Тревога охватила меня, и я увлек Касси в дом, умоляя сказать, что могло так взволновать ее. Но вопросы мои только усиливали ее волнение. Она склонилась головой ко мне на плечо и горько зарыдала. В течение нескольких минут она была не в силах произнести ни слова.
Я не знал, что делать, что подумать. Я старался успокоить ее, целовал ее мокрые от слез щеки и крепко обнимал, стремясь успокоить бурные удары ее сердца.
Постепенно Касси успокоилась, но не сразу еще решилась в неуверенных, прерываемых слезами словах рассказать мне о том, что пережила.
С самого дня своего приезда полковник Мур стал проявлять к ней неожиданное внимание. Не довольствуясь мелкими подарками, которыми он щедро ее награждал, полковник постоянно искал случая заговорить с ней и каждый раз при этом полушутя, полусерьезно восхвалял ее красоту. Замечания его носили иногда довольно недвусмысленный характер, но Касси делала вид, что ничего не понимает. Полковника не мог остановить такой пустяк, как нежелание рабыни понять его, и он прибег к словам и поступкам, которые не могли уже оставить у нее сомнений в его намерениях.
Такое поведение полковника оскорбляло Касси, задевая ее женскую скромность, религиозные чувства и любовь ко мне. Несчастная женщина дрожала при мысли об участи, грозившей ей. Но она до этого дня не решалась поделиться со мной своим беспокойством. Ей тяжело было рассказывать мне об оскорблениях, которым она подвергалась. Ей жаль было понапрасну мучить меня: ведь она знала, что, несмотря на жгучую боль, которую доставит мне ее повествование, я буду не в силах отомстить за обиду.
Сегодня миссис Мур с дочерью уехали в гости к кому-то из соседей, оставив Касси дома одну. Она сидела в спальне своей госпожи, занятая рукодельем, как вдруг вошел полковник Мур. Поспешно поднявшись, Касси хотела выйти из комнаты, но полковник приказал ей остаться и выслушать его. Затем, делая вид, что не замечает ее волнения и сам при этом сохраняя полное спокойствие, полковник сказал, что он не забыл о своем обещании найти ей хорошего мужа взамен "этого шелопая Арчи". Однако ему, несмотря на все старания, не удалось найти никого, кто был бы достоин ее. Поэтому полковник, как он заявил, решил взять ее себе.
Слова эти были произнесены с ласковостью, против которой, как он, видимо, считал, она не могла устоять. И в самом деле, немногие из женщин, находившихся в положении Касси, решились бы противоречить. Большинство из них было бы польщено деликатностью формы, в которую полковник счел нужным облечь свои слова. Но она, бедная моя девочка, ощутила лишь стыд и безмерный страх и готова была, как она рассказывала мне, зарыться от отчаяния и ужаса в землю.
Рисуя мне всю эту картину, она заливалась краской, дрожала и на каждом шагу умолкала, не решаясь продолжать. Дыхание ее прерывалось, и она цеплялась за меня, словно спасаясь от страшного призрака.
Наконец, приблизив губы к самому моему уху, она прошептала:
- Арчи! Арчи! И ведь он брат моего отца.
Полковник Мур, как уверяла меня Касси, не мог не видеть, какое впечатление произвело на псе его предложение. Но не обращая на это никакого внимания, он принялся перечислять все преимущества, которые принесет ей такая связь, и пытался соблазнить ее перспективой праздной жизни, нарядами и подарками.
Опустив глаза, Касси в ответ только тяжело вздыхала, и слезы, которые она напрасно силилась удержать, хлынули из ее глаз. Ее поведение задело полковника, и он, в конце концов, оскорбленным тоном посоветовал ей не дурить и не раздражать его напрасным упорством. С этими словами он одной рукой взял ее за руку, а другой охватил ее стан. Она вскрикнула от ужаса и упала к его ногам.
В это самое мгновение стук приближавшегося экипажа, словно чудесная музыка, коснулся ее слуха. Полковник также, повидимому, услышал этот стук.
- Тебе все равно не уйти от меня… - пробормотал он и поспешно покинул комнату, оставив Касси почти без чувств лежащей из полу.
Звук шагов мисс Каролины заставил ее прийти в себя, и остаток дня и вечер прошли словно в тумане. Голова у нее кружилась, ей было трудно дышать.
Долго не решалась она выйти из комнаты своей госпожи и с нетерпением ждала часа, когда ей удастся убежать и броситься в объятия своего мужа и естественного защитника.
