Граф де Монсоро ждал Сен-Люка со шпагой в руках, выстукивая ногой яростный вызов.
      – Ты готов? – спросил граф.
      – Кстати, – сказал Сен-Люк, – вы выбрали себе совсем недурное место: спиной к солнцу. Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь.
      Монсоро повернулся на четверть оборота.
      – Отлично, – сказал Сен-Люк, – так мне будет хорошо видно, что я делаю.
      – Не щади меня, – сказал Монсоро, – я буду драться насмерть.
      – Вот как? – сказал Сен-Люк. – Стало быть, вы обязательно хотите меня убить?
      – Хочу ли я? О! Да... я хочу!
      – Человек предполагает, а бог располагает, – заметил Сен-Люк, в свою очередь обнажая шпагу.
      – Ты говоришь...
      – Я говорю... Поглядите повнимательней на эти вот маки и одуванчики.
      – Ну?
      – Ну так вот, я говорю, что уложу вас прямо на них.
      И, продолжая смеяться, Сен-Люк встал в позицию. Монсоро неистово бросился на него и с невероятным проворством нанес Сен-Люку два или три удара, которые тот отбил с не меньшей ловкостью.
      – Клянусь богом, господин де Монсоро, – сказал Сен-Люк, продолжая фехтовать с противником, – вы недурно владеете шпагой, и всякий другой, кроме меня или Бюсси, был бы убит на месте вашим последним отводом.
      Монсоро понял, с каким человеком он имеет дело, и побледнел.
      – Вы, должно быть, удивлены, – прибавил Сен-Люк, – что я так сносно управляюсь со шпагой. Дело в том, что король – он, как вам известно, очень меня любит – взял на себя труд давать мне уроки и, среди прочего, научил меня удару, который я вам сейчас покажу. Я говорю все это затем, чтобы вы имели удовольствие, если вдруг я убью вас этим ударом, знать, что вас убили ударом, преподанным королем. Вам это будет весьма лестно.
      – Вы ужасно остроумны, сударь, – сказал выведенный из себя Монсоро, делая выпад правой ногой, чтобы нанести прямой удар, способный проткнуть насквозь стену.
      – Проклятие! Стараюсь, как могу, – скромно ответил Сен-Люк, отскакивая в сторону.
      Этим движением он вынудил своего противника сделать полувольт и повернуться лицом прямо к солнцу.
      – Ага! – сказал Сен-Люк. – Вот вы уже и там, где мне хотелось вас видеть, прежде чем я увижу вас там, куда хочу вас уложить. Недурно я выполнил этот прием, верно? Право же, я доволен, очень доволен! Только что вы имели всего пятьдесят шансов из ста быть убитым, а сейчас у вас их девяносто девять.
      И со стремительной силой и ожесточением, которых не знал за ним Монсоро и которых никто не заподозрил бы в этом изнеженном молодом человеке, Сен-Люк нанес главному ловчему, не останавливаясь, один за другим пять ударов. Монсоро, ошеломленный этим ураганом из свиста и молний, отбил их. Шестой удар был ударом прим; он состоял из двойной финты, парады и рипоста. Первую половину этого удара графу помешало увидеть солнце, а вторую он не смог увидеть потому, что шпага Сен-Люка вошла в его грудь по самую рукоятку.
      Какое-то мгновение Монсоро еще продолжал стоять, словно подрубленный дуб, ждущий лишь легкого дуновения, чтобы понять, в какую сторону ему падать.
      – Вот и все, – сказал Сен-Люк. – Теперь у вас все сто шансов. И вот что, заметьте, сударь: вы упадете как раз на те маки и одуванчики, которые я имел честь вам показать.
      Силы оставили графа. Его пальцы разжались, глаза затуманились. Он подогнул колени и рухнул на маки, смешав с их пурпуром багрянец своей крови.
      Сен-Люк спокойно вытер шпагу и стоял, наблюдая за сменой оттенков, которая постепенно превращает лицо агонизирующего человека в маску трупа.
      – А! Вы убили меня, сударь, – сказал Монсоро.
