома. Закончив все эти дела, Прозоров снова подошел к внучке.
      — Сейчас приедут санитары и увезут тебя в изолятор, — предупредил он ее. — Сюда мы, очевидно, больше уже не вернемся. А если вернемся, то не скоро.
      — А с кем же останется Маркиз? — забеспокоилась Женя.
      — Его накормят. Я попрошу, — успокоил Женю доктор.
      На крыльце послышались шаги, и в дом вошли двое санитаров с носилками.
      — Забирайте ее и везите в изолятор, — распорядился Прозоров. — Я все тут закрою и приду следом.
      Женю переложили с кровати на носилки и унесли. Большой докторский дом сразу опустел. Старый доктор почувствовал это всем сердцем, и ему вдруг стало невыносимо жаль расставаться с его потемневшими стенами, к которым он так привык за долгие годы. А то, что расставание предстояло, и, может быть, навсегда, это он понимал хорошо. Прозоров обошел все комнаты, прощаясь с ними, везде по-хозяйски запер двери, запер входную дверь и пошел в изолятор напрямик, через больничный сад. Мысленно он попрощался с каждым деревом — ведь многие из них выросли и стали плодоносить уже при нем. Он ухаживал за ними, лечил их, как живые существа, и привык к ним, как к живым. Сейчас, в темноте, деревья были не видны. Но Прозоров великолепно помнил по памяти каждую яблоню, каждую грушу…
      Обогнув маленькую больничную баню, Прозоров сразу вышел к изолятору. Над входом в помещение горел фонарь. Свет его, желтоватый и рассеянный, освещал крыльцо и сидевших на нем двух солдат. Третий, взяв ружье на ремень, неторопливо прохаживался под окнами изолятора. Тут же возле крыльца стояла двуколка. Кони спокойно жевали сено, заботливо брошенное кем-то перед ними на землю.
      Солдаты знали доктора и пропустили его без разговоров. Прозоров зашел в изолятор и плотно прикрыл за собой дверь. Сурен и Ашот лежали на койках. Женю поместили в маленькую комнатку напротив.
      — Вот твоя шапка. — Прозоров передал Ашоту его шапку.
      Ашот схватил ее, как ястреб курицу, мгновенно сунул руку под подкладку и, ничего не обнаружив там, вопросительно уставился на доктора.