Мы быстро и без дальнейших приключений дошли до Ливерпуля. Шхуну сочли "призом", и она была куплена у нас владельцем брига. Ее вооружили и снарядили как капер. Узнав, какую роль я играл при взятии шхуны, владельцы назначили меня капитаном этого корабля. Помощником к себе я взял старого и опытного моряка. Набрав команду, я поднял паруса.
      Охотнее всего я плавал вдоль берегов Америки; мы преуспевали, и однажды, неподалеку от бостонской гавани, нам удалось захватить возвращавшийся из Ост-Индии корабль, груженный чаем и шелком. Мы отправили его в Ливерпуль, где за него были выручены большие деньги.
      Вслед за этим я взял курс на юг, и наша шхуна в течение месяца или двух крейсировала на уровне виргинских мысов.
      Мы нередко приближались к земле, и каждый раз при этом меня манила мысль высадить нескольких моих людей и захватить спящими кое-кого из соседних плантаторов. Но осторожность помешала мне дать виргинцам урок, в котором они, несомненно, сильно нуждались.
      Описание всех моих приключений на море заняло бы целую книгу, и это удалило бы меня от моей основной темы.
      Пока длилась война, я плавал по морю и оставил его, да и то с большим сожалением, только когда был заключен мир. Доставшаяся на мою долю добыча сделала меня человеком весьма состоятельным - так, по крайней мере, я мог считать, принимая во внимание умеренность моих требований. Но чем мне было заняться теперь? Праздность тяготила меня. Мне нечем было заменить жизнь, полную опасностей, которая одна только заглушала мои печальные мысли и не позволяла мне каждую минуту моей жизни отравлять ядом мучительных воспоминаний.
      Часто и раньше во время моих плаваний вставали передо мной образы моей жены, ребенка и верного моего друга, но скрип снастей и возгласы матросов: "Впереди парус!" придавали мыслям другое направление и рассеивали тоску.
      Зато теперь, на берегу, одинокий, лишенный семьи и близких, я весь был во власти тоски, и образы дорогих моих страдальцев неотступно стояли передо мной.
      Я постарался найти человека, вполне достойного доверия, которого я мог бы отправить в Америку на поиски моей семьи. Вскоре мне посчастливилось найти такого человека; я сообщил ему все необходимые сведения, дал подробнейшие инструкции и предоставил в его распоряжение неограниченный кредит у моего банкира, а сверх того вручил еще моему доверенному крупную сумму для него лично, обещая, в случае успеха, выдать ему еще значительное вознаграждение.
      Выждав удобного случая, я отправил его в Америку, утешая себя надеждой, что его поиски увенчаются успехом. А пока, чтобы хоть как-нибудь заглушить тяжелые мысли, я усиленно углубился в книги, стараясь пополнить свое образование.
      С самого раннего детства я любил читать и жадно стремился к знанию; это желание грубо подавляли, но заглушить его не удалось, и я сам был удивлен тем, что оно все с той же силой живет во мне. Как земля, жадно впитывающая влагу, ум мой впитывал знания. Я по читал книги - я пожирал их содержание, урывал время от сна. Читал я без особого выбора, и прошло немало времени, пока я обрел способность правильно оценивать произведение и сравнивать его достоинства с достоинствами других книг. При моей жажде знания со мной происходило то, что часто происходит с человеком: я не сразу научился отличать подлинное от ложного. Все же, хоть я и поглощал множество лживых м глупых россказней, преподносившихся под видом истины, меня не привлекали авторы с чересчур горячим воображением. Мне непонятна была цель, к которой они стремились. Я презирал поэтов. Больше всего я любил читать исторические книги и рассказы о путешествиях. Бремя и раздумье позже научили меня извлекать драгоценные зерна мудрости из той груды материала, который тогда, нагромождаясь в моей памяти, оставался там в состоянии полного хаоса.
      Эти занятия возвышали мою душу и придавали мне силы пережить те печальные вести, которые доходили ко мне из Америки.
      Но в конце концов мужество мое начало иссякать и совершенно угасло, когда мой доверенный, вернувшись из своей поездки, объявил, что все поиски его остались напрасными.
      Из того, что он сообщил мне, я узнал только, что хозяйка Касси, миссис Монтгомери, выдала за своего брата поручительство на очень крупную сумму. Брат этот был ее главным советчиком по всем деловым вопросам. Он был плантатор и, как и большинство американских плантаторов, страстный игрок. Эта страсть - единственное, что вносит хоть какое-нибудь оживление в бесполезную и праздную жизнь американского рабовладельца.
