Тем временем анжуйские дворяне, один за другим, возвратились в Париж.
      Если бы мы сказали, что они приехали исполненные доверия, вы усомнились бы в этом. Слишком хорошо знали они короля, его брата и мать, чтобы думать, будто все может обойтись родственными объятиями.
      У анжуйцев еще свежа была в памяти охота, которую устроили на них друзья короля, и после той мало приятной процедуры они не могли тешить себя надеждой на триумфальную встречу.
      Поэтому они возвращались с опаской, пробирались в город незаметно, вооруженные до зубов, готовые стрелять при первом подозрительном движении; и по пути к Анжуйскому дворцу с полсотни раз обнажали шпагу против горожан, единственное преступление которых состояло лишь в том, что те позволяли себе глазеть на проезжающих мимо анжуйцев. Особенно лютовал Антрагэ, он винил во всех своих невзгодах господ королевских миньонов и дал себе клятву сказать им при случае пару теплых слов.
      Антрагэ поделился своим планом с Рибейраком, человеком очень разумным, и тот заявил ему, что, прежде чем доставить себе подобное удовольствие, надо иметь поблизости границу, а то и все две.
      – Это можно устроить, – ответил Антрагэ.
      Герцог принял их очень хорошо.
      Они были его людьми так же, как господа де Можирон, де Келюс, де Шомберг и д’Эпернон были людьми короля.
      Для начала он сказал им:
      – Друзья мои, здесь, кажется, собираются вас прикончить. Все идет к тому. Будьте очень осторожны.
      – Мы уже осторожны, монсеньор, – ответил Антрагэ. – Но не подобает ли нам отправиться в Лувр засвидетельствовать его величеству наше нижайшее почтение? Ведь, в конце концов, если мы будем прятаться, это не сделает чести Анжу. Как вы полагаете?
      – Вы правы, – сказал герцог. – Отправляйтесь, и, если хотите, я составлю вам компанию.
      Молодые люди обменялись вопросительными взглядами. В эту минуту в зал вошел Бюсси и принялся обнимать друзей.
      – Э! – сказал он. – Долго же вы добирались! Но что я слышу? Монсеньор хочет отправиться в Лувр, чтобы его там закололи, как Цезаря в римском сенате? Подумайте о том, что каждый из миньонов охотно унес бы кусочек вашего высочества под полой своего плаща.
      – Но, дорогой друг, мы хотим слегка приласкать этих господ.
      Бюсси расхохотался.
      – Э! – сказал он. – Там будет видно, там будет видно.
      Герцог пристально посмотрел на него.
      – Пойдемте в Лувр, – заявил Бюсси, – но только одни; монсеньор останется у себя в саду срубать головы макам.
      Франсуа засмеялся с притворной веселостью. По правде говоря, в глубине души он был рад, что избавился от неприятной обязанности.
      Анжуйцы нарядились в великолепные одежды.
      Все они были знатными вельможами и охотно проматывали на шелках, бархате и позументах доходы от родовых земель.
      Они шли, сверкая золотом, драгоценными камнями, парчой, встречаемые приветственными возгласами простонародья, чей безошибочный нюх угадывал за пышными нарядами сердца, пылающие ненавистью к королевским миньонам.
      Но Генрих III не пожелал принять господ из Анжу, и они напрасно прождали в галерее.
      И не кто иные, как господа де Келюс, де Можирон, де Шомберг и д’Эпернон, с вежливыми поклонами и с изъявлениями глубочайшего сожаления, явились сообщить анжуйцам решение короля.
      – Ах, господа, – сказал Антрагэ, потому что Бюсси старался держаться как можно незаметней, – это печальное известие, но в ваших устах оно становится значительно менее неприятным.
      – Господа, – ответствовал Шомберг, – вы сама обходительность, сама любезность. Не угодно ли вам, чтобы мы заменили неудавшийся прием небольшой прогулкой?
