Тем боле, что она с начальных пор
      Была лицом прекрасным отрешенна
      И груди не сосала совершенно.
      Ей сестры делали изрядный встряс
      И ужимали даже шею сзади,
      И открывала свой роток тотчас -
      Но чтобы плакать -- лишней боли ради.
      Ей в рот вливали молочка припас
      Через накладочку -- дабы пила де.
      Она не возражала и пила -
      Зачем обречена она была!
      Зачем не сын! Она ничуть не хуже
      Была его! Судите ж сами вот:
      Ладошка моего мизинца уже,
      Как бы пастелью вычерченный рот
      Был бледно ал и холоден снаружи,
      О господи, снутри наоборот
      И тепл пронзительно и жадно красен,
      А голос был поистине ужасен!
      Какое горлышко ей дал господь,
      Какие чистые глаза явил он,
      Тем только горше сделав мой ломоть.
      Меня такою мукой одарил он,
      Что ни заесть ее, ни обороть,
      Зачем лишил и разума и сил он
      Меня, несчастную, не дал уйти
      Из худых мест, отрезав все пути.
      Мы, взрослые, и то там все исстылись.
      Где было ей, неопытной, стерпеть.
      Пеленочки с нее всегда валились,
      А нянечкам все было не успеть -
      И так уж, поправляя, с ног все сбились.
      И вот как начала она коснеть -
      Они смолчали, что она кончалась,
      Но я сама у детской оказалась.
      Мне не хотели мертвую ее
      Показывать, все отогнать пытались.
      Возьми меня от скорби колотье -
      Они б еще со мной тут намотались.
      И все ж я видела дитя мое,
      Пока они туда-сюда мотались,
      И как взглянула -- поняла я всем -
      Да ведь она доношена совсем!
      И вовсе совершенна, хоть малютка
      И хоть истравлена вконец иглой.
      Дежурная сестра с ворчаньем "ну-тка"
      Сплелась своей ногой с моей ногой,
      Но я, сказав ей звонко: Проститутка!
      Ее отвадила ходить за мной.
      В конце концов ее ли это дело -
      Моей дочурки золотое тело.
      Она была прекрасна, как луна
      На только что завечеревшем своде -
      Глазами и мутна и холодна,
      А ногти -- семячка льняного вроде -
      Чуть голубее были полотна
      На желтом одеяльцевом исподе,
      Напоминала предзакатный снег
      Фиалковая бледность нежных век.
      Едва смогла я выписки добиться,
      Я кинулась в покойницкую. Там
      Лежала смерзшаяся в ком девица,
      Припаянная холодом к листам.
      Все помню -- как ушла назад больница,
      Не помню -- кто шел сзади по пятам,
      Все бормотал, чудной такой оболтус:
      "Без выписки нельзя, вернуть извольте-с! "
      Как мне велел мой материнский долг,
      Ее я вымыла и нарядила
      В сиреневый атлас и алый шелк,
      Из бархата я туфельки ей сшила.
      А голосок ее все не умолк,
      Она смеялась рядом и гулила,
      Я вскидывала к ней глаза, и вот
      В улыбке склабился дочуркин рот.
      Опять поймите -- тлен ее не трогал,
      Хотя в печи огонь всю ночь горел.
      Ее задумчиво ребенок трогал
      И личико подолгу ей смотрел,
      И этот взгляд меня, признаюсь, трогал,
      И я взяла сказала: Ай, пострел,
      Что так глядишь ты -- видно что заметил... -
      Он на меня взглянул и не ответил.
      Уж видно так -- решил не отвечать
      Чтоб не сугубить материнской боли.
      Да, видимо, письмо пора кончать -
      Не знаю дале, что писать Вам боле
      Чтоб жалобами вас не отягчать, -
      У Вас ведь и свои найдутся боли, -
      Так что Вам даст невесткино нытье!
      Увы, Иринушка, дитя мое!
