Я уже говорил, что в воскресенье раб бывает свободен от работы. Если рабам с двух разных плантаций разрешили сочетаться браком, то воскресенье обычно единственный день, когда разбросанные в разных местах члены семьи имеют возможность встретиться.
      Многие плантаторы, хвастающиеся совершенством царящей у них дисциплины, решительно воспрещают такие браки и в тех случаях, когда у них на плантации число рабов мужского пола превышает число женщин, предпочитают допускать, чтобы у женщины было несколько мужей, чем позволить своим рабам "разбалтываться", проводя время на чужих плантациях.
      Встречаются также и другие хозяева, столь же горячие сторонники дисциплины, но более изощренные, чем их соседи. Они только мужчинам запрещают жениться на женщинах, принадлежащих другим владельцам. Зато женщинам они охотно позволяют подыскивать себе мужей где и как им вздумается. Рассуждения при этом до предела просты: когда муж приходит проведать свою жену, то старается принести ей что-нибудь - чаще всего съестное. А где ж ему добыть это приношение, как не на хозяйских полях? С подарком его лучше примут, и приход его будет настоящим праздником. Так вот: все, что приносится на плантацию, - чистая прибыль, и, следуя такому методу, можно часть своих рабов подкармливать за счет соседей.
      Итак, воскресенье - день, когда рабы навещают друг друга. Но для меня воскресенье не было днем отдыха. Обычно мне в этот день приходилось сопровождать хозяина в его поездках на молитвенные собрания. Зато мистер Карльтон отпускал меня в четверг, сразу после обеда. Таким образом мне удавалось не реже раза в неделю видеться с Касси.
      Год, последовавший за моей встречей с Касси, был самым счастливым в моей жизни, несмотря на неприятности и унижения, неизбежно связанные с положением раба, даже если условия, в которые он поставлен, менее отвратительны, чем это бывает обычно. С радостным чувством вспоминаю я всегда этот год, и воспоминание это согревает мне душу даже в часы, когда она бывает переполнена горечью и печалью.
      Еще до конца года Касси произвела на свет ребенка. Наш сын унаследовал красоту матери. Нужно быть таким же любящим и нежным отцом и мужем, каким был я, чтобы понять мои чувства, когда я прижимал к своей груди этот драгоценнейший дар судьбы!
      Но чтобы до конца понять, что я переживал, нужно, как и я, быть не только отцом, но и отцом раба… Отцом раба!…
      Неужели правда, что это дитя, плод надежд моих и желаний, этот неоценимый залог взаимной любви, что это дорогое, дорогое дитя мое - не принадлежит мне?…
      Разве не долг мой и не право мое - право и долг более дорогие, чем сама жизнь, - воспитывать его, окружить глубочайшей отеческой любовью, с тем чтобы, став мужем, он воздал мне за все мои заботы и, в свою очередь, поддержал меня и окружил заботой, когда я буду стар и хил?
      Быть может, это мой долг, но не право мое. У раба нет прав. Жена его, его сын, труд, кровь его, сама жизнь и все, что придает цену этой жизни, не принадлежат ему. Все - в полной зависимости от воли его господина. Раб ничем владеть не может, и если ему порой кажется, что он владеет чем-то, принадлежащим лично ему, то это лишь самообман, создавшийся благодаря снисходительности хозяина.
      Моего сына, это крохотное дитя, могут вырвать из моих объятий, он завтра может быть продан первому встречному, и я не буду иметь права воспрепятствовать этому!…
      А если даже этого не случится, если беспомощность его вызовет жалость и его не оторвут от груди матери тогда, когда он не в состоянии еще будет осознать свое несчастье, то какая, тем не менее, тяжкая судьба ожидает его! Оказаться лишенным, хотя бы даже в мечтах, всего, что делает жизнь достойной быть прожитой, быть выращенным для того, чтобы стать рабом!…
      Раб! Даже написав целую книгу, не выразить всего, что кроется в этом слове! Оно говорит о цепях, о биче и пытках, о подневольном труде, о голоде и безмерной усталости, о всех страданиях, терзающих нашу жалкую плоть… Оно говорит о высокомерии и власти, о дерзких приказаниях, о ненасытной алчности, о пресыщенном чванстве, о тщеславной роскоши, о холодном безразличии и пренебрежении, с которыми властелин взирает на свою жертву. Оно говорит о постоянном страхе и жалком раболепии, о презренной хитрости и затаенной ненависти. Оно говорит о наглом оскорблении человеческого достоинства, о втоптанных в грязь семейных узах, о задушенных порывах и разбитых надеждах, о святотатственных руках, угашающих факел мысли. Оно говорит о человеке, лишенном всего, что радостью освещает чело, всего, что пробуждает в нем благородство, - о человеке, доведенном до уровня животного…
      И вот такая судьба станет и твоим уделом, дитя мое, мой сын! Да сжалится над тобой небо, ибо от людей тебе нечего ожидать!
