В очень сжатом виде здесь рассмотрен огромный материал, а изобилие кратких напоминаний о мало известных фигурах и событиях есть высокий вклад в образование французского читателя, для которого книга и была написана. Такого рода путеводитель по лесной чаще, который то и дело останавливает нас, чтобы при быстром передвижении мы все-таки могли заметить характерные детали, не может быть легким чтением. Возникающая картина напоминает порой части сложной мозаики, слишком большой, чтобы всю ее можно было охватить взглядом. При всех видимых недостатках, это, может быть, самое подлинное изображение того, что, возможно, не является подлинной целостностью. О чисто исторической части книги нечего сказать за исключением того, что здесь есть все основные ингредиенты современной Германии: от "великолепного, но короткого расцвета городов" в XIV и XV веках до принудительного развития хозяйства при Бисмарке, который на место не существовавшей буржуазии поставил класс nouveaux riches, "отчаянно пытавшихся обрести отсутствовавшие традиции"; интеллектуальное развитие от великой эпохи Лейбница и Баха, или Гете и Бетховена до поздних работ Ницше и Х.С. Чемберлена [Houston Stewart Chamberlain (1855--1297), автор Die Grundlagen des neunzehnten Jahrhunderts (Munich: F. Bruckmann, 1899), переведено на английский как Foundations of the Nineteenth Century (London and New York: John Lane, 1910) -- амер. изд.]; и религиозное развитие от лютеранства до религиозного безразличия, так что объектом обманутого и разочарованного религиозного инстинкта стали "наука, искусство, литература или, наконец, народ, понятый как имперская общность". Даже в тех случаях, когда высказывания ставят в тупик, как, например, замечание о послушном большинстве, на которое Бисмарк рассчитывал, но которого он никогда не имел, или о Гитлере, как о "человеке компромисса, который в этом отношении, быть может, явился преемником Бисмарка", -- по некотором размышлении они оказываются одновременно и верными и поучительными. История Германии, однако, представляет собой только рамку, которая нужна профессору Вермейлю для достижения его главной цели -- "объяснить принципиальную агрессивность" третьего Рейха. Он не облегчает свою задачу, и он определенно не слеп к возвышенным и привлекательным чертам истории Германии. Он даже подчеркивает, что "всегда существовала, и за фасадом гитлеровской империи продолжает существовать гуманистическая Германия", и что "большинство немцев ненавидят превозносимую меньшинством войну, хотя и принимают ее и участвуют в ней". Но все это есть лишь часть аргумента, объясняющего, почему "немцы в качестве организованной нации делаются невыносимыми". Некоторые отвергнут книгу как раз из-за той строгой справедливости, с которой профессор Вермейль признает и даже подчеркивает все хорошие качества немцев. Но для меня подлинная картина того, как смесь с таким изобилием хороших элементов произвела нацистский ужас, является и более поучительной и более страшной, чем если бы все было нарисовано только черной краской. Заключительная часть книги, под названием "Психологический очерк и будущие перспективы", с описанием характерных различий между германскими племенами и весьма глубоким сравнением Германии и России, представляет собой маленький шедевр, который следовало бы прочесть даже тем, кому не хватит времени на всю книгу. Но самые глубокие размышления появляются в тексте по мере постепенного продвижения к выводам. Одним из самых плодотворных является короткое рассуждение, в котором профессор Вермейль ставит на место обычного для немцев противопоставления между "цивилизацией" и "культурой" истинную оппозицию цивилизации и политики. Мне бы хотелось процитировать множество других, столь же кратких и значительных высказываний, но придется ограничиться лишь одним. Мне кажется, что я верно толкую профессора Вермейля, когда выделяю в качестве главного вывода книги то довольно рано появляющееся заключение, что "Германия никогда не могла быть, не была, а в силу обстоятельств заведомо никогда не будет подлинно национальным государством". Может быть мне лучше проиллюстрировать значение этого вывода указанием на факт, пониманием которым я косвенно обязан профессору Вермейлю, сделавшему для меня наконец ясным то, что я прежде лишь смутно сознавал. Речь идет о фундаментальном различии между национальными чувствами немцев и большинства других народов, по