      Земля пусть будет пухом, память вечной
      Иринушке моей -- она на Вас
      Была похожа: тот же нежный млечный
      Блеск кожного покрова, то же глаз
      Небесных выраженье, бесконечной
      Разлука с ней мне предстоит сейчас,
      Но как-нибудь уж вытерплю, конечно.
      Простите, же меня простосердешно
      За то, что так бесхитростно печаль
      Мою открыла Вам и утомила.
      Вам не рожавшей, думаю, едва ль
      Представится, как я себя томила
      Отчаяньем, Вам будет меня жаль.
      А мне самой-то так все это мило,
      Что еле-еле продержусь до тьмы.
      Не омрачайтесь же! Целуем. Мы.
      * * *
      23 декабря 1941
      Вы получили ль верх моих терзаний?
      Вы правы насчет Павла -- от него
      Мне не дождаться страстных излияний,
      Да я не ожидаю ничего.
      Его ж я знаю. И моих познаний
      Как раз достаточно мне для того
      Чтоб не сердиться. Но и умиленья
      Былого нет. Привет и поздравленья.
      * * *
      31 января 1942
      У нас тепло. Едва ль за десять лет
      В таких условьях разу зимовала:
      Днем вечно кутаюсь бывало в плед,
      А ночью в глубине полуподвала
      На стеклах расцветает бересклет
      И воду в чайнике околдовало.
      Жаль одного -- по стишии войны
      Очистить будем комнатку должны.
      И вновь в Никольском! И о стекла лбом бой!
      И думаю -- в огне оно гори б
      Или шарахни в эту дачу бомбой,
      И расползись, как ядовитый гриб,
      По швам она -- пускай бы с богом, с помпой, -
      Как отлились бы слезы им мои б!
      Нет, Вы меня не поняли: в Москву я
      Не жажду снова -- не Москвой живу я.
      А мыслью, что закончится война -
      Куда мы денемся? Приткнемся где мы?
      А то что нынче ж кончится она -
      Не представляет для меня проблемы.
      Силенка-то зело истощена
      У нас и немцев. О ее конце мы
      Куда подвинемся? Где ждать угла -
      Тем боле, что после войны дела
      С жильем и пищей станут много плоше,
      Чем нынче -- вот что следует учесть.
      Уже картошки нет и мяса тоже,
      Есть молоко, да не про нашу честь -
      По четвертному литр, да и дороже,
      Раз в месяц керосин на складе есть,
      И разливаю по тазам покуда -
      Поскольку вышла вся стеклопосуда.
      Как жаль, что Вы не шлете мне вещей:
      Мужской пиджак без пуговиц на рынке
      Весьма идет за семьдесят рублей,
      Калоши старые -- в 60, ботинки
      Коньковые с дырами от гвоздей -
      За 80, то же по починке
      Идет за двести -- ясно отчего -
      Ведь в магазинах нету ничего -
      Ни пудры нет, ни порошка зубного -
      Молчу про нитки и одеколон,
      За мылом очереди с полшестого,
      Пока не станет пегим небосклон,
      И снова -- до восхода золотого
      Красавца Феба, ну а нынче он
      Сильнехонько натягивает вожжи
      И появляется намного позже.
      Вы пишете, чтоб избежать нытья,
      А может, для цензурных умилений -
      О прекращенье жалкого житья,
      О временности черноты явлений.
      Скажу Вам попросту: не верю я
      В неясную возможность удивлений,
      Поскольку за пять лет еще раз пять
      Нас смогут в ящик пнуть или распять.
      Кто может -- нас тут грабит понемногу,
      Поскольку наш защитник на войне,
      То сослуживцы, помоляся богу,
      Отыгрываются с лихвой на мне,
      Беря лихву за каждую подмогу,
      И чрезвычайно нетверды в цене,
      Когда с закупкой ездят четвергами.
      И исчезают. Навсегда. С деньгами.
      * * *
      29 апреля 1942
      Все реже голосок он подает,
      Все чаще со складной скамейкой бьется -
      И чудо сколько радости дает
      Ему скамейка! Мигом соберется -
      Мигом разложится. Сколько хлопот!