      Первый порыв инстинктивной радости, вспыхнувшей в моей душе, когда я взглянул на моего мальчика, безвозвратно угас, как только я достаточно овладел собой, чтобы вспомнить об участи, предстоявшей ему. С самыми разнородными, но всегда мучительными чувствами глядел я на него, когда он спал у груди своей матери или, проснувшись, отвечал улыбкой на ее ласки. Как он был красив! Я любил его… О, как я любил его!… И тем не менее я не в силах был хоть на мгновение заглушить в себе горькую мысль об участи, ожидавшей его… Я знал, что, став взрослым, он отплатит мне за мою любовь заслуженными проклятиями - проклятиями за то, что я, его отец, подарил ему жизнь, опозоренную клеймом рабства…
 
 
      Я уже не испытывал в обществе Касси той радости, которой прежде полны были наши встречи, или, вернее, радость, которую я не мог погасить в своем сердце, смешивалась с едкой болью. Я любил ее не меньше, чем прежде. Но рождение ребенка добавило новую каплю горечи в чашу неволи. Стоило мне взглянуть на сына, как перед мысленным взором моим вставали страшные картины. Казалось, впереди раздвигается завеса будущего. Я видел своего сына обнаженным, истекающим кровью под плетью надсмотрщика. Я видел его трепещущим, раболепствующим, чтобы избежать наказания. Я видел его жалким и униженным, потерявшим веру в свои силы. Он представлялся мне и в гнусном образе раба, удовлетворенного своей участью.
      Я не в силах был терпеть дольше. И вот однажды безумие охватило меня. Я вскочил, выхватил ребенка из объятий матери и, осыпая его, ласками, в то же время искал способа, как погасить жизнь порожденную мною и потому обещавшую стать продолжением моей жизни, исполненной мук.
      Вероятно, глаза мои в эти мгновения горели безумием и в чертах отражалась владевшая мной мрачная решимость, потому что жена моя, несмотря на кротость свою и доверчивость, материнским инстинктом словно угадала мое намерение. Поспешно поднявшись, она взяла ребенка из моих дрожащих рук и, прижав его к своей груди, бросила на меня взгляд, выражавший все ее опасения и ясно говоривший о том, что жизнь матери неразрывно связана с жизнью ребенка.
      Этот взгляд обезоружил меня. Руки мои бессильно повисли, и я погрузился в мрачное оцепенение. У меня не хватило сил превратить свое намерение в действие. Но я не был убежден, что, отказавшись от него, я выполнил свой отцовский долг. Чем упорнее я думал об этом (а мысль эта целиком владела мной), тем сильнее становилось убеждение, что ребенку лучше умереть. И если даже я таким убийством загублю мою собственную душу - я достаточно глубоко любил моего сына, чтобы пойти на это…
      Но что будет с матерью?
      Я желал бы убедить ее. Но я понимал, насколько бесцельно противопоставлять мои рассуждения чувствам матери. И я знал, что единая слезинка, скатывающаяся по ее щеке, единый взгляд, подобный тому, который она бросила на меня, когда я вырвал ребенка из ее объятий, преодолеют все мои самые бесспорные доводы.
      Словно бледный свет звезды, пробивающийся сквозь мглу бурной ночи, пронзила мой мозг мысль - ничего не страшась, ни перед чем не останавливаясь, освободить мое дитя от всех грозящих ему страданий.
      Но это был лишь проблеск, слабый луч погас: ребенку суждено было жить…
      Я не имел права отнять у него жизнь, подаренную ему мной. Нет! Не имел права, хотя бы каждый день этой жизни и навлекал на мою голову проклятия, и какие проклятия! Проклятия моего сына! Это была ядовитая стрела, вонзившаяся в мое сердце и застрявшая в нем… Роковая рана, которой не могло быть исцеления…

      Однажды в воскресенье утром, - ребенку было тогда около трех месяцев, - в Карльтон-Холл неожиданно приехало двое незнакомых людей. В связи с их приездом хозяин мой весь день был занят какими-то срочными делами, и ему пришлось пропустить религиозное собрание, назначенное им на этот день.
