Мэтр Николя Давид, все еще переодетый лакеем, направился к площади Терро и остановил свой выбор на главной городской гостинице с вывеской «Под знаком креста».
      Адвокат вошел в гостиницу на глазах у Шико, и гасконец некоторое время наблюдал за дверями этого заведения, дабы удостовериться, что его враг действительно там остановился и никуда от него не уйдет.
      – Ты не возражаешь против гостиницы «Под знаком креста»? – спросил он у своего спутника.
      – Никоим образом, – ответил тот.
      – Тогда войди туда и попроси отдельную комнату, скажи, что ждешь своего брата; так оно у нас и выйдет: ты будешь ждать меня на пороге, а я погуляю по городу и приду только поздно ночью. Ты со своего поста будешь следить за постояльцами и хорошенько изучишь план дома, а потом встретишь меня и проведешь в нашу комнату так, чтобы мне не пришлось столкнуться с людьми, которых я не хочу видеть. Ты все понял?
      – Все.
      – Комнату выбери просторную, светлую, с хорошими подходами и, по возможности, смежную с комнатой того постояльца, который только что прибыл. Позаботься, чтобы окна выходили на улицу и я мог бы видеть, кто входит и выходит из гостиницы; имени моего не произноси ни под каким предлогом, а повару посули златые горы.
      Горанфло прекрасно выполнил это поручение. Комната была выбрана, ночь наступила, а с наступлением темноты появился и Шико, Горанфло взял его за руку и отвел в снятую им комнату. Монах, глупый от природы, был все же хитер, как все церковники, он указал Шико на то обстоятельство, что хотя их комната и расположена по другой лестнице, чем комната Николя Давида, она имеет с последней смежную стену – простую перегородку из дерева и известки, которую при желании легко можно продырявить.
      Шико слушал монаха с неослабным вниманием, и присутствуй при этом посторонний наблюдатель, который мог бы видеть и говорившего и слушавшего, он бы заметил, что лицо гасконца постепенно прояснялось. Когда монах закончил свою речь, Шико сказал:
      – Все, что ты мне сейчас сообщил, заслуживает вознаграждения. Сегодня вечером, Горанфло, ты получишь херес, да, херес, черт возьми, не будь я твой друг-приятель.
      – Мне еще ни разу не приходилось быть пьяным от хереса, – признался Горанфло, – это должно быть необычайно приятное состояние.
      – Клянусь святым чревом! Ты познаешь его через два часа. Это говорю тебе я, Шико, – пообещал гасконец, вступая во владение комнатой.
      Шико вызвал к себе хозяина гостиницы.
      Может быть, кому-то покажется, что рассказчик этой истории, следуя за своими героями, слишком часто посещает гостиницы. На это рассказчик ответит, что не его вина, если эти герои, одни – выполняя желание возлюбленной, другие – скрываясь от королевского гнева, едут на север и на юг. Попав в эпоху, промежуточную между античной древностью, когда постоялых дворов не было, так как их заменяло братское радушие людей, и современностью, когда постоялый двор выродился в табльдот, автор был вынужден останавливаться в гостиницах, где происходят важные события его романа. Заметим, что караван-сараи нашего Запада в те времена подразделялись на три вида: гостиницы, постоялые дворы и кабачки. Этой классификацией не следует пренебрегать, хотя сейчас она во многом утратила свое значение. Обратите внимание, что мы не упомянули превосходные бани, которым в наши дни не создано ничего равноценного, бани, завещанные Римом императоров Парижу королей и унаследовавшие от античности многообразные языческие наслаждения.
      Однако в царствование Генриха III эти заведения были сосредоточены в стенах столицы; провинция в те времена должна была довольствоваться гостиницами, постоялыми дворами и кабачками.
      Итак, мы находимся в гостинице.
      И хозяин заведения сразу же дал это почувствовать своим новым постояльцам. Когда Шико попытался пригласить его к себе, хозяин передал, что пусть они наберутся терпения и подождут, пока он не побеседует с гостем, прибывшим раньше и потому обладающим правом первоочередности.
      Шико догадался, что этим гостем должен быть его адвокат.
      – О чем они могут говорить? – спросил Шико.