      Их двадцать штук досчатого народца
      Всего-то было в кассовом плену,
      А взяли мы за десять р. одну,
      Последнюю -- и ликовали много.
      Во-первых, высидели длинный хвост
      За постным маслом и купили много,
      А во-вторых, мы заключили пост
      Покупкой ливера, да и дорога
      Потом вела домой при свете звезд -
      Веселым добродушием долимы,
      С тремя покупками домой брели мы.
      * * *
      21 мая 1942
      У мамы до сих пор болит нога -
      Все началось с пустячного ушиба,
      Хирург на днях сказала, что цинга
      И витамины были хороши ба,
      И я тотчас ударилась в бега -
      В бега за квашеной капустой -- ибо
      Прекрасный овощ, а не суррогат
      И дивно витаминами богат.
      И целых два достала килограмма
      И до смерти обрадовала мать -
      Я ей взяла и луку. Мама, мама!
      Все думают отсюда уезжать -
      Мужья давно в Москве! А мы упрямо
      Решили здесь уж мужа дожидать -
      Когда б мы так его не заждались бы,
      То были счастливы и здесь всю жизнь бы.
      Ведь вызова не шлют нам, хоть в Москве
      Теперь, должно быть, много лишних комнат.
      А как же Надя Д. и Капа В. -
      Им вызов не пришлют? О них не помнят...
      Как неприятно быть теперь вдове -
      Как та ошпаренная кипятком, над
      Квартирой Вашей. Далеко сошлют.
      А муж убит. И вызова не шлют.
      И нам вот славно было б жить всем вместе.
      Что ж Павел? Возвращался бы скорей!
      Сперва в Москву -- чтоб показаться в тресте -
      Уж мы бы потерпели пять-шесть дней -
      А после уж за нами -- вот бы чести!
      Но мало что-то шлет он новостей.
      Постыл, постыл мне этот город клятов -
      Мне никогда не обойти Саратов,
      Он вечно на моем пути стоит
      Моей судьбой -- сейчас пишу, а рядом
      Соседка с кем-то громко говорит,
      Поворотясь ко мне изрядным задом
      У примуса, а примусок шумит,
      Но мне все льется в уши словопадом:
      Когда же это кончится война,
      Чтоб съехала скорее сатана.
      Мириться с подселеньем не желают
      И мальчику прохода не дают,
      Уйду -- по голове его щелкают
      И бритвенные лезвия суют,
      Вернусь -- меня на сына наущают,
      Но я молчу -- до мелочей ли тут.
      Все это им с лихвою отольется,
      Как только из окопов муж вернется.
      Копаем огороды во дворе
      И садим огурцы, укроп, редиску,
      Судом грозим несчастной детворе
      Чтоб не подвергнуться блатному риску.
      Мы чалим воду из ручья в ведре.
      И вдруг редиска всходит, то-то писку!
      Но налетает тучка: дождик, град,
      И смыт в канаву весь зеленоград!
      Где чернозем! В земле одни промойки -
      И только мой почти не пострадал -
      Он на отшибе, около помойки -
      Таков итог всех тех, кто страдовал,
      Но огородари, известно, стойки -
      Опять копателей и поливал
      Полно торчащих в зеленях на грядах,
      Их парит дождь, жжет полдень, сечет град их.
      * * *
      25 июня 1942
      Зачем он все не шлет мне аттестат?
      Ведь деньги телеграфным переводом
      Идут по месяцу, не числя трат,
      Но мучаюсь не только обзаводом,
      А тем, что и к столовой не крепят.
      Но пусть, как шло, идет все своим ходом,
      И больше я о том не напишу -
      Авось без аттестата продышу.
      * * *
      24 июля 1942
      Что до ребенка нашего -- его мир
      Растет и аттестации не ждет.
      Когда мы ждем трамвая -- скажет номер
      И непременно в точку попадет.
