Уж думала о Лорке, не о Рильке!
      Рильке, Лорка и Кафка -- три кита
      Тетушкиной программы. На затравку,
      Где что-то сбрасывалось со щита, -
      Бюрократия, например, там Кафку.
      Рильке -- где обнажалась нищета
      Рабочих Запада. А там, где травку
      Воспеть и Первомай, и шум полей, -
      Там Лоркин дольник был всего дельней.
      Но тайной страстью тети был не Лорка,
      Не Рильке и не Кафка. Некий стих,
      Домашний как полынь, и как касторка
      Комнатный. Привнесенный не из книг
      (им даже возмутилась бы "Вечорка").
      Но Тетушка им грезила, постиг -
      Нуть тайну жуткой прелести не в силах
      Племяннических строк. Простых и милых:
      Это бывает, когда рояль выбрасывает
      Судороги в припадке.
      Это бывает, когда скрипач растрясывает
      С башки волос остатки.
      Когда начинают дамы,
      Воспаряя в горние сферы,
      Ронять с балконов номерки в партеры -
      Тогда и бывает
      вот это самое!!!!
      И я ищу тетю мою в годах
      Минувших, в быте, позабытом ныне.
      В стране, куда не ездят в поездах.
      В воспоминаньях, дневниках, где иней
      Годов осеребрил чернильный прах
      И где страницы желтые пустыней
      Пахнут, где в вереске просохших строк
      Гнездится Время. И студеный ток
      Несет форель величиной с теленка.
      Ах, на муравчатом на бережке
      С лукошком босоногая девчонка -
      Рыба в струе и ягодка в леске.
      А птицы-то! Гористая сторонка.
      В ней села дремлют на большой реке.
      Поуживают рыбаки, не тужат,
      Попы в баских церквах вечерни служат.
      Жгут угли углежоги. На пожог
      Везут руду крестьяне при заводе.
      Кто в сундуках таит какой лишок,
      А кто с утра не сыт, живет в заботе.
      Кто просит, опершись на посошок,
      И девочка до вечера в работе -
      Ей чистить, мыть, косить, пасти, качать
      И на тычки улыбкой отвечать.
      Она удивительна, моя тетя.
      Кротость и воля сочетались в ней
      С быстрым умом. Она -- хоть в устном счете,
      Хоть в грамоте -- поповен всех сильней.
      И вот заезжий человек: Пойдете
      Ли в семинарию? -- Нет, нет: нужней
      Семье кормилица... -- Но вы, быть может,
      Живую душу губите... Поможет
      Земство -- стипендией... И вот она
      Становится учителем. И едет
      Служить в село Клевакино. Война
      И голод. Марксом и Черновым бредит.
      И революцией. Потом, жена
      Чекиста, борется с разрухой и дет
      Сады организует, сыпняком
      Болеет, но жива -- худым пайком,
      Идеями и будущим. К монголам
      Направлена. По долам, по горам
      И по монастырям, и мелким селам
      Учат детей, расстреливают лам,
      Сеют террор и знания. Уколом
      Лечат люэтиков, а также драм
      Политпросветкружки организуют,
      Скрывая, что по родине тоскуют.
      Индустриализацья, коллекти
      Визацья, конституцья, революцья -
      Вас выносить и воплотить! Снести
      На раменах, чтобы была не куцья!
      И, как огонь в ладонях, вас спасти,
      Когда вокруг со скрежетом мятутся
      Все силы мрака, сохранить очаг,
      Держа революцьонный крепкий шаг!
      Но как не вечно рушишь или строишь -
      А делу и потехе время есть -
      И вечным криком нервы лишь расстроишь,
      Когда-нибудь стоящий должен сесть,
      А коли сел, стал думать -- не герой уж -
      Так революцья длится не Бог весть,
      И то, что было трепетным и кровным,
      Становится уставным и чиновным.
      И революцья ревностно блюдет
      Канон от нечиновных революций...
      А Тетушка туда и не идет!
      Ей дела нет до виз, благополлюций.
