Наконец наступил или, по-видимому, наступил день, который должен был освободить гостиницу от докучного постояльца. Мэтр Бернуйе ворвался в комнату Шико, хохоча во все горло, и гасконцу не сразу удалось выяснить причину столь неумеренного веселья.
      – Он умирает! – кричал хозяин гостиницы, исполненный христианского милосердия. – Он кончается! Наконец-то он сдохнет!
      – И поэтому вы так радуетесь? – спросил Шико.
      – Конечно, ведь вы сыграли с ним превосходную шутку.
      – Какую шутку?
      – А разве нет? Признайтесь, что вы его разыграли.
      – Я разыграл больного?
      – Да!
      – О чем речь? Что с ним случилось?
      – Что с ним случилось? Вы знаете, что он все время кричал, требуя какого-то человека из Авиньона!
      – Ну и что, неужто этот человек наконец-то прибыл?
      – Он прибыл.
      – Вы его видели?
      – Черт побери, разве сюда может кто-нибудь войти, не попавшись мне на глаза?
      – И каков он из себя?
      – Человек из Авиньона? Маленький, тощий, розовощекий.
      – Это он! – вырвалось у Шико.
      – Вот, вот, не спорьте, это вы его подослали, иначе вы не признали бы его.
      – Посланец прибыл! – воскликнул Шико, поднимаясь и закручивая свой ус. – Клянусь святым чревом! Расскажите мне все подробно, кум Бернуйе.
      – Нет ничего проще, тем более если не вы над ним подшутили, то вы мне скажете, кто это мог сделать. Час назад подвешивал я тушку кролика к ставню и вдруг вижу: перед дверью стоит большая лошадь, а на ней сидит маленький человечек. «Здесь остановился мэтр Николя?» – спросил человечек. Вы же знаете, наш подлый королевский прихвостень под этим именем записался в книге.
      – Да, сударь, – ответил я.
      – Тогда скажите ему, что особа, которую он ждет из Авиньона, прибыла.
      – Охотно, сударь, но я должен вас кое о чем предупредить.
      – О чем именно?
      – Мэтр Николя, как вы его зовете, при смерти.
      – Тем более вы должны немедля выполнить мое поручение.
      – Но вы, наверное, не знаете, что он умирает от злокачественной лихорадки.
      – Вправду?.. – воскликнул человечек. – Тогда летите со всех ног.
      – Значит, вы настаиваете?
      – Настаиваю.
      – Несмотря на опасность?
      – Несмотря ни на что. Я вам сказал: мне необходимо его видеть.
      Маленький человечек рассердился и говорил со мной повелительным тоном, не допускавшим возражений. Поэтому я его провел в комнату умирающего.
      – Значит, сейчас он там? – спросил Шико, показывая рукой на стенку.
      – Там, не правда ли, как это смешно?
      – Необычайно смешно, – сказал Шико.
      – Какое несчастье, что мы не можем слышать!
      – Да, действительно, несчастье.
      – Сцена должна быть веселенькой.
      – В высшей степени. Но кто мешает вам войти туда?
      – Он меня отослал.
      – Под каким предлогом?
      – Под предлогом, что будет исповедоваться.
      – А кто вам мешает подслушивать у дверей?
      – Да, вы правы! – сказал хозяин, выбегая из комнаты.
      Шико, со своей стороны, устремился к дырке в стене.
      Пьер де Гонди сидел у изголовья постели больного, и они разговаривали, но так тихо, что Шико не смог разобрать ни слова.
      К тому же беседа явно подходила к концу, и вряд ли бы он узнал из нее что-нибудь важное, так как уже через пять минут господин де Гонди поднялся, распрощался с умирающим и вышел из комнаты.
      Шико бросился к окну.
      Лакей, сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного коня, о котором говорил хозяин; минуту спустя посланец Гизов появился из дверей, взобрался на коня и исчез за углом улицы, выходящей на большую парижскую дорогу.
