Как только завтрак кончился, король вместе с Шико удалился в свою комнату переодеться в одежды кающегося и через некоторое время вышел оттуда босой, подпоясанный веревкой, в низко надвинутом на лицо капюшоне.
      Придворные за это время успели облачиться в такие же наряды.
      Погода стояла прекрасная, мостовая была устлана цветами. Говорили, что переносные алтари будут один богаче другого, особенно тот, который монахи монастыря Святой Женевьевы устроили в подземном склепе часовни.
      Необъятная толпа народу расположилась по обе стороны дороги, ведущей к четырем монастырям, возле которых король должен был сделать остановки, – к монастырям якобинцев, кармелитов, капуцинов и монахов Святой Женевьевы.
      Шествие открывал клир церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа. Архиепископ Парижа нес святые дары. Между архиепископом и клиром шли, пятясь задом, юноши, размахивавшие кадилами, и молодые девушки, разбрасывавшие лепестки роз.
      Затем шел король, босой, как мы уже указали, в сопровождении своих четырех друзей, тоже босых и тоже облаченных в монашеские рясы.
      За ними следовал герцог Анжуйский, но в своем обычном костюме, а за герцогом его анжуйцы вперемежку с высшими сановниками короля, которые шли в свите принца, в порядке, предусмотренном этикетом.
      И, наконец, шествие замыкали буржуа и простонародье.
      Когда вышли из Лувра, было уже более часа пополудни. Крийон и французская гвардия хотели было последовать за королем, но он сделал им знак, что это ни к чему, и они остались охранять дворец.
      Было около шести часов вечера, когда, после остановки у нескольких переносных алтарей, первые ряды шествия увидели портик старого аббатства с его кружевной резьбой и монахов Святой Женевьевы во главе с их приором, выстроившихся на трех ступенях порога для встречи его величества.
      Во время перехода к аббатству, от места последней остановки в монастыре капуцинов, герцог Анжуйский, с утра находившийся на ногах, почувствовал себя дурно от усталости и спросил разрешения у короля удалиться в свой дворец. Разрешение это было ему королем даровано.
      После чего дворяне герцога отделились от процессии и ушли вместе с ним, как бы желая высокомерно подчеркнуть, что они сопровождали герцога, а не короля.
      Но в действительности дело было в том, что трое из них собирались на следующий день драться и не хотели утомлять себя сверх меры.
      У порога аббатства король, под тем предлогом, что Келюс, Можирон, Шомберг и д’Эпернон нуждаются в отдыхе не меньше Ливаро, Рибейрака и Антрагэ, король, говорим мы, отпустил и их тоже.
      Архиепископ с утра совершал богослужение и так же, как и другие священнослужители, еще ничего не ел и падал от усталости. Король пожалел этих святых мучеников и, дойдя, как мы уже говорили, до входа в аббатство, отослал их всех.
      Потом, обернувшись к приору Жозефу Фулону, он сказал гнусавым голосом:
      – Вот и я, отец мой. Я пришел сюда как грешник, который ищет покоя в вашем уединении.
      Приор поклонился.
      Затем, обращаясь к тем, кто выдержал этот тяжелый путь и вместе с ним дошел до аббатства, король сказал:
      – Благодарю вас, господа, ступайте с миром.
      Каждый отвесил ему низкий поклон, и царственный кающийся, бия себя в грудь, медленно взошел по ступеням в аббатство.
      Как только Генрих переступил через порог аббатства, двери за ним закрылись.
      Король был столь глубоко погружен в свои размышления, что, казалось, не заметил этого обстоятельства, в котором к тому же ничего странного и не было: ведь свою свиту он отпустил.
      – Сначала, – сказал приор королю, – мы проводим ваше величество в склеп. Мы украсили его, как могли лучше, во славу короля небесного и земного.
      Генрих молча склонил голову в знак согласия и последовал за аббатом.
      Но как только король прошел под мрачной аркадой, между двумя неподвижными рядами монахов, как только монахи увидели, что он свернул за угол двора, ведущего к часовне, двадцать капюшонов взлетели вверх, и в полутьме засверкали глаза, горящие радостью и гордым торжеством.
      Открывшиеся лица не были ленивыми и робкими физиономиями монахов: густые усы, загорелая кожа свидетельствовали о силе и энергии.