крайней мере, всех более старых народов. Если англичанин, француз или американец по какой либо причине захочет быть в большей степени англичанином, французом или американцем, он посмотрит на близких и постарается быть похожим на них. С немцем все иначе: он строит теорию того, чем должен быть немец, а затем пытается подняться (или опуститься) до своего идеала -сколь бы этот идеал ни был отличен от близких ему людей. Это звучит абсурдно, но вопрос ведь стоит так: а что еще он может сделать? Все было бы просто, если бы он попытался быть баварцем, швабом или пруссаком. Но что представляют или представляли собой характерные черты, общие для большинства немцев? Бесспорно, за последние 70 лет многие качества, которые принято было считать специально прусскими, стали довольно распространенными по всей Германии. Но это не сделало их популярными или желательными даже в Германии, и если они и распространились, то только лишь в силу отчаянного стремления к выработке общего национального характера, которое привело даже тех немцев, которые не принимали ничего в программе Гитлера, к признанию, что есть "кое-что хорошее" в нацистском движении. Именно это отсутствие общих свойств объясняет, почему почти нельзя найти такой добродетели, которую какой-нибудь немец не объявил бы чертой национального характера, и едва ли есть такой грех, который бы они не посчитали своим собственным, если только от этого у них появляется что-то общее. Это страстное стремление стать народом представляется единственной общей чертой современных немцев. Ужасно думать, что, может быть, действительно Гитлер впервые в истории создал единый немецкий народ. Но не следует опасаться, что этого результата уже не изменить, и что восторг перед новым объединителем будет вечной опасностью. Конечно, новый длительный раскол Германии почти наверное поведет к новой вспышке страсти к объединению. Но ведь возможны и лучшие методы предотвращения того, чтобы объединенная Германия не стала вновь невыносимой. Если любое центральное правительство, которое будет в Германии после поражения, на долгое время останется под контролем союзников, и развитие глубокой автономии ее земель сделается для них единственным путем к независимости, и если для этих земель перспектива принятия в западную семью народов будет зависеть от успехов в создании устойчивых представительских институтов, тогда вполне реальна надежда, что без каких-либо формальных запретов на воссоединение они в конце концов удовлетворятся слабыми федеральными узами. Но это будет в конце концов зависеть от схемы организации, которую предложит Западная Европа, то есть от того, в какой степени европейцы сумеют за это время привести в порядок свой общий дом.
      Глава одиннадцать. План для Германии
      Опубликовано с подзаголовком "Децентрализация создает основу для независимости", The Saturday Review of Literature, June 23, 1945, pp. 7--9, 39--40 -- амер. изд.
      ------------------------------------------------------------------------------
      Ни буква закона, ни ложный гуманизм не должны помешать полному возмездию по отношению к виновным немцам. Тысячи, может быть десятки тысяч заслуживают смерти; и никогда в истории поиск виновных не был столь легким. Положение в нацистской иерархии почти заведомо свидетельствует об уровне виновности. Союзникам следует лишь решить, сколь многих они готовы казнить. Если они начнут с главарей нацизма, то почти наверняка они смогут хладнокровно расстрелять гораздо меньше людей, чем следовало бы. Но с точки зрения будущего Германии, да и всего мира, опасность в том, что мы можем дрогнуть перед этой задачей, и, неудовлетворенные местью, мы позволим желанию возмездия влиять на нашу долгосрочную политику, тогда как значение будет иметь только ее эффективность. Немцы ведь так и останутся многочисленным народом, живущим в сердце Европы; и если мы не сможем завоевать их для западной цивилизации, война в длительной перспективе окажется проигранной. Если Германия останется тоталитарной, за ней последует весь европейский континент. Долгосрочная политика возвращения немцев в лоно Западной цивилизации имеет три основных аспекта: политический, экономический и образовательный, или психологический. Последний является, видимо, самым важным. И если я все-таки начинаю с обсуждения желательного политического и экономического устройства, то лишь потому, что убежден, что к проблеме