Зайдите в дом -- ведь это же несносно! -
      Воскликнет, деланно возмущена.
      И слышит их ответ почти что хором:
      "У нас билеты в "Колизей"!"(иль "Форум").
      И все стоят, пока оград ажур
      Не растворится в летней ночи робкой,
      Покамест не затеплим абажур
      Над мраморной клеенкой с книжной стопкой,
      И радио ежевечерний жур
      Не подарит "Фиалкой" иль "Холопкой"...
      -- Зайдите же в светлицу со двора!
      -- Нет, нет, увольте, нам совсем пора!
      О вечер! -- Время музыки и чтений.
      "Айвенго", "Тома Сойера", Дюма,
      Когда струятся в дом цветки растений
      И даже трепетная ночи тьма
      Полна для сердца милых привидений.
      И вскрикнешь вдруг -- как бы сойдешь с ума,
      Но только лишь от бури происшествий!
      Вот сладостнейшее из сумасшествий!
      Не спать, но постепенно усыплять
      Рассудок, удаляясь от тревоги,
      Вечерней сказкой скуку дня заклять,
      Чтоб радостным и сильным быть, как боги,
      Воображенья сторожей растлять,
      Чтоб стать свободным, как оно, в итоге,
      Чтоб пальцами блаженства нас настиг
      Таинственной удачи высший миг.
      Не удивительно ль, что сопряженье
      Нейтральных звуков, дремлющих в строке,
      Такое пиршество воображенья?
      Ну не с богами ли накоротке
      Становимся мы в медленном круженье
      На знаками протравленном листке?
      Каким очарованьем воплотится
      Как бы очам и человек и птица!
      И наяву услышишь гам лесной,
      И запах трав над полом растечется,
      И сложишь голову в ковыль степной,
      Где Игорь с половчанами сечется,
      Или воскреснешь с братией лесной,
      О коей в мыслях сам король печется,
      Иль в душном мире каменных громад
      Услышишь вдруг вербены аромат.
      А по Москве, читающей романы,
      Презрев суровый паспортный прижим,
      То пробредут раблезские гурманы,
      То Вечный Жид, умом не постижим,
      Протащится в одесские лиманы, -
      И лунный свет, обманно недвижим,
      Сомкнется занавесками из шелка
      От соловьиного густого щелка.
      А эти травы королевы Маб,
      Торчащие в любом дворе московском!
      Какой гордец душою к вам не слаб! -
      Не обязательно лишь в Хомутовском -
      Возьмите на Пречистенке хотя б,
      Остоженке, или в Спасопесковском,
      Где просто борщевик или лопух
      Вас вдруг рассыплет в прах! Развеет в пух!
      Читатель! Берегись очарованья,
      В ночи струимого борщевиком!
      Зане, какого бы ты ни был званья,
      На продпайке ни состоял каком,
      Будь с высшим или без образованья,
      Будь производства передовиком
      Иль задником для выдвиженцев в люди, -
      Ты -- мертв, ты замер, словно гриб на блюде.
      Не шампиньон какой, нет -- дождевик,
      Простейший гриб в крапивном огороде,
      Что шепчешь ты? "Проклятый борщевик,
      Ну погоди, змеиное отродье,
      Ужо тебе!" Ах, стоит ли язык
      На них и тратить, Ваше Благородье?
      Нет, так не совладать с борщевичком -
      Вы как-нибудь уж так -- бочком, бочком -
      К спасительной для вас реке асфальта,
      Где воя сыплет искрами трамвай.
      Ах, сталь сердец! Ах, груди из базальта!
      Ну вот вы на панели -- не зевай -
      Пусть позади огней кошачьих смальта,
      А все же лучше -- рта не разевай,
      Не то -- не ровен час -- погоня будет.
      Бежим, пока Оруд еще орудит.
      Но вот на город сходит тишина
      И в переулках гасит абажуры,
      Где, словно грезы кружевниц без сна,
      Стоят решеток легкие ажуры,
      И льется возле и сквозь них луна.
      Не слышатся нигде кошачьи шуры,
      И между садом и стеной просвет
      Собой заполнил тихий лунный свет.