      – Я старался убить вас, – ответил Сен-Люк, – но теперь, когда вы лежите тут и вот-вот испустите дух, черт меня побери, если мне не досадно, что я сделал это. Теперь я испытываю к вам глубокое уважение, сударь. Вы ужасно ревнивы, оно верно, но вы храбрый человек.
      И, весьма довольный своей надгробной речью, Сен-Люк опустился на колено возле Монсоро и сказал ему:
      – Нет ли у вас какого-нибудь последнего желания, сударь? Слово дворянина – оно будет исполнено. Обычно, по себе знаю, когда ты ранен, испытываешь жажду. Может быть, вы хотите пить? Я пойду за водой.
      Монсоро не отвечал.
      Он повернулся лицом к земле и, хватая зубами траву, бился в луже собственной крови.
      – Бедняга! – сказал Сен-Люк, вставая. – О! Дружба, дружба, ты очень требовательное божество.
      Монсоро с трудом приоткрыл один глаз, попытался приподнять голову и с леденящим душу стоном вновь уронил ее на землю.
      – Ну что ж, он мертв, – произнес Сен-Люк. – Забудем о нем... Легко сказать: забудем... Как ни говори, а я убил человека. Не скажешь, что я даром терял время в Анжу.
      И он тут же перелез через стену и парком вернулся в замок.
      Первым человеком, которого он увидел там, была Диана. Она беседовала с подругой.
      «Как к лицу ей будет траур», – подумал Сен-Люк.
      Потом, подойдя к очаровательной группе, составленной двумя молодыми женщинами, он сказал:
      – Простите, любезная дама, но мне совершенно необходимо сказать пару слов госпоже де Сен-Люк.
      – Пожалуйста, дорогой гость, пожалуйста, – ответила госпожа де Монсоро. – Я пойду к отцу в библиотеку. Когда ты поговоришь с господином де Сен-Люком, – добавила она, обращаясь к подруге, – приходи, я буду там.
      – Да, обязательно, – сказала Жанна.
      И Диана с улыбкой удалилась, помахав ей рукой.
      Супруги остались одни.
      – В чем дело? – спросила Жанна с самым веселым выражением на лице. – У вас мрачный вид, дорогой супруг!
      – Еще бы! – ответил Сен-Люк.
      – А что произошло?
      – Э! Боже мой! Несчастный случай.
      – С вами? – испугалась Жанна.
      – Не совсем со мной, но с человеком, который находился возле меня.
      – С кем же?
      – С тем, с кем я прогуливался.
      – С господином де Монсоро?
      – Увы, да! Бедный, дорогой граф!
      – Так что же с ним случилось?
      – Я полагаю, что он умер.
      – Умер? – воскликнула Жанна с вполне понятным волнением. – Умер!
      – Вот именно.
      – Да ведь он только что был здесь, говорил, смотрел!..
      – Э! В этом как раз и причина его смерти: он слишком много смотрел и в особенности слишком много говорил.
      – Сен-Люк, друг мой, – сказала молодая женщина, схватив мужа за руки.
      – Что?
      – Вы от меня ничего не скрываете?
      – Я? Ничего решительно, клянусь вам. Не скрываю даже места, где он умер.
      – А где он умер?
      – Там, за стеной, на той самой полянке, где наш друг Бюсси имел обыкновение привязывать своего коня.
      – Это вы его убили, Сен-Люк?
      – Проклятие! А кто же еще? Нас было только двое, я возвращаюсь живой и говорю вам, что он мертв: нетрудно отгадать, кто из нас двоих кого убил.
      – Несчастный вы человек!
      – Ах, дорогая моя! – сказал Сен-Люк. – Он меня на это вызвал: оскорбил меня, первый обнажил шпагу.
      – Это ужасно! Это ужасно! Бедный граф!
      – Вот, вот, – сказал Сен-Люк, – я так и знал. Увидите, через неделю его будут называть: «Святой Монсоро».
      – Но вам нельзя оставаться здесь! – вскричала Жанна. – Вы не можете больше жить под крышей дома того человека, которого вы убили.
