Выйдя от Сен-Люка, король увидел, что его приказ уже выполнен и весь двор собрался в главной галерее.
      Тогда он осыпал своих друзей кое-какими милостями: сослал в провинцию д’О, д’Эпернона и Шомберга, пригрозил отдать под суд Можирона и Келюса, если они еще раз посмеют напасть на Бюсси, Бюсси пожаловал свою руку для поцелуя, а своего брата Франсуа обнял и долго прижимал к сердцу.
      К королеве он был чрезвычайно внимателен, наговорил ей тьму любезностей, и придворные даже подумали, что за наследником французского престола теперь дело не станет.
      Однако обычный час отхода ко сну приближался, и нетрудно было заметить, что король, елико возможно, оттягивает свой вечерний туалет. Наконец часы в Лувре пробили десять. Генрих медленно обвел глазами придворных; казалось, он раздумывал, кому бы поручить то занятие, от которого уклонился Сен-Люк.
      Шико перехватил его взгляд.
      – Вот так раз! – сказал он со своей обычной бесцеремонностью. – Нынче вечером ты, мне кажется, строишь глазки, Генрих. Может быть, ты ищешь, кому бы преподнести жирное аббатство с десятью тысячами ливров дохода? Сгинь, нечистая сила! А какой лихой приор из меня выйдет! Подавай сюда твое аббатство, сын мой, подари его мне.
      – Сопровождайте меня, Шико, – сказал король. – Доброй ночи, господа. Я иду спать.
      Шико повернулся к придворным, подкрутил усы, принял грациозную позу и, томно закатив глаза, повторил, подражая голосу Генриха:
      – Доброй ночи, господа, доброй ночи. Мы идем спать.
      Придворные закусили губы, король покраснел.
      – Ах да, – спохватился Шико, – а где мой куафер, где мой брадобрей, где мой камердинер – и прежде всего где моя помада?
      – Нет, – возразил король, – ничего этого не будет. Начинается пост, и я приступил к покаянию.
      – Ах, до чего жаль помады, – вздохнул Шико.
      Король и шут вошли в уже знакомую нам королевскую опочивальню.
      – Так вот оно как, Генрих! – сказал Шико. – Стало быть, я в фаворе, не правда ли? Стало быть, без меня не обойдешься? Стало быть, я смазлив, смазливее этого купидона Келюса?
      – Замолчи, шут! – приказал король. – А вы оставьте нас, – обратился он к слугам.
      Слуги повиновались, дверь за ними закрылась, Генрих и Шико остались одни. Шико с удивлением посмотрел на короля.
      – Зачем ты их отослал? – спросил он. – Ведь нас с тобой еще не умастили притираниями. Может, ты хочешь намазать меня собственноручно, своей королевской десницей? Ну что ж! Эта епитимья не хуже любой другой.
      Генрих не отвечал. Они были одни, и два короля, безумец и мудрец, посмотрели в глаза друг другу.
      – Помолимся, – сказал Генрих.
      – Спасибо! Вот удружил! – воскликнул Шико. – Нечего сказать, приятное времяпрепровождение. Если ты за этим меня пригласил, то лучше мне вернуться обратно в ту дурную компанию, в которой я находился. Прощай, сын мой. Доброй ночи.
      – Останьтесь! – приказал король.
      – Ого! – воскликнул Шико, выпрямляясь. – Кажись, мы вырождаемся в тиранию. Ты деспот! Фаларис! Дионисий! Мне здесь надоело. Нынче я целый день по твоей милости обрабатывал плеткой из бычьих жил плечи своих лучших друзей, а пришел вечер – и ты хочешь начать все с начала... Чума меня возьми! Отложим это занятие, Генрих. Нас здесь всего лишь двое, а когда двое дерутся... каждый удар попадает в цель.
      – Замолчите вы, несносный болтун, – прикрикнул на шута король, – и подумайте о своих грехах.
      – Добро! Вот мы и договорились. Ты хочешь, чтобы я каялся? Ты этого от меня хочешь? Ну а в чем мне каяться? В том, что я сделался шутом у монаха? Confiteor... Я раскаиваюсь, mea culpa... Это моя вина, это моя вина, это моя тягчайшая вина!
