Я впился в него взглядом. Он страшно изменился, но я не мог не узнать так глубоко запечатлевшиеся в моей памяти черты моего старого друга и соратника, хотя с того дня, как мы расстались, и прошло двадцать лет.
С той самой минуты, как я увидел его привязанным к лошади среди буйной ватаги охотников и услышал рассказ о его подвигах, я в глубине души уже был убежден, что это может быть только Томас. И все же как страшно я был потрясен сейчас, увидев его так близко от себя.
Но было необходимо проявить внешнюю выдержку. Мне это удалось. По выражению моего лица, по нескольким негромко произнесенным словам, с которыми я обратился к нему, Томас понял, что я отношусь к нему с сочувствием. На мгновение взор его, с презрением устремленный в толпу и напоминавший взгляд закованного в цепи льва, смягчился, и он, с мольбой взглянув на меня, попросил дать ему хоть глоток воды.
Я обещал одному из находившихся поблизости негров полдоллара, если он принесет полную флягу воды. Но в ту самую минуту, когда раненый пленник своими закованными руками медленно подносил к губам драгоценную влагу, какой-то хорошо одетый белый джентльмен ударом палки выбил флягу из его рук и швырнул ее на землю.
Я не мог удержаться от нескольких слов протеста против такого варварства.
Человек с палкой на мои слова ответил потоком ругательств. Самым вызывающим тоном он спросил меня, кто я такой, что осмеливаюсь оказывать помощь этому проклятому чернокожему убийце, и, дав таким образом понять собравшимся, что я человек, здесь никому не известный, сразу поставил меня под угрозу расправы со стороны толпы.
Но тут неожиданно послышались яростные крики и вопли, доносившиеся со стороны входа в таверну и возвещавшие о начавшейся потасовке между двумя неполадившими группами. Драка у таверны на время отвлекла внимание толпы; около нас оставался только негр, который ходил за водой и теперь стоял в ожидании обещанного полудоллара. Я обещал ему дать еще столько же, если он наполнит вторую флягу. Он исполнил эту просьбу, и на этот раз моему бедному другу удалось утолить жажду. Напившись, он протянул мне пустую флягу, поблагодарив меня взглядом.
Как счастлив я был, что в эти тяжкие мгновения мог оказать ему хоть эту незначительную услугу.
Я понимал, что не в моих силах оказать ему сколько-нибудь существенную помощь, и все же не мог преодолеть властного желания сказать ему, кто я. Я знал, что для этого благородного и великодушного сердца сознание, что его старый друг и товарищ свободен, послужит утешением в последние минуты жизни. Подойдя к нему вплотную, я коснулся рукой его плеча.
- Томас, - прошептал я, - узнаешь ли ты меня? Вспомни Анну, ее гибель и то, как ты отомстил. Вспомни управляющего Мартина, которого мы закопали в яму вместе с его ищейкой. Вспомни, как мы расставались и я пошел на север, а ты повернул на юг. Я - Арчи! Неужели ты не узнаешь меня?
Как он взглянул на меня, когда я наговорил!… Как пожирал он меня глазами, пока я продолжал перебирать наши общие воспоминания!
Ведь и я тоже очень изменился, - пожалуй, больше, чем он… Не успел я договорить, как он узнал меня. Но почти в ту же секунду он отвел взгляд, в котором сразу погасла вспыхнувшая в нем искорка радости, уступая место выражению мрачного и гордого вызова. Казалось, этот взгляд говорил его преследователям: "Дайте волю вашей ярости. Я готов!…"
Почти одновременно я почувствовал, как чья-то тяжелая рука легла на мое плечо, и голос, в котором я сразу узнал голос человека, выбившего раньше из рук Томаса тыквенную флягу, грубо прозвучал над самым моим ухом.
- Что за дружеские разговоры с этим проклятым убийцей? - заорал джентльмен. - Говорю вам, приезжий: вы не выберетесь отсюда, раньше чем будет выяснено,
ктовы такой.
Не успел он договорить, как несколько его приятелей ринулись на Томаса и, сняв цепи, которыми он был привязан к прутьям тюремной решетки, поволокли его ко входу в таверну. Драку, которую я издали наблюдал, затеяли, как мне стало теперь понятно, наиболее возбужденные члены ватаги, которых вид мертвого тела управляющего приводил с каждой минутой во все большую ярость. Они требовали немедленного суда и казни Томаса, тогда как остальные считали более целесообразным дождаться прибытия генерала Картера, к которому был отправлен гонец с сообщением о поимке его раба. Эти последние, видимо, опасались, что в случае казни Тома до того, как будет точно установлена его личность, генерал может отказаться от выплаты награды.