      Многие из этих лиц были иссечены шрамами, и рядом с самым гордым лицом, отмеченным самым знаменитым, самым прославленным шрамом, виднелось радостное и возбужденное лицо женщины, облаченной в рясу.
      Женщина эта воскликнула, помахивая золотыми ножницами, которые были подвешены на цепочке к ее поясу:
      – Ах, братья, наконец-то Валуа у нас в руках!
      – По чести, сестра, я думаю так же, как вы, – ответил Меченый.
      – Еще нет, еще нет, – прошептал кардинал.
      – Почему же?
      – Достанет ли у нас городского ополчения, чтобы выдержать натиск Крийона и его гвардии?
      – У нас есть кое-что получше ополчения, – возразил герцог Майеннский, – и поверьте моему слову: ни один мушкет не выстрелит ни с той, ни с другой стороны.
      – Погодите, – сказала герцогиня де Монпансье, – что вы хотите этим сказать? По-моему, небольшая потасовка была бы не лишней.
      – Ничего не поделаешь, сестра, к сожалению, вы будете лишены этого развлечения. Когда короля схватят, он закричит, но на крики никто не отзовется. А потом мы заставим его, убеждением ли, силой ли, но не открывая ему, кто мы, подписать отречение. Город будет тут же извещен об этом отречении, и оно настроит в нашу пользу горожан и солдат.
      – План хорош, теперь он уже не может сорваться, – заметила герцогиня.
      – Он немного жесток, – сказал кардинал де Гиз, склоняя голову.
      – Король откажется подписать отречение, – добавил Меченый. – Он храбр и предпочтет умереть.
      – Тогда пусть умрет! – воскликнули герцог Майеннский и герцогиня.
      – Никоим образом, – твердо возразил Меченый, – никоим образом! Я хочу наследовать монарху, который отрекся и которого презирают, но я вовсе не хочу сесть на трон человека, которого убили и поэтому будут жалеть. Кроме того, вы в ваших планах позабыли о монсеньоре герцоге Анжуйском: если король будет убит, он потребует корону себе.
      – Пусть требует, клянусь смертью Христовой! Пусть требует! – сказал герцог Майеннский. – Наш брат кардинал предусмотрел этот случай. Монсеньор герцог Анжуйский будет замешан в деле низложения своего брата. Монсеньор герцог Анжуйский имел сношения с гугенотами, он недостоин царствовать.
      – С гугенотами? Вы в этом уверены?
      – Клянусь господом! Ведь ему помог бежать король Наваррский.
      – Прекрасно.
      – Кроме статьи о потере права на престол, есть еще одна статья в пользу нашего дома, она сделает вас наместником королевства, а от наместничества до королевского трона – один шаг.
      – Да, да, – сказал кардинал, – я все это предусмотрел. Но, может случиться, французская гвардия вломится в аббатство, чтобы удостовериться, что отречение действительно произошло и в особенности что оно было добровольным. С Крийоном шутки плохи, он из тех, кто может сказать королю: «Государь, ваша жизнь, конечно, под угрозой, но прежде всего спасем честь».
      – Это дело нашего главнокомандующего, – ответил герцог Майеннский, – и он уже принял меры предосторожности. Нас здесь двадцать четыре дворянина, на случай осады. Да я еще приказал раздать оружие сотне монахов. Мы продержимся месяц против целой армии. Не считая того, что, если наших сил будет недостаточно, у нас есть подземный ход, через который мы можем скрыться вместе с нашей добычей.
      – А что сейчас делает герцог Анжуйский?
      – В минуту опасности он, как обычно, пал духом. Герцог вернулся к себе и ждет там известий от нас, в компании Бюсси и Монсоро.
      – Господи боже мой! Ему следовало быть здесь, а не у себя.
      – Я думаю, вы ошибаетесь, брат, – сказал кардинал, – народ и дворянство усмотрели бы в этом соединении двух братьев ловушку для всей семьи. Как мы только что говорили, нам надо прежде всего избежать роли узурпаторов. Мы наследуем, вот и все. Оставив герцога Анжуйского на свободе, сохранив независимость королеве-матери, мы добьемся всеобщего благословения и восхищения наших приверженцев, и никто нам слова худого не скажет. В противном же случае нам придется иметь дело с Бюсси и сотней других весьма опасных шпаг.