      – О! Господа, мы собирались вас просить об этом, – с живостью ответил Антрагэ, но Бюсси незаметно тронул его за руку и шепнул:
      – Помолчи, пусть они сами.
      – Куда бы нам пойти? – сказал Келюс в раздумии.
      – Я знаю чудестный уголок возле Бастилии, – откликнулся Шомберг.
      – Господа, мы следуем за вами, – сказал Рибейрак. – Идите вперед.
      И четверо миньонов, в сопровождении четырех анжуйцев, вышли из Лувра и зашагали по набережным к бывшему турнельскому загону для скота, а в те времена – Конскому рынку, подобию ровной площади, где росло несколько чахлых деревьев и там и сям были расставлены загородки, предназначенные для того, чтобы отгораживать лошадей или привязывать их.
      По пути наши восемь дворян взялись под руки и, обмениваясь бесчисленными любезностями, болтали о веселых и легкомысленных вещах, к величайшему удивлению горожан, которые уже сожалели о своих недавних здравицах анжуйцам и говорили теперь, что те приехали, чтобы заключить сделку с поросятами Ирода.
      Когда пришли на место, Келюс взял слово:
      – Посмотрите, что за прекрасный, уединенный уголок и как твердо стоит нога на этой пропитанной селитрой земле.
      – По чести, так, – откликнулся Антрагэ, отбив ногой несколько вызовов.
      – Ну и вот, – продолжал Келюс, – мы и подумали, эти господа и я, что вы охотно изъявите желание прийти сюда с нами в один из ближайших дней, чтобы составить компанию вашему другу, господину де Бюсси, который оказал нам честь вызвать нас всех четверых разом.
      – Это верно, – подтвердил Бюсси ошеломленным друзьям.
      – Он нам ничего не сказал! – воскликнул Антрагэ.
      – О! Господин де Бюсси знает все тонкости дела, – ответил Можирон. – Ну как? Вы согласны, господа анжуйцы?
      – Разумеется, согласны, – ответили трое анжуйцев в один голос, – мы польщены столь высокой честью.
      – Вот и чудесно, – сказал Шомберг, потирая руки. – А теперь, если вам будет угодно, давайте выберем себе противников.
      – Меня это вполне устраивает, – сказал Рибейрак с горящими глазами. – И в таком случае...
      – Нет, – прервал его Бюсси, – так было бы несправедливо. Мы все охвачены одним и тем же чувством, значит, нас вдохновляет всевышний. Мыслями человеческими управляет бог, господа, уверяю вас. Предоставим же богу разделить нас на пары. К тому же вам известно, как мало это будет иметь значения, если мы решим, что первый освободившийся приходит на помощь остальным.
      – Обязательно, обязательно! – вскричали миньоны.
      – Тогда тем более поступим, как братья Горации: бросим жребий.
      – Разве они бросали жребий? – спросил задумчиво Келюс.
      – Я в этом совершенно уверен, – ответил Бюсси.
      – Что ж, последуем их примеру...
      – Минутку, – сказал Бюсси. – Прежде чем определить наших противников, договоримся о правилах боя. Не подобает, чтобы об условиях боя договаривались после выбора противников.
      – Все очень просто, – сказал Шомберг. – Мы будем сражаться насмерть, как сказал господин де Сен-Люк.
      – Разумеется, но каким оружием мы будем сражаться?
      – Шпагой и кинжалом, – сказал Бюсси. – Мы все владеем этим оружием.
      – Пешие? – спросил Келюс.
      – А зачем вам конь? Он только связывает движения.
      – Пусть будет так, пешие.
      – В какой день?
      – Чем скорее, тем лучше.
      – Нет, – сказал д’Эпернон. – Мне нужно еще уладить тысячу дел, написать завещание. Простите, но я предпочитаю подождать... Лишние три дня или шесть только обострят наш аппетит.
      – Вот речь храбреца, – с нескрываемой иронией сказал Бюсси.
      – Договорились?
      – Да. Мы по-прежнему прекрасно понимаем друг друга.