      – Не богохульствуй, жалкий грешник, не богохульствуй, – сказал король.
      – Ах так! – воскликнул Шико. – Пусть лучше меня посадят в клетку со львами или с обезьянами, лишь бы не оставаться здесь, взаперти с королем-маньяком. Прощай, Генрих! Я ухожу.
      Король схватил ключ от двери.
      – Генрих, у тебя страшный вид, и предупреждаю, если ты меня не выпустишь отсюда, я кликну людей, я буду кричать, я сломаю дверь, я разобью окно. Я!.. Я!..
      – Шико, – печально сказал король, – Шико, друг мой, ты пользуешься моим угнетенным состоянием.
      – А-а, я понимаю, – ответил Шико, – тебе страшно остаться совсем одному, все вы, тираны, такие. Прикажи построить тебе двенадцать комнат, как Дионисий, или двенадцать дворцов, как Тиберий. А пока что возьми мою шпагу и позволь мне забрать с собой ножны от нее. Согласен?
      При слове «страшно» в глазах короля сверкнула молния, затем он поднялся, охваченный какой-то странной дрожью, и зашагал по комнате.
      Во всем теле Генриха чувствовалось такое возбуждение, а лицо его так побледнело, что Шико подумал – уж не заболел ли король на самом деле. С испуганным видом он следил за тем, как Генрих описывает круги по комнате, и наконец сказал ему:
      – Послушай, сын мой, что с тобой стряслось? Поделись своими страхами со мной, с твоим дружком Шико.
      Король остановился перед шутом, глядя ему прямо в глаза.
      – Да, – сказал он, – ты – мой друг, мой единственный друг.
      – Кстати, в аббатстве Балансе пустует место приора, – заметил Шико.
      – Слушай, Шико, ты умеешь хранить тайну?
      – Недостает приора и в аббатстве Питивьер, а там пекут чудесные пироги с жаворонками.
      – Несмотря на твои шутовские выходки, – продолжал король, – ты человек отважный.
      – Тогда зачем мне аббатство, подари мне лучше полк.
      – И даже можешь дать разумный совет.
      – В таком случае не надо мне твоего полка, назначь меня советником. Ах нет, я передумал. Лучше полк или аббатство. Я не хочу быть советником. Тогда мне придется во всем поддакивать королю.
      – Замолчите, Шико, замолчите, час приближается, ужасный час.
      – Что на тебя опять накатило? – спросил Шико.
      – Вы увидите, вы услышите.
      – Что я увижу? Кого услышу?
      – Подождите немного, и вы узнаете все, все, что хотите знать. Подождите.
      – Нет, нет, ни за что на свете я не стану ждать. И какая бешеная блоха укусила твоего батюшку и твою матушку в ту злосчастную ночь, когда им вздумалось тебя зачать?
      – Шико, ты храбрый человек?
      – Да, и горжусь этим. Но я не стану подвергать мою храбрость такому испытанию. Сгинь, нечистая сила! Если король Франции и Польши вопит ночью, да так громко, что во всем Лувре поднимается переполох, то с меня-то что взять? Я человек маленький и могу даже опозорить твою опочивальню. Прощай, Генрих, позови своих капитанов, швейцарцев, привратников, аркебузиров, а мне позволь выбраться на свободу. К дьяволу невидимую погибель! К дьяволу неведомую опасность!
      – Я вам приказываю остаться, – властно произнес король.
      – Клянусь честью! Вот забавный монарх, он хочет отдавать приказания страху. Я боюсь, боюсь, говорю тебе. Ко мне! На помощь!
      И Шико вскочил на стол, несомненно, для того, чтобы заранее занять выгодную позицию на тот случай, если объявится какая-то опасность.
      – Ну ладно, шут, раз уж иначе ты не замолчишь, я тебе все расскажу.
      – Ага, – сказал Шико, потирая руки. Он осторожно слез со стола и обнажил свою длинную шпагу. – Великое дело – знать заранее. Мы это все мигом распутаем. Ну, рассказывай, рассказывай, сын мой. Похоже, тут завелся крокодил, не так ли? Сгинь, нечистая сила! Клинок у меня добрый, я им каждую неделю мозоли срезаю, а мозоли у меня исключительно твердые.