переобучения нужно подходить только косвенно. Но прежде чем приступить к этому, необходимо явным образом отклонить некоторые бытующие заблуждения, в силу которых многие популярные дискуссии тяготеют к крайним, равно неверным решениям. Так же как неверно, что испорченность немецкого ума затрагивает только нацистское меньшинство, или что она есть порождение развития, имевшего место после предыдущей войны, ошибочно и то, что немцы всегда были такими. Существующее состояние умов было создано длительным и постепенным процессом, который для большинства немцев начался 75 лет назад с того, что Бисмарк создал империю. Было бы трудно отрицать, что сотню лет назад большая часть Германии все еще была составной частью западной цивилизации, как правило, неотличимой от других. Но мы должны видеть и тот факт, что сейчас большинство немцев окажутся в той или иной степени зараженными нацистскими идеалами, в том числе большая часть тех, кто уверен, что они-то сделали все, чтобы избежать воздействия нацистской пропаганды. Трудно сомневаться, что в Германии мы почти везде будем находить моральную и интеллектуальную пустыню. В ней обнаружатся изолированные оазисы, малые группы прямых и отважных людей, которые разделяют в основном наши мнения, и при этом их убежденность подверглась таким испытаниям, которых никто из нас не знал. Но эти немногие мужчины и женщины окажутся почти полностью изолированными друг от друга. Для остальной части народа проблемой будут, скорее всего, не какие-либо определенные убеждения, но отсутствие каких-либо убеждений, глубокий скептицизм и цинизм по отношению к любым политическим идеалам, и потрясающее невежество относительно того, что же действительно произошло, и это-то и будет главной проблемой. В начале, по крайней мере, будут в изобилии добрая воля и готовность начать все заново. Заметнее всего окажется бессилие благих намерений, лишенных того объединяющего элемента общих моральных и политических традиций, которые мы воспринимаем как данность, но которые в последние 12 лет были в Германии разрушены так, как трудно себе представить. Это трудное, но не безнадежное положение. Оно было бы безнадежным, если бы в Германии не было ни мужчин, ни женщин, по прежнему приверженных тем взглядам, которым мы желаем победы. Но если в последние два года не все они были убиты, есть все основания полагать, что мы найдем в Германии таких мужчин и таких женщин, и будет их, конечно, немного, но ненамного меньше, чем бывает независимо мыслящих людей в любом народе. На них должна покоиться наша надежда, и для них мы должны создать возможности и условия для возвращения их народа назад в лоно общей европейской цивилизации. Политическая проблема заключается главным образом в том, чтобы отвратить честолюбие немцев от идеала централизованного германского рейха, от идеала нации, объединенной для общего действия -- ведь уже до 1914 года немцы были объединены как ни один другой цивилизованный народ. Кажется, нет сомнений, что мы должны предотвратить повторное возникновение такого высоко централизованного германского рейха, поскольку централизованная и сильно интегрированная Германия всегда будет опасностью для мира. Но здесь мы сталкиваемся с серьезной дилеммой. В длительной перспективе программа непосредственного расчленения Германии и запрета на ее объединение почти непременно обречена на провал. Это был бы надежнейший способ вновь возбудить самый свирепый национализм и превратить воссоединение и централизацию Германии в главную цель всех немцев. Некоторое время мы сможем отражать этот натиск. Но, в конечном счете, обречены на провал любые меры, не опирающиеся на согласие немцев; нам следует подчинить все решения одному основному правилу -- любое успешное установление должно сохраниться и тогда, когда мы не сможем больше поддерживать его силой. Представляется, что эта трудность может быть решена только одним способом: заявить немцам, что любое центральное правительство, которое у них установится, в течение неопределенного времени будет находиться под контролем союзников; что развивая институты представительной демократии в землях, составляющих рейх, они смогут постепенно освободиться от этого контроля; что в ближайшем будущем это останется единственным путем к независимости; и что только от них зависит, когда они смогут этого достичь. Эти отдельные германские государства должны, конечно, включить как