      – Тогда бросим жребий, – сказал Бюсси.
      – Еще минуту, – вступил в разговор Антрагэ. – Я вот что предлагаю: давайте разделим беспристрастно и поле боя. По жребию мы разделимся на пары. Разделим же и землю на четыре участка – по участку для каждой пары.
      – Хорошо придумано.
      – Для первой пары я предлагаю тот прямоугольник между двумя липами... там отличное место.
      – Принято.
      – А солнце?
      – Тем хуже для второго номера, он будет стоять лицом на восток.
      – Нет, господа, это несправедливо, – сказал Бюсси. – У нас будет честный бой, а не убийство. Давайте опишем полукруг и расположимся на нем. Пусть солнце светит всем нам сбоку.
      Бюсси показал эту позицию, и она была принята; затем стали тянуть жребий.
      Первый выпал Шомбергу, второй Рибейраку. Они составили первую пару.
      Келюс и Антрагэ вошли во вторую.
      Ливаро и Можирон – в третью.
      Когда прозвучало имя Келюса, Бюсси, рассчитывавший получить его в противники, нахмурился.
      Д’Эпернон, видя, что он попал в одну пару с Бюсси, побледнел и был вынужден подергать себя за усы, чтобы вызвать хоть немного краски на щеки.
      – Теперь, господа, – сказал Бюсси, – до дня сражения мы принадлежим друг другу. Мы друзья на жизнь и на смерть. Не соблаговолите ли вы пожаловать на обед в мой дворец?
      Все поклонились в знак согласия и отправились к Бюсси, где пышное празднество объединило их до утра.

      За объяснением миньонов с анжуйцами наблюдал сначала король – в Лувре, а затем Шико. Генрих волновался у себя в покоях, с нетерпением ожидая возвращения своих друзей после их прогулки с господами из Анжу.
      Шико издали следил за этой прогулкой, подмечая глазом знатока то, что никто не мог бы понять лучше его. Уяснив себе намерения Бюсси и Келюса, он свернул к домику Монсоро.
      Монсоро был человеком хитрым, но провести Шико ему, конечно, было не под силу: гасконец принес графу глубочайшие соболезнования короля, как же мог граф не оказать ему прекрасный прием?
      Шико застал главного ловчего в постели.
      Недавнее посещение Анжуйского дворца подорвало силы еще не окрепшего организма, и Реми, подперев кулаком подбородок, с досадой ждал первых признаков лихорадки, которая угрожала снова завладеть своей жертвой.
      Тем не менее Монсоро оказался в состоянии поддерживать разговор и так ловко скрывал свою ненависть к герцогу Анжуйскому, что никто другой, кроме Шико, ничего бы и не заподозрил. Но чем больше скрытничал и осторожничал граф, тем больше сомневался Шико в его искренности.
      «Нет, – говорил себе гасконец, – он не стал бы так распинаться в своей любви к герцогу Анжуйскому без какой-то задней мысли».
      Шико, разбиравшийся в больных, захотел также убедиться, не является ли лихорадка графа комедией, наподобие той, которую разыграл перед ним в свое время Николя Давид.
      Но Реми не обманывал, и, проверив пульс Монсоро, Шико подумал: «Этот болен по-настоящему и не в силах ничего сделать. Остается господин де Бюсси, посмотрим, на что способен он».
      Шико поспешил ко дворцу Бюсси и обнаружил, что дворец сияет огнями и весь окутан запахами, которые исторгли бы из груди Горанфло вопли восторга.
      – Не женится ли, случаем, господин де Бюсси? – спросил Шико у слуги.
      – Нет, сударь, – ответил тот. – Господин де Бюсси помирился с несколькими придворными сеньорами и отмечает примирение обедом, отличнейшим обедом, уж поверьте мне.
      «С этой стороны его величеству тоже пока ничего не грозит, – подумал Шико, – разве что Бюсси их отравит, но я считаю его неспособным на такое дело».