      – Ба! Бюсси завтра дерется с миньонами.
      – Клянусь господом! Он их убьет. Достойное дело! А потом он примкнет к нам, – сказал герцог де Гиз. – Что до меня, то я сделаю его командующим армией в Италии, где, без всякого сомнения, разразится война. Этот сеньор де Бюсси человек выдающийся, я к нему отношусь с большим уважением.
      – А я, в доказательство того, что уважаю его не меньше вашего, брат, я, как только овдовею, выйду за него замуж, – сказала герцогиня де Монпансье.
      – Замуж за него? Сестра! – воскликнул Майенн.
      – Почему бы нет? – ответила герцогиня. – Дамы поважнее меня пошли на большее ради него, хотя он и не был командующим армией.
      – Ну, ладно, ладно, – сказал Майенн, – об этом потом, а сейчас – за дело!
      – Кто возле короля? – спросил герцог де Гиз.
      – Приор и брат Горанфло, должно быть, – сказал кардинал. – Надо, чтобы он видел только знакомые лица, иначе мы его вспугнем до времени.
      – Да, – сказал герцог Майеннский, – мы будем вкушать плоды заговора, а срывают их пускай другие.
      – А что, он уже в келье? – спросила госпожа де Монпансье. Ей не терпелось украсить короля третьей короной, которую она уже так давно ему обещала.
      – О! Нет еще. Сначала он посмотрит большой алтарь склепа и поклонится святым мощам.
      – А потом?
      – Потом приор обратится к нему с прочувствованным словом о бренности мирских благ, после чего брат Горанфло, знаете, тот, который произнес такую пылкую речь во время собрания представителей Лиги?..
      – Да. И что же дальше?
      – Брат Горанфло попытается добиться от него убеждением того, что нам противно вырывать силой.
      – В самом деле, такой путь был бы во сто крат лучше, – произнес задумчиво Меченый.
      – Да что там! Генрих суеверен и изнежен, – сказал герцог Майеннский, – я ручаюсь: под угрозой ада он сдастся.
      – Я не так убежден в этом, как вы, – сказал герцог де Гиз, – но наши корабли сожжены, назад пути нет. А теперь вот что: после попытки приора, после речей Горанфло, если и тот и другой потерпят неудачу, мы испробуем последнее средство, то есть – запугивание.
      – И уж тогда-то я постригу голубчика Валуа! – воскликнула герцогиня, возвращаясь снова и снова к своей излюбленной мысли.
      В эту минуту под сводами монастыря, омраченными первыми тенями ночи, раздался звонок.
      – Король спускается в склеп, – сказал герцог де Гиз. – Давайте-ка, Майенн, зовите ваших друзей, и превратимся снова в монахов.
      В одно мгновение гордые лбы, горящие глаза и красноречивые шрамы скрылись под капюшонами. Затем около тридцати или сорока монахов, возглавляемых тремя братьями, направились ко входу в склеп.

      Король был погружен в глубокую задумчивость, которая обещала планам господ Гизов легкий успех.
      Он посетил склеп вместе со всей братией, приложился к раке и, в завершение церемонии, стал усиленно бить себя кулаками в грудь, бормоча самые мрачные псалмы.
      Приор приступил к своим увещаниям, которые король выслушал все с тем же глубоко покаянным видом.
      Наконец, по сигналу герцога де Гиза, Жозеф Фулон склонился перед королем и сказал ему:
      – Государь, а теперь не угодно ли будет вам сложить вашу земную корону к ногам вечного владыки?
      – Пойдемте, – просто ответил король.
      И тотчас же все монахи, стоявшие шпалерами по пути короля, двинулись к кельям, в видневшийся слева главный коридор.
      Генрих выглядел очень смягченным. Он по-прежнему бил себя кулаками в грудь, крупные четки, которые он торопливо перебирал, со стуком ударялись о черепа из слоновой кости, подвешенные к его поясу.
      Наконец подошли к келье; на пороге ее возвышался Горанфло, раскрасневшийся, с глазами, сверкающими, подобно карбункулам.
      – Здесь? – спросил король.
      – Здесь, – откликнулся толстый монах.