      И старый шарлатан Морфей со свитой
      Воров, очковтирателей и фей
      В глаза вам сыплет пылью ядовитой,
      Пока, дворов московских корифей,
      Петух, туманом утренним повитый,
      Всю сволочь не прогонит, как Орфей,
      Слух услаждавший и ворам, и шлюхам,
      В гуманной древней Греции, по слухам.
      Увы, читатель, утра час далек,
      И петька спит, и сны вам сердце давят.
      Меж явью и умом провал пролег,
      И тройкой совести кошмары правят.
      И хорошо, коль вы во сне -- белек,
      Которого всю ночь собаки травят,
      А если вас в такой втравили сон -
      Что нам по вас бы плакать в унисон?!
      А.И. во сне всю ночь стоит со скрипкой -
      Прекрасен, наг и розами увит,
      Скрипач на ней пиликает с улыбкой,
      Губами и душою чуть кривит.
      Вкруг женщин хоровод струится зыбкой,
      Музыкой бабам кроткий нрав привит.
      Они его из дали обожают.
      Отходит прочь: глазами провожают.
      Внезапно появляется Антон,
      Он портит всю обедню гастролеру.
      Фальшивя, скрипка повышает тон,
      И женщины, отпав внезапно флеру,
      Жильца дерут, забывши про бонтон.
      Особенно одна -- ну точно впору,
      Как будто церковке иконостас, -
      Ее ладошке скрипача мордас.
      Он в ужасе кричит им: Кто вы? Кто вы? -
      Они ж, не оставляя ремесла,
      Ему шутя ответствуют: Мы -- вдовы!
      -- А сколько вас? -- Они ж: Нам несть числа!
      -- Меня вы раздерете! -- Мы готовы!
      Но вот его сажают на осла,
      Покамест он по швам все не распорот,
      Чтоб увезти с собой в безмужний город.
      Меж тем у тетки в дивном сне банкет,
      И с аппетитом юного питона,
      Со страхом вспоминая этикет,
      С надеждой -- хоть избегнет моветона, -
      Она вдруг видит: овощной брикет
      Внезапно оформляется в Антона,
      И доблестная ложка с полпути
      Должна пустою в рот большой уйти.
      И снятся матери такие грезы,
      Как будто вовсе не сошла с ума,
      Как будто не ее все эти слезы,
      Души смущенье, празелень ума,
      Да как еще она чужда сей прозы,
      Нет, как же, как же, ведь она сама
      По сути внутренней и строю линий
      Принадлежит к породе дев Эринний.
      К Антону, наконец, пришел отец,
      И мальчик, вовсе уж не удивленный,
      Ему навстречу: Ты пришел, отец?
      И тот снимает кожух пропыленный
      И говорит: Ну вот, войне конец,
      Жизнь будет и другой, и окрыленной,
      Но впрочем, прежде чем взойти утру,
      Придется долго послужить добру.
      А к Тетушке пришел ее Максимов,
      Любимый муж, замученный тогда,
      Когда икрою полон был Касимов,
      Еще в те баснословные года, -
      Красивый воин капитан Максимов,
      Пропавший в чистом поле без следа,
      Когда племянник был большая кроха, -
      Без слез, без имени, руки и вздоха.
      ИЗ ХОМУТОВСКОГО -- В ХЛЕБНЫЙ
      Читатель, нам пора -- простись живей
      С твоим домкратом или Демокритом,
      А если ты сидишь за партой -- свей.
      Годишься и таким, как есть -- небритым.
      Давай, надвинув шляпу до бровей,
      Москвой лететь, как Дон Гуан Мадритом -
      В обход ментов и статуй, или -- пусть:
      Я никого в Мадрите не боюсь.
      В год анно Домини пятидесятый
      Бродил ли ты, читатель, по Москве,
      Лобзал ли пыльные колени статуй?
      Мял ли траву? Валялся ль на траве?
      Был ли влюблен как Дон Гуан завзятый
      В ее рубины в темной синеве,
      В ее холмы, в ее дворцы и парки,
      В холодную звезду электросварки?