Защитника! Какое значение имеют право и обязанность мужа защищать свою жену от посягательств злодея, если оба они - и муж и жена - рабы этого человека?…
Вот что рассказала мне Касси. Но, как ни странно это покажется читателю, слушая ее, я не чувствовал волнения. Позже, мысленно возвращаясь к этим минутам, я во много раз острее переживал весь ужас того, что она рассказала мне, а между тем в тот вечер рассказчица, дрожащая и вся в слезах, лежала в моих объятиях. Я был подготовлен к признанию Касси: я предвидел, я ожидал его…
Касси была слишком хороша собой, чтобы не пробудить желаний сладострастника, у которого привычка удовлетворять свои желания подавила все добрые чувства, сделав его неспособным сдерживать свои порывы - желания человека, который может не опасаться кары за свои пороки, так же как и осуждения со стороны общества. А такое опасение нередко заменяет совесть. Чего можно было ожидать от деспота, уверенного в своей неприкосновенности перед лицом закона, до каких бы крайностей он ни дошел?… А если бы даже нашелся кто-либо, осмелившийся призвать нарушителя закона к ответу перед лицом общественного мнения, - его назвали бы наглецом, позволяющим себе весьма некстати совать нос в чужие дела.
Как ни мало отеческой ласки проявлял по отношению ко мне полковник Мур, особенно с того дня, когда он узнал, что мне ведомы связывающие нас узы, все же сыновнее уважение не позволяет мне понапрасну бросить тень на его память. Несмотря на чрезмерную волю, которую он давал своим страстям, он по природе был добр и не лишен чувства чести. Но понятие о чести бывает разное. У джентльменов одно понятие о ней, у воров - другое. В каждом из этих кодексов содержится ряд отличных правил, но и тот и другой далеки от подлинного представления о чести.
Полковник Мур строжайшим образом соблюдал кодекс морали, в понятиях которой был воспитан. Он был неспособен посягнуть на жену или дочь своего соседа. В полном соответствии с кодексом чести, принятым в Виргинии, такое посягательство было бы в его глазах жесточайшим оскорблением, смыть которое могла бы лишь кровь обидчика. Но за пределами этого им самим начертанного круга для него не существовало ни преград, ни запретов. Черпая смелость в сознании полной безнаказанности там, где речь шла о рабах, он в самом тяжком оскорблении, которое можно нанести женщине, видел лишь безобидную шутку, мелочь, рассказом о которой за бутылкой вина можно позабавить застольных друзей. Это был "пустяк", к которому, разумеется, нельзя было относиться серьезно.
Все это я знал. С самого начала я предвидел, что на Касси падет выбор полковника и он попытается заставить ее занять место, которое когда-то занимала моя мать. Этому тайному намерению я и приписывал нежелание полковника, чтобы Касси стала моей женой. Допустив позже предположение, что им руководит более благородное чувство, я, как легко можно видеть, оказал ему слишком много чести.
Поэтому меня и не поразило услышанное от Касси. Я ждал этого, но так велико было опьянение счастьем, владевшее мной, что и это ожидание неспособно было встревожить или испугать меня. Теперь, когда мои опасения подтвердились, я не был особенно потрясен. Страсть придавала мне силы, и, сжимая в объятиях мою несчастную, трепещущую жену, я чувствовал себя выше всех страданий - я все же был счастлив.
Это может показаться невероятным!
Любите так, как я любил тогда, черпайте в ненависти такую силу, какую я черпал в любви, отдайтесь во власть страсти, и пока будет длиться ее власть, вы будете обладать неимоверной, почти сверхчеловеческой энергией.
Решение было принято мной сразу. У несчастного раба есть только один способ защититься от грозящего ему удара - это побег, тяжкий и опасный способ, за который он хватается, рискуя, увы, еще более ухудшить свое положение.
Приготовления были быстро закончены нами. Жена моя вернулась в господский дом и поспешно завязала в узел кое-что из платья. За это время я постарался собрать хоть самые необходимые запасы продовольствия, какие попались мне под руку. Два одеяла, топор, котелок и еще кое-какая мелочь дополнили наше снаряжение. Когда жена моя вернулась, все было уже готово. Мы пустились в путь, сопровождаемые моим верным товарищем - собакой. Я не хотел брать ее с собой, опасаясь, что из-за нее легче откроют наше местопребывание, но мне не удалось отделаться от нее. Если б я привязал собаку, ее вой поднял бы на ноги всех, и за нами сразу же снарядили бы погоню.
