И слышится ей дальний тенорок,
      Как бы укор за навранный урок:
      Забудь, Ирина! Эта карта бита! -
      -- Нет, эта карта далеко не бита! -
      -- Уж бита, бита! -- и тяжелый вздох.
      -- Вы скажете, что вы и есть тот Бог? -
      -- Со мной на Ты, не цензор я Главлита! -
      -- Вас нет! -- Бог Иова и Гераклита,
      Кто Марксу "Капитал" его рекох! -
      -- Пускай вы -- Ты! Но мир ваш плоск и плох!
      В нем дети умирают от колита.
      Любовь, привязанность -- равны беде.
      Мужья ложатся спать с первопрохожей,
      Томятся, мрут! Где оба брата, где?
      Почто Антон прижиться невозможий?
      За что ж то тот, то этот сын Твой Божий
      Идет босой в лазоревой среде? -
      Пойдешь босой в лазоревой среде -
      Пройдут минуты -- ты сама, Ирина,
      Замолвила за Ольгиного сына -
      Покинет он тебя в твоей нужде.
      Наедине с собой в твоей беде,
      Сомлеешь ты замедленно, заминно,
      И не найдет тебя твоя кончина
      Как только у мучений во следе.
      -- Антон меня покинет? -- Ты сказала! -
      -- Мой бедный мальчик, видано ли где,
      Чтоб до отхода уходить с вокзала?
      Ты говоришь, что скоро быть страде?
      Но я распоряжений не писала...
      Так ниотколи не возьмись нигде!
      Так, ниотколи не возьмись нигде, -
      Сомлею смертью? Карцинома что ли?
      Ты говоришь, сойду на нет от боли?
      Бог справедливый, милостивый де?
      -- Ирина, Бог бессильный в простоте,
      Не разрешающий ни уз неволи,
      Ни створов мрака в самой малой доле,
      Лишь сотворивый оные и те. -
      -- Но что же можешь ты? -- Мне все открыто!
      Я разрешенье уз и вечный свет! -
      -- Теперь вот так... не понимаю... нет! -
      Не понимала, но к нему средь быта -
      Насмешливое -- где ты, Вечный Свет? -
      Нет-нет и кинет, стоя у корыта.
      И не было -- чтоб, стоя у корыта,
      Не доходил из горних мест ответ,
      Не требуя ни справок, ни анкет,
      Но нелицеприятно и открыто.
      Не ведает, откуда и дары-то:
      Вдруг разверзался в потолке просвет
      И в небесах столбился парапет
      ("А сверху, видимо, теперь дворы-то!"),
      И без вопросов говорила суть -
      Спасибо мол! И был ответ: До сыта! -
      Она: Все мучаюсь! -- И слышит: Жуть!
      Терпи, пока все чаша не испита,
      Превозмоги, Ирина, как-нибудь.
      Не вглядывайся, что ли, нарочито. -
      Бывало же и так, что нарочито
      Учнет рассказывать и будит смех
      У горняя всея, и слышит тех,
      И насмеется в них сама досыта.
      Смеется, а печаль в ней неизжита -
      Не за себя, лишенную утех -
      За тех, кто кутается в рыбий мех -
      У той -- клешня, а у того -- копыто,
      Конечность же -- в какой-нибудь скирде,
      А что осталось -- стало на колеса.
      И если углядит, хотя б искоса, -
      Не может вспомнить о билиберде.
      Что есть, то есть -- на нет же нету спроса,
      Затребывай войну когоежде!
      Ей не забыть войны, когоежде
      У ней в очах настало просветленье.
      Узнала страсти белое каленье
      И научилась приходить в нужде,
      Была свидетель радостной ходе
      Сугубо тылового поколенья
      На Запад на предмет обогащенья
      И возвращенья при хурде-мурде.
      Шептала только: Так тебе, Николка!
      Счастливый! Ну а этим... каково...
      Им -- медленная смерть... без своего... -
      И было ей одной смешно и колко,
      Одной -- в любые времена, везде -
      Отпущеница бысть худого полка.