      Тогда бежим Покровкой на Арбат
      Москвой, любимой "пламенно и нежно",
      Пока еще ты крыльями горбат,
      Пока удача просто неизбежна,
      Пока еще ты холост и чубат,
      Пока любить безмолвно, безнадежно
      Еще роскошествуешь ты, пока
      Твою судьбу ты держишь за бока.
      Но что как ты, о горькое мечтанье! -
      Богатый ранним собственным умом,
      К тому прошел Магниткой испытанье,
      Cидел по лагерям в тридцать седьмом,
      А в сорок первом в страхе без шатанья
      Стоял на смерть за химкинским бугром,
      Что как тебе окопы Сталинграда
      Являются во сне как пекло ада.
      И Курск, Варшаву или Кенигсберг
      Ты созерцаешь ныне без кристалла?!
      И ты идешь во вторник и четверг
      В кабак чтобы надраться там устало -
      О, что тогда? Весь этот фейерверк
      Пускать перед тобой мне не пристало.
      Как раскрывать тебе глаза на"культ"? -
      Хвати всех этих олухов инсульт!
      Все это лишь попытка оболванить,
      Бахвальство, набивание цены.
      А нас оно могло б, пожалуй, ранить.
      Читатель, плюнь! Все это крикуны -
      Им только б в мавзолеях хулиганить
      Да поднимать в журналах буруны!
      Они безызвестны и бестелесны
      Их имена безвестные известны.
      Взглянул -- и прочь: они не стоят слов!
      Одна, одна Москва обедни стоит!
      Она душиста, как болиголов,
      Она компактна, словно астероид.
      В ней ниткою жемчужною мостов
      Ватага экипажей воздух роет,
      И от волненья звуков целый день
      Поет в бульварах окон дребедень.
      На окнах же -- герань и гриб японский,
      Под проводами носятся стрижи,
      Их траектории, как волос конский,
      Завязывают в узел этажи
      Москвы тверской, июньской, барбизонской.
      Что может быть чудеснее, скажи,
      Чем адский хор автомобильных альтов
      И сполохи бульваров и асфальтов?
      А шорох шин? А говор городской,
      К которому нимало не привыкнешь,
      Чтоб вслед не вспоминать об нем с тоской?
      Душой к акценту милому все никнешь,
      Все сердцем льнешь к Покровке и Тверской,
      И хоть во сне, а вякнешь или зыкнешь
      Лесным, чащобным гомоном Москвы -
      Не "а", не "о" -- сплошные "и" да "ы".
      Иль, скажем, вот еще: темней, чем боры,
      Гораздо глубже, нежли небеса,
      Вы приковали мысль мою, соборы,
      Одетые в досчатые леса!
      Вас, правда, нет нигде -- одни заборы,
      Однако, есть прямые чудеса:
      Вы, даже взорванные, ясно зримы,
      Неистребляемы, неопалимы!
      И, лишь идя Покровкой, слышишь ты
      Под жуткий звук Онегинского вальса
      Приятный глас из яркой высоты:
      -- Противный Стратилат, ты что -- зазнался?
      -- Да нет, я только что из Воркуты!
      -- А, понимаю, значит ты сознался!
      -- Частично! -- возражает Стратилат.
      Со мной и не крепчали: вывез блат!
      -- Послушай, ай да блат у Стратилата,
      Ведь он сидел по пятьдесят восьмой! -
      И вздох: Вот у кого ума палата!
      А мой вот все не явится домой! -
      И хохот мчится из окон крылато,
      Веселый, бесшабашный и прямой,
      Парит над государственной торговлей
      И выше, выше, аж под самой кровлей.
      А снимешь трубку на Чистых прудах
      И наберешь мизинцем милый Хлебный,
      Тотчас услышишь: Тетушка в трудах,
      Иль где-то в очереди за целебной
      "Ессентуки-12". В проводах
      Послышится короткий и волшебный
      Гудок отбоя, и чуть выше тон,
      Сребристый голосок: Але, Антон? -
      И вот ты пойман с трубкой возле уха,
      Отсохнет горло, отпотеет нос,
      И голос -- против воли сипло, глухо
      "Позвать Максимову" попросит в нос.