      Королю было от чего заколебаться, потому что в конце коридора виднелась довольно таинственного вида дверь или, вернее, решетка, выходящая на крутой скат, за которой глазу представала лишь кромешная тьма.
      Генрих вошел в келью.
      – Hic portus salutis? – прошептал он взволнованным голосом.
      – Да, – ответил Фулон, – спасительная гавань здесь!
      – Оставьте нас, – сказал Горанфло с величественным жестом.
      Дверь тотчас же затворилась. Шаги монахов смолкли вдали.
      Король, заметив скамеечку в глубине кельи, сел и сложил руки на коленях.
      – А, вот и ты, Ирод, вот и ты, язычник, вот и ты, Навуходоносор! – сказал без всякого перехода Горанфло, упершись в бока своими толстыми руками.
      Король, казалось, был удивлен.
      – Это вы ко мне обращаетесь, брат мой? – спросил он.
      – Ну да, к тебе, а к кому же еще? Сыщется ли такое бранное слово, которое бы не сгодилось для тебя?
      – Брат мой, – пробормотал король.
      – Ба! Да у тебя тут нет братьев. Давно уже я размышляю над одной проповедью... ты ее услышишь... Как всякий хороший проповедник, я делю ее на три части. Во-первых, ты – тиран, во-вторых – сатир, и, наконец, ты – низложенный монарх. Вот об этом-то я и буду говорить.
      – Низложенный монарх! Брат мой... – возмутился почти скрытый темнотой король.
      – Вот именно. Тут тебе не Польша, удрать тебе не удастся...
      – Это западня!
      – Э! Валуа, знай, что король всего лишь человек, пока он еще человек.
      – Это насилие, брат мой!
      – Клянусь Спасителем, уж не думаешь ли ты, что мы заперли тебя, чтобы с тобой нянчиться?
      – Вы злоупотребляете религией, брат мой.
      – А разве религия существует? – воскликнул Горанфло.
      – О! – произнес король. – Чтобы святой говорил такие слова!
      – Черт побери, я это сказал.
      – Вы погубите свою душу.
      – А разве можно погубить душу?
      – Вы говорите, как безбожник, брат мой.
      – Ладно, без глупостей! Ты готов, Валуа?
      – Готов к чему?
      – К тому, чтобы отречься от короны. Мне поручили предложить тебе это: я предлагаю.
      – Но вы совершаете смертный грех.
      – Э, – произнес Горанфло с циничной улыбкой, – я имею право отпускать грехи и заранее даю себе отпущение. Ну ладно, отрекайся, брат Валуа.
      – От чего?
      – От французского трона.
      – Лучше смерть.
      – Ну, что ж, тогда ты умрешь... Ага! Вот и приор. Он возвращается... решайся.
      – У меня есть гвардия, друзья. Я буду защищаться.
      – Возможно, но сначала тебя убьют.
      – Дай мне, по крайней мере, подумать минуту.
      – Ни минуты, ни секунды.
      – Вы слишком усердствуете, брат мой, – сказал приор. И он сделал королю знак рукой, который говорил: «Государь, ваша просьба удовлетворена».
      После чего приор снова вышел за дверь. Генрих глубоко задумался.
      – Что ж, – сказал он, – принесем эту жертву.
      Размышления Генриха длились десять минут. В окошечко в дверях кельи постучали.
      – Готово, – сказал Горанфло, – он согласен.
      Из коридора до короля донесся шепот, выражавший радость и удивление.
      – Прочтите ему акт, – сказал голос. Звук его заставил короля вздрогнуть и даже бросить взгляд на решетку, которой было заделано дверное окошечко.
      Рука какого-то монаха протянула Горанфло через прутья свернутый трубкой пергамент.
      Горанфло с большим трудом прочитал этот акт королю; страдания того были так велики, что он закрыл лицо руками.
      – А если я откажусь подписать? – воскликнул король плаксивым тоном.
      – В таком случае вы себя погубите дважды, – откликнулся голос герцога де Гиза, приглушенный капюшоном. – Считайте, что вы уже мертвы для мира, и не вынуждайте подданных проливать кровь человека, который был их королем.
      – Вам не заставить меня, – сказал Генрих.
      – Я предвидел это, – шепнул герцог сестре, лоб ее был нахмурен, а в глазах читался страшный замысел.