те, которые уже давно поглощены Пруссией, так и те, которые сохраняли некоторую автономию до 1933 года. Мало того, что нет никаких возражений против расчленения Пруссии и возрождения таких государств как Ганновер, Вестфалия или Рейнланд, но это расчленение является существенным залогом успеха любого плана. Не следует бояться, что это породит националистическую реакцию того же рода, что и при непосредственном расчленении самого Рейха. Большая часть граждан этих государств будет приветствовать дезинтеграцию, и традиции независимости там далеко не мертвы. Сроки обретения независимости от прямого контроля со стороны союзников будут, скорее всего, очень различны для разных государств Германии. Расположенные на западе и юго-западе государства вроде Бадена и Вюртемберга, а также старые ганзейские города вроде Гамбурга и Бремена еще хранят достаточный запас демократических традиций и достигнут успеха, скорее всего, в несколько лет. Другим понадобится много больше времени, а некоторым, вроде старой Пруссии, у которой практически нет таких традиций, потребуется очень долгий срок. Сама постепенность процесса, разрыв между сроками обретения независимости различными государствами, будет очень важна. Этот процесс эмансипации должен будет двигаться к такому состоянию дел, при котором контроль союзников все больше будет сводиться к роли правительства федерации или даже конфедерации. Важность этого постепенного процесса передачи власти отдельным государствам в том, что в противном случае контроль со стороны союзников просто поможет подготовить другую крайне централизованную систему управления, которая в конечном итоге будет передана немцам. Такого рода контролируемому союзниками центральному правительству не долго придется полагаться на большую оккупационную армию. Все, что ему понадобится, -правда, понадобится до тех пор, пока оно будет существовать -- это сравнительно небольшие и эффективные ударные силы, для обеспечения покорности не подчиняющихся государств. Нет нужды объявлять что-либо вроде запрета на окончательное объединение германских государств. Тот факт, что они будут созревать для освобождения от контроля союзников в разные сроки, и что большинству из них придется создавать новый порядок самим по себе, когда немалая часть остальных немецких территорий все еще будет под контролем союзников, сам по себе сработает в правильном направлении. Можно надеяться, что к тому времени, когда первое из независимых государств созреет для эмансипации, ему уже не нужно будет превращаться в совершенно независимое государство. Вполне удовлетворительным решением было бы создание к тому времени некой федерации европейских государств, которая была бы готова принимать в свой состав эти государства. Тогда снятие контроля со стороны союзников означало бы просто переход из квази федерации, в которой администрация союзников надзирала за осуществлением "федеральной" власти, в федерацию с негерманскими государствами, в которой равными членами стали бы и германские государства. Таким образом, западные германские государства могли бы постепенно перейти в федерацию, состоящую, скажем, из Бельгии, Голландии и скандинавских стран. Некоторым другим германским государствам можно было бы для начала позволить образовать схожие отношения с Чехословакией, Австрией и, быть может, Швейцарией. Со временем, по мере достижения соответствующего статуса все большим числом германских государств, для сохранения баланса понадобится гораздо более объемлющая европейская федерация с участием Франции и Италии. Но даже если бы эти надежды оказались утопическими, есть хорошие причины ожидать, что после периода раздельного существования отдельные германские государства будут далеки от стремления еще раз растворить свои индивидуальности в высоко централизованном Рейхе. На это можно рассчитывать уже при том условии, что политика союзников, особенно их экономическая политика в переходный период, преуспеет в как можно более тесном соединении отдельных государств с их негерманскими соседями. Это поднимает крайне важную проблему экономической политики и экономического контроля. Похоже, что и здесь существует только один вид эффективного и осуществимого в длительной перспективе контроля: наложить на всю Германию режим свободной торговли. Это существенная часть всего плана, без которого он не сработает; и она решает многие проблемы, которые в противном случае