      Звенит сребро: "Максимову? Так сухо?
      Антон, но что с тобой -- ты сам принес
      Ей имя Тетушки, и в коммунальной
      Ее зовем так все -- вот ненормальный!"
      Да, в самом деле, до чего ж я туп,
      Доходит до меня, как до жирафа,
      Друзья, я на себя имею зуб,
      Какого не имеет тетя Рафа
      И тетя Валя. Глуп, как дамский пуп,
      Достоин остракизма, больше -- штрафа,
      И буркнув: "Извини!" (Каюк! Каюк!)
      Со злобой трубку вешаю на крюк.
      И, перейдя за людный перекресток,
      Под парикмахерскою на углу,
      Смотрю я на себя -- тупой подросток
      Почти прилип к витринному стеклу.
      Рот, в самом деле, некрасив и жесток,
      Глаза колюче прорезают мглу,
      Их взгляд пытлив и хмур, тревожен, скучен
      И вежливым манерам не обучен.
      Нет, ни одна пройти по Поварской
      Не смеет так девица или дама,
      Чтоб на нее я не взирал с тоской,
      Не пялился сердито и упрямо,
      Не щурил глаз в манере шутовской.
      Иная растревожится: "Где мама?"
      А я ей кисло уж бубню в ответ
      "Чего пристали? Может, мамы -- нет?"
      На Герцена ж вобще не без курьезов.
      Уж остановится, уж не пройдет.
      Их пол настолько бирюзов и розов,
      Что просто неприятно, просто рвет.
      Уставится -- я Павлик ей Морозов?
      Бедром играя, ближе подойдет,
      И спросит голос легкий с нежной силой:
      "Но что за взгляд?! Ты что так смотришь, милый?"
      Как будто есть мне дело до того,
      Как взгляд мой смотрится и как он понят,
      Приятно ль ей испытывать его.
      А тут еще кого-нибудь хоронят,
      И, огласив восторгом торжество,
      Трамваи, выстроясь в цепочку, звонят,
      А за оградой, где Нарком Сиб-Руд,
      "На крыльях ветра" узницы поют.
      Тут стану кукситься: Вы что хотите?
      -- О просто, чтобы мог ты уяснить,
      Что так не смотрят! -- Смотрят? Как? Пустите! -
      Гнусавлю я. -- Вам только б обвинить,
      Проштрафить, замести... Не вы ж растите! -
      Читатель, тут пора бы пояснить,
      Что я имел пристрастие к кунштюкам
      И мой испуг был просто свинским трюком.
      Ну что вы! Я отмачивал подчас
      Гораздо, будет, поважнее корки
      И с большим шиком, уверяю вас! -
      Достойные хоть лагерной галерки.
      Садится, скажем, на скамью пред вас
      Лазурно-розовое, сборки, сборки, -
      Где я пред тем крутился, словно бес,
      И сядет в юбке, а ведь встанет -- без!
      Бестактная, бессмысленная шалость!
      Какой-нибудь сомнительный "бэ-эф"!
      А вспомнил, так теперь и сердце сжалось!
      Однако с риском вызвать худший гнев,
      Продолжу: подходил. "Какая жалость!
      Вот и порвали юбку, как-то сев".
      Она, растерзанным прижавшись к лавке,
      Смеялась: "Пустяки! Что, нет булавки? "
      Булавку находил и ей ссужал,
      И на метро давал копеек сорок,
      И, сидя рядом с ней, соображал,
      Как ей идти и вдоль каких задворок,
      И всякие порывы выражал,
      Прекрасные без всяких оговорок,
      И поворачивалась вдруг спиной:
      "Зачем шутить вам было надо мной?"
      Так нынче кто не шутит? Очень мало
      Находится способных не шутить,
      Чтоб смехотворчество не донимало,
      Вот, скажем, взять и номер накрутить
      На телефоне и, смутяся мало,
      Из зависти на друга напустить
      Всех крестных мух и уксусную губку.
      И после весело повесить трубку!
      Вот душу возвышающая месть!