      Он пишет буквы -- влево колесом "р",
      В нем зренье рука об руку идет
      С хорошей памятью, что мне, обратно,
      И памятно в себе, и в нем приятно.
      Он дома не блудит, а так сидит,
      Не трогая продуктов, образцово.
      В столовой же за кассою сидит
      Знакомая Галина Ф. Клещева,
      С ее Нинуськой мать моя сидит-
      И нам с того компотно да борщево.
      Поев борща, поговорив с самой,
      Мы в полдень отправляемся домой.
      * * *
      5 сентября 1942
      Не сетуйте на то, что пишем редко,
      Да ведь и Вы не щедры на слова.
      Уехала последняя соседка,
      От радости ни мертва, ни жива,
      А наш приход -- несчастьице да бедка,
      От дум вот-вот опухнет голова,
      И рада бы не думать ни о чем я,
      Но думы на душе лежат, что комья.
      Все говорят, что следует и мне
      Теперь в Москву податься со своими -
      Как бы по вызову и наравне,
      И тянет ехать... но не ехать с ними...
      И я запуталась наедине
      С собою и несчастьями своими.
      Решила так остаться, как живу,
      И по течению одна плыву.
      Душа вся выболела. Тоска тиснет
      И день, и ночь и ноет, и стучит.
      Да временами и ребенок киснет;
      Играет днем, а по ночам кричит
      И головой в жару с подушки виснет,
      А камфоры пущу ему -- молчит,
      А час спустя опять тихонько молит:
      "Пусти мне камфору!" -- боль в ушке долит.
      * * *
      18 октября 1942
      Последнее и прежних два письма
      С советами о выезде буквально
      Меня сводили и свели с ума -
      Как ехать мне одной да и так дально?
      Риск чересчур велик, и я сама
      Поехать не решусь, как ни печально -
      Нужны продукты, ведь всего верней
      Проедем месяц, а не пять-шесть дней.
      Но Вы иначе пишете в открытке,
      Свалившейся теперь на нас, как снег -
      И я тотчас же собрала пожитки
      И жду: когда прибудет человек -
      Ведь, выехав, не будем же в убытке,
      Сюда ведь ехали мы не на век?
      А жить где есть там -- будем не под небом.
      Но как потом с пропискою и хлебом?
      А Вы не пишете о том, но вот
      Как раз сейчас пришло письмо от Вали,
      И я все поняла! В ближайший год
      Мы бы теперь в совхозе страдовали,
      И это замечательно. Ну вот.
      Да и родители мне покивали.
      От неожиданных вестей едва
      Не побежала кругом голова.
      И нынче ж с удовольствием, с подъемом
      Я собрала монатки, здесь страшно
      Остаться нам. Но что с Вашим знакомым?
      А он не подведет? Ну, все равно -
      Там видно будет... Может уж давно, мам,
      Он приходил? Ведь послана давно
      Открытка эта... Не заставши, мама,
      Не мог он позже не вернуться к нам, а?
      * * *
      23 октября 1942
      Пять дней сидим с Антошей на узлах,
      Багаж весьма громоздким получился:
      Два места жизненных нужнейших благ,
      В одном -- постель, баул бельем набился,
      Две сумки продуктовые -- итак
      Всего шесть мест, но нужно чтоб явился
      За нами человек и... напослед
      Приходится не взять велосипед.
      Антон уж взрослый, он не станет клянчить,
      Я думаю, он, пережив, поймет,
      Что нам назад в Москву его не снянчить.
      В каких же числах человек придет?
      И долго ли еще нам позаранчить?
      А то меня сомнение берет -
      Не дома ль он давно, а так -- так мне бы
      Пора в уборщицы пойти -- из хлеба.
      * * *
      27 октября 1942
      Наскучивши томленьем на узлах,
      Сегодня я, по зрелом размышленьи,
      Решилась вновь подумать о делах
      И отнесла в контору заявленье
      С горячим попеченьем о полах -
      Ведь нам до тов. Курындина явленья
      Жить как-то надобно -- и тут примат
      Взяла лаборатория строймат.