      – Это самое я только что и сказал себе и потому поспешил к вам, моя дорогая, просить вас подготовиться к отъезду.
      – Но вас-то он, по крайней мере, не ранил?
      – Наконец-то! Вот вопрос, который, хотя и задан с некоторым запозданием, все же примиряет меня с вами! Нет, я совершенно невредим.
      – Стало быть, мы уезжаем?
      – И чем скорее, тем лучше, так как вы понимаете; с минуты на минуту несчастье может открыться.
      – Какое несчастье? – вскрикнула госпожа де Сен-Люк, возвращаясь вспять в своих мыслях, как иной раз возвращаются назад по своим шагам.
      – Ах! – вздохнул Сен-Люк.
      – Но я подумала, – сказала Жанна, – ведь теперь госпожа де Монсоро – вдова.
      – То же самое говорил себе я.
      – После того как убили его?
      – Нет, до того.
      – Что ж, пока я пойду предупредить ее...
      – Щадите ее чувства, дорогой друг!
      – Бессовестный! Пока я пойду предупредить ее, оседлайте коней: сами оседлайте, как для прогулки.
      – Замечательная мысль! Хорошо, если у вас их будет побольше, дорогая моя, потому что, должен вам признаться, у меня уже голова идет кругом.
      – Но куда мы поедем?
      – В Париж.
      – В Париж! А король?
      – Король, наверное, уже все забыл. Произошло столько событий с тех пор, как мы с ним виделись, и, кроме того, если будет война, что вероятно, мое место возле него.
      – Хорошо. Значит, мы едем в Париж?
      – Да. Но сначала мне нужны перо и чернила.
      – Кому вы собираетесь писать?
      – Бюсси. Вы понимаете, что я не могу покинуть Анжу, не сказав ему, почему я уезжаю.
      – Это верно. Все, что нужно для письма, вы найдете в моей комнате.
      Сен-Люк тотчас же туда поднялся и рукой, которая, какой бы твердой она у него ни была, все же слегка дрожала, торопливо набросал следующие строки:

      «Дорогой друг!
      Вы узнаете из уст молвы о несчастье, которое приключилось с господином де Монсоро. Мы с ним поспорили на старой лесосеке о причинах и следствиях разрушения стен и о том, следует ли лошадям самим находить дорогу. В разгар этого спора господин де Монсоро упал на маки и одуванчики, и столь неловко, что тут же на месте умер.
      Ваш друг навеки
      Сен-Люк.

      Р.S. Так как все это в первую минуту может показаться вам несколько неправдоподобным, добавлю, что, когда произошло это несчастье, мы оба держали в руках шпаги.
      Я немедленно уезжаю в Париж засвидетельствовать мое почтение королю. В Анжу, после того, что случилось, я не чувствую себя в полной безопасности».

      Десять минут спустя один из слуг барона уже скакал с этим письмом в Анжер, в то время как господин и госпожа де Сен-Люк, в полном одиночестве, покидали замок через потайные ворота, выходившие на самую кратчайшую дорогу к Парижу. Они оставили Диану в слезах и в особенности в большом затруднении, как рассказать барону грустную историю этой дуэли.
      Когда Сен-Люк проезжал мимо, Диана отвела глаза в сторону.
      – Вот и оказывай после этого услуги своим друзьям, – сказал тот жене. – Нет, решительно, все люди неблагодарны, только один я способен на признательность.

      В тот самый час, когда граф де Монсоро упал, сраженный шпагой Сен-Люка, у ворот Анжера, закрытых, как известно, на все запоры, протрубили разом четыре трубы.
      Предупрежденная заранее стража подняла флаг и откликнулась такой же симфонией.
      Это подъехала к городу Анжеру Екатерина Медичи, в сопровождении достаточно внушительной свиты.
      Тотчас же дали знать Бюсси. Тот встал с постели и отправился к принцу, который немедленно улегся в постель.
      Арии, исполненные трубачами королевы, были, разумеется, прекрасными ариями, но не обладали могуществом тех, которые разрушили стены Иерихона,  – ворота Анжера не отворились.