      Иль, скажем, щелкнуть по башке ребенка,
      Которому лет восемь или шесть -
      Ни за что, ни про что! Чтоб только звонко!
      Чтоб мог побольше реву произвесть!
      Но я, признаться, не шутил столь тонко -
      Отнюдь не потому, что был я мал -
      Но только юбки, трубок не снимал!
      Иль вот дивертисмент, опять для диска -
      Услышав в трубке "Лейтенант Петров!",
      Себя рекомендовывать: "Редиска!"
      И слышать терпеливое:"Петров!",
      И вновь: "Редиска! " -- Высота изыска!
      Наверчен номер. Пять иль шесть гудков.
      Снимают. Пауза. "Ну ты, Топталин!"
      Но слышим вдруг: "У аппарата Сталин".
      МОИ УВЕСЕЛЕНИЯ
      В ту пору в Хлебном с "Амбасад Бельжик"
      Соседствовала серая монада,
      Прошловековый каменный антик
      С фонарными заграньями фасада
      В венецианских стеклах "лямужик",
      За коими всегда росла рассада
      И, выгородив от послов жилье,
      Трепалось ветром женское белье.
      В том замке, и старинном, и не тесном,
      Жил Ганнушкин, известный психиатр,
      В квартиру путь пребудет неизвестным,
      Не то повалите, как на театр,
      Глядеть ее в рыдване многоместном.
      В том доме, сообщает Мальфилатр,
      На этот счет весьма определенный -
      "Жила девица. И была -- влюбленной".
      Конкретно: предложу, собрав весь дух,
      Нырнуть под мраморной доской у входа,
      Минуя непременно двух старух,
      Сидящих тут же поперек прохода.
      Бьюсь об заклад: у вас захватит дух,
      Сколь горяча бы ни была погода,
      В парадном ждет могильный лед гостей.
      Он вас тотчас прохватит до костей.
      Не следует, однако, огорчаться:
      Ангина, пневмония -- ерунда,
      А ревматизму некогда начаться.
      Вы только поспешите вверх, туда,
      Где вам как раз успехом увенчаться.
      Стучитесь в дверь. Пустили вас! Ну да!
      Спокойнее, читатель, без проклятий!
      Вот списочек жильцов с числом нажатий.
      Старуха Чайкина -- за ней идет
      Жена и дочь чапаевца Варвара,
      Потом веселый старый идиот,
      Недавно переехавший с бульвара.
      Потом Кольцова, Стешенька, ну вот!
      И тетя Саня... И какая чара!
      Дрожь сладостная шейных позвонков!
      Фамилья Тетушкина! Шесть звонков...
      Не торопись, не торопись, читатель,
      Соваться фомкой в дверь, не ровен час -
      Сломается твой двереоткрыватель,
      Другой не вдруг отыщется, не щас!
      Замок хрустит и портится. Создатель!
      Вот, кажется, мы, наконец, у нас!
      Замри, мгновение! Сколь мрак кромешен!
      Сколь остр сундук! Сколь потолок завешен!
      На помощь нам, конечно, брызжет день
      Из незашторенных замочных скважин.
      Теперь легко составить бюллетень,
      Кем угол населен и чем засажен.
      Приникни к скважинке, когда не лень, -
      Не сломишься, не думай! Больно важен!
      Хотя б вот к этой. Стешенька тебе
      Вдруг явится, как в стереотрубе.
      Она пленительна, читатель, милый!
      Смотри же вдосталь! До икоты! Всласть!
      Не напирай на дверь с такою силой:
      Отломится -- ты можешь внутрь упасть!
      Что ты сопишь так громко! Стань могилой,
      В которой серная клокочет страсть!
      Вот грех с тобой! Идем к другой жиличке -
      Старухе Чайкиной, алкоголичке!
      Не хочешь? Хочешь к скважине присесть,
      Где старичок мастит аэросани?
      А где Варвара сучит в прялке шерсть?
      Не жаждешь и вторженья к тете Сане,
      Где мерят грацию рублей на шесть?
      Ты заколдован! Вот мне наказанье!
      Я бьюсь с тобою полчаса уже.