      Теперь я буду с карточкой рабочей,
      И ежели что завезут -- дадут
      Не "ради Бога", не как "всякой прочей",
      А так, как всем положено им тут, -
      Без разночтений всяких и отточий.
      Работа -- не работа, тяжкий труд:
      Протапливать, стирать, скрести до гина,
      Холодная вода, песок, да глина.
      А Вы... от Вас ни слова больше нет,
      Подробностей к Вам о моем приезде
      Вы никаких не пишете, где след
      Остановиться мне, и точно ль есть где
      Устроиться? Не шлете мне ни смет,
      Ни мест, решим мы все на месте здесь-де?
      Но как с пропиской будет? И вообще,
      Как стану жить -- и это не вотще.
      * * *
      1 ноября 1942
      Открытка от десятого туманна
      Была по содержанью своему.
      Я собрала узлы и бесталанно
      На них промучилась -- и к моему
      Большому сожаленью, так как рано
      Нам, видимо, съезжать и ни к чему!
      Но жареный петух нас крепко клюнул,
      А тов. Курындин, пораскинув, плюнул.
      Тут я узнала, что в наш Ю.-В. трест
      Нужна уборщица, и заявила,
      Завлаборат согласовал с начтрест,
      И я уже почти к ним поступила,
      Но главбухтрест на мне поставил крест,
      Так как лимита к ним не поступило:
      Мне не с чего зарплату начислять -
      Так я одна во всем дворе опять.
      И я сижу теперь возле корыта
      Разбитого. Должно быть, есть окрест
      Еще места, но то для нас закрыто:
      В сад сына не взяли -- там нету мест,
      А как его весь день держать закрыто:
      Сиденье под замком ведь надоест.
      Нет, не могу в другом работать месте,
      А тут в соседнем было бы подъезде.
      А главное не в том: трестовику
      С завозом отпускают все продукты;
      Пшено, картошку, мясо да муку,
      А я хожу и клянчу -- сколько мук-то!
      А делят по ночам молчком, ку-ку.
      Пшено делили -- не дали, и фрукты
      Делили -- не дали, вчера как раз
      Баранину делили, все без нас.
      Три дня я по начальникам ходила -
      Здесь тьма начальников -- не помогло,
      И все три дня слезами исходила,
      На что начальники смотрели зло,
      А будь сотрудницей их -- убедила!
      Но сорвалось, а сердце залегло,
      И на носу зима, и нет надежды,
      Как только продавать что из одежды.
      * * *
      19 ноября 1942
      Вы пишете: поездка сорвалась.
      И я об этом очень сожалею:
      По слухам, жизнь наладилась у Вас,
      Я ж на зиму продуктов не имею
      И, сидя на узлах, не запаслась.
      Со всеми деньгами, что я имею,
      Здесь ничего не сделаешь. Тряпье
      Придется загонять теперь (свое).
      Мы каждый день с Антошей на базаре,
      Но ничего не продали пока -
      Насчет продажи все теперь в ударе,
      Но покупать -- мошна у всех тонка,
      Просилась на работу в их виварий -
      Завтрестом обещал мне с кондака,
      Но главбух отказал -- от неименья
      Лимита на уборку помещенья.
      Лимита нет, но женам есть лимит -
      И жены все пристроены сюда же,
      И их термитничек шумит-гремит
      В самоснабженческом веселом раже.
      И как Павлуша жил среди термит -
      Что может быть такой работы гаже,
      Где каждому важней его успех,
      А он там отдувается за всех.
      Зима легла с морозом и метелью
      В ночь на 7-е по сухой земле,
      А то тянулось тонкой канителью
      Тепло сухое -- скоро ль быть в тепле
      Еще нам? За какою канителью
      Мужнин приезд с форейтором в седле?
      Да, видимо, не близок этот выезд.
      Еще до солнца роса очи выест.