      Меня это нарушение порядка не очень-то огорчило: я получил возможность проведать жену мою и ребенка.
      Стояла осень. Летняя жара спала. Утро было ясное. Воздух казался необыкновенно мягким и был напоен благоуханием. Леса ласкали глаз необычайным разнообразием красок, яркостью почти превосходящих весенние.
      Я ехал верхом, направляясь в Поплар-Гроув. Окружающая красота и какая-то особенная прозрачность неба наполняли мою душу тихой радостью. Так нужна мне была сейчас эта радость после многих неприятных и тяжелых минут, пережитых за последнюю неделю!… Каждое новое унижение, которого я не мог избежать в моем положении раба, я переживал теперь вдвойне болезненно - за себя и одновременно за своего ребенка, предвидя его будущее.
      Когда я выезжал из дому, на душе у меня было как-то невесело, но движение и чудесный осенний воздух влили в меня бодрость, какой я давно не ощущал.
      Касси встретила меня улыбкой и ласками, которыми женщина так щедро осыпает любимого мужа. Хозяйка накануне подарила ей новое платье для ребенка, и она нарядила его, чтобы малыш мог достойно встретить своего отца. Касси принесла ребенка и положила его мне на колени. Она восхищалась его красотой и, охватив мою шею руками, пыталась в чертах сына уловить сходство с чертами отца. Вся во власти материнской любви, она готова была забыть о будущем. Осыпая меня нежными ласками, она старалась и меня заставить забыть о грядущем. Но ей не удавалось достигнуть цели. Вид ребенка, улыбавшегося в неведении своей участи, навевал на меня глубокую печаль. В то же время мне больно было убивать надежду и радость в душе моей жены, и, стараясь убедить ее, что усилия развлечь меня не пропали даром, я пытался проявить веселость, которой душа моя была чужда.
      Погода стояла прекрасная, и мы соблазнились возможностью прогуляться. Мы бродили по полю и роще, по очереди неся ребенка на руках. Касси жаждала поделиться со мной тысячью мелочей, подмеченных ею у ребенка и свидетельствовавших о его быстром развитии. Она говорила с увлечением и горячностью, свойственными матери. Я не решался отвечать. Я знал, что стоит мне заговорить, и я уже не смогу владеть собой, а я не хотел омрачать ее веселость, дав волю горьким чувствам, кипевшим в моей душе.
      Часы шли незаметно, и солнце уже склонялось к закату. Хозяин приказал мне вернуться к ночи, и пора было уходить. Я прижал к груди моего сына и, поцеловав Касси в щеку, сжал ее руку. Но она не удовлетворилась таким холодным прощанием и, обвив мою шею руками, стала осыпать меня поцелуями. Это пылкое проявление чувств так сильно отличалось от ее обычной сдержанности, что поразило меня. Возможно ли, что она в эти мгновения инстинктивно предугадывала то, что должно было произойти? Мелькнула ли в мозгу ее мысль, что это наше последнее свидание?…

      В Карльтон-Холле, когда я вернулся туда, царило общее смятение. Я не замедлил узнать причину происходящего. Около года назад, как теперь стало известно, мистер Карльтон начал испытывать сильные затруднения в своих денежных делах, и это вынудило его хоть немного поинтересоваться положением своих дел вообще. Тогда только он увидел, что сильно задолжал и что долги его достигли таких размеров, о которых он и понятия не имел. Его кредиторы, которых давно уже кормили обещаниями, потеряли, наконец, терпение и стали проявлять настойчивость. Перед мистером Карльтоном встала необходимость прибегнуть к решительным мерам. Казалось, лучшим способом было занять сразу у кого-нибудь крупную сумму, и он обратился к ростовщикам в Балтиморе. В обеспечение он выдал им закладную на всех своих невольников, включая и домашних слуг.
      Деньги, которые ему удалось таким путем добыть, пошли прежде всего на урегулирование тех дел, которые успели дойти до суда. Оставшейся суммы едва хватило на то, чтобы удовлетворить наиболее требовательных кредиторов.
      Деньги под закладную были взяты сроком на один год - не потому, чтобы мистер Карльтон мог надеяться из собственных средств к сроку погасить свой долг, - он успокаивал себя надеждой на то, что за это время ему удастся занять где-нибудь значительную сумму на более длительный срок и, покрыв сразу все свои старые долги, освободиться также и от закладной.