      Екатерина выглянула из кареты, чтобы показаться часовым, надеясь, что ее царственный облик произведет большее впечатление, чем звуки труб.
      Анжерские ополченцы, увидев королеву, приветствовали ее, и даже весьма учтиво, но ворота остались закрытыми.
      Екатерина послала к воротам одного из своих приближенных. Его там осыпали любезностями.
      Но когда он потребовал открыть ворота королеве-матери, настаивая, чтобы ее величество была принята с почестями, ему ответили, что Анжер – военная крепость и поэтому ворота его не могут быть открыты без соблюдения некоторых обязательных формальностей.
      Весьма уязвленный полученным ответом, посланец вернулся к своей повелительнице, и тогда Екатерина произнесла те слова, во всем их горьком и глубоком значении, которые позже несколько видоизменил, соответственно возросшему могуществу королевской власти, Людовик XIV.
      – Я жду! – прошептала она.
      И придворные, окружавшие ее карету, содрогнулись.
      Наконец Бюсси, который около получаса наставлял герцога и придумывал для него сотни государственных соображений, одно другого неоспоримее, принял решение.
      Он приказал покрыть коня нарядной попоной, выбрал пять дворян, наиболее неприятных королеве-матери, и во главе их отправился парадным аллюром навстречу ее королевскому величеству.
      Екатерина начала уже чувствовать усталость, но не от ожидания, а от размышлений над тем, как она отомстит людям, которые посмели нанести ей такое оскорбление.
      Она вспомнила арабскую сказку о заточенном в медном кувшине злом духе. В первые десять лет своего пленения он обещал озолотить того, кто его освободит, а затем, обозленный ожиданием, поклялся убить неосторожного, который откроет крышку кувшина.
      С Екатериной произошло то же самое. Сначала она обещала себе осыпать милостями тех дворян, что поспешат ей навстречу.
      Затем она дала зарок обрушить свой гнев на первого, кто явится к ней.
      Расфранченный Бюсси подъехал к воротам и стал приглядываться, словно ночной часовой, который не столько смотрит, сколько слушает.
      – Кто идет? – крикнул он.
      Екатерина ожидала по меньшей мере коленопреклонения. Один из дворян ее свиты посмотрел на королеву, как бы спрашивая распоряжений.
      – Подъедьте, – сказала она. – Подъедьте еще раз к воротам. Кричат: «Кто идет?» Надо ответить им, сударь, это формальность...
      Придворный подъехал к самым остриям подъемной решетки.
      – Ее величество королева-мать прибыла навестить добрый город Анжер, – сказал он.
      – Прекрасно, сударь, – отвечал Бюсси. – Соизвольте повернуть налево. Примерно шагах в восьмидесяти отсюда вы увидите потайной вход.
      – Потайной вход! – воскликнул придворный. – Маленькая дверца для ее королевского величества!
      Но слушать его было уже некому – Бюсси ускакал.
      Вместе со своими друзьями, которые посмеивались втихомолку, он направился к тому месту, где, согласно его указаниям, должна была выйти из кареты вдовствующая королева.
      – Вы слышали, ваше величество? – спросил придворный. – Потайной вход!
      – О да, сударь, я слышала. Войдемте там, раз так полагается.
      И молния, сверкнувшая в ее взгляде, заставила побледнеть неловкого, который невольно подчеркнул, что его повелительнице нанесено оскорбление.
      Кортеж повернул налево, и маленькая потайная дверь отворилась.
      Из нее вышел Бюсси с обнаженной шпагой в руке и почтительно склонился перед Екатериной. Вокруг него мели своими перьями землю шляпы его спутников.
      – Добро пожаловать в Анжер, ваше величество, – сказал он.
      Рядом с Бюсси стояли барабанщики, но в барабаны они не били, и алебардщики, но они не взяли свое оружие «на караул». Королева вышла из кареты и, опираясь на руку придворного, направилась к маленькой двери, обронив в ответ всего лишь:
      – Благодарю, господин де Бюсси.