      И плохи старики, и к ним ходить
      Изнервничаешься. И свет неблизкой.
      Антоша устает колобродить,
      Но надобно ходить -- за перепиской.
      От Павла писем нет -- но как судить -
      Он думает, что я в Москве, с пропиской,
      А я все здесь. В одном письме своем
      Он пишет, что мечтает вновь в ЦОСТРОМ.
      ЦОСТРОМ, конечно, неплохое место,
      Но люди бьют в нем всяческий рекорд
      По сволочизму мимики и жеста.
      Иль не противно видеть гнусных морд
      Коровкина и Мазина день весь-то?
      Да и не только их, а всех их черт
      Побрал бы -- созерцать их целый день же,
      Да и зарплата у него всех меньше.
      Совсем, совсем несчастным надо быть,
      Чтобы мечтать всерьез в ЦОСТРОМ вернуться,
      И как легко так было позабыть
      О кражах из карман. А как толкутся
      Вслед за начальством, жаждущим убыть!
      Из-за галош его передерутся.
      А впрочем... что сказать мне на сей счет -
      Ему видней. Как хочет. Пусть идет.
      Жаль Павла. И Антошу жаль. Ребенок
      Ни сладкого не видит, ни жиров.
      Все сердце кровью изошло -- так тонок.
      А аппетит нечаянно здоров,
      И только что глаза продрав спросонок,
      Кричит баском: Мама, обед готов?
      И в пот меня, конечно, сразу кинет.
      Ему теперь без малого пяти нет.
      А третьего -- триста шестьдсят пять дней
      Со дня рожденья доченьки Ирины,
      Я к ней совсем не стала холодней,
      Недавно были у ее купины
      И новый холм насыпали над ней.
      А ночи холодны и длинны-длинны,
      Пока утра, бессонная, дождешь,
      То вся дотла слезами изойдешь.
      Пойду в лабораторию проситься,
      Им нужен человек, они возьмут.
      Туда жена замглавбуха стремится,
      Но ей уйти с работы не дают.
      У них служащие, как говорится,
      Чужие редки -- ходу не дадут.
      У них и с барского стола объедки -
      Очередной свояченицы детке.
      * * *
      29 ноября 1942
      У завлабор слетело с языка,
      Что если в Ю.-В. тресте беспокоит
      Меня работа на предмет пайка -
      Идти в лабораторию не стоит,
      А просто станут сообщать, пока
      Подходят взносы и что сколько стоит,
      И нас тотчас же известит она
      О поступленье мяса и пшена.
      И так, благодаря ее заботам,
      Пять сотен я внесла на то и то.
      Ходила все на рынок по субботам
      И ликвидировала се да то
      Из барахлишка, нажитого потом.
      Но деньги приняли мои. И то,
      Что я впаялась в долю к ним без права,
      На всех подействовало как отрава.
      И вызвало припадки злобных слез,
      И кто-то из ходивших по базару
      В комендатуру на меня донес,
      И комендант устроил мне базару,
      Мне выдавая карточки -- разнос
      И склоку, безобразнейшую свару -
      Сомненье, видите ль взяло его
      В источниках дохода моего.
      А эта сволочь, эти ихи "дамы",
      С мужьями влезшие в цостромский штат -
      Они теперь-то как бы вне программы:
      Мужьям дают, им -- нет, вот и шипят
      На нас за мизерные килограммы,
      Что нам уделят (уделить хотят).
      Но я надеюсь выжить вопреки им,
      На зло уму, наперекор стихиям.
      * * *
      21 января 1943
      Вносила на пшено и поросят.
      Купили поросят, но толку мало -
      И те пока, не знаем, где гостят -
      Начальство знает где, но толку мало
      От знанья их всем тем, кто в аппарат,
      Увы, не входит, и таких не мало.
      Сын говорит мне: Дай тебе бока
      Поглажу -- больно стала ты тонка!
      * * *
      7 апреля 1943
      Вновь в вихре огородных наслаждений!