Верх одержала группа озверевших пьяниц.
И сразу тут же на месте был создан трибунал в составе трех землевладельцев, и Томас, которого сопровождала по пятам орава обезумевшей черни, предстал перед этим "высоким судилищем".
Я, как лицо явно подозрительное, был взят под стражу, и мне было вполне ясно дано попять, что мной займутся после того, как расправятся с негром.
- Кому ты принадлежишь? - был первый вопрос, заданный пленнику почтенными судьями.
- Я принадлежу господу богу, создавшему всех нас, - спокойно и торжественно ответил Томас.
Этот неожиданный ответ вызвал удивление одних и взрыв хохота остальных присутствующих. Хохот усилился, когда один из судей с насмешкой воскликнул:
- Господу богу, сказал ты? Ну, нет! Скорее уж дьяволу! И отправишься ты к нему без задержки, будь спокоен!
На повторенный вопрос, кому он принадлежит, Томас твердо заявил, что он свободный человек.
Ободренный своим первым успехом у публики, тот же остроумный судья добился вторичного взрыва веселья, потребовав от подсудимого, чтобы он предъявил документы, удостоверяющие, что он свободный гражданин. Дальше все пошло очень быстро.
Выслушав показания двух свидетелей, судьи признали Томаса виновным в убийстве управляющего и с иронической торжественностью спросили его, нет ли у него возражений против применения к нему смертной казни.
- Делайте, что вам угодно, - с возмущением произнес обвиняемый. - Убейте меня или помилуйте - мне это безразлично! Лучшие годы моей жизни я провел в рабстве. Мою жену на моих глазах засекли насмерть. Когда я вырвался на свободу, вы стали травить меня собаками, стреляли в меня из ваших карабинов, назначили цену за мою голову. Но я достаточно долго издевался над вами и платил вам вашей же монетой. Белый, убитый сегодня, не первый, испытавший тяжесть моей руки. Если б у вас хватило смелости напасть на меня в одиночку, если бы вас было двое, трое против меня одного, я бы расправился с вами, как вы того заслуживали! Но дюжина вооруженных до зубов людей, верхом на добрых конях и сопровождаемая сворой хорошо натасканных псов, - с этим не мог справиться бедный негр, у которого для защиты были только руки и нож. В свое время и это было бы мне под силу… Но я состарился. Лучше умереть сейчас, когда у меня еще достаточно сил и смелости, чтобы бросить вам в лицо все мое презрение - да, всем вам, - чем попасть к вам в лапы, когда я буду стар и дряхл!
Этот дерзкий вызов привел всех присутствовавших рабовладельцев и управляющих в дикое бешенство. Они превратились в какое-то подобие дьяволов.
- Виселица слишком хороша для него! - заорали некоторые из них.
И вслед за этим криком поднялся звериный вой:
- Сжечь его! Сжечь его живьем!
Сразу же в толпе нашлись добровольцы, принявшиеся за приготовления к этому чудовищному делу.
Напрасно я, при поддержке двух или трех джентльменов, участвовавших в экспедиции (среди них был и плантатор, о котором я рассказывал выше), изо всех сил протестовал против этой гнусной и противозаконной жестокости. Тот же омерзительный негодяй, который выбил у Томаса флягу, взял теперь на себя роль распорядителя.
Необходимо было, по его уверениям, примерно наказать виновного именно сейчас, в этих краях, где развивали свою тлетворную деятельность аболиционисты, которые (при этом он угрожающе посмотрел на меня) осмеливаются завязывать сношения с такими подлыми преступниками, как этот негр. Много лет подряд этот Том Дикарь сеял страх и смуту в окрестностях. Рассказы о его подвигах передавались среди негров из уст в уста, нанося непоправимый вред авторитету белых. Еще бы немного - и могли найтись подражатели. Поэтому выбора нет: нужно в корне пресечь такое вредное влияние и расправиться с этим разбойником так беспощадно, чтобы кровь застыла в жилах всех его сородичей, - расправиться так, чтобы навсегда убить в них стремление к бунту.