оказываются неразрешимыми. Когда я уподобил власть подчиненного союзникам центрального правительства федеральному правительству, я предполагал, естественно, что оно будет контролировать и торговую политику. Оставить в руках отдельных государств возможность устанавливать условия внешней торговли означало бы предоставление им слишком большой власти над своими системами хозяйства. С другой стороны, сохранить общую тарифную систему для всей немецкой экономики означало бы воссоздание заново централизованной и самодостаточной системы, то есть как раз того, что мы должны предотвратить. Мы хотели бы достичь того, чтобы Германия специализировалась в тех областях, где она сможет внести наибольший вклад в процветание всего мира, и при этом ее хозяйство должно таким образом переплестись с хозяйственными системами других стран, чтобы ее процветание начало непосредственно зависеть от непрерывного обмена товарами с внешним миром. Именно это должен обеспечить режим свободной торговли -- и это должно быть обеспечено с помощью единственной системы контроля, которую невозможно обойти. Таким образом, Германия получит возможность нового процветания, но без того, чтобы опять стать опасной. Ей придется пойти на зависимость от импорта продуктов питания, за которые придется расплачиваться экспортом продуктов обрабатывающей промышленности. Даже если в отдельных отраслях обрабатывающей промышленности германское правительство сможет с помощью тайных субсидий подрывать воздействие режима свободной торговли, оно не сможет осуществлять это для всех важнейших пищевых и сырьевых материалов, которые в условиях свободной торговли производить внутри страны не удастся. А единственная сфера контроля, где невозможно действовать тайно, это контроль импорта -осуществляется ли он с помощью тарифов или других ограничений, поскольку страны, экспорт которых будет подорван, в силу необходимости первыми это заметят. Хотя создание условий, поощряющих развитие Германии в желательном направлении, крайне важно, это решит лишь часть проблем. Существует также реальная задача переобучения, задача чрезвычайно трудная и деликатная, и именно в этой сфере большинство существующих сейчас проектов способны породить результаты противоположные желаемым. Представление, что можно заставить немцев мыслить так, как этого хотелось бы союзникам, и что этого можно достичь поставляя подходящие учебники для обучения будущих поколений немцев, и заменив новым официальным символом веры прежний -- представляет собой не только тоталитарную иллюзию: это ребячески глупая идея, способная лишь дискредитировать то мировоззрение, которые мы хотели бы распространить. Нет, чтобы достичь устойчивого изменения господствующих в Германии нравственных и политических доктрин, необходим идущий изнутри постепенный процесс, которым должны руководить те немцы, которые поняли природу поразившей их страну порчи. Даже если таких людей окажется много меньше, чем я предполагаю, в них наша единственная надежда. Нам следует стремиться не к распространению новых учений, но к возрождению веры в то, что истина и объективные моральные критерии возможны и необходимы не только в частной жизни, но и в политике. Нужно возродить готовность принимать и исследовать новые идеи, а этого не достичь, вбивая людям в глотку готовые наборы принципов. Этот процесс, как и всегда бывает с распространением идеалов, должен быть постепенным, нисходящим по интеллектуальной лестнице от людей, научившихся мыслить критически, к тем, кто просто принимает устное или печатное слово. Проблема будет в том, чтобы найти мужчин и женщин Германии, способных начать этот процесс, и помочь им, стараясь при этом не дискредитировать их в глазах собственного народа, что неизбежно случится, если они окажутся орудиями иностранных правительств. Но прежде, чем рассматривать возможные здесь практические меры, нужно определить главные цели всех этих усилий. Необходимо усвоить уроки того, как постепенно моральные и политические стандарты Германии отошли от общей западной традиции, каким образом были сформированы представления и идеалы современной Германии. Процесс, который за последние 70 лет отдалил политические и общественные нравы Германии от того, что мы считаем нормой цивилизованной жизни, было запущен в ходе борьбы за объединение Германии. Достижения Бисмарка настолько ослепили даже западных историков, не способных увидеть его