      И Шико удобно расположился в большом кресле, поставив перед собой обнаженную шпагу; ноги его обвились вокруг клинка, как две змеи – символ мира – вокруг жезла Меркурия.
      – Прошлой ночью, – начал Генрих, – я спал...
      – И я тоже, – подхватил Шико.
      – И вдруг ощутил на лице какое-то дуновение...
      – Это крокодил, он проголодался и слизывал с тебя помаду.
      – Я наполовину проснулся и почувствовал, что волосы на моей бороде встали дыбом от страха.
      – Ах, ты вгоняешь меня в дрожь, – сказал Шико, съежившись в кресле и опираясь подбородком на эфес шпаги.
      – И тут, – проговорил король голосом настолько слабым и неуверенным, что Шико с большим трудом улавливал слова, – и тут в комнате раздался голос, и звучал он так горестно, что потряс меня до глубины души.
      – Голос крокодила, да. Я читал у путешественника Марко Поло, что крокодил обладает необыкновенным голосом, он может даже подражать детскому плачу. Но успокойся, сын мой, если он явится, мы его убьем.
      – Слушай хорошенько.
      – А я что делаю, черт возьми? – возмутился Шико, распрямляясь, как на пружине. – Я весь превратился в слух: неподвижен, что твой пень, и нем, будто карп.
      Генрих продолжал еще более мрачным и скорбным тоном:
      – «Жалкий грешник!..» – сказал голос.
      – Ба! – прервал короля Шико. – Голос произносил слова. Значит, это был не крокодил?
      – «Жалкий грешник! – сказал голос. – Я глас господа бога твоего!»
      Шико подпрыгнул, затем снова расположился в кресле.
      – Господа бога? – переспросил он.
      – Ах, Шико, – ответил Генрих, – этот голос ужасал.
      – А звучал-то он красиво? – спросил Шико. – И что, он действительно смахивал на трубный глас, как говорится в Писании?
      – «Ты здесь? Ты внемлешь? – продолжал голос. – Внемлешь мне, закоренелый грешник? Ты что же, решил по-прежнему коснеть во грехе и погрязать в беззакониях?»
      – Скажите пожалуйста, ай-яй-яй! Однако, насколько я могу судить, глас божий, пожалуй, сходен с голосом твоего народа.
      – Затем, – сказал король, – последовала добрая тысяча других попреков, которые, уверяю вас, Шико, показались мне очень жестокими.
      – Ну дальше, рассказывай дальше, сын мой, расскажи, расскажи, чем тебя попрекал этот голос. Я хочу знать – хорошо ли осведомлен господь бог.
      – Нечестивец! – воскликнул король. – Коли ты сомневаешься, я прикажу тебя наказать.
      – Я-то? – сказал Шико. – Я не сомневаюсь, нет, но меня удивляет одно: почему господь бог ждал до этого дня, чтобы на тебя обрушиться? Неужели со времен потопа он научился терпению? Итак, сын мой, – продолжал Шико, – тебя охватил невыносимый страх.
      – О да!
      – И было от чего.
      – Пот ручьями стекал по моему лицу, мозг застыл в костях.
      – Совсем как у Иеремии, а впрочем, это вполне естественно. Ей-богу, будь я на твоем месте, со мною еще и не такое бы творилось. И тогда ты позвал на помощь?
      – Да.
      – И все сбежались?
      – Да.
      – И принялись искать?
      – Повсюду.
      – И доброго боженьку не нашли?
      – Нет. Этот голос умолк.
      – Зато раздался твой. Да-а, действительно страшно.
      – Так страшно, что я позвал духовника.
      – Ага! И он появился?
      – Тут же.
      – Послушай-ка, сын мой, будь со мной откровенен и, против своего обыкновения, скажи мне правду. Что думает об этом откровении твой духовник?
      – Он содрогнулся.
      – Еще бы!
      – Он перекрестился и так же, как бог, приказал мне покаяться.
      – Отлично, покаяние никогда не мешает. Но о том, что тебе привиделось или, скорее, послышалось, что он сказал?
      – Он сказал: это указание свыше, чудо, и нужно подумать о спасении государства. Поэтому нынче утром я...