      Она остаток жизни проведет
      В благословенном поиске созвучий -
      Чтобы прейти. Не так, как воск в свече, -
      Но как вода в прозрачнейшем ключе.
      БЕДНАЯ ТВАРЬ
      Кто выдумал тебя? Кто источил?
      Кто дал такую силу бедной твари?
      Звучать томительнее страдивари
      Кто твой хребет и ноги научил? -
      Сказав так, из объятий исключил
      Ее он и подумал: снова в паре! -
      И вякнула она: А ты в ударе!
      Смешно ты это, право, умочил! -
      -- Да я тебя не кину! -- Уж не кинешь,
      Покудова еще тебе дышу,
      А коли кинешь, то куда и двинешь?
      Я камышинку в позвонках ношу:
      Ко мне уж языком, гортанью хлынешь, -
      Исторгнешь душу -- или песню вынешь! -
      Исторгнешь душу ей и песню вынешь
      Бывало -- вот ведь что. Ведь какова?
      Хотя -- ведь это что? Слова... слова...
      В словах не тот эффект, а вот как вдвинешь!
      Опять в глазах у ней простор и синь -
      ишь! -
      И в волосах засохшая трава,
      В душе стоят озера, дерева, -
      Короче говоря, не баба -- Синеж.
      -- Давай-ка поспиваем, ревунок! -
      Поет -- и голосок сбивает с ног:
      В нем скрежеток, как если примус чинишь.
      Зато гортань Жидкова -- что алмаз,
      А Стешеньки -- сребро среди желяз, -
      Так ей и обречен, куда ни кинешь.
      Тому и обречен, куда ни кинешь,
      Что, с ней скитаясь, века не избыть, -
      Петь песни по дворам, тому и быть,
      И сдохнуть с милой, с ней -- единый финиш.
      Поди на родине, не на чужбине ж
      Падешь. А ей равно -- запеть, завыть,
      Цивилизованность в себе забыть,
      Сермяжность бабью воскресить, все нынеш.
      -- Ножи точить! -- мы тоже из точил,
      Хотя не правим ни ножа, ни бритвы.
      Берем не деньги -- слезы да коритвы,
      И нам от кровельных жестяных крыл
      Летит порой: Ах мать вашу едрит, вы!
      И кто тебя лечил -- не долечил!
      -- А кто тебя лечил -- не долечил!? -
      И говорит с тоской: Пойдем, не надо!
      Ин наша муза этим не отрада,
      Заквакали, как жабы из бучил.
      А мне и жалко этих дурачил! -
      -- Жалей! -- я возражал. -- Какого ляда
      Жалеть необразованное стадо... -
      -- Им Господи сердца не умягчил, -
      Она мне, -- вот и сердются напрасно.
      Антоша, помни! Помни ежечасно,
      Что нам Всесвятый дивный дар вручил,
      Затем чтобы и в непогодь, как в ведро,
      Мы наши голоса струили бодро... -
      Тут в небесах вдруг некто заскворчил.
      И только этот самый заскворчил, -
      Она умолкла, вняв ему всем телом,
      И голосом прелестным, оголтелым,
      Вплела сребряшку в медь его скворчил.
      Он аж от удивленья опочил,
      Но тут же выдал трель красно и делом -
      И вот их голоса взнеслись к пределам
      Неясных, хоть немеркнущих свечил.
      Короче говоря, вот те и блин -- ешь!
      И рот разинув, как -- не зная сам,
      Я отлил пулю вышним небесам
      Такую, что и варежку разинешь,
      Поскольку, видимо, я сам -- сусам.
      Да, уж того, что суждено, не минешь!
      И так как, коли суждено, не минешь,
      То мне тотчас же, замарав лицо,
      С небес пришло куриное яйцо,
      И мне пришлось прерваться на средине ж,
      Чтоб заорать наверх: Еще раз кинешь! -
      И крикнула она, подняв лицо:
      Как можете вы оскорблять лицо! -
      И мне сказала: На, утрись, не в глине ж! -
      И я, подумавши: Конечно -- нет! -
      -- Пойдем к другому: этот двор отпет, -
      Она сказала, -- иск ему не вчинишь
      За твой замаранный высокий лоб... -
      И поднял я с земли гранитный боб...