Нижняя Виргиния в те годы начинала уже испытывать на себе результаты бедствия, так тяжко обрушившегося на нее позже и - кстати сказать - вполне заслуженного ею. Поля во многих местах опустели. Некоторые плантации, которые могли бы еще, если бы они обрабатывались руками свободных людей, приносить обильный и богатый урожай, теперь покрылись густыми, почти непроходимыми зарослями.
Мне была знакома покинутая плантация, расположенная милях в десяти от Спринг-Медоу. Я бывал там несколько раз вместе с моим молодым хозяином, мастером Джемсом, когда у него еще хватало сил ездить верхом. Он в то годы испытывал странное, почти болезненное влечение к пустынным, необитаемым местам.
Именно туда я и решил направиться теперь.
Дорога, которая вела к этой плантации, и поля, тянувшиеся по обеим сторонам ее, заросли мелким ельником, ветки которого так тесно переплелись, что делали тропинку почти непроходимой. Мне все же удалось не сбиться с пути, но продвигаться вперед было так трудно, что день забрезжил раньше, чем нам удалось достигнуть развалин прежнего господского дома.
Этот дом, построенный когда-то с претензией на изысканность, был очень обширен, но сейчас в нем отсутствовали окна, двери не держались на петлях, а крыша во многих местах обрушилась. Молодые деревья начинали пышно разрастаться во дворе, и дикий виноград обвил стены этого покинутого жилища, погруженного в мрачное молчание.
Конюшни, хлев и те лачужки, в которых когда-то помещались рабы, превратились в груды мусора, поросшие сорной травой.
На некотором расстоянии от дома, на краю глубокого обрыва, из земли вырывался чистый родник и, бурля, скатывался по склону. Он был наполовину засыпан песком и сухими листьями, но вода его сохранила прохладу и чистоту.
Подле родника виднелось небольшое низенькое кирпичное здание, служившее, повидимому, когда-то сыроварней. Дверей не было, и половина крыши обвалилась, но остальная часть ее еще держалась. Отверстия в тех местах, где крыша была сорвана, могли заменить окна, которых в этом необыкновенном строении никогда не существовало, и дать доступ свежему воздуху и свету.
Пышные ветви старых деревьев дарили тень этому маленькому зданию, а более молодая поросль так плотно скрывала его от глаз, что даже на расстоянии нескольких шагов оно было совершенно незаметно.
Мы случайно наткнулись на этот домик, разыскивая родник, из которого когда-то напились с Джемсом, но точное местонахождение которого я забыл.
Сразу же нам пришла мысль временно поселиться здесь. Мы поспешили очистить дом от обломков, которыми он был завален, и сделать его пригодным для жилья.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Я знал, что место, где мы находились, никем не посещается. О покинутом доме ходили слухи, что там водятся призраки, и эти слухи (в добавление к отдаленности от большой дороги и к тому, что заросли слыли непроходимыми) давали уверенность, что нам здесь не грозят непрошенные гости.
В окрестностях было расположено несколько плантаций, на которых еще производились работы. Мы находились в центре обширного участка земли, омываемого двумя реками, протекающими на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга; поля, расположенные ниже по берегам реки, обрабатывались. Но от этих полей нас отделяло четыре или пять английских миль, а Спринг-Медоу, ближайшая от нас усадьба, находилась, как я уже говорил, на расстоянии десяти или двенадцати миль.
Я решил, что мы можем спокойно оставаться в нашем убежище и что благоразумнее всего будет переждать здесь конца поисков, которые, несомненно, предпримут сразу же, как только обнаружат наш побег.
Мы постарались устроиться как можно удобнее. Стояло лето, и отсутствие дверей и крыши не причиняло нам пока никаких неудобств.
Груда сосновых веток, уложенная в углу нашего жилища, служила нам постелью. Мы спали на ней великолепно. Подобрав в большом доме какие-то деревянные обломки, я смастерил из них две табуретки и нечто, могущее при надобности сойти за стол. Родник снабжал нас водой, и нам оставалось только позаботиться о пище.
В лесу на кустах и деревьях росло много диких плодов и ягод, а персиковые деревья в некогда роскошном фруктовом саду, хоть и сильно истощенные и заглушенные всевозможными дикими растениями, все же продолжали приносить некоторое количество плодов. Я умел ставить силки и ловить в лесу кроликов и всякую мелкую дичь, великое множество которой водилось в окрестных рощах.