Быстро был сложен костер из мелких древесных обломков. При помощи все тех же добровольцев несчастная жертва мстительной злобы рабовладельцев была поднята наверх и поставлена на самую вершину костра.
Костер подожгли, и столб огня и дыма взвился над головой мученика.
Но даже и эти нечеловеческие страдания не могли сломить его гордость. Все такой же бесстрашный и уверенный, он стоял выпрямившись, не отводя взгляда от своих палачей, улыбаясь презрительной улыбкой.
Не в силах дольше терпеть это страшное зрелище, я попытался выбраться из толпы. Но за мной неусыпно следили. Меня схватили и по приказанию распорядителя этой страшной церемонии подтащили к самому костру, - ведь я был одним из тех, кто нуждался в благотворном воздействии, которое должна была оказать эта чудовищная картина.
Томас узнал меня - по крайней мере так мне показалось - и поднял руку, словно прощаясь со мной.
О, как изобразить весь ужас этих мгновений! Не знаю, были ли бы мои страдания мучительнее, если б я стоял там, где стоял мой друг… Мне казалось, что сердце мое разорвется. Вся кровь хлынула мне в голову. Нет, это было нестерпимо… Человеческих сил было недостаточно, чтобы справиться с такой мукой… Потеряв сознание, я упал на землю.
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
Очнувшись, я увидел, что вокруг меня суетятся четыре или пять негритянок. Заметив, что я открыл глаза, они разразились радостными криками.
Только позже, окончательно придя в себя, я заметил, что за время, когда я лежал без сознания, кто-то успел тщательно обыскать мои карманы и перерыть все мои сумки. Надеялись, очевидно, найти доказательства моей связи, а может быть, и сообщничества с казненным Томасом. Ведь если я не был его сообщником, то как же я мог проявить к нему сочувствие или жалость?
Но, к великому разочарованию моих врагов, единственное, что им удалось найти при мне, были аккредитивы и рекомендательные письма, адресованные самым крупным торговым фирмам в Чарльстоне и Новом Орлеане. Эти письма удостоверяли, что я англичанин, приехавший в Америку частью по делам, а частью просто для собственного удовольствия.
Все эти бумаги и письма были прочтены вслух и вызвали резкое расхождение во мнениях почтенных судей, заседавших в Эглингтоне. Шутка сказать, ведь это высокое собрание выполняло здесь обязанности комитета бдительности, и я имел накануне перед глазами наглядный и грозный пример того, как велики и даже неограниченны были права и полномочия подобного учреждения!
Тот же проходимец, который дважды пытался встать между мной и Томасом, а в конце концов задержал меня как "лицо подозрительное", выступал здесь в суде в качестве главного обвинителя. С большой горячностью и тоном, не терпящим возражений, он утверждал, что я послан сюда английскими аболиционистами, а может быть, даже и самим британским правительством с целью сеять мятеж и смуту среди рабов. После всего того, что произошло между мной и этим проклятым Томом Дикарем, самая мягкая мера, которая, по его словам, должна была быть применена ко мне в интересах общества, спокойствию которого я угрожаю, это - публичная порка и позорное изгнание из страны.
Это предложение было встречено громкими криками одобрения, и только бесстрашное вмешательство плантатора, с которым я познакомился в пути, спасло меня от грозившей мне участи. Так как я вместе с ним прибыл в Эглингтон, он считал, что я состою под его защитой. Поэтому он решил, что обязан вступиться за меня.
Он заявил, что мы совершенно случайно встретились с ним в дороге. Во все время пути мое отношение к убийце, подвергшемуся накануне столь заслуженной каре, не могло внушить никаких подозрений, а проявленную перед казнью жалость к преступнику нужно было отнести за счет необдуманной гуманности. Не приходилось и рассчитывать, чтобы иностранец, англичанин, полностью разделял чувства американского народа.
Необходимо, - это разумелось само собой, - любыми средствами препятствовать всякому вмешательству во внутренние дела южных штатов и строго карать всякое посягательство в этой области. Но все же следует оставаться в границах разумного и целесообразного.