      – Что ты сделал нынче утром, сын мой?
      – Я дал сто тысяч ливров иезуитам.
      – Великолепно!
      – И я исполосовал ударами дисциплины свою кожу и кожу моих молодых любимцев.
      – Прекрасно! И это все?
      – Как это – все? А ты сам что думаешь, Шико? Я не к шуту обращаюсь, а к человеку разумному, к другу.
      – Ах, государь, – серьезно сказал Шико, – сдается мне, у вашего величества был кошмар.
      – Ты так думаешь?
      – Все это привиделось вашему величеству во сне, и сон не повторится, если ваше величество не будет забивать себе голову разными мыслями.
      – Сон? – сказал Генрих, с сомнением качая головой. – Нет, нет. Я уже не спал, отвечаю тебе за это, Шико.
      – Ты спал, Генрих.
      – Ничуть, глаза у меня были широко открыты.
      – Случается, и я сплю с открытыми глазами.
      – Но я этими глазами видел, а так не бывает, когда в самом деле спишь.
      – Ну и что же ты видел?
      – Я видел лунный свет на оконных стеклах и зловещий блеск аметиста на рукоятке моей шпаги, на том самом месте, где ты сейчас сидишь, Шико.
      – А светильник, что с ним стало?
      – Он погас.
      – Сон, любезный мой сын, чистейший сон.
      – Почему ты не веришь, Шико? Разве ты не слышал, что господь говорит с королями всякий раз, когда он собирается произвести на земле какие-нибудь великие изменения?
      – Да, он с ними говорит, это правда, – сказал Шико, – но таким тихим голосом, что они его никогда не слышат.
      – Но почему ты не хочешь поверить?
      – Потому что ты слишком хорошо все слышал.
      – Ну ладно. Понимаешь теперь, почему я велел тебе остаться? – спросил король.
      – Черт возьми! – ответил Шико.
      – Затем, чтобы ты сам слышал, что скажет голос.
      – Нет, затем, что если мне вздумается повторить то, что я услышал, люди скажут – Шико валяет дурака, Шико – нуль, Шико – ничтожество, Шико – безумец, и что бы он там ни болтал первому встречному, все одно никто ему не поверит. Неплохо задумано, сын мой.
      – Почему вам не придет в голову, мой друг, – сказал король, – что я доверяю эту тайну вашей испытанной верности?
      – Ах, не лги, Генрих, ведь если голос появится, он попрекнет тебя этой ложью. А у тебя и без того грехов выше головы. Но будь по-твоему: принимаю твое предложение. Я с удовольствием послушаю глас божий, может быть, он скажет кое-что и для меня.
      – А что нам делать до тех пор?
      – Лечь спать, сын мой.
      – Но если...
      – Никаких «если».
      – И все же...
      – Не думаешь ли ты, что, оставаясь на ногах, сможешь помешать гласу господню заговорить? Король превосходит своих подданных только на высоту своей короны, а когда у тебя голова не покрыта, поверь мне, Генрих, ты такого же роста, как и все остальные люди, и даже пониже кое-кого из них.
      – Хорошо, – сказал король, – значит, ты остаешься со мной?
      – Договорились.
      – Ладно, я ложусь.
      – Добро!
      – Но ты, ты ведь не ляжешь?
      – И не подумаю.
      – Я скину только камзол.
      – Как тебе угодно.
      – Штаны снимать не буду.
      – Правильная предосторожность.
      – Ну а ты?
      – Я останусь в этом кресле.
      – А ты не заснешь?
      – За это не поручусь. Ведь сон, все равно что страх, сын мой, не зависит от нашей воли.
      – Но, по крайней мере, постарайся не заснуть.
      – Успокойся, я буду себя пощипывать! Впрочем, голос меня разбудит.
      – Не шути с голосом, – предупредил Генрих, который уже занес было ногу над постелью, но тут же ее отдернул.
      – Ну, валяй, – сказал Шико. – Ты что, ждешь, чтобы я тебя уложил?
      Король вздохнул, осмотрел тревожным взглядом все углы и закоулки комнаты и, дрожа всем телом, скользнул под одеяло.
      – Так, – сказал Шико, – теперь мой черед.
      И он растянулся на кресле, обложившись со всех сторон подушками и подушечками.