      Шико возвратился в Лувр и в оружейной палате увидел Генриха, который шагал из угла в угол и сыпал проклятиями.
      Король отправил к Келюсу уже трех гонцов. Но все они, не понимая, почему беспокоится его величество, заглянули по пути в заведение, которое содержал господин де Бираг-сын и где каждый носящий королевскую ливрею всегда мог рассчитывать на полный стакан вина, ломоть ветчины и засахаренные фрукты.
      Этим способом Бираги сохраняли милость короля.
      При появлении Шико в дверях оружейной Генрих издал громкое восклицание.
      – О! Дорогой друг, – сказал он, – ты не знаешь, что с ними?
      – С кем? С твоими миньонами?
      – Увы! Да, с моими бедными друзьями.
      – Должно быть, они в эту минуту лежат пластом, – ответил Шико.
      – Убиты?! – вскричал Генрих, и глаза его загорелись угрозой.
      – Да нет. Боюсь, что они смертельно...
      – Ранены? И, зная это, ты еще смеешься, нехристь!
      – Погоди, сын мой, смертельно-то смертельно, да не ранены, а пьяны.
      – Ах, шут... как ты меня напугал! Но почему клевещешь ты на этих достойных людей?
      – Совсем напротив, я их славлю.
      – Все зубоскалишь... Послушай, будь серьезным, молю тебя. Ты знаешь, что они вышли вместе с анжуйцами?
      – Разрази господь! Конечно, знаю.
      – Ну и чем же это кончилось?
      – Ну и кончилось это так, как я сказал: они смертельно пьяны или близки к тому.
      – Но Бюсси, Бюсси?
      – Бюсси их спаивает, он очень опасный человек.
      – Шико, ради бога!
      – Ну так уж и быть: Бюсси угощает их обедом, твоих друзей. Это тебя устраивает, а?
      – Бюсси угощает их обедом! О! Нет, невозможно. Заклятые враги...
      – Вот как раз если бы они друзьями были, им незачем было бы напиваться вместе. Послушай-ка, у тебя крепкие ноги?
      – А что?
      – Сможешь ты дойти до реки?
      – Я смогу дойти до края света, только бы увидеть подобное зрелище.
      – Ладно, дойди всего лишь до дворца Бюсси, и ты увидишь это чудо.
      – Ты пойдешь со мной?
      – Благодарю за приглашение, я только что оттуда.
      – Но, Шико...
      – О! Нет и нет. Ведь ты понимаешь, раз я уже видел, мне незачем идти туда убеждаться. У меня и так от беготни ноги стали на три дюйма короче – в живот вколотились; коли я опять туда потащусь, у меня колени, чего доброго, под самым брюхом окажутся. Иди, сын мой, иди!
      Король устремил на шута гневный взгляд.
      – Нечего сказать, очень мило с твоей стороны, – заметил Шико, – портить себе кровь из-за таких людей. Они смеются, пируют и поносят твои законы. Ответь на все это, как подобает философу: они смеются – будем и мы смеяться; они обедают – прикажем подать нам что-нибудь повкуснее и погорячее; они поносят наши законы – ляжем-ка после обеда спать.
      Король не мог удержаться от улыбки.
      – Ты можешь считать себя настоящим мудрецом, – сказал Шико. – Во Франции были волосатые короли, один смелый король, один великий король, были короли ленивые; я уверен, что тебя нарекут Генрихом Терпеливым... Ах! Сын мой, терпение такая прекрасная добродетель... за неимением других!
      – Меня предали! – сказал король. – Предали! Эти люди не имеют понятия о том, как должны поступать настоящие дворяне.
      – Вот оно что? Ты тревожишься о своих друзьях, – воскликнул Шико, подталкивая короля к залу, где им уже накрыли на стол, – ты их оплакиваешь, словно мертвых, а когда тебе говорят, что они не умерли, все равно продолжаешь плакать и жаловаться... Вечно ты ноешь, Генрих.
      – Вы меня раздражаете, господин Шико.