      Отпущеница бысть худого полка
      И, отпускаясь, молвила Ему:
      Не стану в тягость глазу ничьему,
      Не буду праздного добычей толка, -
      Но раствори меня как долю щелка,
      Особенно Антону моему
      Моих агоний видеть ни к чему -
      Но распусти меня, как глади шелка;
      И сверху слышит: Принято сполна! -
      И как пришла пора с землей расстаться,
      Ее позвали: Ира! -- И она
      Просила как-нибудь еще остаться,
      Дабы еще во всем поразбираться
      (Тетрадь в порядок не приведена!).
      Тетрадь в порядок не приведена,
      И ей отселе отойти не можно.
      -- Ну, Ира! -- и она Ему: Мне сложно...
      Тут, знаешь, изменились времена -
      Амнистии задвигалась волна -
      Так задышалось... легочно и кожно! -
      -- Ну, это, Ира, ты все врешь безбожно -
      Ты мальчиком своим приручена.
      Брось мальчика! Небось! И то -- подымут! -
      -- Могу ли я? -- Ты что -- пристыжена?
      Но вспомни: мертвые сраму не имут...
      Восхищена же -- как восхищена,
      Давай иди скорей, а то не примут -
      Так и останешься середь гумна. -
      И говорит уж посередь гумна:
      Прощай! -- Нет, не прощайте, до свиданья!
      -- Ну, хорошо. Тебе я дам заданье:
      Проклюнь там, на окошке, семена!
      Да, погоди... тебе сказать должна,
      Что Бога нет... Есть это... мирозданье -
      (Позвали: "Ира!" -- словно на свиданье!)
      Она же ни гу-гу -- стоит ясна,
      Глаза сияют, золотится челка -
      И, словно не наследственный завет,
      А поручается кому прополка:
      -- Не забывай Отца -- Он вечный свет! -
      В смущенье бормочу: Зачем же... нет... -
      Что ж окает-то так -- ведь не хохолка.
      И Тетушка уходит тихомолко -
      Проходит комнату и в мир окна
      Встревает, туфелька едва слышна,
      Еще в луче -- стрекозка или пчелка -
      Сверкнула шпилька или же заколка,
      И у него в уме: его ль вина -
      Еще немного и уйдет она,
      И стану плакать жутким воем волка. -
      Вот руку подняла над черемшой,
      Вот, улыбнувшись, руку опустила -
      И снова подняла -- перекрестила!
      Что вздумалось -- ведь он уже большой.
      Подумал: Тетушка меня простила
      За то, что часто зарастал паршой.
      Не буду больше зарастать паршой -
      Мне ни к чему: здоровья заждались мы,
      И вот уж не зачухаемся в жизь мы, -
      Да всякой суетой, да томошой.
      Пойду к отцу -- он у меня старшой.
      Сначала перечту отцовы письма,
      А там дойду до сути афоризма,
      Что в небольшом дому большой покой.
      Но денусь-то куда с моей нуждой
      По Тетушке -- с неловкою любовью
      Моею к ней, с тоской по ней -- большой
      И столь миниатюрной -- с яркой кровью,
      Что кинула меня, не дрогнув бровью,
      Прочь отошла, не сокрушась душой.
      * * *
      Не сокрушайтесь же и вы душой,
      Колико отойду от вас -- и скоро!
      Мой нищий дух -- да будет вам подпора
      В удушливой среде -- для вас чужой.
      Да не заплеснеет металл ваш ржой,
      Да не прилепится к подошвам сора
      Ни роскоши, ни славы, ни позора -
      Ни праздной мысли, ни тщеты чужой,
      Когда же мы поделимся межой,
      Да не восплещет вам тоска отравы -
      Идите дале пахотной обжой.
      Не стройте Церкви у моей канавы -
      И, облаченный перстию и в травы,
      Не буду больше зарастать паршой.
      Мои друзья, вам -- свет, а мне -- покой.
      Но знати хощь, дружище Феофиле,
      Как Слово проросло в житейском иле,
      Понанесенном Времени рекой.