      Раздался звон стекла... -- Еще раз кинешь!
      Эй ты, Сольфеджио! Еще раз кинешь! -
      -- И кину! -- Ну-ка кинь! Иди к окну,
      Я те на шляпу на твою какну! -
      -- Какнешь ты здорово! Кишками скинешь! -
      -- Иди ко мне наверх, сейчас загинешь... -
      -- Да я тя щас сквозь фортку протяну! -
      -- А я те глаз на зад твой натяну! -
      -- Соплями к подоконнику пристынешь! -
      И, засмеявшись, молвила: Нет сил
      Смотреть, как в свару втянутся мужчины,
      Скажи, где ты язык свой отточил? -
      -- И нет тут никакой первопричины! -
      -- Да поняла уж! Нет такой кручины,
      Чтоб так себя на всех ты ополчил! -
      Чтоб так себя на всех я ополчил, -
      Оно, конечно, не было резона:
      Козу мне делали, ведь не бизона,
      Никто меня не портил -- всяк учил.
      Всяк нитку из меня себе сучил,
      Плел коврики для всякого сезона -
      Для кухни, для площадки, для газона...
      Я зуб и юшку из себя точил.
      Да, уж того, что было, уж не будет!
      Ну где тот синевзорый мальчуган,
      Который окружающим поган,
      Уже затем, что в них чегой-то будит,
      Когда их к делу нудит чистоган.
      Однако ж разберемся -- кто нас судит...
      Давай-ка разберемся, кто нас судит,
      Кто он, нелицемерный судия?
      Сам, верно, Моцарт иль Эредия? -
      В Гослите Лозовецкий нас иудит,
      На радио Мамедов словоблудит,
      В журналах трусовая редия,
      Семи пядей во лобе буде я,
      Мне до упяту голову талмудит.
      Ему про голову, а он про хвост,
      Ему про лирику, а он про клику,
      Вам зенки мажут мазью от корост
      От мала до велику, поелику
      Причислишься ко сраному их лику.
      Нет, он не Моцарт -- попросту прохвост!
      Да как же Моцарт! Как же не прохвост! -
      Но Стешенька мне говорит: Заткнися!
      Живем себе, от сильных не завися...
      А с подморозки лучше идут в рост...
      Опять же -- после масленицы пост
      Всегда бывает, ты ж всегда постисся,
      И потому ты злой, а ты не злися! -
      Я рассмеялся: так ответ был прост.
      Меж тем апрель. Он птичьи трели трудит,
      И что ни лужица -- то синий сок,
      Она ж, идя, возьмет, да и пропрудит.
      И льется тихой синевы кусок
      Ей вслед... И точно, кто ее осудит, -
      Эредией он вовсе уж не будет.
      Эредией, конечно же, не будет
      Кто воспоет ее. Он станет Мей
      Или Петрарка. Дамой без камей
      Она проходит, где Оруд орудит.
      Апрель и теплит ей лицо, и студит
      Игрою светлорозовых теней.
      Иду повинный и большой за ней,
      Что Олоферна голова за Джудит.
      Да кто ж ее такую изублюдит,
      Упеленавши живу душу в троп?
      Кто стешет Стешеньке из строчек гроб?
      Не маслю я портретов, хватит, будет
      Унылых расчленений, скучных проб.
      Да и вообще -- куда же смотрят люди-т?
      Что слушают? Куда же смотрят люди-т,
      Когда она поет мои псалмы:
      Ты мне соловушка середь зимы,
      Ужели он меня изнесоблюдет?
      Я им в лицо гляжу и взгляд их блудит:
      Там та же ясность, та, что паче тьмы,
      И дозревают в музыке умы,
      И мысленно слюна банкноты слюдит.
      Или вот этот: зрак его безост,
      Такой, должно быть, на погосте гост...