Ключ, снабжавший нас водой, образуя несколько ниже ручей, впадал в небольшую речку, изобиловавшую рыбой. Но главной основой нашего питания служили поля кукурузы, к этому времени уже почти созревшей. Я не колеблясь собирал там нужное нам количество зерна.
В общем, хотя оба мы и не привыкли к такому полудикому существованию, жизнь наша казалась нам очень приятной. Тем, кто привык жить в праздности, трудно себе вообразить, какое наслаждение для человека, долго изнемогавшего в подневольном труде, дать покой своим мышцам. Мне случалось теперь целые часы проводить лежа в тени, углубившись в мечты, безмерно наслаждаясь уверенностью, что я сам себе хозяин. Я упивался сознанием, что могу не бегать взад и вперед, подчиняясь воле другого человека, что я свободен и могу работать или отдыхать, когда мне самому заблагорассудится.
Пусть никто поэтому не удивляется, если освобожденный раб в первое время бывает склонен к безделью, - это для него совершенно новое ощущение. Энергия и инициатива приходят лишь постепенно. Труд в представлении раба неразрывно связан с кнутом и принуждением.
Несмотря, однако, на то, что обстоятельства складывались для нас как будто благоприятно, необходимо было подумать о будущем. Мы с самого начала понимали, что наше убежище может служить нам только временно и скоро настанет пора покинуть его. Жизнь наедине с Касси казалась мне блаженством, и я готов был бы до конца моих дней прожить в этом уединении, не ощущая потребности в обществе мне подобных: отсутствие этого общения освобождало нас от многих тяжелых страданий. Но, увы, климат в Северной Америке не благоприятствует отшельническому существованию. Наше жилище было в какой-то степени пригодно для лета, но зимой здесь должно было стать невыносимо, - а зима приближалась.
Единственной надеждой для нас была возможность перебраться в так называемые "свободные штаты". Я знал, что к северу от Виргинии находятся области, где рабства не существует. Если нам удастся уйти из окрестностей Спринг-Медоу, где меня хорошо знают, не так уж сложно будет пробраться дальше. Цвет нашей кожи настолько белый, что в нас трудно будет заподозрить рабов, и нам легко будет - так нам казалось - сойти за свободных виргинских граждан.
Но нужно было проявить большую осторожность - полковник Мур, несомненно, всюду разослал объявления о нашем побеге и сообщил все наши приметы до мельчайших подробностей.
Я пришел к заключению, что Касси необходимо переодеться. Но кем - вот в чем был вопрос.
Мы решили, в конце концов, что мы постараемся изобразить людей, направляющихся на Север, чтобы там искать счастья. Касси переоденется в мужское платье и сойдет за моего младшего брата.
У меня была прекрасная одежда - последний подарок покойного мастера Джемса. В таком платье мне легко было разыграть роль виргинского путешественника. Но у меня не было ни шляпы, ни башмаков, не было также и костюма, сколько-нибудь пригодного для Касси.
К счастью, мне удалось захватить с собой небольшую сумму денег, которой я также был обязан щедрости моего покойного молодого хозяина. Я бережно хранил ее, смутно надеясь, что она мне когда-нибудь пригодится. Сейчас эти деньги были для нас единственной опорой; они должны были не только покрыть все расходы в пути, но и доставить нам возможность приобрести все необходимое.
Но как использовать эти деньги, не рискуя быть пойманным?
В те годы в пяти или шести милях от Спринг-Медоу и примерно на таком же расстоянии от нашего убежища проживал некий мистер Джемс Гордон, содержатель небольшой лавчонки, где он торговал чем попало. Покупателями были главным образом негры с соседних плантаций.