      – Ну, как вы себя чувствуете, государь?
      – Неплохо, – отозвался король. – А ты?
      – Очень хорошо. Доброй ночи, Генрих.
      – Доброй ночи, Шико, только ты не засыпай, пожалуйста.
      – Чума на мою голову! Я и не собираюсь, – сказал Шико, зевая во весь рот.
      И оба сомкнули глаза, король – чтобы притвориться спящим, Шико – чтобы и вправду заснуть.

      Минут десять король и Шико лежали молча, почти не шевелясь. Но вдруг Генрих дернулся, словно ужаленный, резко приподнялся на руках и сел на постели.
      Эти движения короля и вызванный ими шум вырвали Шико из состояния сладкой дремоты, предшествующей сну, и он также принял сидячее положение.
      Король и шут посмотрели друг на друга горящими глазами.
      – Что случилось? – тихо спросил Шико.
      – Дуновение, – еще тише ответил король, – вот оно, дуновение.
      В этот миг одна из свечей в руке у золотого сатира потухла, за ней вторая, третья и наконец четвертая и последняя.
      – Ого! – сказал Шико. – Ничего себе дуновение.
      Не успел он произнести последнее слово, как светильник, в свою очередь, погас, и теперь комнату освещали только последние отблески пламени, догоравшего в камине.
      – Горячо, – проворчал Шико, вылезая из кресла.
      – Сейчас он заговорит, – простонал король, забиваясь под одеяла. – Сейчас он заговорит.
      – Послушаем, – сказал Шико.
      И в самом деле, в спальне раздался хриплый и временами свистящий голос, который, казалось, выходил откуда-то из прохода между стеной и постелью короля.
      – Закоренелый грешник, ты здесь?
      – Да, да, господи, – отозвался Генрих, лязгая зубами.
      – Ого! – сказал Шико. – Вот сильно простуженный голос. Неужели и на небесах можно схватить насморк? Но все равно это страшно.
      – Ты внемлешь мне? – спросил голос.
      – Да, господи, – с трудом выдавил из себя Генрих, – я внемлю, согнувшись под тяжестью твоего гнева.
      – Ты думаешь, что выполнил все, что от тебя требовалось, – продолжал голос, – проделав все глупости, которыми ты занимался сегодня? Это показное – глубины твоего сердца остались незатронутыми.
      – Отлично сказано, – одобрил Шико. – Все правильно.
      Молитвенно сложенные ладони короля тряслись и хлопали одна о другую. Шико вплотную подошел к его ложу.
      – Ну что, – прошептал Генрих, – ну что, теперь ты веришь, несчастный?
      – Постойте, – сказал Шико.
      – Что ты затеваешь?
      – Тише! Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.
      – Зачем это?
      – Затем, чтобы гнев господень обрушился сначала на меня.
      – Ты думаешь, тогда он пощадит меня?
      – Ручаться не могу, но попробуем.
      И с ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его место.
      – Теперь, Генрих, – сказал он, – садись в мое кресло и не мешай мне.
      Генрих повиновался, он начинал понимать.
      – Ты не отвечаешь, – снова раздался голос, – это подтверждает твою закоснелость в грехах.
      – О! Помилуй, помилуй меня, господи! – взмолился Шико, гнусавя, как король.
      Затем, склонившись в сторону Генриха, прошептал:
      – Забавно, черт побери! Понимаешь, сын мой, господь бог не узнал Шико.
      – Ну и что? – удивился Генрих. – Что ты хочешь этим сказать?
      – Погоди, погоди, ты еще не то услышишь.
      – Нечестивец! – загремел голос.
      – Да, господи, да, – зачастил Шико, – да, я закоренелый грешник, заядлый греховодник.
      – Тогда признайся в своих преступлениях и покайся.
      – Признаюсь, – сказал Шико, – что веду себя как настоящий предатель по отношению к моему кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.
      – Что, что ты там мелешь? – зашептал король. – Замолчи, пожалуйста! Эта история давно уже никого не интересует.
      – Ах, верно, – сказал Шико, – пойдем дальше.
      – Говори, – приказал голос.