      Лишь Тетушка сойдет стопой легчайшей,
      Промолвив тихо: Скипятила чай? Шей!
      Лучом звезды на жесткий их помост...
      Да я и не хватаю с неба звезд...
      Когда я не хватаю с неба звезд,
      Их Тетушка мне на подносе сносит...
      -- Зачем Антошу публика не сносит? -
      Промолвит, подворачивая тост.
      -- Оно конечно, он не больно прост,
      К тому же нынче он слегка гундосит.
      И по каким дворам опять их носит? -
      Лицо ее опрятно, без борозд,
      Гладенько, чистенько, глаза -- как небо.
      -- Он удивителен, мой шелохвост,
      Все кубок норовит пролить, как Геба...
      Ах, шелопут, не Стешеньку тебе ба:
      Она в глубинах моря алконост,
      Да из нее ведь песня бьет взахлест!
      Да из нее и песня бьет взахлест,
      И часто: Стеша, спой на сон грядущий!
      Она и грянет: Ты, поток ревущий,
      Зачем возносишь шепоток до звезд?
      Там, в небесах, ужель взойду на мост?
      Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей,
      Но душит сердце этот мрак всесущий, -
      Нет, видно, домом станет мне погост,
      И стану я березкой у погоста... -
      И рада Тетушка: все мило, просто,
      Мотив слезами сердце источил.
      -- Ах, Стешенька, уж нынче ты в ударе! -
      Кто дал такую силу бедной твари
      И кто тебя измыслил, источил...
      ТУТ ВСЕ.
      ИЛИ
      совсем уже засыпая:
      Кто выдумал тебя? Кто источил?
      Ужели песней ты мне душу вынешь?
      Тому и обречен, куда ни кинешь...
      И кто тебя лечил -- не долечил?
      Но не с небес ли голос заскворчил?
      Да уж того, что суждено, не минешь.
      Стал слышен звон стекла: Еще раз кинешь!
      Чтоб так себя на всех я ополчил.
      Опять же разберемся -- кто нас судит?
      Нет, он не Моцарт, попросту -- прохвост.
      Эредией он вовсе уж не будет.
      Да и вообще -- куда же смотрят люди-т:
      Ну, пусть я не хватаю с неба звезд -
      Да из нее ведь песня бьет, взахлест!
      ЧУМА
      Чума на оба ваши дома!
      ШЕКСПИР
      Сезон был мертв, и то -- не странно ль это?
      Палили мы и немцы по нему
      Столь тщательно, что вот -- убили лето.
      Билл на обоих призывал чуму,
      Отец его оставил без ответа, -
      Нам это безразлично -- почему:
      В окопе хлопнуло и смрадец вышел.
      Что говорил Шекспир -- отец не слышал.
      В болоте мы утюжили хвощи,
      Три танка вперлись в ил, туда, где грязно,
      И выйти им слабо, сиди -- свищи!
      Кому тащить -- Жидкову, дело ясно.
      Отец же: Кто загнал, тот сам тащи! -
      С ним спорить, сами знаете, напрасно.
      К расстрелу, проблядь, сукин сын, стервец!
      -- Стреляйте! -- мрачно говорит отец, -
      А только кто загнал -- тот сам и вынет! -
      -- А как? -- Обыкновенно, тросом, как! -
      -- А как как пушку грязью подзаклинит? -
      -- Дурак, тащить же танк не носом, как? -
      Однако, чувствуя, что танк загинет,
      Помедли -- и не вызволишь никак -
      И все, что делается, сикся-накся, -
      Отец вдруг разупрямился и впрягся.
      И тут же был представлен ко звезде,
      Как выколупавший из грязи И-Сы.
      Но ротный не спускал ему нигде:
      Увы, и на войне свои кулисы!
      И вот уж точно было быть беде.
      Не помню -- на Днепре иль возле Тиссы,
      Когда немецкий нас накрыл огонь,
      То ротный по отцу открыл огонь.