      Этими словами она подвела итог размышлениям, для которых ей предоставили время.
      Екатерина шла, высоко подняв голову.
      Но Бюсси вдруг обогнал ее и преградил ей путь рукой.
      – Будьте осторожны, сударыня, дверь очень низкая, ваше величество может ушибиться.
      – Так что же мне делать? – сказала королева. – Нагнуться? Я впервые вхожу в город подобным образом.
      Слова эти, произнесенные совершенно естественным тоном, для опытных придворных имели такой смысл, глубину и значение, которые заставили призадуматься не одного из присутствовавших, и даже сам Бюсси закусил ус и отвел взгляд.
      – Ты слишком далеко зашел, – шепнул ему на ухо Ливаро.
      – Ба! Оставь! – ответил Бюсси. – Это еще не все.
      Карету ее величества с помощью блоков перенесли через стену, и Екатерина снова в ней устроилась, чтобы следовать во дворец. Бюсси и его друзья, на конях, ехали по обе стороны кареты.
      – А мой сын? – спросила вдруг Екатерина. – Я не вижу моего сына, герцога Анжуйского!
      Она хотела удержать эти слова, но они вырвались у нее в приступе неодолимого гнева. Отсутствие Франсуа в подобный момент было пределом оскорбления.
      – Монсеньор болен, государыня, он лежит в постели. Ваше величество может не сомневаться, что, не будь этого, его высочество поспешил бы сам отдать вам почести у ворот своего города.
      На этот раз Екатерина была просто величественна в своем лицемерии.
      – Болен! Бедное дитя! Болен! – вскричала она. – Ах, господа, поторопимся же... Хорошо ли за ним ухаживают хотя бы?
      – Мы делаем все, что в наших силах, – сказал Бюсси, глядя на нее с удивлением и словно пытаясь разобраться, действительно ли в этой женщине говорит мать.
      – Знает ли он, что я здесь? – продолжала Екатерина после паузы, которую она с толком использовала, чтобы произвести смотр всем спутникам Бюсси.
      – Разумеется, ваше величество, разумеется.
      Екатерина поджала губы.
      – Должно быть, он очень страдает, – сказала она сочувственно.
      – Неимоверно, – ответил Бюсси. – Его высочество подвержен таким внезапным приступам недомогания.
      – Значит, это внезапное недомогание, господин де Бюсси?
      – Бог мой! Конечно, ваше величество.
      Так они прибыли ко дворцу. Вдоль пути движения кареты шпалерами стояли толпы народа.
      Бюсси поспешил вперед, взбежал по лестнице и, запыхавшийся, возбужденный, вошел к герцогу.
      – Она здесь, – сказал Бюсси. – Берегитесь!
      – Рассержена?
      – Вне себя.
      – Выражает недовольство?
      – О нет! Гораздо хуже: улыбается.
      – А народ?
      – Народ хранит молчание. Он смотрит на эту женщину с немым ужасом: он ее не знает, но угадывает, какая она.
      – А она?
      – Она посылает воздушные поцелуи и кусает себе кончики пальцев при этом.
      – Дьявол!
      – Да, монсеньор, как раз то же самое и мне пришло в голову. Это дьявол. Будьте осмотрительны!
      – Мы сохраняем состояние войны, не так ли?
      – Клянусь богом! Запрашивайте сто, чтобы получить десять; впрочем, у нее вы больше пяти не вырвете.
      – Ба! Так, значит, ты меня считаешь совсем бессильным?.. Вы все здесь? Почему Монсоро еще не вернулся? – произнес герцог.
      – Он, наверное, в Меридоре... О! Мы прекрасно обойдемся и без него!
      – Ее величество королева-мать! – провозгласил лакей с порога двери.
      И тотчас же показалась Екатерина, бледная и, по своему обыкновению, вся в черном.
      Герцог Анжуйский сделал движение, чтобы встать.
      Но Екатерина с живостью, которой нельзя было заподозрить в этом изношенном годами теле, бросилась в объятия сына и покрыла его поцелуями.