      – Послушай, неужели ты предпочел бы, чтобы каждый из них получил по семь-восемь хороших ударов рапирой в живот? Будь же последовательным!
      – Я предпочел бы иметь друзей, на которых можно положиться, – сказал Генрих мрачно.
      – О! Клянусь святым чревом! – ответил Шико. – Полагайся на меня, я здесь, сын мой, но только корми меня. Я хочу фазана и... трюфелей, – добавил он, протягивая свою тарелку.
      Генрих и его единственный друг улеглись спать рано. Король вздыхал, потому что сердце его было опустошено. Шико пыхтел, потому что желудок его был переполнен.
      Назавтра к малому утреннему туалету короля явились господа де Келюс, де Шомберг, де Можирон и д’Эпернон. Лакей, как обычно, впустил их в опочивальню Генриха.
      Шико еще спал, король всю ночь не сомкнул глаз. Взбешенный, он вскочил с постели и, срывая с себя благоухающие повязки, которыми были покрыты его лицо и руки, закричал:
      – Вон отсюда! Вон!
      Пораженный лакей пояснил молодым людям, что король отпускает их. Они переглянулись, пораженные не менее его.
      – Но, государь, – пролепетал Келюс, – мы хотели сказать вашему величеству...
      – Что вы уже протрезвели, – завопил Генрих, – не так ли?
      Шико открыл один глаз.
      – Простите, государь, – с достоинством возразил Келюс, – ваше величество ошибаетесь...
      – С чего бы это? Я же не пил анжуйского вина!
      – А! Понятно, понятно!.. – сказал Келюс с улыбкой. – Хорошо. В таком случае...
      – Что в таком случае?
      – Соблаговолите остаться с нами наедине, ваше величество, и мы объяснимся.
      – Ненавижу пьяниц и изменников!
      – Государь! – вскричали хором трое остальных.
      – Терпение, господа, – остановил их Келюс. – Его величество плохо выспался, ему снились скверные сны. Одно слово, и настроение нашего высокочтимого государя исправится.
      Эта дерзкая попытка подданного оправдать своего короля произвела впечатление на Генриха. Он понял: если у человека хватает смелости произнести подобные слова, значит, он не мог совершить ничего бесчестного.
      – Говорите, – сказал он, – да покороче.
      – Можно и покороче, государь, но это будет трудно.
      – Конечно... чтобы ответить на некоторые обвинения, приходится крутиться вокруг да около.
      – Нет, государь, мы пойдем прямо, – возразил Келюс и бросил взгляд на Шико и лакея, словно повторяя Генриху свою просьбу о частной аудиенции.
      Король подал знак: лакей вышел. Шико открыл второй глаз и сказал:
      – Не обращайте на меня внимания, я сплю, как сурок.
      И, снова закрыв глаза, он принялся храпеть во всю силу своих легких.

      Увидев, что Шико спит столь добросовестно, все перестали обращать на него внимание.
      К тому же давно уже вошло в привычку относиться к Шико как к предмету меблировки королевской опочивальни.
      – Вашему величеству, – сказал Келюс, склоняясь в поклоне, – известна лишь половина того, что произошло, и, беру на себя смелость заявить, наименее интересная половина. Совершенно верно, и никто из нас не намерен этого отрицать, совершенно верно, что все мы обедали у господина де Бюсси, и должен заметить, в похвалу его повару, что мы знатно пообедали.
      – Там особенно одно вино было, – заметил Шомберг, – австрийское или венгерское, мне оно показалось просто восхитительным.
      – О! Мерзкий немец, – прервал король, – он падок на вино, я это всегда подозревал.
      – А я в этом был уверен, – подал голос Шико, – я раз двадцать видел его пьяным.
      Шомберг оглянулся на шута.
      – Не обращай внимания, сын мой, – сказал гасконец, – во сне я всегда разговариваю; можешь спросить у короля.
      Шомберг снова повернулся к Генриху.