- Будь этот джентльмен человеком из северных штатов, - добавил мой заступник, - каким-нибудь янки, его можно было бы выпороть, не боясь никаких особенно неприятных последствий, даже и сжечь живьем, как того подлого негра. Можно пороть, бить, казнить, топтать ногами всяких там янки, не опасаясь вызвать чьего-либо недовольства или разрыва отношений с северными штатами, которые прежде всего опасаются, как бы не сократилась торговля с Югом. Но, - подчеркнул мой новоявленный друг, - не следует забывать, что обвиняемый в данном случае - англичанин; это совершенно меняет дело. Английского гражданина безнаказанно истязать не удастся. Из взятых у этого приезжего писем совершенно ясно, что у него есть деньги, влиятельные друзья и что придется держать ответ за незаконные действия и насилия, которым его подвергнут. Соединенные Штаты, разумеется, могут снова расправиться с Англией, как и в прошлую войну. Но… при настоящем положении вещей, особенно принимая во внимание возбуждение, царящее среди рабов, война безусловно нежелательна.
Таковы были в общих чертах мысли, положенные в основу защитительной речи, с помощью которой мой друг плантатор вырвал меня из когтей комитета бдительности.
Можно не сомневаться, что совсем иным оказался бы исход этого дела, если бы он сам или судьи знали, кто я на самом деле…
Пока происходили эти дебаты, меня перенесли в таверну, где темнокожие женщины с обычной для них заботливостью и добротой привели меня в чувство. Вскоре ко мне зашел и мой друг плантатор.
Увидев, что состояние моего здоровья не позволяет мне немедленно двинуться в дальнейший путь, и считая, что пребывание в поселке и особенно в таверне, где еще раздавался шум незавершенной оргии и слышались угрожающие крики пьяных завсегдатаев, небезопасно для меня и вряд ли будет способствовать моему быстрому выздоровлению, мой новый друг предложил мне погостить у него.
Я с радостью принял его приглашение.
Пролежав несколько дней в постели, я почувствовал себя уже вполне окрепшим и здоровым.
Мой защитник, не имевший хотя бы отдаленного представления о том, какие нити связывали меня с Томасом, приписывал интерес, проявленный мною к судьбе пойманного негра, опасениям, которые я мог испытывать за свою собственную судьбу. Он выбивался потому из сил, чтобы изгладить тяжелое впечатление, которое должны были оставить во мне виденные мною сцены, и снять с южных штатов обвинение в варварстве - увы, достаточно обоснованное.
Он честью клялся мне, что подобные происшествия -большая редкость. Время от времени, правда, - да, этого отрицать нельзя, - народ, доведенный до исступления проделками этих проклятых негров, может дойти до тех крайностей, свидетелем которых мне пришлось стать. Но сжигание людей живьем - большая редкость. Он может припомнить не больше двух или, самое большее, трех подобных случаев, и они всегда бывали вызваны каким-нибудь неслыханным преступлением - убийством белого или насилием над белой женщиной. Он смеет надеяться, добавил он, что я не придам этой истории чрезмерного значения, не сочту возможным делать на этом основании какие-либо выводы или отрицать права населения южных штатов занимать достойное место среди цивилизованных и христианских народов.
- Вся суть в том, - заявил он в заключение, - что негры - совершеннейшие дикари, и время от времени приходится прибегать к решительным мерам, чтобы внушить им страх; ведь только при помощи страха их можно держать в повиновении.
Убеждения и взгляды этого южного плантатора были так незыблемы, что нечего было и рассчитывать побороть их. К тому же я находился в таком состоянии, что не имел сил вступить с ним в спор. Вспомнив слова евангелия о том, что не следует метать бисера перед свиньями, я удовольствовался несколькими общими фразами, сказав, что существующий в Америке, этой большой и богатой стране, обычай устраивать охоту на негров и сжигать их живьем несовместим с моими понятиями о цивилизации и христианстве. На что хозяин дома, со своей стороны, с любезной, но снисходительной улыбкой заметил, что предрассудки европейцев в некоторых вопросах прямо необъяснимы.
Придя к заключению, что спор на эту тему бесполезен, мы оба уже больше не возвращались к ней и все время до моего отъезда разговаривали о самых безразличных вещах.
Почувствовав себя настолько окрепшим, что я мог уже сесть на лошадь, я поторопился тронуться в путь.
Прощаясь со мной, мой новый знакомый дружески мне посоветовал не давать чрезмерную волю чувствам и не высказывать своих, как он выразился, "европейских" взглядов и мнений.