      Вчера таскали ведрами навоз
      И, чтоб отмежеваться от хождений
      И к нам прыжков с перрона под откос,
      Просили проволочных заграждений
      С шипами и столбов, и удалось.
      Мне этот год участок дан хороший -
      А прошлой осенью у нас с Антошей
      Все воровали с пограничных гряд,
      Что были при дороге у помойки.
      Но трестовцы меня спихнуть глядят,
      Куда глядят глаза, хоть в этом стойки.
      Тотчас судьбу и возблагодарят,
      Как только не замру над ними в стойке.
      Но мне податься некуда -- навряд
      Они теперь меня куда скостят.
      * * *
      9 апреля 1943
      Теперь сижу над вышивкой платочной
      В закрай батистового полотна,
      Орнамент мелкий, пестрый да цветочный,
      Пойдет, как думаю, на семена.
      Платки здесь ходят по цене не точной
      Пяти стаканов ярого пшена,
      А в рубликах с полста до девяноста -
      И хорошо. Последнее ж не просто.
      Родители кукуют на пайке
      В 400 грамм хлеба и кашица,
      Отец изнылся ржою в наждаке,
      Что он голодный, стонет и томится.
      Накидки загнала им на толчке
      За 5 кг пшена, еще разжиться
      Деньгами удалось, все им снесла.
      Пшено взяла, а денег не взяла.
      За строченое полотенце дали
      2 к. пшеницы, полтора -- пшена.
      Все это мы с Антошей проедали.
      А литру молока -- 100 р. цена.
      К. мяса -- 200 р., 600 и дале.
      Пшено -- с 280-ти на
      250, пшеница -- 150 р.
      Картошка 100 р/к -- таков театр!
      Хлеб -- 100 р., керосин теперь 60 -
      Зимой был до 80 р/л -
      Ни табака, ни водки не хотят
      Теперь давать нам -- чудеса! Л.Кэррол!
      Бывало трикотаж был. Нет! Отпад!
      Нет масла! 1000 р. на рынке! Перл!
      Но цены могут снизиться чудок,
      Когда на Волге тронется ледок.
      Приехать к вам в Москву? Что за резон-то?
      Попробуем освоить огород,
      А нет -- тут и уйдем за горизонт-то.
      Коль с огородом дело не пойдет
      И выяснится приближенье фронта -
      Тогда черед отъезда и придет.
      А так -- ропща -- как раз осердишь Бога.
      Углом своим довольны мы премного.
      Антоша нынче, в общем, ничего,
      Немного худ, совсем немного зелен.
      Находят малокровье у него.
      В диетстоловой ныне он пристрелян.
      Мне, правда, не понятно одного -
      Что за названьем этот пункт наделен:
      Повсюду грязь, в тарелках дрянь, бурда -
      Но все ж приходится ходить туда.
      Час на дорогу, очередь два часа
      И час обратно -- в общем пять часов.
      Конечно же, нет и в помине мяса,
      Но на 16 тысяч детских ртов
      Всего две тыщи мест -- вот в чем весь сказ, а
      Бездушие, злодейский вид чинов
      Военкоматских! Боги, мои боги!
      Какое счастье обивать пороги!
      * * *
      22 апреля 1943
      Увы, столь осложнилась жизнь моя,
      Что и на предложенье Ю.-В. треста
      Почти тотчас же согласилась я,
      С 16-го поступив на место
      Чернорабочей. Жалования
      150 рублей, однако вес-то
      Не в нем, а в карточке на 800
      Грамм хлеба, ведь оклад теперь не в счет.
      Кирпич, известку, разный хлам таскаю,
      Белю и мою. К 1-му числу
      Я продларек от треста открываю
      И тут же посвящаюсь ремеслу
      Ответственного продавца. Не знаю
      Я ремесла. Боюсь я. Но несть злу.
      Не лезть же нашей гибели во злу пасть!
      Коль отказаться -- то была бы глупость.