      Суть Времени есть Свет -- течет рекой,
      Подобной рукавам в Небесном Ниле,
      И ткани проницает без усилий,
      В них обрете же временный покой,
      Неуловляемый течет сквозь призмы
      И, только внидя в ядра твердых тел,
      Происторгает в мире катаклизмы,
      Практически ж неуловим -- бестел,
      Сущ и не сущ, все сущее одел -
      Не явится, хотя б и заждались мы.
      Но то, чего, и вправду, заждались мы
      Рожденные от света, -- света в нас.
      Поток, не омывающий наш глаз,
      Вдруг порождает странные психизмы:
      Гиксосы... флагелланты... шовинизмы...
      И к нам грядет тогда факир на час,
      Когда б в него вглядеться -- косоглаз,
      Когда бы вслушаться -- плетет трюизмы.
      Но иногда -- о Духа пароксизмы! -
      Не палача, не беса мелких бурь
      Выкидывает на песок лазурь -
      Но Деву и Младенца -- алогизмы! -
      И испаряется людская дурь.
      Тогда, тогда-то постигаем жизнь мы.
      И понимаем подлинную жизнь мы,
      И вспыхивает небосвод огнем,
      И мы купаемся, как дети, в нем -
      И в нем сгорают варварские "измы".
      Легко восходим вверх, нисходим вниз мы,
      К воздушным струям голой кожей льнем,
      Фиалки воздуха руками жнем
      И по воде идем стезей харизмы.
      Забудем щей горшок и сам-большой!
      Душа -- не боле ль платья, тело ль пищи?
      Не много ль мене праведных -- жилище?
      А если камушек под головой,
      То роскошь станет нам смеяться нище
      Со всякой суетой да томошой.
      Бог с ними, с суетой да томошой,
      Друг Светолюб! Покой не дружен с властью,
      Со всею пагубой, да и напастью -
      Бог с ними -- лучше воспарим душой.
      Из дома ль выгонят -- он был чужой,
      Не отдадут зарплату -- к счастью, к счастью!
      Далеко ли сошлют -- конец злочастью!
      А в тесной храмине покой большой.
      Лишенные ль ума сочтут безумным,
      Жена ль возляжет с другом иль ханжой,
      Ругаться ль будут в их кагале шумном, -
      Ах, лучше сифилома за душой,
      Чем жены их, чем дружба их, их ум нам!
      Пойду к отцу -- он у меня старшой.
      Пойду к отцу -- он у меня старшой -
      И в лоне праведном его возлягу,
      Провидя журавлиную к нам тягу,
      И с кротостью скажу: Устал душой! -
      И мне ответит: Отдохни душой! -
      И буду пить земных рассветов влагу
      Губами глаз и буду слушать сагу
      Лучей лазурных в храмине большой.
      Скажу ему: На этой коже письма
      Чудовищной китайщины земной -
      Кровоподтеки ран, гуммозный гной. -
      И он сотрет ладонью нежной письма:
      Возляг, мой сын возлюбленный со мной! -
      Перечитайте хоть отцовы письма.
      Тебе, друг Феофиле, скажут письма,
      Как проницает нас дыханье звезд -
      Поток нейтринный дальних горних мест
      Проходит горы, женские ложисьма,
      Прямой, пусть тайный, повод тектонизма,
      Источник темных Вед и Зенд-Авест, -
      И, как ему прозрачен Эверест,
      Ему ничто бетон и сталь софизма.
      В эпоху древнего примитивизма,
      Когда господствовал Палеолит,
      Был точно так же этот свет разлит,
      Как в пору позднего сталелитизма,
      Когда вершит в газетах Массолит -
      В струе булгаковского афоризма.
      И постигаешь правду афоризма,
      Что человек -- Божественный глагол,
      Струна, из коей световой Эол
      Извлек печаль чудесного мелизма.
      Кровавый дым и морок историзма,
      Восторг и муки, коим имя пол,
      Порывы доброты, собранье зол -
      Души и тела жалостная схизма. -
      Свет, вечность омывающий рекой -
      Мы лишь деянья и страданья света,
      Но встали рано и умрем до света.