      – Признаюсь, – продолжал мнимый Генрих, – что нагло обокрал поляков: они выбрали меня королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все коронные драгоценности, и я раскаиваюсь.
      – Ты, бездельник, – прошипел Генрих, – что ты там вспоминаешь? Все это забыто.
      – Мне обязательно нужно и дальше его обманывать, – возразил Шико. – Положитесь на меня.
      – Признаюсь, – загнусавил шут, – что похитил французский престол у своего брата, герцога Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и я раскаиваюсь.
      – Подонок, – сказал король.
      – Речь идет не только об этом, – заметил голос.
      – Признаюсь, что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.
      – Ах ты, разбойник, – гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.
      – Государь, не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть от него то, что ему и без нас доподлинно известно.
      – Речь идет не о политике, – сказал голос.
      – Ах, вот мы и пришли, – слезливым тоном отозвался Шико. – Значит, речь идет о моих нравах, не так ли?
      – Продолжай, – прогремел голос.
      – Чистая правда, господи, – каялся Шико от имени короля, – я слишком изнежен, ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.
      – Это верно, – глухо подтвердил голос.
      – Я плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.
      – Подобает возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всему на свете, – наставительно изрек голос.
      – Ах, – с отчаянием вскричал Шико, – тогда я порядком нагрешил.
      – И ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.
      – Это правда, чистая правда.
      – Ты чуть было не погубил бедного Сен-Люка.
      – Ба! – возразил Шико. – А ты уверен, господи, что я еще не погубил его окончательно?
      – Нет, он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром, и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.
      – Ага, – прошептал Шико королю, – сдается мне, что голос дружит с домом де Коссе.
      – И если ты не сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в возмещение за те дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой...
      – А если я не послушаюсь? – сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку несогласия.
      – Если ты не послушаешься, – со страшной силой загремел голос, – то ты будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании тебя Сарданапал, Навуходоносор и маршал де Рец.
      Генрих III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.
      – Чума на мою голову! – выругался Шико. – Заметь, Генрих, как небеса интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что добрый боженька сидит у него в кармане.
      Но Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не успокаивали.
      – Я погиб, – растерянно твердил он, – я погиб, этот глас свыше меня убьет.
      – Глас свыше! – передразнил его Шико. – Ах, на сей раз ты обманываешься. Голос сбоку, не более.
      – Как это – голос сбоку? – удивился Генрих.
      – Ну да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, господь бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император Карл Пятый, решил завернуть во Францию по дороге в ад.
      – Безбожник! Богохульник!
      – Но это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести. Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной, находится в Лувре и отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.
      В эту минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с треском вспыхнула и осветила лицо Шико.
      Выражение этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.
      – Как, – сказал он, – у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь...
      – Ну да, я дерзаю, – ответил Шико, – и сейчас ты и сам дерзнешь, или пусть чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе говорю.
      – Ты хочешь, чтобы я пошел посмотреть...
      – Не приютился ли господь бог в соседней комнате.
      – Ну а если голос опять заговорит?
      – А разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит, что ты остаешься в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас божий, и совсем не знает свой мир. Подумать только, я уже целых четверть часа реву здесь, как осел, а он меня все еще не распознал. Это унизительно для разумного существа.
      Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.
      – Я думаю, ты прав, Шико, – произнес он, – и мне очень хочется...
      – Ну, пошел, – напутствовал его Шико, подталкивая к двери.
      Генрих осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой, которая, как мы это уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а теперь служила спальней Сен-Люку. Король не успел сделать еще и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них в самом жалостливом тоне.
      – Да, – гремел голос, – ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит, развращен, как язычник.
      – Увы! – хныкал Шико. – Увы! Увы! Разве я виноват, великий господь, что ты сотворил мою кожу такой нежной, руки такими белыми, нос таким чувствительным, дух таким переменчивым? Но отныне с этим покончено, господи, начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из грубого холста, я погребу себя в навозной яме, как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.
      Тем временем Генрих, продолжая идти по передней, с удивлением заметил, что, по мере того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника звучит все громче и что голос этот, по-видимому, действительно исходит из комнаты Сен-Люка.
      Генрих уже собирался постучать в дверь, но тут увидел луч света, пробивающийся в широкую замочную скважину.