      – Вы думаете, что у хозяина и вашего человека есть какие-то секреты?
      – Проклятие! А разве вы сами не видите? Если эта надутая морда, что нам повстречалась, которая, как я полагаю, принадлежит хозяину гостиницы...
      – Ему самому, – подтвердил монах.
      – ...вдруг ни с того ни с сего соглашается побеседовать с человеком, одетым лакеем...
      – А! – сказал Горанфло. – Он переоделся; я его видел, теперь он весь в черном.
      – Еще одно доказательство, – заметил Шико. – Хозяин, несомненно, участвует в игре.
      – Хотите, я попытаюсь исповедовать его жену? – предложил Горанфло.
      – Нет, – ответил Шико, – лучше поди-ка ты прогуляйся по городу.
      – Вот как! А ужин? – поинтересовался Горанфло.
      – Я закажу его в твое отсутствие. И на, возьми экю, это поможет тебе продержаться до ужина.
      Горанфло принял экю с благодарностью.
      За время путешествия монах не раз уже совершал такие поздние вылазки, он обожал эти набеги на окрестные кабачки и время от времени отваживался на них и в Париже, прикрываясь своим положением брата сборщика милостыни. Но с тех пор, как Горанфло покинул монастырь, ночные прогулки особенно ему полюбились. Теперь он всеми своими порами дышал воздухом свободы, и монастырь уже представлялся ему в воспоминаниях мрачной темницей.
      Итак, подоткнув полы рясы, монах выбежал из комнаты со своим экю в кармане.
      Как только он исчез, Шико, не теряя времени, взял штопор и провертел в перегородке на уровне своего глаза дырку.
      Правда, толщина досок не позволяла Шико обозревать в этот глазок, величиной с отверстие сарбакана, всю комнату адвоката, но зато, приложив к нему ухо, гасконец мог вполне отчетливо слышать все, что говорилось в комнате.
      К тому же, по счастливой случайности, в поле зрения Шико находилось лицо хозяина гостиницы, разговаривающего с Николя Давидом.
      Начала разговора Шико, как мы знаем, не слышал, однако из тех слов, которые ему удалось уловить, явствовало, что Давид всячески выказывает перед хозяином свою преданность королю и даже намекает на некую важную миссию, якобы возложенную на него господином де Морвилье.
      Пока он так говорил, хозяин гостиницы слушал с видом несомненно почтительным, но в то же время довольно безучастным и едва удостаивал адвоката ответом. Шико даже показалось, что он улавливает то ли во взгляде хозяина, то ли в интонациях его голоса иронию, заметную особенно отчетливо всякий раз, когда адвокат произносил имя короля.
      – Эге! – сказал Шико. – Наш хозяин, часом, не лигист ли он? Смерть Христова! Я это выясню.
      И поскольку в комнате Николя Давида не говорилось ничего интересного, Шико решил подождать, пока хозяин гостиницы не соблаговолит нанести ему визит.
      Наконец дверь открылась.
      Хозяин вошел, почтительно держа свой колпак в руке, но на лице его еще сохранялось то подмеченное Шико насмешливое выражение, с которым он беседовал с мэтром Николя Давидом.
      – Присядьте, любезный хозяин, – сказал Шико, – и, прежде чем мы окончательно договоримся, выслушайте мою историю.
      Хозяин явно недоброжелательно отнесся к такому вступлению и даже отрицательно мотнул головой в знак того, что он предпочитает оставаться на ногах.
      – Как вам угодно, сударь, – сказал Шико.
      Хозяин снова мотнул головой, как бы желая сказать, что он здесь у себя и может делать, что ему угодно, не ожидая приглашения.
      – Сегодня утром вы меня видели вместе с монахом, – продолжал Шико.
      – Да, сударь, – подтвердил хозяин.
      – Тише. Об этом не надо говорить... Монах этот изгнан.
      – Вот как! – сказал хозяин. – Может статься, он переодетый гугенот?
      Шико принял вид оскорбленного достоинства.
      – Гугенот! – проговорил он с отвращением. – Вы сказали – гугенот? Знайте, этот монах мой родственник, а в моей родне нет гугенотов. И что это вам взбрело в голову? Добрый человек, вы должны краснеть от стыда, говоря такие нелепости.