      – Смерть Христова! – сказал Шико. – Только бы он не увез с собой генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы пришлось загнать десяток лошадей. Но нет, – добавил он, – адвокаты хитрые бестии, а наш в особенности, и я подозреваю... Да, кстати, – продолжал Шико, нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один узел, – кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?
      В эту минуту вошел хозяин.
      – Ну что? – спросил Шико.
      – Уехал, – ответил хозяин.
      – Исповедник?
      – Он такой же исповедник, как и я.
      – А больной?
      – Лежит в обмороке после разговора.
      – Вы уверены, что он все еще в своей комнате?
      – Черт побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.
      – Добро, идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится.
      – Даже если он пьян?
      – В любом состоянии.
      – Это очень срочно?
      – Это для блага нашего дела.
      Бернуйе поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.
      Теперь наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему делать: мчаться вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если последний действительно так болен, как предполагает хозяин, то он должен был передать все бумаги Пьеру де Гонди. Шико метался как безумный по комнате, хлопая себя по лбу и пытаясь найти правильное решение среди тысячи мыслей, бурлящих в его мозгу, как пузырьки в котелке.
      Из комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден только угол постели, задернутой занавесками.
      Вдруг на лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, – голос монаха.
      Горанфло, подпираемый хозяином, который тщетно пытался заставить его замолчать, преодолевал одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:
 
В голове моей давно
Спорят горе
И вино.
И такой подняли шум,
Что он хуже всяких дум.
Горю силы не дано:
Все равно
Победит его вино.
Со слезою в мутном взоре
Удалится злое горе.
В голове моей
Одно
Будет царствовать вино.
 
      Шико подбежал к двери.
      – Заткнись, ты, пьяница! – крикнул он.
      – Пьяница... – бормотал монах. – ...если человек пропустил глоточек вина, он еще не пьяница!
      – Да ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе... вы... понимаете?
      – Да, – сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился с лестницы, прыгая разом через четыре ступеньки.
      – Сказано тебе, иди сюда! – продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату. – И поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.
      – Проклятие! – сказал Горанфло. – Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и так серьезен, как осел на водопое.
      – Как осел после винопоя, – сказал Шико, пожимая плечами.
      Потом он довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно погрузился, испустив радостное «ух!».
      Шико закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что тот понял – ему придется кое-что выслушать.
      – Ну что там еще? – сказал он, будто подводя этим последним словом итог всем мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.
      – А то, – сурово ответил Шико, – что ты пренебрегаешь прямыми обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а в это время святая вера брошена на произвол судьбы, клянусь телом Христовым!
      Горанфло удивленно воззрился на собеседника.
      – Ты обо мне? – переспросил он.
      – А о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый глаз подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.
      – Ты обо мне? – повторил монах, все более и более поражаясь граду упреков, к которым Шико обычно не был склонен.
      – Само собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! В белой грязи. Это доказывает, что ты нализался где-то в предместьях.
      – Ей-богу, ты прав, – сказал Горанфло.
      – Нечестивец! И ты называешься монахом монастыря Святой Женевьевы! Будь ты еще бечевочник...
      – Шико, друг мой, я виноват, я очень виноват, – униженно каялся Горанфло.
      – Ты заслужил, чтобы огнь небесный спалил тебя всего до самых сандалий. Берегись, коли так будет и дальше, я тебя брошу.
      – Шико, друг мой, – сказал монах, – ты этого не сделаешь.
      – И в Лионе найдутся лучники.
      – О, пощади, мой благородный покровитель! – взмолился монах и не заплакал, а заревел, как бык.
      – Фи! Грязная скотина, – продолжал Шико свои увещевания, – и подумать только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед кончается.
      – Это верно, – сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.
      – Подумай, христианин ты или нет?
      – Да, я христианин! – завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. – Да, я христианин! Клянусь кишками папы! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.
      И, протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах зазвенели стекла:
 
Я богат, мой милый сын,
Тем, что я христианин.
 
      – Хватит, – сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, – если ты христианин, не дай твоему брату христианину умереть без покаяния.