      Но ног твоих касались мы щекой -
      Не ты ль источник мира и совета -
      Что в небольшом дому -- большой покой?
      Пусть будет малым дом, большим -- покой,
      Трава в окне -- весь мир, весь Универсум.
      Беседа днем с Индусом или Персом,
      Чтоб ночью к Истине припасть щекой.
      Вся жизнь -- строка, лишь смерть -- и смерть строкой,
      И никакой уступки словоерсам,
      Отказ всем диспутам, всем контроверсам -
      Быть может, боль и снимет как рукой.
      А что -- когда не снимет? Нет же -- снимет!
      Сойдет нервозность полою водой -
      Вот тут большой покой вас и обнимет.
      Трава... а над травою -- козодой...
      И вас с нуждою разлучит, разнимет...
      Но денусь-то куда с моей нуждой.
      Куда ж я денусь-то с моей нуждой -
      Почти физической -- в Прекрасной Даме?
      Пойду ль к Мамедову -- судите сами -
      Мамедов здесь советчик мне худой.
      А за порогом месяц молодой,
      И подступает свет его волнами.
      Пойти лучом бы к Тетушке -- как к маме -
      С моей бедой, с моей хурдой-мурдой!
      Стучать: впусти к лазорью-бирюзовью.
      Нет, не ответит -- за дверьми поет.
      И вдруг прознает, что я здесь -- введет,
      Постель постелит, сядет к изголовью...
      Задумаюсь -- и голова гудет
      По Тетушке -- с моею к ней любовью.
      Да, видно, Слово проросло любовью,
      Друг Феофиле, не мое -- ея.
      Сначала хилая, любовь моя
      Сегодня отдает нутром и кровью -
      Однако это тяга не к дымовью,
      И Тетушка явись -- бежал бы я,
      Скрывая отвращенье, из жилья,
      Бежал бы вовсе не по нездоровью -
      Явись она вот именно такой,
      В своем земном обыденном обличье,
      Пусть, чтобы снять все боли как рукой, -
      Бежал бы вовсе даже без величья,
      По-подлому совсем, со всей душой
      Моею к ней -- тоской по ней большой.
      Со всей моей тоской по ней большой,
      Страх встречи здесь мне портит обаянье.
      Как мало помогает тут сознанье,
      Что милый труп, должно быть, стал землей,
      Что ни своей молитвой, ни чужой -
      Земного не вернет себе дыханья -
      И все ж -- не воздуха ли колыханье -
      На полках звякнуло -- я сам не свой!
      Войдет! Войдет она, чуть вскинув бровью,
      Хмыкнет: Как домовничаешь, сынок? -
      Сажусь, чтобы не выдать дрожи ног.
      -- Вы, вы... посмели?!! -- В грохот предгрозовью
      В ней как бы мчится, завывая, ток,
      В ней, столь миниатюрной -- с яркой
      кровью.
      К ней подойду, как Моисей к костровью,
      Опасливо -- и с храбростию всей,
      Ну, верно, как библейский Моисей
      У купины с ватагою коровью,
      Стражом, ответчиком рогоголовью
      Дрожащий в строгости: Что значит сей
      Визит желанный? -- допрошу у ней
      С глазами, говорящими I love you.
      Вольно же вам следить по Подмосковью
      Теперь, когда я пережил всю боль -
      Зачем? Чтобы на раны сыпать соль.
      Пришастали, чтобы помочь здоровью
      Больного? Страждете не оттого ль,
      Что кинули меня, не дрогнув бровью?
      Что ж кинули тогда, не дрогнув бровью -
      А ныне... ныне ходите? Чему
      Обязан я визитом -- смерть уму!
      А сердце, видя вас, исходит кровью.
      Раз то для вас хреновина с морковью -
      Что ж раньше-то не шли вы -- не пойму.
      Ах, свет ублагостил -- забыли тьму,
      Пути зашибло к прежнему зимовью.
      От встреч таких прибыток небольшой.
      Дождитесь -- я не долго здесь побуду.
      Когда позволите -- взойду душой
      К Вам, самой той, кого ищу повсюду -
      Кто встречь сиянью, зуммерному гуду
      Прочь отошла, не сокрушась душой.