      – Э, сударь, – сказал хозяин, – всякое бывает.
      – Только не в моем семействе, сеньор содержатель гостиницы! Напротив, этот монах есть самый что ни на есть злейший враг гугенотов. Поэтому-то он и впал в немилость у его величества Генриха Третьего, который, как вам известно, поощряет еретиков.
      Хозяин, по-видимому, начал проникаться живейшим интересом к гонимому Горанфло.
      – Тише, – предупредил он, поднося палец к губам.
      – То есть как тише? – спросил Шико. – Неужели в вашу гостиницу затесались люди короля?
      – Боюсь... – сказал хозяин, кивнув головой. – Там, в комнате рядом, есть один приезжий...
      – Ну тогда, – сказал Шико, – мы оба, я и мой родственник, немедленно покидаем вас, ибо он изгнан, его преследуют.
      – А куда вы пойдете?
      – У нас есть два-три адреса, которыми нас снабдил один содержатель гостиницы, наш друг мэтр Ла Юрьер.
      – Ла Юрьер! Вы знаете Ла Юрьера?
      – Тс-сс! Не называйте его по имени. Мы познакомились накануне ночи святого Варфоломея.
      – Теперь, – сказал хозяин, – я вижу, что вы оба, ваш родственник и вы, святые люди; я тоже знаю Ла Юрьера. Купив эту гостиницу, я даже хотел, в знак нашей дружбы, дать ей то же название, что и у его заведения, то есть «Путеводная звезда», но гостиница уже приобрела некоторую известность с вывеской «Под знаком креста», и я побоялся, как бы перемена названия не отразилась на доходах. Значит, вы сказали, сударь, что ваш родственник...
      – Имел неосторожность в своей проповеди заклеймить гугенотов. Проповедь имела огромный успех. Его величество, всехристианнейший король, разгневанный этим успехом, свидетельствующим о настроении умов, приказал разыскать моего брата и заточить в тюрьму.
      – И тогда? – спросил хозяин, уже не пытаясь скрыть своего сочувствия.
      – Черт побери! Я его похитил, – сказал Шико.
      – И хорошо сделали. Бедняга!
      – Монсеньор де Гиз предложил мне взять его под свое покровительство.
      – Как, великий Генрих де Гиз? Генрих Свя...
      – Генрих Святой.
      – Да, вы верно сказали, Генрих Святой.
      – Но я боюсь гражданской войны.
      – Ну коли так, – сказал хозяин, – если вы друзья монсеньора де Гиза, стало быть, вы знаете это?
      И он сделал рукой перед глазами Шико нечто вроде масонского знака, с помощью которого лигисты узнавали друг друга.
      Шико в ту знаменитую ночь, проведенную им в монастыре Святой Женевьевы, заметил не только этот жест, который раз двадцать мелькал перед его глазами, но и ответный условный знак.
      – Черт побери! – сказал он. – А вы – это?
      И, в свою очередь, взмахнул руками.
      – Коли так, – сказал хозяин гостиницы, проникнувшись полным доверием к новым постояльцам, – вы здесь у себя, мой дом – ваш дом. Считайте меня другом, а я вас буду считать братом, и если у вас нет денег...
      Вместо ответа Шико вытащил из кармана кошелек, который, хотя уже несколько осунулся, тем не менее все еще сохранял тучность, радующую глаз и невольно внушающую доверие.
      Вид округлого кошелька всегда приятен; да, он радует даже великодушного друга, который предложил вам денег, но, взглянув на ваш кошелек, убедился, что вы в них не нуждаетесь и что, таким образом выказав свои благородные чувства, он избавлен от необходимости подкрепить слова делом.
      – Хорошо, – сказал хозяин.
      – Я вам скажу, – добавил Шико, – дабы успокоить вас еще больше, что мы странствуем с целью распространения веры и наши путевые расходы нам оплачивает казначей святого Союза. Укажите нам гостиницу, где мы могли бы ничего не опасаться.