ответственность за начало движения, окончившегося нацизмом, что стоит припомнить ряд характерных событий того периода, тем более, что нам прежде всего нужно установить -- в какой степени достижения Бисмарка следует считать незыблемыми, либо -- сколь далеко нужно вернуться вспять. Последняя и лучшая из опубликованных биографий Бисмарка ясно показывает, в какой степени его крайняя неразборчивость в средствах повлияла на нравственные критерии Германии. [Erich Eyck, Bismarck, 3 vols (Erlenbach-Zurich: Eugen Rentsch, 1941--1944). <Сокращенное английское издание Bismarck and the German Empire (London: Allen & Unwin, 1950). Хайек отрецензировал немецкое издание в статье "The Historian's Responsibility" для журнала Time and Tide, January 13, 1945, pp. 27--28, откуда и заимствовано нижеследующее рассуждение о Бисмарке. Не вошедшие в текст части рецензии даны в виде примечаний к этой главе. -амер. изд.>]Особенно поучительна история 1865--1871 гг., когда Бисмарк достиг наивысших успехов и обратил своих самых суровых критиков в восторженнейших поклонников. До 1865 года большинство просвещенных людей как в Германии, так и в других странах видели в нем нечто вроде беспринципного авантюриста. Успехи в деле объединения Германии полностью изменили общественное мнение. Позднее, когда в нем начали видеть главную опору мира в Европе, все -- не только самые откровенные критики в Германии, но и иностранные наблюдатели -- забыли о подлости его ранней политики настолько, что даже сейчас такая характеристика его политики может показаться преувеличением. Пока еще успех не стал оправданием его методов, многие немцы, ставшие позднее его самыми преданными поклонниками, пользовались не менее сильными выражениями. Это было, когда парламент Пруссии вел с Бисмарком одну из ожесточеннейших в немецкой истории схваток по поводу законодательства, -- и Бисмарк обыграл закон с помощью армии, которая разгромила Австрию и Францию. Если тогда лишь подозревали, что его политика совершенно двулична, теперь в этом не может быть сомнений. Читая перехваченный отчет одного из одураченных им иностранных послов, в котором последний сообщал об официальных заверениях, полученных им только что от самого Бисмарка, этот человек был способен написать на полях: "Он в это действительно поверил!", -- этот мастер подкупа, на многие десятилетия вперед развративший германскую прессу с помощью тайных фондов, заслуживает все, что о нем говорилось. Сейчас практически забыто, что Бисмарк чуть ли не превзошел нацистов, когда он пригрозил расстрелом невинных заложников в Богемии. Забыт дикий инцидент с демократическим Франкфуртом, когда он, угрожая бомбардировкой, осадой и грабежом принудил к уплате грандиозной контрибуции немецкий город, никогда не поднимавший оружия. И только недавно была вполне понята история того, как он спровоцировал конфликт с Францией -- только ради того, чтобы заставить южную Германию забыть о своем отвращении к Прусской военной диктатуре. Поначалу поступки Бисмарка вызвали в Германии широко распространенное искреннее отвращение, которое открыто высказывалось даже в среде прусских консерваторов. Историк Зибель, позднее ставший одним из главных панегиристов Бисмарка, отзывался о нем как о "поверхностно-беспринципном", Густав Фрейтаг [Gustav Freytag (1816--1895), романист и историк -- амер. изд.] -- как о "жалком и постыдно бесчестном", а юрист Ихеринг [Rudolf von Ihering (1818--1892), профессор права в Геттингенском университете -- амер. изд.] говорил о его "отвратительном бесстыдстве" и "чудовищной легкомысленности". Всего лишь через несколько лет большинство этих же людей присоединились к хору безмерной хвалы, и один из них публично признал, что за такого человека действия готов отдать сотню людей, обладающих бессильной честностью. Хотя иностранные наблюдатели оказались столь же уязвимыми к коррумпирующему влиянию успеха, их ошибки носили временный характер и не могли породить такого же разрушения нравственных критериев в их странах, как это случилось в Германии. Здесь стоял вопрос об объединении в единую нацию; была достигнута цель, к которой стремились поколения немцев, и эта цель оказалась в неразрывной связи с методами ее достижения. Эти методы не могут быть оправданы без грубого искажения фактов, либо без узаконения измены и лжи, подкупа и жестокого террора. Пришлось выбирать между истиной или моральной правотой, с одной