      * * *
      Что было ранее с моей душой -
      От ней я до сих пор не допытался,
      Но некий блеск сознанью передался,
      Как отсвет дальней правды мировой.
      Вот первый крик сознанья: я -- изгой!
      Я жил не здесь (я здесь перемогался)
      И перемогся, и затем боялся
      Лазурного пространства надо мной,
      Душа, как пламя, дыбилась к костровью
      Далеких звезд, но мозжечок двух лет
      Дрожал от ужаса, взглянув к звездовью.
      Рука искала твердь (любой предмет),
      Чтоб из гнезда не выпасть... в вечный свет,
      В пучину ввергнувший, не дрогнув бровью.
      Должно быть, мой отец, не дрогнув бровью,
      Смотрел на эти муки червяка.
      Потом я жрал, а он смотрел, пока
      Я насыщал желудок чьей-то кровью.
      Потом он вел меня по Подмосковью
      Блестящему и свежему. Рука
      Тянулась сжать в ладошке паука,
      Сломать цветок, душить звезду ежовью.
      Бех мелкий гад и варвар на дому,
      Мать обожал, но нежностью порочной.
      Любовь к отцу была вообще непрочной...
      Сгори огнем он и схвати чуму.
      Вот сколотил мне ящичек песочный,
      Но близится зима -- и ни к чему.
      Отец мне лишним был. Был ни к чему.
      Ушел. Годам к восьми об нем хватились.
      Любил. Подробно. Но себя. Смутились?
      Доверились подсказу моему?
      Я не любил его. Сказать кому -
      Так все вокруг тотчас бы возмутились,
      И я солгал, украсив правду, или-с
      Рех правду, но по позднему уму.
      В Саратове же взору моему
      Он некоей абстракцией являлся.
      -- Ты помнишь папу? -- мозг мой напрягался,
      Лица ж не различал, но только тьму,
      Тьму лиц! Но не лицо того, кому
      Обязан здесь визитом -- смерть уму!
      Согласно детскому еще уму,
      Сравниму с абсолютно черным телом,
      Хватающему, что придет к пределам,
      Но излучающему только тьму, -
      Мой мозг не прилеплялся ни к чему,
      Но только к тут же связанному с телом,
      И было интереса за пределом
      Что нужно духу, телу ж ни к чему.
      Далекий отче мой с его любовью -
      Я обрете его поздней, поздней,
      Пришедши умозрительно к ятовью,
      Где нерестится тень среди теней -
      Ах, письма отчие, вы все ясней -
      Хоть сердце, видя вас, исходит кровью.
      И сердце, видя вас, исходит кровью -
      Но только щас, нисколько не тогда,
      Когда замрела волжская вода
      С баржами, тянущимися с низовью.
      Буксир кричал, как зверь, исшедший кровью,
      И "Ливер, мор!" к нам долетал сюда,
      И тяжкой баржи грузная хода
      Вдруг прядала кобылой с суголовью.
      Ужасный, холодящий ум простор!
      Не удержать всю эту воду льдовью,
      Затягивающую внутрь мой взор.
      И брови поднимаются к надбровью,
      Когда в постели слышу "ливер-мор"
      Барж, уходящих в темноту, к зимовью.
      А утром мать отходит прочь с зимовью.
      "Не бойся", -- в двери щелкает замок,
      И стягиваюсь в ужасе в комок -
      Безмолвье в уши колоколит кровью,
      И веет тленом смерти с изголовью,
      Куда взглянуть, собрав всех сил, не смог -
      И без того хребет уже замок,
      Душонка еле лепится к становью.
      Обстало недоступное уму -
      Нет, не чудовища, гораздо хуже -
      Там, сзади -- черный лаз, все уже, уже...
      Вот я сползаю в лаз, во мрак, в дрему...
      Вдруг вспыхнул свет -- то мать пришла со стужи.
      Ах, свет ублагостил, забыли тьму.
      Бывало свет ублагостит, и тьму
      Забуду. В очереди с ней стояли.
      Я вышел. Звезды и луна сияли.