      Отец, естественно, слегка опешил,
      Но удивляться до смерти не стал;
      Во-первых, враг из миномета вешал,
      И в воздухе вовсю гудел металл, -
      А во-вторых, сообразив, что не жил
      Еще как следует и что питал
      К нему презренье враг, а не начальник, -
      Начальнику он раскрошил хлебальник.
      И тут же подведен был под расстрел
      Военно-полевым судом без следствия.
      Отец в том истины не усмотрел.
      Он думал: Ничего себе, последствия!
      Я, говорит, тонул и я горел,
      А вот теперь -- расстрел! Какое бедствие!
      Подумайте! -- просил их тугодум.
      Его сатрапам было не до дум.
      Они его решили ухайдокать,
      На гибель обрекая целый мир.
      Тем самым, словно вши, пошли б под ноготь
      Сороки, псы и розы, и Шекспир!
      И, верно, все б мы доставали локоть
      И первым -- батальонный командир.
      Но, появившись вовремя, последний
      Изрядно подшутил над их обедней.
      И в ротные беднягу произвел
      И выгнал всех, кто только вздумал вякать.
      А ночью вдруг мертвец к отцу пришел:
      Кость битая, расстроенная мякоть.
      Отец совсем в уныние пришел,
      И было от чего: стал дождик плакать,
      И, слякотью дороги развезя,
      Ухабами испещрилась стезя.
      Но рота ходко шла, как будто глиссер,
      И словно подозрительный эфир -
      Над ней висел усмешек мелкий бисер,
      Чудесный смех отца -- всех чувствий пир,
      И что с того, что день в такой хляби сер, -
      С ним шли и псы, и розы, и Шекспир!
      И сзади, как все мертвые, не потный,
      За ними бодро увивался ротный.
      Заметьте -- тяжких мыслей никаких
      Не знал и не терпел отец чем дальше, -
      Ведь даже смерть -- как отзвучавший стих -
      И уж конечно -- стих, лишенный фальши, -
      Как поцелуй... пусть "ароматы их
      Соткали им из..." как? -- не помню дальше!
      Не помню... или стойте... вспомню щас...
      Но лишь с Жидковым-старшим распрощась!
      Где ты, душа, исполненная солнца?
      Где воздух горечью и кровью смят, -
      Ты не смогла исчезнуть, расколоться,
      Но превратилась в воздух, в аромат.
      Ты бродишь карпом в холоде колодца,
      И ведра полные тебе гремят.
      Пью за тебя -- пусть трезвым или пьяным
      Я обрету твой дух на дне стаканном!
      Исполненная жизни смерть -- не смерть, -
      Глубь бархатная, шелковая высь ли, -
      Пес рыщет, рыжий, длинный, словно жердь.
      Отец веселый, погруженный в мысли.
      Сияет облачная коловерть,
      Сверкающие купы к нам нависли, -
      И умный пес, бесшумный, точно тишь, -
      В зубах приносит умершую мышь...
      В ЭВАКУАЦИИ
      Читатель, хорошо быть молодым!
      И мчаться в ночь к огням далеких станций,
      Забыв отечества приятный дым,
      Отбыть для Индонезий либо Франций, -
      Вообще испутешествоваться вдым.
      Читатель, посещал ли ты инстанций? -
      Там спуталась со сном и бредом явь:
      Одежду и надежду там оставь!
      Зато -- не лучше ли без происшествий
      Губительных чувствительной душе
      Стать пассажиром дальних путешествий,
      Лишь чуть означенных в карандаше,
      Не подвергаясь риску сумасшествий,
      Носильщиков свирепому туше,
      Загнившим нравам, воровским таможням, -
      Без тесноты и в поезде порожнем. -
      Без справок отправляться в никуда,
      Взяв лишь словарь для справок и фломастер, -
      И хоть у нас дороги никуда, -
      Езжать в Саратов там или Ланкастер,
      На Галапагос, Мартинику! Да!
      Пока еще хоть так вполне по нас дер.
      Покудова какой-нибудь журнал
      Нас не прибрал и нас не окарнал.
      Приятно съездить хоть в карман за словом,
      А съездить по водам иль по мордам?