      Брат миссис Монтгомери был, как принято выражаться, "несчастный игрок". Разорившись сам, он увлек в ту же пропасть и свою сестру. Он не только присваивал себе такие суммы, какие ему были нужны (а это не составляло для него особых трудностей, если принять во внимание, что он ведал всеми денежными делами сестры), но и заставил ее подписать векселя и чеки на очень значительные суммы. Долгое время он скрывал от нее, что векселя опротестованы, и бедная женщина, жившая в полном неведении, в один злосчастный день была поражена известием, что она разорена дотла и все имущество ее подлежит описи и продаже.
      Жена моя и ребенок были проданы вместе с остальными принадлежавшими миссис Монтгомери вещами. В Америке существует благородный обычай продавать женщин и детей в покрытие долгов игрока.
      Касси и наш ребенок достались "джентльмену" - так титулуют в Америке людей, занимающихся почтенной и небезвыгодной торговлей живым товаром.
      Мой агент наводил о нем справки, но узнал только, что он умер, не оставив никаких документов, относившихся к его торговым операциям. Тогда он решил проследовать по пути, которым работорговец имел обыкновение гнать свои "гурты". Таким образом ему удалось отыскать и кое-какие следы партии рабов, принадлежавших некогда миссис Монтгомери. Он ехал по этому следу от поселка к поселку, пока не добрался до города Августа в штате Джорджия. Тут он окончательно потерял след. Этот город считается - или, вернее, считался в недалеком прошлом - одним из самых значительных невольничьих рынков. Тех, кого искал мой агент, повидимому, продали именно здесь. Но узнать, в чьи руки они попали, оказалось невозможным.
      Потерпев неудачу в своих поисках, мой агент решил прибегнуть к помощи газет. В помещенных им объявлениях он сулил крупную денежную награду любому лицу, которое сообщит ему какие-либо сведения о Касси и ее сыне. Но все оказалось напрасным, и после двух лет бесплодных поисков он отказался от дальнейших попыток что-либо разведать о них.
      О Томасе он узнал, что генералу Картеру так и не удалось поймать его. Были люди, утверждавшие, что им несколько раз приходилось видеть человека, приметы которого как будто подходили к тем, которые перечислял мой агент. Человек этот скрывался в лесах; только изредка и всегда неожиданно появлялся он в окрестностях. Можно было предполагать, что он жив и сейчас и стоит во главе большой банды беглых.
      Таковы были, увы, единственные вести, сообщенные мне моим посланным.
      Пока он находился в Америке, его письма не подавали мне особого повода надеяться, но все же, пока поиски продолжались, я не переставал верить в благополучный их исход. Теперь я лишился и этого последнего утешения. Стоило ли мне сбрасывать с себя цепи, если цепи, быть может еще более тяжелые, сковывали моего сердечного друга, дорогую мою жену и дитя мое, дитя моей любви?… Страданиям, причиняемым угнетателями, поистине нет предела! Они простирались через всю ширь океана, и когда я думал о Касси и моем сыне, мне начинало казаться, что снова я чувствую на себе оковы и слышу свист кровавого бича, хлещущего меня по плечам.
      Господь всемогущий! Как мог ты обречь человека на подобные муки!…
      Долго не мог я оправиться от удара, лишившего меня сил. Казалось, я навсегда утратил способность чувствовать себя счастливым. Словно червь, укрывшись в моей груди, точил мое сердце. Никто, быть может, не дорожил больше, чем я, тихими радостями семьи и семейным счастьем, и вот воспоминания о моих близких превратились в нескончаемую цепь мучений… О, если бы жена моя и ребенок были со мной, с каким восторгом согласился бы я провести весь остаток моей жизни где угодно, в безвестном и уединенном убежище!…
      Одиночество, которое угнетало меня, горькие мысли и ужасные картины, осаждавшие меня, превращали мою жизнь в тяжелое бремя. Облегчение доставляли мне лишь путешествия, и я объездил чуть не все европейские государства, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей и с этой целью углубляясь в изучение законов и нравов этих новых для меня стран.
      Я побывал также в Турции и на Востоке, бывших некогда колыбелью искусства и пышной роскоши, но ныне давно разоренных под тяжкой пятой тирании и постоянными вымогательствами наглой военщины. Я проехал сквозь пустыни Персии и столкнулся в Индии с проявлением новой и более благородной цивилизации, выраставшей на развалинах цивилизации древней.