      – Это верно, где он, мой брат христианин? Я его исповедую, – сказал Горанфло, – только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.
      Шико передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до самого дна.
      – Ах, сын мой, – сказал он, ставя кувшин на стол, – глаза мои проясняются.
      – Вот это хорошо, – ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой прояснения.
      – Ну а теперь, дорогой друг, – продолжал монах, – кого я должен исповедовать?
      – Нашего бедного соседа, он при смерти.
      – Пусть ему принесут пинту вина с медом, – посоветовал Горанфло.
      – Я не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в мирских радостях. Это утешение ты ему и принесешь.
      – Вы думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? – робко спросил монах.
      – Ты! Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как сейчас. Ты его быстрехонько вернешь к истинной вере, если он заблуждался, и пошлешь прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу.
      – Бегу к нему.
      – Постой, сперва выслушай мои указания.
      – Зачем? Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои обязанности.
      – Но сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и мою волю.
      – Вашу волю?
      – И если ты в точности ее исполнишь, – ты слушаешь? – я оставлю на твое имя в «Роге изобилия» сотню пистолей, чтобы ты мог пить или есть, по твоему выбору.
      – И пить и есть, мне так больше нравится.
      – Пусть так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого почтенного полупокойника.
      – Я его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как ты хочешь, чтобы я его исповедал?
      – Слушай: твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени бога, и от имени короля. Надо, чтобы ты своим красноречием принудил этого человека отдать тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.
      – А зачем мне вытягивать из него какие-то бумаги?
      Шико с сожалением посмотрел на монаха.
      – Чтобы получить тысячу ливров, ты, круглый дурак, – сказал он.
      – Вы правы, – согласился Горанфло. – Я иду туда.
      – Постой еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.
      – Ну а что, если он и в самом деле уже исповедовался?
      – Ты ему ответишь: «Не лгите, сударь, – человек, который вышел из вашей комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами».
      – Но он рассердится?
      – А тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.
      – Оно верно.
      – Теперь тебе ясно: можешь говорить ему о боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но любым способом ты вытянешь у него бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?
      – А если он не согласится их отдать?
      – Ты откажешь ему в отпущении грехов, ты его проклянешь, ты его предашь анафеме.
      – Либо я отберу их у него силой.
      – Пускай так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?
      – Выполню все неукоснительно, вот увидите.
      И Горанфло провел ладонью по своему широкому лицу, словно стирая видимые следы опьянения. Взгляд его стал спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его счесть и тупым, речь сделалась медленной и размеренной, жесты – сдержанными, только руки все еще тряслись.
      Собравшись с силами, он торжественно двинулся к двери.
      – Минуточку, – задержал его Шико, – когда он отдаст тебе бумаги, зажми их хорошенько в кулаке, а другой рукой постучи в стенку.
      – А если он откажется?
      – Тоже стучи.
      – Значит, и в том и в другом случае я должен стучать?
      – Да.
      – Хорошо.
      И Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный неизъяснимым волнением, припал ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.
      Прошло десять минут, скрип половиц возвестил о том, что монах вошел в комнату соседа, а вслед за тем и сам Горанфло появился в узком кружке, которым ограничивалось поле зрительного наблюдения гасконца.
      Адвокат приподнялся на постели и молча смотрел на приближающееся к нему странное видение.
      – Эге, добрый день, брат мой! – провозгласил Горанфло, остановившись посреди комнаты и покачивая своими широкими плечами, дабы удержать равновесие.
      – Зачем вы пришли сюда, отче? – слабым голосом простонал больной.
      – Сын мой, я недостойный служитель церкви, я узнал, что вы в опасности, и пришел побеседовать с вами о спасении вашей души.
      – Благодарю вас, – ответил умирающий, – но, я думаю, ваши заботы напрасны. Мне уже полегчало.
      Горанфло отрицательно покачал головой.
      – Вы так думаете? – спросил он.
      – Я в этом уверен.
      – Козни Сатаны – ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.