      «Она его задушит, – подумал Бюсси. – Да это настоящие поцелуи, клянусь смертью Христовой!»
      Она сделала больше – она заплакала.
      – Нам надо остерегаться, – сказал Антрагэ Рибейраку, – каждая слеза будет оплачена бочкой крови.
      Покончив с поцелуями и слезами, Екатерина села у изголовья герцога. Бюсси сделал знак, и присутствующие удалились. Сам же он, словно у себя дома, прислонился спиной к колонне кровати и стал спокойно ждать.
      – Не могли бы вы позаботиться о моих бедных людях, дорогой господин де Бюсси? – сказала вдруг Екатерина. – Ведь после нашего сына вы хозяин дома и наш самый дорогой друг, не правда ли? Я прошу вас оказать мне эту любезность.
      Выбора не было.
      «Попался!» – подумал Бюсси.
      – Счастлив служить вашему величеству, государыня, – сказал он. – Я удаляюсь. Погоди! – прошептал он. – Это тебе не Лувр, ты не знаешь здесь всех дверей, я еще вернусь.
      И молодой человек вышел, не сумев даже подать герцогу знак. Екатерина опасалась, что Бюсси это сделает, и ни на секунду не спускала с него глаз.
      Прежде всего она попыталась выяснить, действительно ли ее сын болен или только притворяется больным.
      На этом должна была строиться вся ее дальнейшая дипломатия.
      Но Франсуа, достойный сын своей матери, великолепно играл свою роль.
      Она заплакала – он затрясся в лихорадке.
      Введенная в заблуждение Екатерина сочла его больным и даже понадеялась, что болезнь поможет ей подчинить своему влиянию разум, ослабленный страданиями тела.
      Она обволокла герцога нежностью, снова расцеловала его, снова заплакала, да так, что он удивился и спросил о причине ее слез.
      – Вам грозила такая большая опасность, сын мой, – отвечала она.
      – Когда я бежал из Лувра, матушка?
      – О! Нет, после того, как вы бежали.
      – Что вы имеете в виду?
      – Те, кто помогал вам при этом злополучном бегстве...
      – Что же они?
      – Они ваши злейшие враги...
      «Ничего не знает, – подумал принц, – но хотела бы разузнать».
      – Король Наваррский! – сказала Екатерина без обиняков. – Вечный бич нашего рода... Узнаю его!
      «Знает», – сказал себе Франсуа.
      – Поверите ли вы мне, если я скажу, что он этим хвастает и считает, что он один остался в выигрыше?
      – Все это не так, – возразил герцог, – вас обманывают, матушка.
      – Почему?
      – Потому что он не имел никакого касательства к моему побегу, а если бы и имел, то все равно: сейчас я в безопасности, как вы видите. А с королем Наваррским я уже два года не встречался, матушка.
      – Я подразумеваю не только эту опасность, сын мой, – сказала Екатерина, чувствуя, что удар не попал в цель.
      – Что же еще, матушка? – спросил герцог, то и дело поглядывая на гобеленовые драпировки на стене алькова за спиной Екатерины, время от времени начинавшие колыхаться.
      Екатерина наклонилась к сыну и, постаравшись придать своему голосу испуганный тон, произнесла:
      – Королевский гнев! Этот страшный гнев, угрожающий вам.
      – Со второй опасностью дело обстоит так же, как с первой, государыня: мой брат, король, – в жестоком гневе, охотно верю, но я – в безопасности.
      – Вы так полагаете? – сказала Екатерина с выражением, способным внушить страх самому смелому.
      Драпировки заколыхались.
      – Я в этом уверен, – ответил герцог, – и вы сами своим приездом сюда, милая матушка, подтверждаете мою правоту.
      – Почему же? – спросила Екатерина, встревоженная его спокойствием.
      – Потому что, – продолжал Франсуа, после очередного взгляда на драпировки, – если бы вам поручили передать мне только эти угрозы, вы бы не поехали сюда, да и король в подобном случае не решился бы отдать в мои руки такого заложника, как ваше величество.
      Испуганная Екатерина подняла голову.