      – Проклятие! – сказал хозяин. – Нигде вы не будете в большей безопасности, чем здесь, у меня, господа. Я за это ручаюсь.
      – Но вы только что говорили о человеке, снявшем смежную комнату.
      – Да, но пусть он ведет себя примерно. Как только я замечу, что он шпионит за вами, слово Бернуйе, он вылетит отсюда.
      – Вас зовут Бернуйе? – спросил Шико.
      – Да, это мое имя, сударь, и, смею заметить, я горжусь тем, что оно известно среди верных если не в столице, то, во всяком случае, в провинции. Однако ваше слово, одно-единственное, и я выброшу этого проходимца из гостиницы.
      – Зачем? – сказал Шико. – Напротив, оставьте его здесь. Всегда предпочтительней иметь врагов около себя, по крайней мере тогда за ними можно следить.
      – Вы правы, – сказал Бернуйе, восхищенный умом своего постояльца.
      – Но что заставляет вас принимать этого человека за нашего врага? Я говорю: «За нашего врага», – продолжал гасконец с ласковой улыбкой, – ибо я вижу, что мы братья.
      – Да, да, конечно, – сказал хозяин. – Что заставляет меня...
      – Вот именно, что заставляет вас?
      – А то, что он прибыл сюда одетый лакеем, а здесь переоделся вроде бы в адвоката. Но он адвокат не больше, чем лакей; я заметил, что из-под плаща, который он бросил на стул, торчит кончик длинной рапиры. К тому же он мне говорил о короле с почтением, которого сейчас ни от кого уже не услышишь, и, наконец, он признался, что выполняет какое-то поручение господина де Морвилье, а вам должно быть известно, что Морвилье министр у Навуходоносора.
      – У Ирода, как я его называю.
      – Сарданапала!
      – Браво!
      – Эге, да мы понимаем друг друга с полуслова, – сказал хозяин гостиницы.
      – Клянусь богом! – подтвердил Шико. – Решено, я остаюсь.
      – Полагаю, что вам лучше остаться.
      – Но ни слова о моем родственнике.
      – Разрази господь!
      – Ни обо мне.
      – За кого вы меня принимаете? Но тише, я слышу чьи-то шаги.
      На пороге появился Горанфло.
      – О! Это он – достопочтенный отец! – воскликнул хозяин.
      И, подойдя к монаху, сделал перед ним знак лигистов.
      При виде этого знака Горанфло обуяли изумление и страх.
      – Отвечайте, отвечайте же, брат мой, – сказал Шико. – Наш хозяин знает все, он из наших.
      – Из каких наших? – усомнился Горанфло. – Как это понять?
      – Из святого Союза, – вполголоса сказал Бернуйе.
      – Вы видите, что ему можно ответить. Отвечайте же!
      Тогда Горанфло сделал ответный знак, донельзя обрадовав хозяина.
      – Однако, – сказал монах, торопясь переменить разговор, – мне обещали херес.
      – Херес, малага, аликанте – все вина моего погреба в полном вашем распоряжении, брат мой.
      Горанфло перенес свой взгляд с хозяина на Шико, а с Шико на небеса. Он ничего не понимал в том, что случилось, и было видно, как в своем чисто монашеском смирении он признает себя недостойным свалившегося ему на голову счастья.
      Горанфло напивался три дня подряд: первый день – хересом, второй – малагой, третий – аликанте, но в конце концов признал, что самое приятное опьянение у него после бургундских вин, и на четвертые сутки вернулся к шамбертену.
      За эти четыре дня, пока монах занимался своими изысканиями, Шико не покидал комнаты и с утра до вечера следил за поведением адвоката Николя Давида.
      Хозяин, который приписывал это затворничество страху перед предполагаемым приверженцем короля, изощрялся в издевательствах над нежелательным постояльцем.
      Но тот был неуязвим, по крайней мере с виду. Николя Давид назначил Пьеру де Гонди встречу в гостинице «Под знаком креста» и не хотел покидать своего временного убежища, опасаясь, что посланец герцогов де Гизов его не разыщет. Поэтому в присутствии хозяина он казался совершенно бесчувственным. Правда, когда за мэтром Бернуйе захлопывалась дверь, Шико через дырку в стене с большим интересом созерцал припадки бешенства, которым Николя Давид, оставшись один, предавался в полное свое удовольствие.