      Так не глядят на даму в неглиже!
      Что ты бормочешь: "Рот! Как он очерчен!
      Как полны очи жидкого огня!
      Какими локон кольцами наверчен!
      Как вниз бежит, лопатку затеня!"
      Смотри, коль так любезностью наперчен!
      Засыплешься, уж не тяни меня!
      Пусть уж тебя об лоб бутылка хватит,
      А мне своих забот куда как хватит!
      Читатель, ведь не ты, а я в четверг,
      Слетая по перилам с кочерыжкой,
      Каргу слепую с лестницы поверг
      Со всей ее базарной мелочишкой,
      Да так, что молоко взметнуло вверх.
      Старуху сдунуло, как будто вспышкой,
      И понесло, и хрястнуло об пол.
      Я поднимать ее. "Постой, сокол!" -
      Да хвать клешнею рачьей мне за полу,
      Да живо как! Я только вскрикнул: "Ах!"
      Она бодрехонько как прянет с полу,
      Глаза разверзлись -- желтый блеск в глазах...
      -- Вам, бабушка, куда? Мне нужно в школу!
      У мамы -- печень! -- сам в слезах, в слезах!
      Да вижу: пропасть! глаз-то как светится!
      Я вырвался и мигом вниз катиться!
      Ужасная старуха мчит за мной.
      Ишь как в ней распрямилась поясница!
      Ишь в зверьих зенках блеск какой шальной!
      Я шпарю, как от коршуна синица,
      И слышу дюжий топот за спиной -
      В поту проснешься, ежели приснится -
      Ей-богу, спинку прошибет поток!
      Бегу и чую сзади топоток!
      Метнулась ястребом, дверь заступила,
      Раскинув руки, двинулась вся встречь!
      Да чтоб те, стерве, в задницу вступило!
      Я ну дрожать, да не об этом речь -
      Я, выпучась, знай пячуся в стропила...
      Здесь я хочу, читатель, остеречь -
      Коль и тебе так выйдет мышеловка -
      То знай, чтобы спастись, тут есть уловка:
      Бросайся ведьме под ноги! Ничком!
      Чтоб за тобой ей было не в угонку!
      Я так и сделал. Порскнула сверчком
      И подбородком вышибла филенку.
      Раскрыла рот, и челюсть с ветерком
      Со стуком грянула за мной вдогонку,
      Ступеньками запрыгав по пятам...
      Да разве хоть на миг останусь там!
      Где был я, там меня уже не будет.
      Глаза смежив, вы скажете: Он здесь!
      Но как иной не точно все же судит,
      Простор пред вами пуст -- я вышел весь,
      Лишь легкое стремленье воздух будит,
      Я таю как коллоидная взвесь -
      Сгустился, кажется, почти прозначен -
      Увы! -- пред вами горизонт прозрачен.
      Как мог являться я, чтоб исчезать,
      И падать с неба, где меня не ждали,
      Как мог к себе всю дворню привязать,
      Чтоб матери из-за меня страдали
      И мне грозили уши оборвать,
      И мне посулами надоедали,
      И так их шум мне душу бередил,
      Что я им по-мальчишески вредил.
      Зачем, скажите, вы меня травили?
      Зачем преследовали, с глаз гоня?
      Собаку вашу сами отравили,
      А маме наклепали на меня,
      И были рады, а меня так били...
      Мою сопатку всю искровеня...
      Зачем чуть что не так -- меня искали,
      Зачем друзей ко мне не выпускали?
      Зачем им говорили, что я вор,
      Что я шпана, -- я что ли обокрал вас?
      Зато, бывало, чуть явлюсь во двор,
      Какой холодный отороп всех брал вас,
      Как вы меня не видели в упор -
      Да знайте, я не меньше презирал вас,
      Слыхали б у себя на канапе,
      Как я пускал на бе вас и на пе!
      Как вас крестили собственные дети
      За скаредность, за трусость, за разбой!
      Вы ощущали колкости ли эти
      Своею половиною любой?
      Вам этого не смыть при туалете!
      А как сожитель ваш кидался в бой,
      Рассвирепен, задерган иль раззужен!