      Но больше всего влекло меня желание ближе узнать условия жизни несчастного и угнетенного народа, к которому я принадлежал по моей матери. Я снова переправился через океан. Я взбирался по отвесным склонам Анд и бродил по цветущим бразильским лесам.
      Всюду я встречал все то же гнусное самовластие аристократов, топчущих жизнь, свободу и счастье людей. Но почти повсюду я видел и то, что раб постепенно сбрасывает с себя трусливую покорность и вот-вот уже готов воспрянуть при первых призывах к свободе. Да, я видел это повсюду… повсюду, за исключением моей родины - Америки.
      Рабство существует во многих странах, но нигде нет такого жестокого и бессердечного гнета, нигде тирания не приняла столь дьявольского облика, нигде законы и властители не ставят себе так беззастенчиво и открыто цель задушить разум половины населения, навсегда искоренить самое стремление к свободе и даже надежду на нее.
      В католической Бразилии, на испанских островах, там, где, казалось, тирания, опираясь на суеверие и невежество, должна проявляться с особой жестокостью, в рабе все же видят человека, имеющего право на известное сочувствие и расположение. Рабу позволено преклонять колени перед тем же алтарем, перед которым в молитве склоняется его господин, и он имеет право слышать, как с высоты амвона католический священник провозглашает священную истину, что все люди равны. Он имеет право выкупить себя. Если раб подвергается несправедливой и тяжелой каре, он может искать защиты согласно закону и утешать себя мыслями, что настанет день, когда и он, быть может, дождется свободы. Возможно, что он будет обязан этим великодушию своего хозяина или голосу его совести, потрясенной словами священника, напутствующего его перед переходом в иной мир.
      Получив свободу, раб в этих странах тем самым приобретает и права свободного человека, в нем видят равного, и он пользуется во всех областях повседневной жизни правом на равенство, одна мысль о котором вызывает у исполненного предрассудков американца ужас и отвращение.
      Рабство в этих краях близится к концу, и когда будет положен конец дозволенной торговле людьми на африканском побережье, не пройдет и полувека, как во всей испанской и португальской Америке не останется ни одного раба.
      В одних только Соединенных Штатах, в этой стране, претендующей на монополию в области свободы, дух деспотизма и насилия расцветает пышным цветом, упорно борясь с малейшей попыткой ограничения. Только здесь, только в Соединенных Штатах Америки безраздельно господствует насилие, не сдерживаемое ни страхом перед божьей карой, ни любовью к ближнему.
      Стремясь возможно лучше защитить и обеспечить себя, американские рабовладельцы добились издания закона, согласно которому они лишаются права даровать свободу своим рабам, и таким путем погасили последнюю искру надежды, которая еще тлела в душе их жертв.
      А ты, сын мой! Ты обречен на горе! Возможно, увы, что в тебе уже угасли мужество и смелость… Возможно, что ледяная рука рабства убила в твоей душе зародыши добра и оставила ее навек растоптанной и мертвой!…
      О нет! Нет! Так не должно, так не может быть! Дитя мое, у тебя есть отец, и он не покинет тебя! Горе его беспредельно, такими же беспредельными будут его усилия найти и освободить тебя. Чего стоит любовь, готовая малодушно поддаться отчаянию?
      Да, я решил! Я вернусь в Америку! В поисках моего сына я изъезжу страну во всех направлениях, я вырву его из рук насильников или погибну в неравной борьбе!…
      Но что, если я буду узнан и схвачен врагами?… О, тогда… Нет, недаром я изучал историю Рима. Я знаю, как покарать тирана, - вторично я не стану рабом!

      Приняв это решение, я сразу же приступил к осуществлению своего намерения. Сейчас я снова берусь за перо, чтобы рассказать о новых моих приключениях.
      В течение всех долгих лет, прожитых мной в горе и напряженном ожидании, всегда, днем и ночью, призраки жены моей и сына стояли перед моим внутренним взором. Мне чудилось, что я вижу их бледные лица, вижу слезы, скатывающиеся по их щекам, руки, с мольбой простертые ко мне.
      Как только я начал готовиться к отъезду, я сразу же почувствовал облегчение, и давно забытая радость вспыхнула в душе. Казалось, с моего сердца сдвинули тяжелый камень. Снова передо мной стояла ясная цель… Кто знает, увы, не окажется ли она миражем… Но не лучше ли гнаться за тенью, чем оставаться в бездействии и безнадежной пустоте? Человек создан для надежды и действия!…
      Покидая Англию, я предусмотрительно запасся паспортом, выданным мне как английскому подданному, капитану Арчи Муру - имя, под которым я был известен в Англии.