      Труба белела жалко на дому.
      Явился ж некто взгляду моему,
      Чьи пальцы вдруг железом зазвучали -
      И видел я в смущенье и печали,
      Как он, ключей нащупав бахрому,
      Защелкнул мать бессмысленно и злобно
      И прочь пошел -- глядел я вслед ему,
      И слезы покатились бесподобно
      Из глаз моих, и слуху моему
      Спустя, быть может, миг -- высокопробно
      Слетело вниз: Ты плачешь? Не пойму! -
      -- Откуда вновь со мною? Не пойму.
      Ты? Ты? Дай я твою поглажу руку.
      Ах, на какую обрекла ты муку!
      Как ты покинула твою тюрьму? -
      -- Смешной! Час магазину твоему -
      Вот с ним он и проделал эту штуку,
      Я вышла сквозь служебную самбуку -
      Отчаиваться было ни к чему! -
      И снова смерть мне шепчет с изголовью,
      Вновь яма за спиной -- еще страшней,
      А мать ушла, чтоб до скончанья дней
      Не возвращаться к прежнему гнездовью -
      Война и голод на уме у ней,
      И всякая хреновина с морковью.
      Со всякою хреновиной с морковью
      Она, должно быть, больше не придет
      Ни через два часа, ни через год -
      Я ею кинут, вопреки условью.
      И всякий раз с мучительною новью
      Не совладает сердце и замрет,
      Какая тягость жить -- и жить вперед,
      Да с экивоками, да с обиновью.
      А в километрах бой -- смертельный бой,
      Там воздух визгом техники расколот...
      И к языку подходит тошный солод -
      Желудочного ужаса настой...
      Ты, ты пришла! -- и побеждает голод.
      От встреч таких прибыток небольшой.
      От встреч таких прибыток небольшой,
      Должно быть, ей. С усмешкою подрежет
      Буханочки и слышит долгий скрежет
      В огромной миске ложкою большой,
      -- Ну вот и умник. Совладал с лапшой. -
      Тут сытость ненадолго нас занежит,
      Обезоружит и обезодежит -
      И можно лечь и отдохнуть душой.
      И чуткая душа завнемлет чуду
      Строки о том, как дева шла в лесах,
      Неся дитя в сомлеющих руках,
      Презревши тернии пути, простуду
      (И холод одиночества и страх),
      И я, прослушав, верно, плакать буду.
      Пусть льются слезы -- вытирать не буду.
      Я не один. Я сыт. Мне нет забот.
      Я не любви несчастной жалкий плод,
      Но плод любви счастливой, равной чуду.
      Но уподоблюсь хрупкому сосуду,
      Вместилищу чужих скорбей, невзгод,
      Нашедших в плаче и мольбе исход,
      И тихими слезами боль избуду.
      Боль счастья, боль несчастья -- Боже мой,
      Ведь это все одно -- святые слезы.
      И скажет мне отец: Иду домой, -
      Из дома исходя, где кинул розы,
      В мир, где кисель и танки, и обозы,
      Куда -- позволит ли? -- взойду душой.
      Когда позволит он -- взойду душой
      В тот мир, огнем и муками крещенный,
      Где с кипятком в жестянке, просветленный,
      Стоит он -- неубитый, молодой,
      Где я лежу с разбитой головой
      Все в том же детсаду, прокирпиченный
      За нежность. Нежность к женщине, смущенной
      От счастья, но какой же молодой!
      Меня хлобыстнули, как бьют посуду,
      Взяв прежде слово, что не донесу.
      Но я завлек палачскую паскуду
      В какой-то низ с решеткой навесу,
      И... перестали ковырять в носу -
      Все ради вас, кого ищу повсюду!
      Все ради вас, кого ищу повсюду,
      Я шел и в баню, в этот душный плен.
      -- Там с Неточкою будет и НН, -
      Мне говорила мать. -- О, буду, буду! -
      В кипящий пар, в гремящую посуду
      Мы попадали с ней -- лоск спин, колен.
      -- Ребенок взросл! -- Да он еще зелен. -
      Я проникал нахрапом в их запруду.