- Если путешествуешь по Турции, - сказал он, сам не замечая, как странно в его устах должно звучать сравнение "демократической" Южной Каролины с деспотической Турцией, - нужно вести себя как турки или, по крайней мере, предоставлять им действовать по-своему, воздерживаясь от какого-либо вмешательства.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
По прибытии в Чарльстон, куда я добрался без каких-либо приключений, достойных упоминания, я направился к негоцианту, на торговый дом которого у меня был аккредитив.
Я встретился там с одним иностранцем, в котором сразу же по говору и манере держаться признал капитана торгового корабля. Он что-то объяснял владельцу фирмы с большой горячностью, видимо жалуясь на какие-то обиды и оскорбления.
Из его слов я понял, что корабль, которым он управляет, держал путь из Бостона в штате Массачузетс и направлялся в Гаванну. Захваченный в пути штормом, корабль вынужден был зайти в чарльстонскую гавань. Из восьми человек экипажа пять было "цветных", не считая повара. Все они были из Массачузетса, родились на мысе Код, все были великолепными моряками.
Все эти "цветные" моряки, - на это, не скупясь на сильные выражения, и жаловался капитан, - были сняты с корабля и посажены в чарльстонскую тюрьму. Негоциант, у которого я его застал, был, видимо, связан торговыми делами с бостонскими владельцами корабля, и капитан желал узнать от него, каким способом он может добиться возмещения убытков, беззаконно причиненных ему действиями чарльстонских властей, оскорбительными как для него самого, так и для всего его экипажа.
- Насколько мне известно, в Чарльстон сегодня прибыл представитель Массачузетса, - нехотя произнес негоциант, многозначительно подмигнув своему компаньону и весьма недоброжелательно взглянув затем на капитана. - Он прислан губернатором своего штата с тем, чтобы судебным порядком выяснить вопрос о заключении в тюрьму попадающих к нам в порт цветных моряков… Он остановился в гостинице, - добавил негоциант и назвал ту самую гостиницу, где остановился и я. - Не знаю только, застанете ли вы его там. Дело в том, что всем содержателям гостиниц разослано распоряжение не предоставлять ему ночлега. Если вы хотите застать его, советую поспешить. Только он может помочь вам. Ваше дело как раз входит в круг его действий. Обсудите с ним, чем вам могут быть полезны здесь законы Соединенных Штатов и штата Массачузетс.
Слова эти были произнесены с иронией, не ускользнувшей от меня. Но простодушный капитан принял все сказанное ему за чистую монету и вышел, намереваясь немедленно разыскать нужного ему представителя Массачузетса.
Приведя в порядок свои денежные расчеты с фирмой и выписав чеки, деньги по которым должны были покрыть расходы за обучение сына Сузи, я счел возможным осторожно осведомиться, считают ли почтенные джентльмены такое задержание цветной команды торгового судна, на которое жаловался капитан, законным.
- Разумеется, это вполне законно! - воскликнул мой собеседник, удивленный моими сомнениями. - Всех негров и прочих цветных, прибывающих сюда морским путем, сажают в тюрьму и держат там до тех пор, пока корабль не будет готов к отплытию; только тогда их выпускают, взыскав с них плату за питание и еще кое-какие расходы по содержанию тюрьмы и охраны.
- А если им нечем уплатить?
- Капитан платит за них; он ведь без своих матросов обойтись не может.
- А если он откажется платить?
- В таком случае этих людей продают с аукциона, чтобы покрыть убытки.
Я потерял способность владеть собой.
- Вы продаете людей, которых буря заставила укрыться в вашей гавани? - воскликнул я. - И вы сажаете их в тюрьму только за то, что они не белые?
Возмущение, прозвучавшее в моем вопросе, повидимому, произвело некоторое впечатление на почтенного чарльстонского негоцианта. Легкая краска выступила на его щеках. Он постарался оправдать существование этого закона, ссылаясь на угрозу мятежа, который мог бы явиться последствием беспрепятственного общения свободных цветных людей, прибывших с Севера или из любой другой страны, с местными рабами. Эта опасность тем более страшна, что число рабов в этих краях, в частности в Чарльстоне, значительно превосходит численность свободного населения.
- А что же это за доверенный штата Массачузетс, к которому вы направили капитана? - спросил я.