      От моих друзей я получил рекомендательные письма, адресованные их деловым знакомым в наиболее крупных торговых городах Америки. Я высадился в моей родной стране в качестве иностранного путешественника, интересующегося изучением нравов американского общества.
      Я сошел на берег в Бостоне - отсюда я когда-то выехал, и отсюда же я решил направиться в места, где провел свое детство, рассчитывая таким путем найти способ, если возможно, приблизиться к намеченной цели.
      Прошло более двадцати лет с тех пор, как я бежал от этих мест, надеясь на бурном океане или на каком-нибудь далеком материке обрести свободу, в которой мне отказывали законы моей родины. Какая разница между чувством сладостной надежды, которое я испытывал сейчас при виде этих берегов, и глубоким возмущением и отчаянием, наполнявшими мое сердце в часы, когда они, уходя вдаль, исчезали из моих глаз!
      О жестокая страна рабства! При виде тебя я все же загорелся надеждой, что мне еще суждено увидеть жену мою и сына!…
      Сойдя на берег, мы заметили, что в городе царит какая-то суматоха. Все кругом были страшно возбуждены. Толпа людей, по большей части хорошо одетых, окружала ратушу. Подойдя ближе, я разглядел какого-то несчастного, которого с накинутой на шею петлей выволокли из соседнего дома и потащили на средину мостовой.
      Со всех сторон неслись пронзительные вопли:
      - Повесить его! Повесить!
      Какие-то хорошо одетые джентльмены, в руках которых находился несчастный, казалось, были расположены исполнить желание толпы и только искали фонарь или что-либо другое, могущее послужить виселицей.
      Мы с трудом свернули в соседнюю улицу, также запруженную людьми, и с удивлением увидели, как осыпаемые градом насмешек и оскорблений, сквозь толпу, держась за руки, спокойно пробирались три женщины. Они, должно быть, только что вышли из находившегося по соседству здания, и вид их почему-то вызывал бешеное возмущение собравшихся.
      Дойдя до гостиницы, носившей, если не ошибаюсь, название "Тремонт-Хауз", я спросил, чем вызвано такое волнение на улицах.
      Хозяин гостиницы ответил, что всему виной упорство женщин, которых я видел на улице: несмотря на все предостережения, высказанные на недавно состоявшемся большом политическом собрании, где присутствовали самые крупные негоцианты и адвокаты Бостона, эти упрямые женщины настояли на своем и, собравшись вместе, позволили себе возносить молитвы за отмену рабства. Для этого они вступили между собой в заговор и, что еще хуже, прислушивались к пагубным речам какого-то эмиссара, прибывшего из Англии. Толпа, которую я видел и которая состояла из джентльменов - всё местные именитые и богатые граждане, - задалась целью изловить этого эмиссара и как следует проучить его.
      - Но скажите мне, ради бога, - проговорил я, - ведь ни у вас, в Бостоне, насколько я знаю, ни во всей этой части страны рабов нет! Так почему же такое возмущение против этих добрых женщин? Сам я англичанин и не скрою, что отношусь с некоторым сочувствием к моему несчастному земляку, которого ваши сограждане так спешат повесить. Почему ваши негоцианты играют роль собаки на сене - не только сами ничего не предпринимают, чтобы уничтожить рабство, но даже не позволяют этим женщинам молиться за его уничтожение?
      - Вам, как иностранцу, - ответил хозяин, который, хотя и возмущался тяжким преступлением женщин, все же, видимо, не был окончательно лишен добрых чувств, - все эти вещи могут показаться странными. Позвольте мне, тем не менее, дать вам совет. Мне было бы крайне неприятно, если бы моего постояльца арестовали как английского эмиссара, подвергли бы допросам, а возможно, и оскорблениям, на которые добровольные полицейские весьма щедры. Скажу вам только одно: цена на хлопок в данное время очень поднялась, и торговля с Югом приобрела большое значение. Нью-Йорк и Филадельфия первыми подали пример, устроив уличные беспорядки, направленные против аболиционистов, и мы рисковали бы потерять всю нашу южную клиентуру, если б отказались следовать по этому пути. Кроме того, на состоявшемся недавно здесь, в Бостоне, публичном собрании избирателей мы выставили кандидата в президенты, и как же, не проявляя усердия к защите интересов южан, мы могли бы надеяться на поддержку их голосов?
      Этот образец бостонских нравов не внушил мне особого восторга, и я поспешил уехать в Нью-Йорк.