      Уж бросится... Нет, не ему я сужен.
      -- Я, -- говорю, -- чахоточный. Вот тронь
      Меня! Задень! Исхаркаюсь. Исчахну.
      Иссохну. Изблююсь. Взойдет огонь
      На щечки и покойничком запахну.
      Иссякну кровушкою. Рассупонь
      На мне рубашечку, не бось, не трахну,
      Щас вздрогну, щас чихну, оденусь в струп,
      И понесешь ты охладелый труп.
      Не стану с вами я силенок мерить.
      Вы скопом лезете, а я один.
      Я ростом мал, а ты -- такая жередь.
      Ты -- кто ты есть, а я простолюдин... -
      Бью первым и не стану лицемерить.
      До синих ссадин, до кровавых льдин.
      Дерусь по-черному, дерусь кромешно.
      Пусть терпит гад. И сам терплю, конечно.
      Какая гадость эта жизнь в борьбе!
      Родители -- какое это зелье!
      Ни выходных, ни праздников тебе.
      Сопатку разобьешь -- и все веселье!
      В других дворах играют на трубе,
      В твоем -- ни похорон, ни новоселья!
      Когда тебе особенно тошно,
      Вокруг тебя все давятся -- смешно!
      Но есть ли трепетней увеселенья,
      Чем выдумка, чем фразовая вязь
      Для радости народонаселенья,
      Когда, на общей кухне вдруг явясь,
      Ты повергаешь в муку изумленья,
      Смешишь и смешиваешь, не давясь,
      И слушают, дивясь твоим рассказам,
      Покамест не зайдет уж ум за разум.
      Тут Тетушка воскликнет: Ну и ну! -
      И фартуком опять себя повяжет,
      Чтоб ярче подрумяниться блину,
      Старуха Чайкина уйдет и ляжет.
      Варвара сядет за свою струну
      И что-нибудь тотчас спрядет иль свяжет.
      Конструктор важно покряхтит в сенях
      И по квартире носится в санях.
      А тетя Саня -- местная Солоха -
      Уйдет, примерит грацию и вновь
      Является меж нас, чертополоха
      Цветком украсивши соболью бровь.
      А Стешенька... Со Стешенькою плохо!
      Читатель, милый -- брось ты всю любовь!
      Не пропихнешь ты шилом ключ железный.
      Сойди-ка прочь со скважинки, любезный!
      СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ
      Москва, Москва! Люблю тебя, как свой,
      Как русский, как жилец полуподвала!
      Скажи, кому хмельной напиток свой
      От уст к устам, смеясь, ты не давала?
      Кого не выдавала головой?
      Кого ты каторге не предавала?
      С кого за сор грошовых перемен
      Не требовала жизни всей взамен?
      Кого не мучила, не облыгала?
      Кому с водой не предлагала яд?
      Кого налогами не облагала?
      Пред кем не предносила ты плеяд
      Сомнительных, бесовского кагала?
      Москва, все идолы твои таят
      Обманный тлен, туманную движимость.
      Они суть призраки. Одна кажимость.
      Все вьется, льется, мельтешит, живет,
      Все строится, все ластится, мостится.
      На четырех ногах бежит живот.
      Собачатся ответчик и истица.
      Все марево и морок, и кивот,
      Пред коим старушенция мостится:
      Мосты и храмы... И высотный дом
      Заявлен нагло городским прудом.
      А деньги! Чуть мелькнул -- и нет червонца!
      Еще с зелененькой и так, и сяк!
      Все тает от полуденного солнца,
      И где ты ищешь дверь -- как раз косяк.
      В бокалах вмиг проглядывает донце,
      И верности не много от присяг.
      И чтоб понять вдруг на каком ты свете,
      Ты должен утро посвятить газете.
      Ах, все не так, как в добрый старый век! -
      Вздохнете вы. Вы не вполне неправы.
      Все так же вольно дышит человек -
      Но ветр не вьет знамен минувшей славы.
      Где времена, когда один Генсек
      Бывало стоил эры и державы,
      Когда одним лишь манием руки
      Влиялось на прилавки и кроки!