      – Сатана сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался.
      – Кому?
      – Святому отцу, который приехал из Авиньона.
      Горанфло покачал головой.
      – Как, разве он не священник?
      – Нет.
      – Откуда вы знаете?
      – Я с ним знаком.
      – С тем, кто вышел отсюда?
      – Да, – ответил Горанфло с такой убежденностью, что адвокат растерялся, хотя, как известно, адвокатов чрезвычайно трудно смутить. – И посему, раз ваше состояние не улучшилось, – добавил монах, – и поелику тот человек не был священником, вам необходимо исповедаться.
      – Я только этого и желаю, – сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. – Но я бы хотел сам выбрать себе духовника.
      – Вы не располагаете временем, чтобы послать за другим, сын мой, и раз уж я здесь...
      – Как это я не располагаю временем? – воскликнул больной, голос которого все более и более набирал силу. – Ведь я вам сказал, что мне полегчало, ведь я вам говорю, что уверен в своем выздоровлении.
      Горанфло в третий раз покачал головой.
      – А я, – сказал он все так же невозмутимо, – я, со своей стороны, утверждаю, сын мой, что вам следует приготовиться к худшему. Вы приговорены и врачами, и божественным провидением. Жестоко это говорить вам, я знаю, но в конце концов все мы там будем, одни раньше, другие позже. В этом есть равновесие, равновесие высшей справедливости, и к тому же утешительно умереть в сей жизни, зная, что ты воскреснешь в другой, так, сын мой, говорил даже Пифагор, а он был всего лишь язычник. Не тяните, возлюбленное мое чадо, исповедуйтесь мне в грехах своих.
      – Но, заверяю вас, отец мой, я уже достаточно окреп, вероятно, на меня благотворно подействовало ваше святое присутствие.
      – Заблуждение, сын мой, заблуждение, – не отступал Горанфло, – в предсмертный миг жизненные силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед тем, как угаснуть навсегда! Ну, ну, давайте, – продолжал монах, усаживаясь возле кровати, – расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших кознях.
      – О моих интригах, моих заговорах, моих кознях! – проговорил Николя Давид, отодвигаясь от этого странного духовника, которого он не знал, но который, по-видимому, хорошо знал его.
      – Да, – сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие пальцы своих сложенных рук, – а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне бумаги, и, быть может, господь бог смилостивится и позволит мне отпустить вам грехи.
      – Какие бумаги? – закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый человек.
      – Бумаги, которые тот, кого вы называете священником, привез вам из Авиньона.
      – А кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? – спросил адвокат, высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно резко, и это вывело Горанфло из привычного состояния благостной полудремоты, в которое он начал было погружаться, сидя в своем кресле.
      Монах подумал, что настало время применить силу.
      – Тот, кто мне это сказал, знал, что говорил! – прикрикнул он на больного. – Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!
      – Плевал я на твое отпущение, каналья! – воскликнул Давид, выскакивая из постели и хватая Горанфло за горло.
      – Однако, – забормотал тот, – у вас что, припадок горячки начался? Вы что, не хотите исповедаться? Вы...
      Проворные и сильные пальцы адвоката впились в горло монаха и прервали фразу Горанфло; вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.
      – Нет, это я займусь твоими грехами, бесово отродье, – вскричал Николя Давид, – а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!
      Брат Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том, что человек после опьянения вновь обретает свои способности.
      Поэтому, только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя.
      Справедливости ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину комнаты.
      Но тут же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.
      – Пришла твоя очередь исповедоваться, – глухим голосом сказал Николя Давид, – или ты умрешь.
      Почувствовав прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе всю серьезность создавшегося положения.
      – О! – сказал он. – Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония – чистое притворство?
      – Ты забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.
      – Отвечать на что?
      – На мои вопросы.
      – Спрашивайте.
      – Кто ты такой?
      – Вы сами видите, – сказал Горанфло.
      – Это не ответ, – возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло монаха.
      – Какого дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу, вы вообще ничего не узнаете.