      Не без волнения очутился я в саду, окружавшем ратушу, на том самом месте, где генерал Картер некогда опустил мне руку на плечо и, заявив, что я его раб, потребовал моего возвращения. Мне вспомнилась вся сцена во всех ее подробностях так ярко, словно все это произошло вчера, и я направился к зданию трибунала с такой уверенностью, как будто совсем недавно поднимался по его ступеням.
      На скамье подсудимых сидело несколько обвиняемых, и в зале суда толпилось очень много народа. Повидимому, дело, подлежащее разбору, представляло значительный интерес. Прислушавшись, я понял, что подсудимым было предъявлено обвинение в том, что они разгромили и разграбили несколько домов, жители которых были заподозрены в сочувствии аболиционистам. Те же подсудимые, руководствуясь все тем же возмущением против аболиционистов, подожгли негритянскую церковь.
      Судьи, несмотря на совершенные подсудимыми преступления, были настроены к ним весьма благожелательно. Насколько я мог судить по прочитанным утром газетам и по услышанным мною разговорам, общественное мнение также было на их стороне. Большинство стояло, повидимому, на той точке зрения, что настоящие виновники беспорядков были лица, пострадавшие от этих беспорядков: ведь именно их идеи, противоречащие общепринятому мнению, толкнули толпу на мысль разрушить и разграбить их дома.
      То, что мне довелось увидеть в Нью-Йорке и Бостоне, излечило меня от иллюзий, к сожалению, довольно широко распространенных. Я полагал, что в "свободных штатах", как их принято было именовать, и в самом деле существует какая-то свобода. Правда, я на собственном опыте когда-то убедился, что беглецы из южных штатов не могут надеяться найти здесь приют. Но я воображал, что местные уроженцы, белые, пользуются здесь хоть каким-нибудь подобием свободы. Теперь только я увидел, как ошибался. Никто ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне в тот период, о котором здесь идет речь, не имел права осуждать или, во всяком случае, открыто выражать словами свое осуждение рабства. Не имел также никто свободы и права выражать желание или надежду на скорую отмену рабства, не рискуя вызвать невероятное возмущение. Подобному вольнодумцу приходилось считать себя счастливым, если ему удавалось избежать оскорблений и уничтожения его имущества.
      Крупнейшие государственные деятели, адвокаты и городские негоцианты, по наущению которых происходили эти бесчинства, испытывали, повидимому, перед южными плантаторами не меньший страх, чем рабы, проливавшие пот на их плантациях. Рабов удерживал в подчинении страх перед превосходящей их силой и перед плетью; "свободных", как они именовали себя, граждан Севера к подчинению склоняли их малодушие и ненасытная жажда наживы.
      Невольно передо мной вставал вопрос: не было ли во много раз печальнее и позорнее это добровольное рабство так называемых "свободных" людей, чем рабство несчастных, изнывающих на полях южных плантаций?
      До этого времени я ненавидел страну, из тюрем которой мне удалось с такими нечеловеческими усилиями бежать, страну, где до сих пор - если не освободила их смерть - в неволе томились самые дорогие моему сердцу существа. Теперь к этой ненависти присоединилось презрение к малодушному населению этой страны, среди которого было больше добровольных рабов, чем рабов, поверженных в рабство насильно.
      Из Нью-Йорка я поехал в Филадельфию, а оттуда - в Вашингтон. Город этот значительно вырос с тех пор, как я, в составе партии закованных в цепи рабов, был помещен в невольничью тюрьму "Братьев Сэведж и К°" в ожидании отправки на южный рынок. В каждом городе, в каждом поселке на моем пути я слышал брань и проклятия по адресу аболиционистов и рассказы о расправах, жертвами которых они стали. Немало было разговоров и о попытках, которые добрые граждане предпринимали с целью добиться законодательным путем особо строгих мер против этих самых "проклятых аболиционистов, покушавшихся на право собственности честных американцев".
      Чувствовалось, что зреет широко разветвленный заговор против свободы печати и слова. Какой-то ученый судья из Массачузетса, объявив аболиционистов бунтовщиками, предложил впредь предавать их суду как виновных в подстрекательстве к мятежу или даже в государственной измене. Почтенный губернатор того же штата полностью поддержал судью, одновременно выступив с обвинениями и доносами собственного изобретения.