      Слывешь тут доброхотом и злословом
      И вечно на худом счету у дам,
      И как ни прикрываешься Жидковым, -
      Все те же речи: не хочу, не дам!
      Попробуйте у Любы иль у Милы! -
      И дамы и унылы мне, и милы.
      Жидков, однако ж, вовсе не таков:
      Он, ласками и розами задушен,
      Бежал от роз и ласк для пустяков,
      В глаза любимых дев смотрел бездушен,
      Безмолвен, беспричинен, бестолков,
      Невинностью и музыкой усушен,
      Укушен музами, взбешен молвой,
      К луне восплескивая низкий вой.
      И все же мне пора вам дать наглядный
      Его куррикулум: родился в год
      Тридцать седьмой, кристальный, беспощадный,
      В семье, лишенной льгот, но не забот,
      Ребенок нежный, милый, ненаглядный, -
      Исчадье он родительских суббот
      И, словно агнец, незлобив и кроток, -
      Отрада матери, отца и теток.
      Так дожил он без цели, без трудов, -
      Воспользуемся кирпичом Поэта, -
      Без малого до четырех годов,
      Когда ж четвертое настало лето, -
      Его отец, прекрасен и бедов,
      Бежал на фронт, отринутый на это
      От канцелярских дел и чайных роз, -
      И далее сам по себе он рос.
      Мать из Москвы свезла его на Волгу,
      На родину свою: в Саратов, в глушь,
      Где писем от отца ждала подолгу,
      Лечила детский насморк и коклюш,
      Похоронив родителей по долгу -
      Умерших с голоду прекрасных душ -
      И дочь, окоченевшую в роддоме, -
      Всецело отдалась заботам в доме.
      Ее общительный, веселый нрав
      Бил, словно ключ, по заднице Антона,
      Хоть я, признаюсь, здесь не вовсе прав,
      Снижая строгий штиль на четверть тона, -
      Да кто ж таков Антон -- ведь он не граф,
      Мы с ним не будем соблюдать бонтона, -
      Итак, она его всегда драла,
      Восстав с постели, встав из-за стола, -
      Свирепо выговаривая сыну,
      Сменяла воркотню на дивий рык, -
      За то что в бане слабо тер ей спину,
      За то что он малец, а не мужик,
      Но бабы в мойке видят в нем мужчину,
      От коего их норов не отвык, -
      И вот пока душа ее томилась,
      На парня шайками лилась немилость.
      Он отвечал ей тем же до конца,
      Хотя, конечно, с матерью не дрался, -
      Он терпеливо поджидал отца,
      Чтоб тот пришел с войны и разобрался.
      Была в нем внешне легкая ленца,
      С которой нерв упорства уживался,
      И сладкие плоды он обещал,
      Но ничего, признаться, не прощал!
      Читатель! Что отшельник -- что ребенок!
      Их ничего не стоит оскорбить, -
      Так ключ глубокий прихотлив и звонок, -
      А бросишь камешек -- уж не добыть!
      Так коли хватит у тебя силенок -
      Их не обидь: уж лучше их убить, -
      Ни тот, ни этот подлость не отплатит, -
      Так Ницше говорит, об этом хватит.
      Но мать чудесно исправляла долг, -
      Нисколько не стараясь отличиться,
      Презрев мужской и злой, и льстивый толк,
      Она была среди волков волчица,
      К которой в кратком сне приходит волк,
      И сладко ноет вслед того ключица, -
      В ней, думаю, при мимике живой -
      В душе стоял утробный, подлый вой.
      Сотрудники отца все были в сборе -
      Никто из них не побежал на фронт, -
      И, верховодя мужественно в своре,
      Делили меж себя пайковый фонд.
      Но мать была с самой собой в сговоре:
      Осматривая черный горизонт,
      Она на цель всходила без оплошки
      И уходила лишь с мешком картошки.
      Зимой свозили книги на базар -
      И там раскладывали на газете, -
      От конских морд шел нестерпимый пар,
      И томы в коже, в золоте, в глазете
      К себе влекли и немцев и татар, -
      И покупали их держать в клозете,
      А бабы русские и мужики -
      Катать в них колоба и пирожки.