      – Ступайте, брат, – добавил он, обращаясь к Майенну, – пусть все вооружатся и будут готовы!
      – К чему? – спросил жалобно король.
      – Ко всему, – ответил Жозеф Фулон.
      Отчаяние короля удвоилось.
      – Проклятие! – воскликнул Горанфло. – Я ненавидел тебя, Валуа, но теперь я тебя презираю. Давай подписывай, иначе я убью тебя своими собственными руками.
      – Погодите, – сказал король, – погодите, пока я вверю себя воле всевышнего и он ниспошлет мне смирение.
      – Он опять собирается думать! – возмутился Горанфло.
      – Оставьте его в покое до полуночи, – сказал кардинал.
      – Благодарю, милосердный христианин, – воскликнул исполненный отчаяния король. – Бог воздаст тебе!
      – А у него действительно расслабление мозга, – сказал герцог де Гиз. – Мы оказываем Франции услугу, свергая его с трона.
      – Все равно, – заметила герцогиня, – какой бы он ни был слабоумный, я буду иметь удовольствие его постричь.
      Во время этого диалога Горанфло, скрестив на груди руки, осыпал Генриха самыми грубыми ругательствами и перечислял все его прегрешения.
      Внезапно снаружи монастыря раздался глухой шум.
      – Тише! – крикнул голос герцога де Гиза.
      Воцарилась глубочайшая тишина. Вскоре они поняли, что это гудят двери аббатства под чьими-то сильными и равномерными ударами.
      Прибежал обратно Майенн со всей быстротой, какую допускала его толщина.
      – Братья, – сказал он, – у главного входа отряд вооруженных людей.
      – Это за ним, – сказала герцогиня.
      – Тем более ему надо поторопиться с подписью, – заметил кардинал.
      – Подписывай, Валуа, подписывай! – закричал громовым голосом Горанфло.
      – Вы дали мне срок до полуночи, – умоляюще сказал король.
      – А ты уже и обрадовался, рассчитываешь на помощь.
      – Конечно, у меня еще есть возможность...
      – Умереть, если вы сию же минуту не подпишете, – прозвучал повелительный и резкий голос герцогини.
      Горанфло схватил короля за руку и протянул ему перо.
      Шум снаружи усилился.
      – Еще один отряд, – сказал прибежавший монах. – Они окружают паперть и обходят слева.
      – Скорей! – нетерпеливо вскричали Майенн и герцогиня.
      Король обмакнул перо в чернила.
      – Швейцарцы, – явился с сообщением Жозеф Фулон. – Они занимают кладбище справа. Аббатство полностью окружено.
      – Ну что ж, мы будем обороняться, – ответил решительно герцог Майеннский. – Ни одна крепость не сдастся на милость победителя, имея такого заложника.
      – Подписал! – взвыл Горанфло, вырывая лист из рук Генриха, который, сраженный всем этим, закрыл лицо капюшоном, а поверх него – руками.
      – Значит, мы – король, – сказал кардинал герцогу. – Унеси поскорей этот драгоценный пергамент.
      Король, в порыве горя, опрокинул маленькую и единственную лампу, освещавшую эту сцену, но пергамент был уже в руках у герцога де Гиза.
      – Что делать? Что делать? – спросил прибежавший со всех ног монах, под рясой которого угадывался самый настоящий дворянин в самом полном вооружении. – Явился Крийон с французской гвардией и вот-вот высадит двери. Прислушайтесь!..
      – Именем короля! – донесся мощный голос Крийона.
      – Чего там! Нет больше короля, – ответил Горанфло через окно кельи.
      – Какой разбойник это сказал? – откликнулся Крийон.
      – Я! Я! Я! – выкрикнул из темноты Горанфло с самой вызывающей надменностью.
      – Попытайтесь разглядеть этого дурня и всадите ему парочку пуль в брюхо, – приказал Крийон.
      А Горанфло, видя, что гвардейцы взяли мушкеты на изготовку, немедленно нырнул обратно в келью и плюхнулся на свой мощный зад посреди нее.
      – Ломайте двери, господин Крийон, – приказал среди всеобщей тишины голос, от которого встали дыбом волосы у всех настоящих и мнимых монахов, находившихся в коридоре.