      – По чести, государь, – сказал он, – я не скрываю ни моих привязанностей, ни моих неприязней. Хорошее вино – это хорошо.
      – Не будем называть хорошим то, что заставляет позабыть о своем господине, – сдержанно заметил король.
      Шомберг собирался уже ответить, не желая, очевидно, так быстро оставлять столь прекрасную тему, но Келюс сделал ему знак.
      – Ты прав, – спохватился Шомберг, – говори дальше.
      – Итак, государь, – продолжал Келюс, – во время обеда, и особенно перед ним, мы вели очень важный и любопытный разговор, затрагивающий, в частности, интересы вашего величества.
      – Вступление у вас весьма длинное, – сказал Генрих, – это скверный признак.
      – Клянусь святым чревом! Ну и болтлив этот Валуа! – воскликнул Шико.
      – О! О! Мэтр гасконец, – сказал высокомерно Генрих, – если вы не спите, ступайте вон.
      – Клянусь богом, – сказал Шико, – если я и не сплю, так только потому, что ты мне мешаешь спать: твой язык трещит, как трещотки на святую пятницу.
      Келюс, видя, что в этом королевском покое невозможно говорить серьезно ни о чем, даже о самом серьезном, такими легкомысленными все привыкли здесь быть, вздохнул, пожал плечами и, раздосадованный, умолк.
      – Государь, – сказал, переминаясь с ноги на ногу, д’Эпернон, – а ведь речь идет об очень важном деле.
      – О важном деле? – переспросил Генрих.
      – Конечно, если, разумеется, жизнь восьми доблестных дворян кажется вашему величеству достойной того, чтобы заняться ею, – заметил Келюс.
      – Что ты хочешь этим сказать? – воскликнул король.
      – Что я жду, чтобы король соблаговолил выслушать меня.
      – Я слушаю, сын мой, я слушаю, – сказал Генрих, кладя руку на плечо Келюса.
      – Я уже говорил вам, государь, что мы вели серьезный разговор, и вот итог нашей беседы: королевская власть ослабла, она под угрозой.
      – Кажется, все только и делают, что плетут заговоры против нее! – вскричал Генрих.
      – Она похожа, – продолжал Келюс, – на тех странных богов, которые, подобно богам Тиберия и Калигулы, старели, но не умирали, а все шли и шли в свое бессмертие дорогой смертельных немощей. Эти боги могли избавиться от своей непрерывно возрастающей дряхлости, вернуть свою молодость, возродиться лишь в том случае, если какой-нибудь самоотверженный фанатик приносил себя им в жертву. Тогда, обновленные влившейся в них молодой, горячей, здоровой кровью, они начинали жить заново и снова становились сильными и могущественными. Ваша королевская власть, государь, напоминает этих богов, она может сохранить себе жизнеспособность только ценой жертвоприношений.
      – Золотые слова, – сказал Шико. – Келюс, сын мой, ступай проповедовать на улицах Парижа, и ставлю тельца против яйца, что ты затмишь Линсестра, Кайе, Коттона и даже эту бочку красноречия, которую именуют Горанфло.
      Генрих молчал. Было заметно, что в настроении его происходит глубокая перемена: сначала он бросал на миньонов высокомерные взгляды, потом, постепенно осознав их правоту, он снова стал задумчивым, мрачным, обеспокоенным.
      – Продолжайте, – сказал он, – вы же видите, что я вас слушаю, Келюс.
      – Государь, – продолжал тот, – вы великий король, но кругозор ваш стал ограниченным. Дворянство воздвигло перед вами преграды, по ту сторону которых ваш взгляд уже ничего не видит, разве что другие, все растущие преграды, которые, в свою очередь, возводит перед вами народ. Государь, вы человек храбрый, скажите, что делают на войне, когда один батальон встает, как грозная стена, в тридцати шагах перед другим батальоном? Трусы оглядываются назад и, видя свободное пространство, бегут, смельчаки нагибают головы и устремляются вперед.