      Единственный человек со сколько-нибудь громким именем в Новой Англии, осмелившийся противостоять общему волчьему вою и выступить в защиту преследуемых аболиционистов, был доктор Чаннинг, человек, прославившийся своими литературными трудами и завоевавший широкий круг читателей всюду, где распространен английский язык. Его отказ обойти молчанием беззакония и насилия, творившиеся вокруг него, и тем самым стать их молчаливым соучастником, нанес значительный ущерб его положению и влиянию в стране.
      Когда я прибыл в Вашингтон, там также царило сильнейшее возбуждение: какой-то злополучный ботаник, собиравший в окрестностях города растения, был по неизвестной причине заподозрен в том, что он аболиционист. Его подвергли личному обыску, а затем перерыли его комнату и все сундуки. При этом была обнаружена куча газет, служившая несчастному ученому для просушки, укладки под пресс и хранения собранных им цветов и трав. В некоторых из этих газет после тщательного их изучения были обнаружены статьи, носившие явный оттенок аболиционизма.
      Весь Колумбийский округ пришел в смятение. Несчастного ботаника, разумеется, немедленно арестовали как виновного в хранении "крамольной литературы".
      Кругом возникла настоящая паника, но когда все узнали, что страшный мятежник, решившийся привлечь к своему заговору против "священных прав собственности" даже цветы и травы, благополучно посажен под замок и что отвергнута даже его просьба выпустить его под залог, - город Вашингтон и особенно депутаты южных штатов в конгрессе вздохнули с таким облегчением, словно освободились от грозной опасности.
      Это невероятное возбуждение и страх, царившие всюду, куда я приезжал, и, по слухам, распространившиеся по всей Америке, представлялись мне совершенно необъяснимыми. Даже разграбление города Вашингтона англичанами не вызвало, должно быть, большего ужаса, чем тот, который мне приходилось наблюдать в те дни в этом городе и его окрестностях. Как мне представлялось, для такого волнения не мог служить достаточным поводом тот факт, что несколько бостонских женщин, объединившись, ратовали за освобождение рабов, или открытие, что - о ужас! - в Колумбийский округ ввезена пачка аболиционистских газет.
      Мне казалось, что даже "чудовищный по своей безнравственности" поступок некоей мисс Прюденс Крэнделл, открывшей где-то в Коннектикуте школу, в которую были допущены и обучались совместно с белыми детьми и на равной ноге с ними цветные дети, - даже и этот ужасный поступок не должен был бы вызвать серьезных опасений. Однако ряд благочестивых граждан штата (среди них и почтенный судья, член высшего судебного учреждения Соединенных Штатов) воспользовались первым удобным случаем для того, чтобы, закрыв школу, изгнать эту безнравственную женщину из города.
      И мне, действительно, объяснили, что дело не в одних только этих прискорбных фактах. Объединение бостонских женщин и школа в Коннектикуте были лишь единичными проявлениями чего-то гораздо более грозного.
      Шопотом, оглядываясь по сторонам, мне сообщили, что есть точные сведения о широком аболиционистском заговоре. Аболиционисты-де готовятся к ужасающим действиям. Они собираются - да, да представьте только себе! - они собираются перерезать всех белых в южных штатах, изнасиловать всех белых женщин, нанести удар торговле на Севере, разорить Юг и, наконец, уничтожить объединение штатов.
      Некоторые из моих собеседников, отличавшиеся большей дозой терпимости, готовы были допустить, что сами аболиционисты, быть может, и не стремятся к таким жестоким действиям, но они требуют немедленной отмены рабства, а такая мера может привести только к кровопролитию и ужасам, перечисленным выше.
      Я горел любопытством узнать, кто же такие эти страшные заговорщики, вызывавшие такой страх и ужас. Как будто бы я имел некоторое представление о положении дел в Америке, но никогда прежде мне не приходилось слышать об этих страшных аболиционистах, - казалось, они внезапно выросли из земли.
      Я навел справки и узнал, что совсем недавно в Новой Англии и в других местах возникли объединения, делегаты которых, в числе двенадцати человек, несколько времени назад съехались в Нью-Йорке, где и организовали всеамериканское общество. Основной принцип этого общества был следующий: держать людей в рабстве - несправедливость с политической точки зрения, преступление с социальной точки зрения и великий грех с точки зрения религии; лица, владеющие рабами, не имеют права считать себя ни честными демократами, ни честными гражданами, ни честными христианами; весь народ в целом и каждый человек в отдельности обязан немедленно покаяться и отказаться от совершения этого греха, этого преступления и подлого насилия над себе подобными.
      Число этих "фанатиков", как принято было выражаться, быстро возрастало.