      Подобно негорбатому верблюду,
      Не знавшему об игольных ушах,
      Я с холода летел на всех парах
      В компанию совсем иному люду -
      Как дух, что, кинув тело впопыхах,
      Мчит встречь сиянью, зуммерному гуду.
      Кто встречь сиянью, зуммерному гуду,
      Покинув тела надоевший плен,
      Вступал в Эдем, тот знает, что со стен
      В туман там сороковка светит всюду.
      На каменных полках он зрит посуду,
      И совершенно необыкновен
      В его очах блеск кипятков и пен -
      И всякий раз обвал воды по пуду.
      И там, под сороковкою одной,
      В сообществе влажноволосой дамы,
      Он, Бог даст, и увидит пред собой
      Очьми, что видеть прошлое упрямы,
      Ту деву, что когда-то подле мамы -
      Прочь отошла, не сокрушась душой.
      * * *
      Не знаю, что вдруг сделалось с душой
      Второго пятилетья на пороге,
      Когда растут вещественные ноги,
      А за спиной незримых крылий бой.
      Когда то и другое за собой
      Тебя таскает: ноги на уроки,
      А крылья -- прочь от скуки, и в итоге
      У ног случается нередко сбой.
      И там, и сям встречаешь ты повсюду,
      Махнув рукой на мерзостный звонок,
      Владельцев крылий и служивцев ног -
      Подвластных зуду, подотчетных блуду, -
      Летящих -- кто на пасмурный урок,
      Кто встречь сиянью, зуммерному гуду.
      Ах, встречь сиянью, зуммерному гуду,
      Читатель милый! Все слепит -- но встречь!
      Прикажут нам с уроков не потечь,
      Где и язык, и чувства -- по талмуду?
      Где по приветствию, как по прелюду,
      Глаголом сердце норовят припечь,
      Где над задачником себя увечь
      И различай с абсциссой амплитуду?
      Кто этот тип, что над столом согбен?
      Что ждать его, пока оттрафаретит:
      Итак, вопрос понятен... а ответит...
      Беги секиры, мальчик, встань с колен:
      Твой кат стоящего не заприметит,
      Покинем тела надоевший плен!
      По правде декорирован твой плен,
      Но реализм мазка чуть-чуть безвкусен:
      Художник правды чересчур искусен,
      Излишней смелостью слегка растлен.
      Вот и фальшив отличник-феномен,
      И двоечник, с мерцаньем нежных бусин,
      Так натурально нагл, что просто гнусен,
      Ввиду того, что выведен без ген.
      -- Итак, чем характерен миоцен -
      Расскажет нам... Жидков! -- вот гниль, не правда ль?
      Читатель, встанем чтоб уйти, пора в даль!
      -- Жидков к доске... Напишем многочлен... -
      Ах, прочь от стен, завешенных с утра, в даль!
      Кто зрел Эдем, тот знает -- что со стен!
      Совсем по правде местности со стен
      И личный лик учителя в ухмылке,
      И четкие смышленые затылки
      Не выдадут пространства легкий крен.
      В окне торчит нелживый цикламен,
      Не лгут на шее девочки прожилки,
      И пот твоих ладоней, как в парилке, -
      Напомнил глазу про теплообмен.
      Но он вдруг тихо: Отвечать не буду! -
      А на вопрос с издевкой: Как же так-с?
      Ответить надобно-с и все пустяк-с! -
      Он молвит: Не сочтите за причуду, -
      И вон идет -- и ручка двери -- клакс!
      Туман и... сороковка светит всюду.
      Один! Один! И только свет повсюду -
      Свет солнца, внидя в капельную дрожь,
      Прошел листву -- так в масло входит нож -
      И разметался по лесному пруду.
      Он слышит иволгину улюлюду
      И травяных кобылок заполошь,
      Он чует сребролиственную ежь
      Осины, вспомнившей сквозь сон Иуду.
      Уж заполдень, уж вечер, уж повсюду
      Простерлась упоительная тень -
      Быть может, завтра будет новый день.