- Э, так, ерунда! - произнес негоциант, презрительно усмехаясь. - Бостонские судовладельцы, которым надоело платить за содержание их команд в тюрьме, внезапно воспылали нежными чувствами к неграм. Вам хочется взволновать сердца бостонских джентльменов? Ударьте их по карману! Они прислали сюда представителя, чтобы уладить раз навсегда это дело судебным порядком. Они утверждают, представьте себе, что Южная Каролина не имеет права, на основании своих собственных законов, задерживать свободных граждан штата Массачузетс, не совершивших никакого преступления, основываясь только на предубеждении, с которым повсеместно принято относиться к цветным!
- Когда же это дело будет разбираться в судебных органах? - поинтересовался я.
- Разбираться? - переспросил негоциант, выпучив глаза от удивления. - Да неужели вы полагаете, что мы допустим, чтобы такой вопрос разбирался?
- Почему же нет? - в свою очередь воскликнул я. - Как же вам удастся этому помешать?
- Можно поставить десять против одного, - ответил мой собеседник, - что мы проиграли бы дело. Закон, о котором идет речь, был уже однажды признан не соответствующим федеральной конституции. Решение было вынесено одним из судей Соединенных Штатов, да еще выходцем из Южной Каролины. Но соответствует ли он или не соответствует конституции - нам он представляется необходимым, - вот и все! Неграм и всем этим янки, северным купцам, придется подчиниться закону, желают они этого или нет. Почтеннейший массачузетский представитель уже получил предупреждение - ему посоветовали поскорее убраться отсюда. Что же касается содержателей гостиниц, то до их сведения также доведено, что если они пустят к себе на ночлег этого массачузетского представителя, то рискуют подвергнуться всяким "случайностям". О, поверьте, мы не потерпим у себя в Чарльстоне появления всяких там заговорщиков или шпионов этих господ аболиционистов! Если бы этот старый джентльмен из Массачусетса не догадался привезти с собой дочь, которая в некотором роде служит ему защитой, его бы давно уже вышвырнули за ворота города, да еще позаботились бы нарядить в хорошенький костюм - вымазали бы дегтем с ног до головы и выкатали бы в перьях. Он не найдет здесь ни одного адвоката, который решился бы вести его дело. У нас много негоциантов - уроженцев Севера. Я сам северянин, если хотите знать, - продолжал мой собеседник, - но душой мы все каролинцы. Да и нельзя иначе, если мы хотим жить здесь, - добавил он, вдруг понизив на мгновение голос. - Уверяю вас, - снова громко заговорил он, - я не откажусь даже принять личное участие в этом и помочь выкинуть этого представителя за пределы города, если он откажется убраться добровольно. Это дело уже решенное. Мы не допустим, чтобы он провел здесь хотя бы еще одну ночь!
- Но как, по-вашему, негоцианты Бостона и штат Массачузетс, - спросил я, - отнесутся к этому… несколько примитивному способу отделаться от их посланного?
- О господи! - воскликнул мой собеседник. - Что касается негоциантов, то, будьте уверены, они поведут себя так, как хорошо выдрессированные негры в Каролине, которые, получив пинок за свою дерзость, снимают шляпу, жалостно бормочут: "Благодарю, мастер", да еще низко кланяются. Торговцы с Севера и негры одинаково привыкли к пинкам. Лучшего они не заслуживают. А Массачузетс… будьте спокойны, пока правительство этого штата будет находиться под влиянием купцов и фабрикантов, оно не шелохнется. Проглотит любое оскорбление и не почешется. Все эти политические деятели из обеих партий спят и во сне видят, как бы им услужить господам рабовладельцам. Да и в самом деле: что будет с Бостоном и Массачузетсом, если прекратится торговля с Югом? Всем этим янки, существующим крохами с нашего стола, нечего разыгрывать щепетильных господ и копаться в вопросе, откуда эти крохи берутся. Раз мы позволяем им подбирать крошки, право же странно с их стороны было бы жаловаться, если к ним пристало немного грязи.
Каролинский негоциант, сколько можно было судить по его длинной речи, был не слишком высокого мнения о жителях Массачузетса. Но припомнив все виденное мною и слышанное в Бостоне всего несколько недель тому назад, я в душе не мог не признать правильности его расчетов, основывавшихся на торгашеской жадности и низкопоклонстве негоциантов.
Возвращаясь в гостиницу, я заметил необычайное скопление народа на улицах. У подъезда гостиницы стоял экипаж, и как раз когда я подходил, в дверях показался высокий пожилой джентльмен, на руку которого опиралась молодая дама. Их с весьма церемонным видом эскортировало с полдюжины молодцов в белых лайковых перчатках - комиссары, которым комитетом бдительности, как я узнал, было поручено выпроводить за ворота города посланца штата Массачузетс.