      К весне все образовывалось, вроде,
      И, кое-как лопату заскоблив,
      Мать начинала рыться в огороде,
      А сын таскать ей воду на полив.
      При восседавшем на скамьях народе,
      Он был нетерпелив и тороплив,
      И, чтоб таскал он лучше, не плошее,
      Давала мать ему раза по шее.
      Зимой и похоронка подошла -
      Совсем простая серая бумажка.
      Мать в канительных стонах изошла
      И прямо рухнула на снег, бедняжка.
      Ну а когда совсем в себя пришла,
      В сердцах ругнулась: И дурак ты, Пашка!
      -- Не надо, мам! -- Она опять: Дур-рак!
      И сыну моему ты первый враг! -
      Но слово враг ей показалось слабым,
      А дураком он не был, этот враль, -
      Рука не мужа, впрочем, а начштабом, -
      Но как проверить -- этакая даль!
      Она же вслух: Ты это как? По бабам?
      Так мой тебе поднадоел сераль?
      Не рано ли теперь тебе постыла? -
      И тут же села за "письмо из тыла".
      Любезный Пашинек! Такую мать!
      Я стало быть прочла твою депешу -
      Как мне ее тепереч понимать?
      Ты полагал, что от нее опешу,
      Плечами, может, буду пожимать?
      Слезьми зальюсь и голову повешу?
      Вот новость -- на фронтах загинул, вишь!
      Ты, сластенька, меня слегка дивишь!
      Во-первых, как могу тому я верить,
      Чтобы тебя штыком прикончил фриц,
      Когда при автомате ты теперь ить
      И можешь их сшибать, не видя лиц -
      Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить
      И нас менять на баб и на девиц,
      Которые в окопах, чать, в избытке
      И только зырют обобрать до нитки!
      А мы-то думаем: отец в бою,
      Куда его послал товарищ Сталин!
      Тебе бы совесть поиметь свою, -
      Небось, бежишь вперед: ведь ненормален,
      Что ж -- волен, сыт, идешь по острию -
      Уж как доволен ты и достохвален!
      Он шутки шутит, слушайте его!
      А мне в тылу, сиротке, каково!
      Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну -
      Не фритцевой, а дамскою рукой.
      Дойду по первопутку я до Дону,
      А там и до Днепра подать рукой.
      Тебе я шею-то намну казенну!
      Блядям... косма пообдеру... какой!
      Беги вперед, не простудися только.
      Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга.
      Я размышлял: уж здорова же мать
      Иметь в руках меня, отца, скотину!
      Папашу только матери держать!
      Ведь в самом деле выйдет на путину,
      Ее "катюшами" не испужать,
      От ней в окопе не найти притину.
      Она не "тигр", она не "фауст-патрон" -
      По морде бьет, забывши про пардон!
      Меня под утро пробуждает грохот.
      -- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! -
      И переливчатый отцовский хохот:
      Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! -
      -- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от?
      Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! -
      -- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! -
      И жалобный обвал посудной горки.
      Тут я не выдержал и вылез к ним,
      В себе боясь, что мать его угробит,
      Поскольку дух отца легко раним.
      Стою и вижу, что сервант весь побит,
      Отец же, хоть испуган -- невредим,
      Лишь портупею сильный смех колдобит.
      И мать, ах мать! Невинная душа!
      На нем висит без слов и не дыша!
      Ее он держит навесу умело,
      Как будто вправду Божий дар какой,
      Прекрасное все без покровов тело
      За ягодицу прихватив рукой.
      Она смеясь стыдливо, оголтело
      Мне тычет в дверь лилейною рукой.
      Пробормотав, что шум какой-то слышал,
      Я засопел и мрачно в двери вышел.
      296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ
      Себя винила, ныне извиняю,
      Всегда оправдан -- днесь ты виноват:
      Зачем ушел в небытие, солдат,
      От ласк моих и щей, и нагоняю?