      Время шло, а надежды не оправдывались. Срок возврата полученной суммы наступил, а мистер Карльтон все еще только вел переговоры о новом займе. Прошел уже месяц с тех пор, как деньги по закладной должны были бы быть внесены.
      Вернувшись в тот памятный день в Карльтон-Холл, я узнал, что прибывшие поутру неизвестные были агентами балтиморских ростовщиков; они явились в Карльтон-Холл с целью вступить во владение заложенным имуществом. К моменту моего возвращения агенты успели уже захватить всех рабов, которых им удалось застать на месте. Не успел я войти в дом, как также был схвачен и помещен под надежную охрану. Приезжие сочли такие меры предосторожности необходимыми, так как опасались, что рабы разбегутся и попрячутся по укромным углам.
      Бедный мой хозяин был страшно растерян и расстроен. Напрасно пытался он добиться хотя бы кратковременной отсрочки, напрасно искал способов договориться. Агенты заявляли, что у них нет полномочий на какие-либо уступки, - им было поручено получить деньги, а если таковых не окажется, то захватить рабов и немедленно переправить в Чарльстон, в Южной Каролине, где в те годы происходил наиболее оживленный торг невольниками и легче всего было сбыть с рук такой товар.
      О немедленном взносе денег и речи быть не могло. Но мистер Карльтон не терял надежды через несколько дней добиться если не всей суммы, о которой он вел переговоры, то хотя бы получения на короткий срок денег, необходимых для того, чтобы откупиться от закладной.
      Агенты согласились дать ему отсрочку на сутки, но тут же предупредили, что дольше ждать не будут.
      Мистер Карльтон вынужден был признать, что за такой короткий срок ничего не успеет сделать, и решил, что не стоит даже и пытаться. Он готов был пожертвовать рабами, работавшими в поле, - другого выхода у него не было, но ему очень хотелось отстоять хотя бы домашних слуг. Он обратился к агентам с просьбой не ставить его в такое ужасное положение, когда некому будет постелить ему постель или приготовить обед.
      Агенты ответили, что им, разумеется, очень не хочется причинять ему такие неприятности, но они ничего поделать не могут. Со времени, когда была выдана закладная, кое-кто из поименованных в списке рабов успел умереть, некоторые другие, судя по виду, не стоят суммы, в которую были оценены, да и, кроме того, цена на рабов значительно снизилась за последнее время и грозит еще большим снижением. Они сомневаются даже, покроет ли вырученная от продажи сумма весь долг мистера Карльтона. Желая, однако, в пределах своих полномочий пойти навстречу почтенному мистеру Карльтону, они предлагают ему уплатить наличными за тех слуг, которых он хотел бы себе оставить, и согласны вместо этих рабов принять деньги.
      У мистера Карльтона не было при себе и пятидесяти долларов, но он немедленно бросился к соседям, пытаясь хоть сколько-нибудь занять у них. Однако всюду, куда он ни приезжал, уже знали о случившемся. Всем было известно, что, кроме этой закладной, у него было еще много других долгов, и на него смотрели как на человека разорившегося. Большинство его соседей поэтому вовсе не были расположены ссужать его деньгами, тем более что у многих из них дела шли не лучше, чем у него.
      Потратив на разъезды почти целый день, он собрал несколько сот долларов, полученных им при условии, что он выдаст новую закладную на тех из рабов, которых ему удастся выкупить.
      Мистер Карльтон вернулся домой незадолго до моего прихода и был занят отбором тех рабов, которых решил оставить себе. Увидев меня, он сказал, что я всегда был добрым и верным слугой и ему очень жаль расстаться со мной, но у него нехватит денег на то, чтобы выкупить нас всех, и он вынужден оказать предпочтение своей старой кормилице и семье этой бедной женщины.
      Агенты выпустили отобранных мистером Карльтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.
      У меня оставалась одна надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карльтону, по он ответил, чтоб я не тешился этой надеждой: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с отчаянием и надеждой стал ждать ответа.
      Посланный, наконец, вернулся. Миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брату, жившему милях в десяти от Поплар-Гроув, и отсутствие ее, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о ее предполагаемом отъезде, но от волнения совершенно забыл об этом.