      – Заложник?! Я?! – воскликнула она.
      – Самый святой и почитаемый из всех, – ответил с улыбкой герцог и поцеловал руку Екатерины, не преминув бросить ликующий взгляд на драпировки.
      Екатерина бессильно уронила руки. Она не могла догадаться, что Бюсси из потайной двери следил за своим господином и с самого начала разговора поддерживал его в трудных случаях взглядом, сообщая ему, при каждом его колебании, мужество и бодрость духа.
      – Сын мой, – сказала она наконец, – вы совершенно правы: я прибыла к вам как посланница мира.
      – Я вас слушаю, матушка, – сказал Франсуа, – и вам известно, с каким почтением. Мне кажется, мы начинаем понимать друг друга.

      В этой первой части разговора преимущество оказалось совершенно очевидно не на стороне Екатерины.
      Подобная неудача была для королевы-матери настолько непредвиденной и особенно настолько непривычной, что она задавалась вопросом, действительно ли ее сын так решительно настроен, как это кажется, когда вдруг одно маленькое событие изменило положение вещей.
      История знает сражения, которые, будучи на три четверти проигранными, вдруг оказались выигранными из-за перемены ветра и vice versa; два примера тому – Маренго и Ватерлоо.
      Одна песчинка способна нарушить ход самой мощной машины.
      Бюсси стоял, как мы уже знаем, в потайном коридоре, выходившем в спальню герцога Анжуйского, и расположился так, что был виден только принцу. Из своего укрытия Бюсси высовывал голову через щель между драпировками в те моменты, которые считал самыми опасными для дела.
      А его делом, как вы понимаете, была война любой ценой: необходимо было задержаться в Анжу на все то время, пока в Анжу будет оставаться граф де Монсоро, надо было наблюдать за мужем и навещать жену.
      Эта чрезвычайно простая политика тем не менее весьма усложняла политику Франции: большие следствия вытекают из малых причин.
      Бюсси с помощью энергичных подмигиваний, яростных гримас, шутовских жестов, свирепого насупливания бровей, наконец, понуждал своего господина к стойкости. Герцог, боявшийся Бюсси, подчинился ему и, как мы видели, действительно держался чрезвычайно стойко.
      Екатерина потерпела поражение на всех направлениях и мечтала уже только о достойном отступлении, когда небольшое происшествие, почти такое же неожиданное, как упорство герцога Анжуйского, выручило ее. Внезапно, в самый разгар беседы матери с сыном, в момент наиболее ожесточенного сопротивления герцога Анжуйского, Бюсси почувствовал, что кто-то дергает его за край плаща.
      Желая не упустить ни слова из разговора, он не обернулся, а протянул руку назад и обнаружил чьи-то пальцы. Передвигаясь по пальцам, он обнаружил руку, за рукой – плечо, а за плечом – человека.
      Тогда, сообразив, что дело стоит того, он обернулся.
      Этим человеком был Реми.
      Бюсси хотел заговорить, но Реми приложил палец к губам, после чего тихонько увлек своего господина в соседнюю комнату.
      – Что случилось, Реми? – спросил граф в сильном нетерпении. – Почему ты меня беспокоишь в такую минуту?
      – Письмо, – шепнул Реми.
      – Черт бы тебя побрал! Из-за какого-то письма ты отрываешь меня от важнейшего разговора, который я вел с монсеньором герцогом Анжуйским.
      Эта вспышка гнева, по всей видимости, отнюдь не обескуражила Реми.
      – Есть письма – и письма, – сказал он.
      «Он прав», – подумал Бюсси.
      – Откуда это письмо?
      – Из Меридора.
      – О! – живо воскликнул Бюсси. – Из Меридора! Благодарю, мой милый Реми, благодарю!
      – Значит, вы больше не считаете, что я допустил ошибку?
      – Разве ты когда-нибудь можешь ошибиться? Где письмо?
      – Оно потому и показалось мне особо важным, что посланец желает передать его вам в собственные руки.
      – И правильно. Он здесь?
      – Да.
      – Приведи его.