стороны, и тем, что рассматривали как патриотический долг, и патриотизм оказался сильнее. Утвердилось убеждение, что цель оправдывает средства, и что поступки в общественной жизни не могут поверяться нравственными критериями, но должны оцениваться только их адекватностью поставленным целям. [В рецензии на Эйка Хайек продолжает: "Потребовалось, тем не менее, немало времени, пока весь народ не научился видеть общественные дела иными глазами, и с точки зрения будущего переобучения немцев стоит уделить внимание тому, как распространялись принципы Бисмарковской Realpolitik. Сам Бисмарк действовал, конечно, не только личным примером, но и через свои мемуары (Gedanken und Erinnerungen (New York and Stuttgart: Cotta,1898), которые явились первым политическим бестселлером в Германии и были (за исключением, быть может, появившейся годом позже книги Х.С. Чемберлена Foundations of the Nineteenth Century) единственной книгой, которую по распространенности и влиянию можно сравнить с Mein Kampf. Но главная ответственность лежит все же на других. Массы принимают свои мнения уже готовыми, и в первую очередь историки устанавливают критерии оценки крупных исторических событий, особенно в Германии с ее культом учености. Прежняя роль историков в этом деле указывает на очень важную задачу, которую им предстоит выполнить в будущем." -- амер. изд.] У меня нет здесь возможности разбираться в других важных подробностях истории Бисмарка, в том, как после объединения Рейха он мастерски использовал приманку хозяйственных выгод, чтобы сколотить из рабочих и капиталистов обще германские хозяйственные организации по прусскому образцу, как при нем начались целенаправленные усилия, имевшие целью не только политическое объединение Германии, но и выработку общей идеологии. Но следует кое-что еще сказать о процессе, в результате которого близкие ему политические и моральные взгляды постепенно завладели умами немцев. Я особенно хочу подчеркнуть ключевую роль -- столь отчетливо различимую в истории всего этого периода -- усилий немецких историков, стремившихся оправдать и защитить Бисмарка, и как они при этом распространили идеи преклонения перед государственной властью и государственным экспансионизмом, столь характерные для современной Германии. Никто не сказал об этом отчетливее, чем великий английский историк лорд Актон, знавший Германию не хуже, чем свою собственную страну, который уже в 1886 году смог сказать об этом "гарнизоне выдающихся историков, который подготовил господство Пруссии и самих себя, и теперь засел в Берлине как в крепости", об этой группе, которая "почти безраздельно предана принципам, ради отхода от которых мир заплатил столь большую цену" [Acton, "German Schools of History", op. cit., pp. 352, 355--356 -- амер. изд.]. Именно лорд Актон при всей своей любви ко многим сторонам немецкой жизни смог пятьдесят лет назад предвидеть, что могущественная власть, созданная в Берлине усилиями очень способных умов, представляет собой "величайшую опасность, с которой еще предстоит столкнуться англосаксонской расе". [Здесь Хайек добавляет: "Влияние историков далеко не ограничивается толкованием событий, наиболее тесно связанных с судьбой страны. Лучшей иллюстрацией этого является занятное изменение отношения немецких историков к знаменитому эпизоду борьбы Филиппа Македонского с греками. В их глазах Филипп стал своего рода классическим Бисмарком, который трудился над объединением греческого народа, а позиция Демосфена, отстаивавшего независимость Афин, была представлена как близорукий и достойный порицания партикуляризм, объяснимый исключительно недостойными мотивами. Вот так даже классическое образование было превращено в средство приучения молодых к новым критериям политической нравственности." -- амер. изд.] Эти исторические экскурсы необходимы, если мы хотим понять ту особенно важную задачу, которая ляжет на плечи историков и преподавателей истории в деле переобучения немцев. Конечно, не им одним придется потрудиться ради этого, но их положение настолько важно, что было бы оправданно в практических проблемах применять термин "исторический" ко всем тем исследователям и авторам в сфере гуманитарного знания, которые формулируют идеи, определяющие долгосрочные перспективы развития общества. Проблема в том, как организовать действенную помощь тем немцам, с влиянием которых связаны наши надежды на лучшее будущее Германии.