      – Ты прав. Как твое имя?
      – Брат Горанфло.
      – Так ты настоящий монах?
      – А какой же еще? Само собой, настоящий.
      – Почему ты оказался в Лионе?
      – Потому что меня изгнали.
      – Как ты попал в эту гостиницу?
      – Случайно.
      – И давно ты здесь?
      – Шестнадцать дней.
      – Почему ты за мной шпионил?
      – Я не шпионил за вами.
      – Откуда ты знаешь, что я получил бумаги?
      – Мне это сообщили.
      – Кто сообщил?
      – Тот, кто послал меня к вам.
      – А кто послал тебя ко мне?
      – Вот этого я не могу сказать.
      – И все же ты скажешь.
      – Ой-ой-ой! Святая дева! Я позову на помощь, я закричу.
      – А я тебя убью.
      Монах завопил. На острие шпаги адвоката показалась капля крови.
      – Его имя, – сказал он.
      – Ах, ей-богу, ничего не поделаешь, – ответил Горанфло, – я держался, сколько мог.
      – Разумеется, твоя честь спасена. Ну, кто тебя послал ко мне?
      – Это...
      Горанфло еще колебался; он никак не мог решиться предать друга.
      – Кончай же, – приказал адвокат, топая ногой.
      – Ей-богу, ничего не поделаешь! Это Шико.
      – Королевский шут?
      – Да, он.
      – А где он сейчас?
      – Я здесь! – раздался голос.
      И на пороге комнаты появился Шико, бледный, серьезный, с обнаженной шпагой в руке.

      Узнав человека, которого он имел все основания считать своим смертельным врагом, мэтр Николя Давид в ужасе отшатнулся.
      Воспользовавшись минутным замешательством адвоката, Горанфло отскочил в сторону, нарушив таким образом прямую линию, соединявшую его горло со шпагой.
      – Ко мне, любимый друг! – завопил он. – Ко мне! На помощь! Спасите! Режут! Меня режут!
      – А, любезный господин Давид! – сказал Шико. – Да неужто это вы?
      – Да, – пробормотал Давид, – да, разумеется, это я.
      – Счастлив вас видеть, – продолжал Шико.
      Затем, повернувшись к монаху, сказал:
      – Мой добрый Горанфло, пока мы полагали, что этот господин при смерти, твое присутствие здесь, как духовника, было необходимо, но теперь, когда выяснилось, что он чувствует себя как нельзя лучше, ему не нужен исповедник, поэтому он сейчас будет иметь дело с дворянином.
      Давид попытался изобразить презрительную улыбку.
      – Да, с дворянином, – подтвердил Шико, – который покажет вам, что он хорошего происхождения. Любезный Горанфло, – сказал гасконец, снова обращаясь к монаху, – сделайте мне одолжение – посторожите на лестничной площадке и последите, чтобы никто не вошел и не помешал нашей беседе; думаю, что она не затянется.
      Горанфло не желал ничего лучшего, чем оказаться вне досягаемости шпаги Николя Давида.
      Поэтому он осторожно описал полукруг, возможно теснее прижимаясь к стене, и, добравшись до двери, легко перепорхнул через порог; за время, проведенное в комнате адвоката, он потерял в весе не менее ста фунтов.
      Шико спокойно закрыл за ним дверь и задвинул засов.
      Давид сначала взирал на эти подготовительные действия со страхом, вызванным неожиданным оборотом событий, однако мало-помалу пришел в себя, вспомнил, что он всеми признанный мастер фехтовального искусства, подумал, что в конечном счете он остался с Шико один на один, и когда гасконец, закрыв дверь за Горанфло, обернулся, адвокат уже стоял, опираясь спиной о спинку кровати, со шпагой в руке и с улыбкой на устах.
      – Оденьтесь, сударь, – сказал Шико, – можете не торопиться. Я не хочу иметь никакого преимущества перед вами. Я знаю, вы знаменитый фехтовальщик и владеете шпагой, как сам Леклерк, но мне это безразлично.