      Реми отворил одну из дверей и сделал знак человеку, по виду конюху, войти.
      – Вот господин де Бюсси, – сказал он, указывая на графа.
      – Давай письмо. Я тот, кого ты искал, – сказал Бюсси.
      И вручил посланцу полупистоль.
      – О! Я вас хорошо знаю, – ответил конюх, протягивая ему письмо.
      – Это она его тебе дала?
      – Не она, он.
      – Кто он? – с живостью спросил Бюсси, разглядывая почерк.
      – Господин де Сен-Люк.
      – А!
      Бюсси слегка побледнел, потому что при слове «он» решил, что речь идет не о жене, а о муже, а господин де Монсоро имел это свойство – заставлять бледнеть Бюсси всякий раз, как Бюсси о нем вспоминал.
      Молодой человек отвернулся, чтобы прочесть письмо и скрыть при чтении то волнение, которое боится выдать каждый, кто получает важное послание, если он не Цезарь Борджа, не Макиавелли, не Екатерина Медичи и не дьявол.
      И бедняга Бюсси поступил правильно, потому что, едва он пробежал глазами известное нам письмо, как кровь прихлынула к его мозгу, прилила к глазам, словно разбушевавшееся море. Из бледного он сделался пурпурно-красным, постоял мгновение как оглушенный и, чувствуя, что вот-вот упадет, был вынужден опуститься в кресло возле окна.
      – Ступай, – сказал Реми конюху, удивленному действием, которое оказало принесенное им письмо. И подтолкнул его в спину. Конюх поспешно скрылся. Он решил, что принес плохую весть, и испугался, как бы у него не отобрали назад полупистоль.
      Реми подошел к графу и потряс его за руку.
      – Смерть Христова! – воскликнул он. – Отвечайте мне немедленно, иначе, клянусь святым Эскулапом, я пущу вам кровь из всех четырех конечностей.
      Бюсси встал. Он больше не был ни красным, ни оглушенным, он был мрачным.
      – Погляди, – сказал он, – что сделал ради меня Сен-Люк.
      И протянул Реми письмо. Реми жадно прочел его.
      – Что ж, – заметил он, – мне кажется, все прекрасно и господин де Сен-Люк галантный человек. Да здравствуют умные люди, умеющие отправить душу в чистилище! Оттуда ей уже нет возврата!
      – Невероятно! – пробормотал Бюсси.
      – Конечно, невероятно, но это ничего не меняет. Наши дела теперь обстоят так: через девять месяцев у меня будет пациенткой некая графиня де Бюсси. Смерть Христова! Не беспокойтесь, я принимаю роды, как Амбруаз Паре.
      – Да, – сказал Бюсси. – Она будет моей женой.
      – Мне кажется, – отвечал Реми, – что для этого не так уж много придется сделать, ибо она уже была больше вашей женой, чем женой своего мужа.
      – Монсоро мертв!
      – Мертв! – повторил Одуэн. – Это написано пером.
      – О! Мне кажется, что я сплю, Реми. Как! Я не увижу больше этого подобия привидения, всегда готового встать между мною и счастьем? Реми, мы заблуждаемся.
      – Нет, мы ни чуточки не заблуждаемся. Перечтите письмо, смерть Христова! Упал на маки, видите, да так неловко, что тут же и умер. Я уже замечал, что падать на маки очень опасно, но до сих пор думал, что это опасно только для женщин.
      – Но в таком случае, – сказал Бюсси, не слушая шуток Реми и следя лишь за одной мыслью, которая вертелась у него в мозгу, – Диане не следует оставаться в Меридоре. Я этого не хочу. Надо, чтобы она отправилась куда-нибудь в другое место, где она сможет все забыть.
      – Я думаю, что для этого вполне подходит Париж, – сказал Одуэн. – В Париже забывают довольно быстро.
      – Ты прав. Она снова поселится в своем домике на улице Турнель, и десять месяцев ее вдовьего траура мы проживем в тени, если только счастье может оставаться в тени, и брак будет для нас всего лишь завтрашним днем сегодняшних радостей.