Мистер Джемс Гордон, или Джимми Гордон, как его принято было называть, был одним из "белых бедняков", которых немало в ту нору, да верно и теперь, насчитывалось в Нижней Виргинии. Это была особая категория людей, о которых даже рабы говорили с каким-то пренебрежением. У Гордона не было ни земли, ни слуг. Отец его, такой же "белый бедняк", как и он, не оставил ему никакого наследства. Он не обучался никакому ремеслу, так как в наших краях, где у каждого плантатора есть среди рабов столько ремесленников, сколько ему может понадобиться, свободный мастер не может рассчитывать на работу. Единственное, что оставалось человеку, находившемуся в таком положении, как Джемс Гордон, это попытаться получить место управляющего у кого-либо из богатых соседей. Но в Виргинии желающих занять такое место больше, чем плантаций, которыми приходится управлять. Да кроме того, мистер Джемс Гордон принадлежал к разряду людей беззаботных, ленивых и покладистых, которых в общежитии принято называть разгильдяями. Нечего сомневаться, что он ни при каких условиях не оказался бы способным к неусыпной бдительности и строгости, которых требовали от управляющего хозяева плантаций, убежденные, что единственная забота негров состоит в том, чтобы как можно меньше работать и как можно больше утаить. Гордой, конечно, как и всякий другой, был способен вспылить и наградить здоровыми тумаками любого негра, но ему чужды были постоянная строгость и холодная, систематическая жестокость, благодаря которым некоторые управляющие приобретают репутацию "образцовых дрессировщиков".
Нельзя не добавить, что на одной плантации, которой временно управлял Гордон, была обнаружена пропажа большого количества зерна, а виновника найти не удалось. Крылась ли здесь недобросовестность или же просто безалаберность - вопрос этот остался невыясненным. Во всяком случае Гордон лишился места, и после нескольких бесплодных попыток вновь поступить куда-нибудь, решил, наконец, заняться торговлей. У Джемса Гордона не было ни цента за душой. Нетрудно поэтому понять, что его торговые обороты были очень невелики. Основным предметом его торговли было виски, а затем - башмаки и кое-какая одежда, которой негры за свой личный счет охотно дополняли жалкое платье, выдававшееся им хозяевами. Плату он принимал деньгами, но не брезговал ни зерном, ни чем-либо другим, не проявляя чрезмерного интереса к тому, откуда покупатели все это добывают.
Для борьбы именно с этой категорией граждан виргинские законодатели изощрялись в издании строжайших законов.
С помощью таких законов они с похвальной энергией воевали с лицами, пытавшимися получить права "свободных граждан белой расы".
Все эти драконовские законы, однако, в большинстве случаев не достигали цели. Вести торговлю с неграми крайне опасно. Решаются на это только люди, которым терять нечего. И все же число их достаточно велико, чтобы служить для плантаторов неиссякаемой темой разговоров и жалоб, а для рабов - единственным источником тех немногих радостей, которых они напрасно могли бы ожидать от щедрости своих господ.
Сказать по совести, эти торговцы были попросту укрывателями краденого, и большая часть того, что приносилось им в оплату за проданные вещи, так или иначе похищалась с плантаций.
Напрасно тирания вооружается всей строгостью законов, напрасно рабовладелец рассчитывает из подневольного труда и пота своих ближних извлечь пользу только для себя… Раб не в силах противиться власти, которую закон дал в руки его господину; символ этой власти - плеть - сумеет подчинить себе самых упрямых и гордых. Но хитрость всегда является оружием слабого в борьбе против угнетателя. Несчастный раб, который весь день трудится ради выгоды своего владельца, - виновен ли он, если с наступлением ночи пытается присвоить себе мельчайшую часть добытого его трудом урожая?
Пусть осуждает его тот, у кого хватит на это решимости. Присоедините, если смеете, ваши негодующие вопли к возмущенным воплям хозяев, тех самых хозяев, которые, не задумываясь, похищают единственное добро раба - его силы и труд. И вот эти-то люди кричат о кражах, о грабеже, - те самые люди, которые изо дня в день доводят этот грабеж до такого совершенства, что ему могут позавидовать пираты и грабители на большой дороге. Раб довольствуется ничтожной добычей, которую предоставляет ему случай, а хозяин с бичом в руке, - разве не собирает он со своих жертв ежегодно обильную дань? Но и этого ему мало. Он продает, получает в наследство рабов - и льстит себя надеждой передать своим детям право и привилегию заниматься этим гнусным грабежом.
Однажды - это было довольно давно - я спас жизнь Джемсу Гордону, и он постоянно выражал мне горячую благодарность за оказанную ему услугу. Произошло это несколько лет тому назад. Устроившись в утлом челноке, он ловил рыбу на реке, вблизи Спринг-Медоу. Внезапно поднялась буря, и челнок перевернулся. Произошло это недалеко от берега, но Гордон не умел плавать, и ему грозила гибель. К счастью для него, мы с мастером Джемсом прогуливались в это время по берегу и заметили человека, барахтавшегося в воде; я не раздумывая бросился в реку и успел схватить утопавшего. Мистер Гордон с тех пор завел привычку время от времени подносить мне мелкие подарки в память об этом случае. Поэтому я и надеялся, что он не откажет мне сейчас в помощи.