      Итак, угасла последняя надежда. Я был страшно потрясен. До этой минуты я еще мог себя обманывать. Казалось, я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по то, что произошло сейчас, превосходило все. Правда, я уже однажды был разлучен с женой, но тогда физические страдания, горячка и бред несколько ослабили силу удара. А кроме того, теперь меня отрывали не только от жены, по и от сына. Сердце мое разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но пламя, сжигавшее мой мозг, иссушило слезы. Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили свое ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так раздражены и измучены придирками управляющего мистера Карльтона, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карльтон зашел проститься с ними и стал выражать им оное сочувствие, кое у кого хватило смелости ответить ему, что жалеть их не приходится: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карльтоном, все равно невозможно. Мистера Карльтона такое заявление, видимо, неприятно поразило, и он, резко оборвав разговор, удалился.
      Едва рассвело, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на телегу. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном для рабов порядке.
      Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трех недоль. Нужно признать, что к нам в дороге относились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение было несколькими днями позже оказано мужчинам, не внушавшим особого недоверия.
      Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом повысить на нас цену: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, пища была обильная. Ночевки устраивались на краю дороги; мы разжигали костер, варили похлебку, а затем строили из веток шалаши, в которых и укладывались спать.
      Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее напоминая людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Так непривычна для раба даже искра заботливости, что, заметив ее, он готов прийти в неистовое восхищение. Пустяковая прибавка к обычному жалкому пайку способна привести его в умиление.
      Песни и смех моих спутников еще усиливали мою печаль. Заметив это, они попытались развеселить меня. Никогда еще не было у меня таких добрых товарищей, и я находил горькое утешение в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей.
      В Карльтон-Холле я пользовался среди рабов большой любовью. Я положил немало труда на то, чтобы завоевать ее. Давно уже я отказался от нелепого тщеславия и глупой гордости, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне.
      Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен держать сторону угнетателей или хоть на мгновение сочувствовать их нелепому убеждению в своем природном превосходстве. Это убеждение, основанное на самом грубом невежестве, давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но до сих пор остается незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже - единственной, основой, на которой зиждется гнусный институт рабства в этой стране. Я старался завоевать добрые чувства моих товарищей, входя в их жизнь, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь своим положением доверенного слуги мистера Карльтона, я оказывал им ту или иную мелкую услугу. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя грозу, сообщая мистеру Карльтону о жестокостях и злоупотреблениях его управляющего. Несмотря на то, что попытки мои не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.
      Заметив, что я опечален, спутники мои прервали пение и, выразив в скупых словах свое сочувствие моему горю, продолжали беседовать между собой вполголоса. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы мое горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжелой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце мое разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и затянул песню. Они стали подтягивать, и вскоре смех и песни снова зазвучали со всех сторон. Шумные проявления их веселости позволили мне замкнуться в себе.
      Мною овладели такие естественные для человека чувства. Мне дороги были моя жена и ребенок. Если б смерть вырвала их из моих объятий или мы были бы разлучены в силу роковой и неизбежной причины, я оплакивал бы их, и боль моя не была бы напоена такой горечью. Но если самые священные узы - узы, связывающие супругов, связывающие отца с его ребенком, - порываются по воле кредитора, да еще кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из привычной обстановки, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моем груди волну едкой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки.
      Но как ни тяжелы бывают подчас переживания человека, в конце концов наступает успокоение. Минует острый приступ отчаяния, а затем все входит в обычную, будничную колею. Я испытал это на себе. Постепенно стихли муки бессильной ярости, уступив место тупой тоске, ни на мгновение не позволяющей забыть о себе - слишком глубоки были ее корни, и выкорчевать их было невозможно. Лишь изредка под влиянием внешних впечатлений я забывал о ней на мгновенно, но затем она с новой силой овладевала моей душой.

      Мы прибыли, наконец, в Чарльстон, столицу Южной Каролины. Нам предоставили возможность несколько дней отдохнуть, чтобы мы могли оправиться от длинного и тяжелого пути. Как только мы несколько пришли в себя, нам выдали новое платье и привели в приличный вид: мы должны были произвести хорошее впечатление на покупателей. Затем нас отвели на невольничий рынок и выставили напоказ.
      Женщины и дети были в восторге от своей новой одежды. Казалось, они наслаждались новизной своего положения, и глядя, с каким усердием они стараются найти себе нового хозяина и быть проданными за возможно более высокую цену, можно было подумать, что вся прибыль от их продажи поступит в их пользу.