      А прочие изящные искусства!
      Где Поль Сезанну! Где Ле-Корбюзье!
      Ему, ему несли наплывы чувства
      Пером, резцом, в граните, в бирюзе.
      Ему, а не Кармен, красневшей густо,
      Рыдали арии свои Хозе.
      И он внимал всегда полноты сердца
      С достоинством отца и самодержца.
      И надо ж было выпасть, чтоб Жидков
      Испортил эту чудную гармонью, -
      Даря по телефону дураков,
      Завел с Верховным ту же антимонью!
      Он, правда, мигом выпал с облаков,
      Нахмурился и нос навел гармонью,
      Но было поздно: прозвучал приказ,
      Назначивший уж место, день и час.
      В глазах его тотчас же помутилось,
      Над переносицей сошлись дома,
      Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус",
      Он только чудом не сошел с ума,
      Чело холодным потом осветилось,
      В ушах стояли громные грома,
      И он не помнил, как из дальних далей
      Вдруг очутился перед теткой Валей.
      -- Мерзавец! -- тихо молвила она. -
      Сам расхлебаешь это, провокатор!
      Я говорила -- я была умна, -
      Что по ребенку плачет психиатор.
      В такое время! Рубль кило пшена!
      Да нас с тобой поместят в изолятор! -
      Тут, лаконичный, словно Ежи Лец,
      А.И. сказал, что он тут не жилец.
      Но Фрак уговорил его остаться,
      Сказав, что есть фальшивый документ,
      С которым обыска не опасаться.
      А.И. налег щекой на инструмент
      И... Но вернемся к мукам святотатца,
      В которого всего один момент
      Вперяла Ольга жуткие зеницы,
      Подстать ночному небу без зарницы.
      И вот уж снова в Хлебном он, а как -
      И сам не ведает. В квартиру впущен,
      Стоит в прихожей бедняком -- бедняк,
      Как будто в прорубь с берега опущен,
      Мотает только слюни на кулак,
      Хлеб пальцами крошит -- а он насущен.
      Ждут Тетушку, но Тетушка в бегах:
      Играет в вист иль ставит на бегах.
      Уж он в Кривоарбатском тете Рафе
      Кричит, изображая петуха.
      Однако до нее -- как до жирафе -
      Печально все же, что она глуха.
      Но не глупа, брильянты держит в шкафе.
      Какая, впрочем, лезет чепуха!
      Бежать! Куда? Где тихая камора?
      Везде переполох, везде Гоморра.
      Уж он в Хамовниках, незнамо как,
      Вблизи присноблаженного Николы
      Со свечкой, купленной на четвертак...
      И тут, совсем возьмися ниотколи,
      Явись ему, читатель, ты, чудак
      С изустным ароматом полироли -
      И, допросив с пристрастьем о бегах,
      Ну путаться в Антоновых ногах!
      -- Куда же ты? -- На Хлебный! -- По пути нам! -
      Читатель, посмотри, как он смущен!
      -- А что на Хлебном? -- Тетушка! -- Идти нам! -
      Решаешь, алкоголем, наущен,
      Но прежде чем в прихожую войти нам,
      В дверь ломишься и долго, поглощен,
      Рассматриваешь виды в круглой щели...
      Антон меж тем давно бродил без цели
      В Замоскворечье. Заболев тоской,
      Как птица, правда, вольный, словно птица,-
      В волненье духа стал он над рекой,
      Печально объявляя утопиться.
      Кладет одежду и плывет Москвой,
      Но не располагает торопиться
      С уходом в завидное никуда
      Холодная, блестящая вода.
      Он вновь, дрожа, является на берег
      В расплывчатую сферу фонаря,
      Штаны напяливает без истерик,
      Себя за нерешительность презря
      И лязгая зубами, как холерик,
      И Хлебный набирает. И не зря -
      Там Тетушка, и родственнички, чтоб им! -
      На шабаш собрались бесовским скопом.
      Вошел и видит -- на него в упор
      Воткнулись немигачие гляделки,
      Что душ тут -- целый Пятницкого хор,
      Ну точно -- ведьминские посиделки -