      Смерть нагоняет, я ли нагоняю?
      Бежал ты от работ иль от ребят?
      Что ж, лучше там, где надолбы долбят?
      Иль я тоску сердешну нагоняю?
      Да был бы ты любовнее с любой,
      Которая тебе до гроба люба?
      И кто она, разлучница, голуба?
      Ты называл ее своей судьбой...
      Я, может, плоскогруда, синегуба?
      О нет, упоена, горжусь собой!
      Да, я упоена, горжусь собой,
      Затем что я существенно прекрасна,
      И оставлять меня одну -- напрасно
      Заради той, курносой и рябой.
      А если непременно нужен бой,
      То я уж, кажется, на то согласна,
      Чтоб морду били бы тебе согласно
      У Нилихи за заднею избой.
      Чтоб ты лежал оглохший и немой,
      Опухший ртом с ужасным словом "надо",
      Чтоб мне примачивать тя сулемой.
      Ведь ты един мне стоишь Сталинграда,
      Ведь ты един и жаль мне, и услада,
      И горечь ран, и плен почетный мой!
      Ведь горечь ран и плен почетный мой
      Без сладких слов и горьких мук бессмыслен,
      И оттого ты мной на кошт зачислен,
      И знают бабы все вокруг -- ты мой!
      Но плен ты сделал для меня тюрьмой,
      А был он просто горницей замыслен,
      И срок твоих отсутствий стал бесчислен,
      А щас совсем не явишься домой, -
      В чем ныне горько я тебе пеняю,
      Не дуясь, что осталась на бобах:
      Я бабью глупость всю искореняю.
      Сижу, как Зевс при громах, при гробах,
      Когда уж все, что было в погребах,
      Снесла и ни на что не променяю.
      Снесла и ни на что не променяю
      К тебе любовь мою и боль мою,
      И хоть я от людей других таю,
      Но от тебя я их не применяю.
      Я, словно заяц по весне, линяю,
      Что осенью вода, все лью и лью.
      Почто ты пробудил печаль мою -
      Ей весела, ей вдовий жир сгоняю.
      В избе все неполадки устраняю
      Иль за скотиной тощею хожу,
      Чего-то все стенаю и тужу.
      Завечерею или ободняю,
      В том, что вечор тебя не нахожу,
      Судьбам ревнивым горько я пеняю.
      Судьбам ревнивым горько я пеняю:
      Зачем изыздевалися сполна?
      Хоть я теперь партейна и умна,
      Все перед образом главу склоняю.
      Я с Богом вечну тяжбу выясняю,
      Хоть я ячейке духом предана,
      Я чай зачать иль воскресить она
      Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю!
      И стала я язычницей прямой,
      И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам,
      В которых тоже верю самоуком, -
      Зачем уж не вернут тебя домой?
      Зачем меня ведут ходить по мукам?
      Зачем силок порвали ясный мой?
      Зачем силок порвали ясный мой,
      Сплетенный из твоих сокольих взоров,
      Моих восторгов и моих укоров
      И снега летом, и дождя зимой?
      Но и над Летой, и над Колымой
      Я отлечу зигзицей от дозоров
      И буду кликать с елок и угоров:
      Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой!
      Я выйду к речке девкою простой,
      Рукав мой вдовий омочу в Каяле...
      Зачем тебе срока не припаяли
      В год тридцать пятый или же шестой?
      Зачем меня безлюбьем окаяли?
      Сломали острие стрелы златой?
      Сломали острие стрелы златой
      Мальчонка неразумного Эрота,
      Что, как острога, жуткая острота -
      Томила сердце сладкой немотой.
      Теперь, кажись, подрылась под плитой
      С умильной кротостью не бабы -- крота,
      Чтоб ночью уволочь тебя в ворота -
      Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой!
      Что страстию души не проясняю,
      Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь,
      А смерть в ее правах не утесняю.
      И только на любовь слегка дивлюсь:
      Ее напитком уж не отравлюсь -
      Ей гибель сладкую в вину вменяю.
      Ей гибель сладкую в вину вменяю,