      Уже на следующий день после прибытия в гостиницу Шико видел, как Николя Давид, заметив недобрые намерения хозяина, погрозил кулаком мэтру Бернуйе, правда, не самому мэтру, а двери, которая за ним закрылась.
      – Еще пять-шесть дней, мерзавец, – прошипел адвокат, – и ты мне за все заплатишь!
      Теперь Шико знал достаточно и был уверен, что Николя Давид не покинет гостиницы, пока не придет ответ от папского легата.
      Но на шестой день – или на седьмой, если считать со дня прибытия в гостиницу, – Николя Давид, которого хозяин, несмотря на все уговоры Шико, предупредил, что занимаемая им комната в ближайшее время будет нужна, серьезно заболел.
      Хозяин настаивал, чтобы адвокат убрался из гостиницы немедленно, пока еще может стоять на ногах. Адвокат просил разрешения остаться до завтрашнего утра, обещая, что за ночь его состояние, несомненно, улучшится. На следующий день ему стало хуже.
      Мэтр Бернуйе пришел сообщить эту новость своему другу, лигисту.
      – Дела идут, – говорил он, потирая руки, – наш королевский прихвостень, друг Ирода, собирается на смотр к адмиралу, трам-там-там, трам-там-там.
      На языке лигистов выражение «отправиться на смотр к адмиралу» означало – перейти из мира сего в мир иной.
      – Вот как! – сказал Шико. – Вы думаете, что он умрет?
      – Жуткая лихорадка, мой возлюбленный брат, лихорадка расправляется с ним, как на поединке: тьерс, куатр, двойной удар. Он прямо подпрыгивает на постели и, безусловно, обуян демоном: моих слуг колотит, меня задушить пытался. Медики ничего не понимают в его болезни.
      Шико задумался.
      – Вы сами его видели? – спросил он.
      – Конечно, ведь я говорю вам: он хотел меня задушить.
      – Как он выглядит?
      – Бледный, возбужденный, исхудалый и вопит как одержимый.
      – А что он вопит?
      – «Берегите короля! Жизнь короля в опасности!»
      – Каков мерзавец!
      – Просто негодяй. Затем, время от времени, он твердит, что ждет какого-то человека из Авиньона и не хочет умирать, пока с ним не встретится.
      – Вот видите, – сказал Шико. – Значит, он говорит об Авиньоне?
      – Каждую минуту.
      – Пресвятое чрево! – вырвалось у Шико его любимое проклятие.
      – Ну и ну, – произнес хозяин, – вот будет потеха, если он умрет!
      – Большая потеха, – ответил Шико, – но пусть лучше доживет до прибытия этого человека из Авиньона.
      – Почему? Чем скорее он сдохнет, тем раньше мы от него избавимся.
      – Да, но я не довожу своей ненависти до такой степени, чтобы желать погибели и телу и душе, и раз этот человек из Авиньона приедет его исповедать...
      – Э! Уверяю вас, все это просто горячечный бред, пустой призрак больного воображения, и никого он не ждет.
      – Ну, кто знает? – сказал Шико.
      – Вы добрейшая душа и примерный христианин, – заметил хозяин.
      – «Воздай за зло добром» – гласит божья заповедь.
      Хозяин удалился в полном восхищении.
      Что до Горанфло, то он не ведал никаких забот и толстел на глазах; на девятый день такой жизни лестница, ведущая на второй этаж, стонала под его тяжестью. Его разбухшее тело с трудом вмещалось в пространство между стеной и перилами, и однажды вечером Горанфло испуганным голосом объявил Шико, что лестница почему-то похудела. Все остальное: адвокат Николя Давид, Лига, плачевное состояние, в которое впала религия, – нисколько не занимало монаха. У него не было иных забот, кроме как вносить разнообразие в меню и приводить в гармонию местные бургундские вина и различные блюда, которые он заказывал. Всякий раз, завидев Горанфло, Бернуйе задумчиво повторял:
      – Просто не верится, что этот толстопузый отче может быть фонтаном красноречия.