      Как и большинство моих спутников, я был куплен генералом Картером, одним из самых богатых плантаторов в Южной Каролине. Он владел поистине княжеским состоянием. Нас немедленно отправили на одну из его плантаций, расположенную поблизости от города.
      Обширная низменность, занимающая более половины всего штата, тянется от Атлантического океана далеко вглубь страны. Это безрадостный негостеприимный край, с которым вряд ли что на свете может сравниться. Всюду, куда ни кинуть взор, бесконечная иссохшая песчаная равнина, поросшая сосновым лесом. Эта местность носит выразительное название "Pine Barrens", что на местном красочном диалекте означает "пустыня, поросшая сосняком". Нигде ни холма, ни возвышенности. Равнина поднимается над уровнем моря всего на каких-нибудь несколько футов. Редкие прямые стволы сосен, подобные стройным колоннам, рвутся ввысь. Они почти лишены ветвей и только увенчаны причудливо переплетенными узлами веток с длинными сухими иглами. Морской ветер, шурша иглами, то жалобно стонет, то рокочет подобно водопаду или разбивающимся о скалы волнам. У подножия этих деревьев не видно никакой другой растительности, кроме вечнозеленых низкорослых пальметто или редкой сухой травы, которой летом питаются полудикие стада и среди которой зимой издыхают от голода. Стволы сосен почти не заслоняют вида на этот однообразный пейзаж. Кое-где песчаная поверхность прорезается болотами, густо поросшими всякой растительностью и почти недоступными для человека. Здесь растут лавры, водяные дубы, кипарисы и другие высокоствольные деревья. Черный мох обвивает их стволы и побелевшие ветви и ниспадает длинными траурными фестонами.
      Широкие реки с низкими берегами пересекают эту печальную равнину. Весной и зимой, в период проливных дождей, они вздуваются, выходят из берегов и еще увеличивают полосу болот, ядовитые испарения которых заражают воздух. Но даже и там, где местность несколько выше, почва остается такой же бесплодной: это - множество песчаных кочек, набегающих друг на друга и напоминающих дюны. Местами почва настолько неплодородна, что и сосна отказывается расти на ней и лишь изредка попадаются чахлые карликовые дубы. Кое-где - один лишь зыбучий песок, не дающий пищи даже и кустам.
      И все же, как ни бесплодна эта земля, но инициатива, предприимчивость, неразрывно связанные со свободой, могли бы заставить большую часть ее приносить плоды, тогда как расточительское и дорогостоящее рабовладельческое хозяйство использует лишь узкие полосы, тянущиеся вдоль рек, а остальная земля остается необработанной.
      Описанное нами выше ни в какой мере, однако, не подходит к той части побережья, которая простирается от устья реки Санти до Саванны и вдается местами на двадцать-тридцать миль вглубь страны. Это цепь маленьких островков, прославленные "Sea-islands", снабжающие хлопковые рынки. Берег, отделенный от этих островков бесчисленными узкими проливами, весь изрезан множеством маленьких бухточек; некоторые из них довольно глубоко вдаются в материк. Берега островков со стороны океана кажутся возвышенными, но сторона, обращенная к материку, по большей части покрыта болотами.
      Красота этого берега и тянущихся вдоль него островков поразительно отличается от остальной южнокаролинской низменности. Всюду, куда хватает глаз, видны ровные, великолепно обработанные поля, которые во всех направлениях пересекаются ручьями и реками. Дома плантаторов в большинстве случаев представляют собой красивые здания, построенные на возвышенностях. Они окружены подобранным с изысканным вкусом кустарником и великолепными тенистыми деревьями. Живут в этих домах только зимой; летом их покидают, спасаясь от скуки и однообразия - неизбежных спутников безделья и лени. Господ плантаторов пугает и зараженный миазмами воздух, особенно вблизи рисовых полей. Все эти аристократы перебираются обычно в Чарльстон или в северные города и курорты и здесь стараются превзойти друг друга в головокружительной роскоши и безумном расточительстве.
 
 
      Плантации на все это время целиком отдаются в руки управляющих и надсмотрщиков. Они и их семьи тогда составляют почти все свободное население края.
      Рабов здесь в десять раз больше, чем свободных граждан, и весь этот живописный и богатый край служит только для того, чтобы доставить нескольким сотням семейств возможность жить в ослепительной роскоши и безделье, превращающем их в бесполезный груз для общества и тяготеющем над ними самими.
      А для того, чтобы они имели эту возможность, сотни тысяч человеческих существ должны жить в условиях безмерного унижении и нужды…