      Давид рассмеялся.
      – Неплохая шутка, – сказал он.
      – Да, – ответил Шико, – во всяком случае, мне она тоже нравится, потому что это я ее сочинил, а вы, человек тонкого вкуса, сейчас еще больше ее оцените. Знаете ли вы, зачем я пришел сюда, к вам, мэтр Николя?
      – За недополученными ударами ремнем, которые я остался вам должен от имени герцога Майеннского в тот день, когда вы так ловко сиганули в окно.
      – Нет, сударь, этим ударам я знаю счет, и, будьте покойны, я верну их тому, кто приказал меня ими наградить. Я пришел сюда за неким генеалогическим древом, которое господин Пьер де Гонди привез из Авиньона, не зная, что он везет, и совсем недавно вручил вам, не зная, что он вручает.
      Давид побледнел.
      – Какое еще генеалогическое древо?
      – Древо герцогов де Гизов, которые, как вы знаете, нисходят по прямой линии от Карла Великого.
      – Ага! – сказал Давид. – Значит, вы к тому же и шпион, сударь? А я-то вас принимал только за шута.
      – С вашего дозволения, милостивый государь, в этом деле я буду и тем и другим: как шпион, я приведу вас на виселицу, и вас вздернут, а как шут – буду смеяться над этой церемонией.
      – Меня вздернут!
      – «Высоко и сразу», сударь. Надеюсь, вы не претендуете на обезглавливание, это привилегия дворянского сословия.
      – И как вы этого думаете добиться?
      – О, весьма простым способом. Я расскажу правду, вот и все. Не скрою от вас, милостивый государь, что я присутствовал в прошлом месяце на семейном тайном совете, который держали в монастыре Святой Женевьевы их сиятельства герцоги де Гизы и госпожа де Монпансье.
      – Вы?
      – Да, я квартировал в исповедальне напротив той, которую занимали вы; в этих коробках крайне неудобно, не правда ли? А мне пришлось еще хуже, чем вам, потому что я не мог вылезти, пока не кончится все действо, а оно чрезвычайно затянулось. Таким образом, я присутствовал на выступлениях господина де Монсоро, Ла Юрьера и какого-то монаха, имени его я не могу вспомнить, но он показался мне весьма красноречивым. Затем я видел коронование герцога Анжуйского, оно было не столь занимательным. Но зато последняя маленькая пьеска оказалась чрезвычайно забавной. Играли комедию «Генеалогическое древо Лотарингских принцев», с добавлениями и исправлениями мэтра Николя Давида. Это была пресмешная штучка, ей не хватало только разрешения его святейшества.
      – А! Стало быть, вы знаете о генеалогическом древе, – сказал Давид, с трудом сдерживаясь и кусая себе губы от злости.
      – Да, – сказал Шико, – и нахожу его весьма и весьма остроумно придуманным, особливо в части, относящейся к салическому закону. Только ведь для вас это большая беда – обладать столь незаурядным умом и талантом; ведь у нас выдающихся людей принято попросту вешать. Вы оказались столь хитроумным человеком, что я проникся к вам живейшим интересом. «Как? – сказал я себе. – Неужели я позволю вздернуть на виселицу бравого господина Давида, искуснейшего учителя фехтования, первоклассного адвоката, одного из моих добрых друзей, наконец, когда я могу не только спасти его от петли, но и устроить судьбу этого славного адвоката, этого прекрасного учителя, этого превосходного друга, первого человека, который позволил мне измерить глубины моего сердца, взяв за мерку мою спину. Нет, этого не будет». И, услышав, что вы собираетесь путешествовать, – а меня в Париже ничто не удерживало, – я и решил путешествовать вместе с вами, то есть вслед за вами. Вы выехали через Бурдельские ворота, не так ли? Я следил за вами, а вы меня не видели, и неудивительно, я был хорошо спрятан. С этого дня я следовал за вами, терял вас из виду, снова находил, – словом, вы мне стоили немалых трудов, могу вас уверить. Наконец мы прибыли в