Я решил купить у него шляпу и башмаки для себя, мужской костюм для Касси и попросить его проводить нас до дороги, по которой нам следует итти.
Нам предстояло встретить в пути множество препятствий, я знал это, но, не желая заранее терзать себя тяжелыми мыслями, счел за лучшее предоставить будущему разрешить все затруднения.
Нужно было прежде всего повидаться с мистером Гордоном и узнать, в какой мере я могу рассчитывать на его поддержку.
Гордон жил в небольшом домике, где помещалась и его лавчонка. Дом этот стоял на пересечении двух дорог, в пустынной местности, вдали от всякого другого жилья.
Я не решался показаться на проезжей дороге раньше полуночи; был уже поздний час, когда я добрался до дома мистера Гордона. Приближаясь к нему, я не раз в сомнении останавливался: доверить свою судьбу, свободу и все свои надежды человеку, полагаясь на его признательность, а тем более на признательность такого человека, как Джемс Гордон, - было очень неосторожно. Я понимал, что риск очень велик, и сердце мое замирало при мысли, какому утлому челну я собираюсь доверить если не самую жизнь мою, то во всяком случае все, что заставляло дорожить ею.
Была минута, когда я готов был повернуть обратно. Но я вспомнил, что надежда на спасение только здесь, передо мной. Дружба и помощь мистера Гордона были последним, единственным оплотом. Меня словно что-то подтолкнуло вперед, и, собрав всю свою решимость, я шагнул к двери. Охранявшие дом сторожевые собаки при моем приближении подняли неистовый лай, не проявляя при этом, однако, особенно враждебных намерений. Я постучал, и вскоре мистер Гордон, показавшись в окне, прикрикнул на собак и затем довольно недружелюбно осведомился, кто я такой и что мне надо.
Я попросил его отпереть дверь, сказав, что у меня есть к нему дело.
Полагая, что к нему явился запоздалый клиент, и чуя наживу, мистер Гордон поспешил исполнить мою просьбу. Оп распахнул передо мною дверь. В эту самую минуту луч луны осветил мое лицо, и он сразу узнал меня.
- Как, Арчи? Неужели это ты? - воскликнул он с изумлением. - Откуда ты взялся в такой час? Я был убежден, что ты по меньшей мере месяц назад успел покинуть эти края.
Говоря это, он впустил меня в дом и тщательно запер дверь.
Я сказал ему, что нашел убежище в окрестностях и, доверяя его дружбе, обращаюсь к нему с просьбой помочь мне бежать.
- Все, что хочешь, Арчи, только не это! - воскликнул Гордон. - Ведь если только станет известно, что я помог беглому рабу - мне конец. Твой хозяин полковник Мур, майор Прингль, капитан Книрайт и еще какие-то другие господа были здесь всего только вчера и клялись всеми святыми, что если я не прекращу сношений с их рабами, они подожгут крышу над моей головой, а меня самого выгонят за пределы округа. Если сейчас меня еще уличат в том, что я помог тебе, Арчи, - что они на это скажут? Нет, я еще не сошел с ума!
Я пустил в ход слезы, лесть и мольбы и решился, наконец, напомнить мистеру Гордону, что он неоднократно выражал желание оказать мне настоящую услугу. Я попытался объяснить ему, что мне нужно только получить у него кое-какую одежду и точные указания относительно пути, по которому нам предстояло следовать.
- Все это так, Арчи, все это так, дружочек ты мой… - бормотал Гордон. - Я обязан тебе жизнью, не могу этого отрицать. А за услугу - услуга. Но дела твои, парень, обстоят, мягко выражаясь, скверно. Известно ли это тебе? И что за дьявол подговорил тебя и эту девчонку ни с того ни с сего сбежать? За всю жизнь не слыхал о какой-либо скверной истории, в которую не была бы замешана женщина! Вот и вчера полковника Мура и всю его спору привела сюда эта дрянная старуха Хинкей. Она хочет выжить меня отсюда и захватить мою клиентуру - проклятая старая ведьма!