      А сына, видимо, отдам в детсад,
      Хоть ох как он туда идти не хочет!
      Свести бы к маме -- но какой с ней слад!
      Она, как раньше, об одном хлопочет
      Чтобы усилить промеж нас разлад -
      Но чем ребенок им глаза песочит?
      Ей-богу, не понять мне никогда.
      Но это горе вовсе не беда.
      * * *
      25 апреля 1943
      Вот так я окончательно примкнула
      К Юго-В. тресту. И не обойдут
      Теперь при дележе. Зимой мелькнула
      Мука. Мне не дали. А целый пуд.
      Пшено -- сама не знаю как сморгнула -
      Пуд был пшена. Цепляемся и тут
      За жизнь и как -- обеими руками,
      И тоже огороды все дворами.
      Взошла лишь редька -- больше ничего:
      Погода все холодная стояла.
      На окнах в банках долее всего
      Рассада помидора проростала.
      Недели через три бы в грунт его...
      Не повезло в ларьке мне для начала:
      Мешки велели выбить, да из-за
      Тотчас разъело руки и глаза.
      * * *
      3 мая 1943
      Работы навалилось вдруг без счету:
      Я отоваривала за квартал -
      Селедка, масло, соль, крупа -- до поту -
      И сахар (в виде пряников) смотал.
      Товару мало -- более отчету.
      Да огородарный сезон подстал,
      И нас уже кружит, влечет злой гений
      Плодово-овощных увеселений.
      * * *
      17 мая 1943
      Мне очень, очень тяжело во всех
      Житейских отношениях -- вот имя!
      Но Вы не знаете, какой орех
      Родители, советуя жить с ними.
      Пишу и вспоминаю, как на грех,
      Как в сорок первом в августе с моими
      Я встретилась, как мама без конца
      Безмолвно излучала мрак с лица
      И повернулась -- и пошла с перрона,
      Не озаботясь, где же наш ночлег,
      А я осталась около вагона
      С ребенком, животом и кучей всех
      Семи тюков тяжелых. Я не склонна
      Ведь и теперь понять ее побег,
      Хотя об этом ей не вспоминаю.
      Но перейти к ним жить? Теперь? Не знаю.
      Нет, этот вариант не подойдет -
      Она не примется "варить бульон" нам.
      Тридцать седьмой хотя бы вспомнить год,
      Когда пришла я к ней с новорожденным -
      Тогда ведь было все еще! Но вот
      Что было -- даже супом толоконным
      Она меня не покормила, и
      Шесть месяцев в кормления мои
      Я чувство голода в себе таскала
      И выглядела плохо -- как мертвец.
      Нет, нет! Я все давно обмозговала!
      Здесь что ни день является отец
      И ноет, ноет, как бы ни рычала,
      Пока ни изведет меня вконец,
      И дам продуктов и разгон устрою,
      А через день он тут с мошной пустою.
      Помочь не дозовешься их, а жрать
      Всегда готовы -- и просить не надо.
      Отец не стал дрова перебирать
      И забирать ребенка из детсада -
      Оно и лучше -- надо полагать -
      Сама управлюсь, только вот досада,
      Что вымещают тяготы на мне -
      И это тяжко сознавать вдвойне.
      * * *
      28 мая 1943
      Мысль о родителях меня источит:
      Живут они неладно, поперек.
      Мать наотрез со мною жить не хочет
      И ухитрилась прозевать паек.
      Крупу по карточкам и все -- просрочит!
      Все говорят, что час их недалек,
      Работать не хотят и не выходят,
      И так на нет они покамест сходят.
      А с сыном тоже хлопоты одне,
      Галоши потерял, и вдоль по лужам
      Его несла я в садик на спине -
      Не быть возврату временам досужим
      И нет ни краю, ни конца войне,
      И, сколь без мужа и отца протужим -
      Кто знает. И тоскую. И как знать
      Доколе этот "таз" еще ковать.
      Отец меня срамит -- пошел с рукою -