Пожилой джентльмен и его дочь сели в экипаж, кучер стегнул лошадей, и карета тронулась, провожаемая свистом, хохотом и криками толпы.
Это была, насколько мне известно, последняя попытка штата Массачузетс заступиться за своих незаконно задержанных матросов.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Из Чарльстона я направился дальше, в Августу. Следы моей жены и сына, поскольку их удавалось обнаружить при всех поисках, которые я до сих пор предпринимал, терялись именно в этом городе.
Обоих тогда, больше двадцати лет назад, увезли в этот город. Они входили в состав партии рабов, которую предполагалось распродать на одном из юго-западных рынков.
С тяжелым чувством размышлял я о том, что, добравшись до этого злосчастного города, я окажусь в тупике и не буду уже знать, куда направить дальнейшие розыски.
Из Чарльстона я выехал еще задолго до рассвета.
Садясь в дилижанс, я увидел, что там, кроме меня, всего трое пассажиров.
В начале пути мы все сидели, забившись по углам, кто -пытаясь уснуть, а кто - приглядываясь к своим спутникам и стараясь определить, что каждый из них представляет собой. Когда подошло время завтракать, мы немного разговорились, а к обеду все стали уже любезными и общительными.
Двое путешественников были северяне: один - журналист из Нью-Йорка, а другой - бостонский агент но закупке хлопка, ехавший по поручению нескольких фирм для заключения сделок с южными плантаторами.
Третий пассажир своей внешностью значительно отличался от остальных. У него было умное лицо, проницательный взгляд и обаятельная улыбка. Он держался мягко и приветливо. Все в нем обличало человека, привыкшего вращаться в лучшем обществе.
Оба северянина приняли его за богатого плантатора. Он ни одним словом не подтвердил их предположения, но с любезной снисходительностью принимал их льстивое ухаживание.
Коснувшись целого ряда вещей, разговор, как это часто бывает в Америке, перешел на политику. Особенную горячность собеседники проявили в споре о кандидатах в президенты и вице-президенты, которых выставила партия демократов, или "партия Джексона", на своем съезде в Балтиморе. Жестоким нападкам при этом подвергся со стороны обоих северян кандидат в президенты, выставленный демократами, мистер Ван Берн. Их раздражение было вызвано тем, что при пересмотре конституции штата Нью-Йорк Ван Берн высказался за предоставление свободным неграм права голоса. Мистер Джонсон, кандидат в вице-президенты, подвергся еще более озлобленной критике. Джонсон был демократ, демократ чистой воды, слишком передовой для Виргинии, и именно Виргиния наиболее решительно протестовала против его кандидатуры. Кроме того, он не был лицом достаточно "почтенным". У него были вульгарные, как выразились наши спутники, вкусы и привычки. И уж гораздо более подходящей была бы, по их словам, кандидатура некоего мистера Райвса.
Я пожелал узнать, в чем, собственно, проявляется эта "вульгарность" во вкусах и привычках мистера Джонсона.
Мне ответили, что он окружил себя всякими женщинами - негритянками и квартеронками - и является отцом целой кучи цветных детей.
К величайшему удивлению обоих северян, потративших немало красноречия, жестоко осуждая "вульгарные" привычки мистера Джонсона, и утверждавших, что человек, на практике нарушавший принцип чистоты расы, не может считаться подходящим кандидатом в вице-президенты, - плантатор, или тот, кого принимали за плантатора, неожиданно выступил в защиту неугодного нашим спутникам кандидата.
Среди ряда очень разумных и метких его доводов мне особенно запомнилась следующая тирада.
- Что ж, - произнес он, - мистер Джонсон только следует примеру библейских патриархов. И будем откровенны: вовсе не число окружающих его женщин и не численность его цветного потомства вызывают столь жаркое возмущение почтенных джентльменов. О нет! Вовсе не эти мелкие, вполне простительные грешки набросили тень на репутацию мистера Джонсона. Такие вещи у нас, на Юге, вошли в обычай и в такой же мере составляют часть нашего быта, как ременная плеть. Они являются такой же потребностью, как жевание табака, и никто не стал бы обращать на них внимания.