Мне и раньше было известно, что чувствительность не относится к числу добродетелей мистера Гордона, и я понимал, что пытаться растрогать его - все равно, что метать бисер перед свиньями. Поэтому я ответил просто, что теперь слишком поздно, чтобы объяснять ему причины, которые заставили нас бежать. А кроме того - дело сделано, и сейчас весь вопрос только в том, чтобы нас не поймали.
- Да, да, дорогой мой… Чертовски скверная история, и мне кажется, что ты и сам уже сожалеешь о том, что затеял все это, - твердил мистер Гордон. - Лучше бы тебе вернуться, а? Отдерут тебя, конечно. А ты покорись! Больше всего полковник Мур взбешен потерей девчонки. Я убежден, Арчи, что если б ты покорился и указал, где скрывается эта несчастная, ты вышел бы почти сухим из воды. Тебе ничего не стоит свалить все на нее!
Я постарался скрыть гнев, вызванный этим гнусным предложением. Нередко, к несчастью, случается, что рабы выдают друг друга. Хозяева поощряют любое вероломство и низость и не скупятся на награды за донос.
У меня не было основания предполагать, что нравственный уровень мистера Гордона сколько-нибудь отличается от взглядов окружающих его людей. Я предпочел поэтому промолчать по поводу его предложения и заметил только, что мое решение непоколебимо и я готов перенести что угодно, но только не возвращаться в Спринг-Медоу. Если ему не угодно помочь мне, добавил я, то я удалюсь и только прошу его по чести ни с кем не говорить о моем посещении. Я попытался при этом пустить в ход еще один аргумент: намекнул, что у меня есть кое-какие деньги и что я предполагал заплатить за вещи, которые получу у него, не торгуясь и не споря о цене.
Не знаю, воздействовал ли на Гордона этот намек или же здесь сыграли роль другие, более благородные побуждения, но настроение его вдруг переменилось.
- Что до денег, Арчи, - произнес он с некоторой торжественностью, - то между такими друзьями, как мы с тобой, о них и речи не может быть. Если ты продолжаешь стоять на своем, то, принимая во внимание услугу, которую ты мне когда-то оказал, я поступил бы дурно, если б не доставил тебе все необходимое. Но не вылезешь ты из этого дела, нет, не вылезешь! Послушайся меня! Полковник клялся, что не пожалеет и пяти тысяч долларов, лишь бы удалось изловить вас. Он приказал отпечатать и повсюду расклеить объявления с таким заголовком:
"Пятьсот долларов награды".Пройдем-ка со мной в лавку, и я покажу тебе это объявление. Пятьсот долларов! Н-да… Не тому, так другому достанутся эти денежки.
Мне не понравился тон, которым были произнесены эти слова. Волнение, с которым мистер Гордон говорил об этих сотнях долларов, не сулило мне ничего хорошего. Чувствовалось, что мысль об обещанной награде сильно действовала на его воображение.
Домик мистера Гордона состоял из двух комнат. Одна из них служила ему спальней, гостиной и кухней. Во второй помещалась лавка. Весь наш разговор происходил в спальне, освещенной только светом луны. Последовав его приглашению, я прошел с ним в лавку.
Гордон разжег смоляную лучину и показал мне наклеенное против дверей объявление. Подойдя ближе, я прочел следующее:
ПЯТЬСОТ ДОЛЛАРОВ НАГРАДЫ!
В прошлую субботу вечером из дома нижеподписавшегося (плантация Спринг-Медоу) бежало двое рабов-
Арчи и Касси. Задержавший их получит указанное выше вознаграждение. У обоих цвет кожи довольно светлый. Невольница Касси несколько более смуглая, чем ее спутник. Рабу Арчи около двадцати одного года. Рост его-
пять футов и одиннадцать дюймов; крепко сложен. Держится при ходьбе очень прямо. Благообразен. Улыбается, когда с ним заговаривают. Волосы каштановые, вьющиеся; глаза голубые; лоб высокий. Раб этот вырос в моей семье, где с ним всегда хорошо обращались. В чем он был одет при побеге-
неизвестно.
Касси-
девушка лет восемнадцати. Рост-
пять футов и три дюйма или около этого. Прекрасно сложена. Красивое лицо. Волосы темные; глаза карие, блестящие. На левой щеке-
ямочка, заметно обозначающаяся, когда она улыбается. Голос очень приятный; хорошо поет. Особых примет нет. Она выполняла обязанности камеристки и захватила с собой значительное количество хорошей одежды.
Есть основание предполагать, что оба эти раба бежали вместе.