      Возможно. Прогнозировать не буду:
      Погоду вечно сгадит бюллетень.
      На каменных полках он зрит посуду.
      На каменных полках он зрит посуду,
      Катящуюся по полкам холмов,
      Уставленных кубоидом домов,
      Конкретно воплощающих земссуду.
      С горы по кровеносному сосуду
      Катит трамвайчик с воем тормозов,
      Ему навстречу от пустых дворов
      Окно мужшколы. -- Уф, устал, не буду! -
      -- Кто изъяснит Жидкову многочлен? -
      Лес рук в каком-то благостном угаре.
      На этот раз и двоечник в ударе.
      Подлец, он знает и про миоцен!
      Взад смотрят сострадательные хари -
      Миг совершенно необыкновен.
      И тем обыкновенно совершен.
      Для выявленья глупости Жидкова
      Отличник Роба говорит полслова,
      Косясь в окно, проказливо, как щен.
      Учитель знаньем Робы восхищен -
      Он попросту не ожидал другого.
      Что ж, сукин сын Жидков, молчишь ты снова,
      И Робою самим не наущен!
      Нельзя, а то тебя бы палкой, палкой!
      По жо... по заднице, чтоб был степен!
      Он не степен -- запуган, отупен,
      Тяжел на слово, даже со шпаргалкой.
      Пока все выложатся в спешке жалкой -
      В его глазах блеск кипятков и пен.
      В его глазах блеск кипятков и пен,
      В ушах гром осветительных раскатов.
      Внизу -- в долину выпавший Саратов -
      Кирпично-красных, грязно-белых стен.
      Уходит дождь с охвостьем сизых вен,
      И парит так, что реют вверх со скатов
      Гранитовые черепа Сократов,
      И белый свет в семь красок расщепен.
      Осадков? Да. Вот по такому блюду.
      (Он руки округлил у живота.)
      Хохочет грамотная босота.
      -- Ты в миллиметрах! -- О, как можно -- к чуду! -
      Что не нелепица -- то немота.
      И всякий раз обвал воды по пуду.
      -- Что слово -- так обвал воды по пуду -
      Грохочет класс, нас хохот валит с ног.
      Но вместе с тем, хороший русский слог,
      Он славно видит -- отрицать не буду.
      Да вот еще -- сейчас для вас добуду...
      Вот -- Our teacher, isn't he a good dog? -
      Ведь это, знаете ль, прямой намек
      На личности, тут нечто есть в осуду. -
      -- Не вижу. Вижу, что намек смешной:
      Учитель -- добрый пес, -- что здесь худого? -
      -- О что вы -- тут совсем иное слово:
      "Хорошая собака" -- смысл дурной -
      Обычная двусмысленность Жидкова! -
      Вот так, под сороковкою одной,
      Под сороковкой в комнате одной
      До матери снисходит Макаренко -
      Так Фет в одной из строк заклял эвенка,
      Чтоб побежать и скрыться за стеной.
      У матери сегодня выходной,
      Опухла ревматичная коленка.
      Она сегодня непередвиженка,
      Объект, к тому же, немощи зубной.
      На этот счет не избежать с ней драмы, -
      И дремлет устаревшее письмо
      (Намек вышеизложенной программы),
      Заложенное ночью под трюмо, -
      Вне голубиной почты и пневмо -
      В сообществе влажноволосой дамы.
      В сообществе влажноволосой дамы -
      Поэзы на шестнадцать с чем-то строк,
      Где грех соитья облачен в шлафрок
      Прелестно непотребной эпиграммы.
      Но грех-то сам вне кадра и вне рамы,
      И девочка, легка, как ветерок,
      К нему припархивает на песок,
      К живущему без школы, без программы.
      -- Обкармливают вздором -- на убой.
      Все вопиет, и даже корни чисел
      Не сводятся к числу, когда б возвысил. -
      И тихо согласится с ним: Разбой! -
      -- Ах, всли б я от мамы не зависел
      И от себя -- чтоб быть самим собой. -
      -- Что это значит -- быть самим собой? -
      Спросила, упорхнуть готовясь с древка,
      Очаровательная однодневка,