Лион. Я говорю «мы», потому что час спустя после вас я остановился в той же самой гостинице, где остановились вы, и не только в той же самой гостинице, но и в комнате, смежной с вашей. Меня отделяла от вас только простая перегородка. Вам должно быть понятно, что я проделал путь из Парижа в Лион, не спуская с вас глаз, не для того, чтобы здесь, в Лионе, потерять вас из виду. Нет, я провертел в стене маленькую дырочку, через которую мог изучать вас сколько душе угодно, и, признаюсь, в течение дня не раз позволял себе это удовольствие. И вот вы заболели. Хозяин хотел выставить вас за дверь, а вы назначили здесь, в гостинице «Под знаком креста», свидание господину де Гонди; вы боялись, что в другом месте он вас не найдет или, во всяком случае, потеряет время на поиски. Ваша болезнь была притворной и обманула меня только наполовину, но поскольку я должен был предусмотреть все возможности, даже ту, что вы действительно больны, и поскольку мы все смертны – истина, в которой я сейчас попытаюсь вас убедить, – я подослал к вам моего молодца монаха, моего друга, моего товарища, чтобы уговорить вас исповедаться и привести к покаянию. Но вы, нераскаянный грешник, вы пытались проткнуть ему горло рапирой, забыв евангельское изречение: «Подъявший меч от меча и погибнет». И тут, любезный господин Давид, появляюсь я и говорю вам: «Мы с вами старые знакомцы, давние друзья; давайте уладим наши маленькие разногласия по обоюдному соглашению». Ну что же, сейчас, когда вы все знаете, скажите – вы согласны договориться?
      – Смотря на чем.
      – На том, что все будет сделано, как если бы вы действительно были больны и брат Горанфло вас исповедал, а вы вручили ему бумаги, которые он от вас требовал. Тогда бы я вас простил и даже от всего сердца прочитал бы за вас «In manus». Я не стану требовать от живого больше, чем от мертвого, и мне остается обратиться к вам с такими словами: господин Давид, вы во всем преуспели: и в фехтовании, и в искусстве верховой езды, и в крючкотворстве, и в добывании больших кошельков для широких карманов, вы собрали в себе все таланты. Жаль, если такой человек бесследно исчезнет с лица земли, где ему уготована блестящая карьера. Итак, господин Давид, не ввязывайтесь больше в заговоры, доверьтесь мне, порвите с Гизами, отдайте мне ваши бумаги, и, слово дворянина, я помирю вас с королем.
      – Ну а если я их не отдам? – поинтересовался Николя Давид.
      – Ах, если вы их не отдадите, тогда другое дело. Слово дворянина, я вас убью! Это вам тоже кажется забавным, любезный господин Давид?
      – Все более и более, – ответил адвокат, любовно поглаживая свою шпагу.
      – Но если вы мне их отдадите, – продолжал Шико, – все будет забыто. Может быть, вы не верите мне, господин Давид, так как вы по природе своей человек недоверчивый и думаете, что злоба въелась в мое сердце, как ржавчина в железо. Нет, я вас ненавижу, это верно, но герцога Майеннского я ненавижу больше, чем вас. Помогите мне погубить герцога, и я вас спасу. Впрочем, если угодно, я могу добавить еще несколько слов, которым вы не поверите, ведь вы никого не любите, за исключением самого себя. Дело в том, что я люблю короля, каким бы глупцом, распутником, выродком он ни был; король приютил меня, защитил меня от вашего мясника Майенна, способного ночью на Луврской площади во главе пятнадцати разбойников напасть на одного человека и убить его, я говорю о несчастном Сен-Мегрене. Вы не были среди его палачей? Нет? Тем лучше, я так и думал, что не были, а теперь я в этом уверен. Я хочу одного – пусть он царствует спокойно, мой бедный король Генрих, а с Майеннами и с генеалогическим древом Николя Давида это невозможно. Передайте же мне эту генеалогию, и, клянусь честью, я замолчу ваше имя и устрою вашу судьбу.