В полдень дилижанс остановился у какой-то жалкой и грязной таверны. Здесь все дело велось рабами, а настоящий хозяин был как бы гостем в собственном доме.
      Старший слуга в этой таверне, высокий красивый мулат, вежливый и обходительный, но на редкость нищенски одетый, по неизвестной мне причине (возможно потому, что я приветливо и вежливо обратился к нему) как будто почувствовал ко мне особое расположение. Когда мы пообедали, он отвел меня в сторону и спросил, знаком ли я с проезжим, сидевшим за столом напротив меня. При этом он кивком указал на предполагаемого плантатора, бывшего бухгалтера и компаньона фирмы Мак-Граб и Гудж.
      - Он мне совершенно чужой, - ответил я мулату. - Но он ехал со мной в одном дилижансе от самого Чарльстона, и я очень желал бы узнать его имя.
      - Что касается его имени, - заявил мулат, - то узнать его нелегко. Каждый раз, когда он останавливается здесь проездом, у него новое имя. Много разных имен… И очень редко бывало, чтобы он дважды назвал себя одним и тем же именем. Но не доверяйте ему, мастер! Он игрок! Я предупреждаю вас, чтобы вы не попали к нему в лапы.
      Это предупреждение было сделано с такой простотой и непосредственностью, что я не мог усомниться в его искренности.
      Несмотря на разницу во взглядах в вопросах политики и нравственности, проявившуюся утром в споре между моими спутниками, предполагаемый плантатор к вечеру сумел уже завоевать доверие обоих северян, проявив при этом любезность и ловкость, которым оставалось только удивляться.
      Наш дилижанс на ночь остановился в другой таверне, еще более грязной, чем первая, если только это было возможно. После ужина предполагаемый плантатор небрежным тоном предложил сыграть в карты, чтобы как-нибудь убить время. Оба наши спутника сразу же согласились. Двое или трое плантаторов, живших по соседству и оказавшихся в таверне, присоединились к приезжим, и игра началась. На приглашение принять в ней участие я ответил, что сроду не держал в руках карт и вообще не играю в азартные игры.
      Предполагаемый плантатор, увидев, что я непреклонен, довольно многозначительным тоном заметил, что для иностранца, путешествующего по южным штатам, такая воздержанность весьма и весьма полезна. Он даже добавил, что такое решение свидетельствует о моей мудрости.
      Постояв около играющих несколько минут, я ушел спать. На следующее утро предполагалось выехать в пять часов, и я поднялся очень рано. Все три игрока сидели на тех же местах, где я их оставил накануне. Лица обоих северян-простофиль казались помятыми после бессонной ночи. Они с трудом скрывали досаду и, казалось, за одну эту ночь постарели на десять лет. Зато третий игрок был так же свеж, бодр и спокоен, как вечером, когда садился за игорный стол.
      Как раз в ту минуту, когда я входил в комнату, он с неподражаемым небрежным изяществом собрал и положил себе в карман последние ставки, то есть, как выяснилось, все последние деньги обоих своих спутников.
      Позже я узнал, что он сел за стол, имея в кармане всего десять долларов, а выиграл две тысячи, а на прибавку - красивого юношу-мулата, лет пятнадцати или шестнадцати, которого один из местных плантаторов отдал ему для "закругления счета".
      Оба наши спутника остались с пустыми карманами. Их партнер сам вызвался заплатить по их счету в таверне, да еще дал им по пятьдесят долларов "в долг", предоставив им возможность дотянуть до получения денег.
      Все это он проделал с таким сочувственным видом, слоено оба игрока потеряли деньги по несчастной случайности, а не сами были виноваты в постигшей их беде, спасовав перед выдержкой и ловкостью своего противника в игре. Эти пятьдесят долларов "заимообразно" предполагаемый плантатор протянул каждому из своих партнеров с тем пренебрежительно милостивым видом, с каким хозяин в день рождества швыряет в виде подарка долларовую бумажку своему рабу.
      Растерянный вид агента по закупке хлопка и нью-йоркского журналиста, потерявших все свои деньги, показался мне довольно забавным. Накануне оба они держались весьма независимо и гордо, у них были свои взгляды, и они готовы были защищать их, - сейчас же каждый из них казался тенью самого себя: подавленные, притихшие, уничтоженные, они смотрели на человека, обыгравшего их, со смесью уважения и ужаса. Так глядит несчастный раб на своего хозяина, которого он ненавидит и боится, но от которого, увы, не может бежать. Я не мог подавить в себе мысли, что если б с этих горячих противников освобождения рабов снять добротную одежду и такими вот мрачными и подавленными, какими они были сейчас, выставить на помост аукциониста, их очень легко было бы принять за двух рожденных в неволе и хорошо выдрессированных "белых негров", о которых они вчера говорили с такой злобой и пренебрежением. Я не испытывал к ним жалости, - потеря в несколько сот долларов казалась такой ничтожной по сравнению с теми нестерпимыми страданиями, которые не вызывали у них ни малейшего сочувствия. С презрением глядя на них, я думал о судьбе тех несчастных, которые, лишенные всего, подавленные непосильным трудом, подвергаются самым тяжким мучениям изо дня в день, из часа в час в течение всей своей жизни, и все это во имя права более сильного или более ловкого… А разве не это же право сильного и ловкого сейчас поставило этих красноречивых джентльменов на колени перед их партнером?

      Ввиду того что этот бывший агент, бухгалтер и компаньон господ Мак-Граба и Гуджа, а ныне шулер и профессиональный игрок мог, благодаря своим прежним связям с этой почтенной фирмой, оказаться мне очень полезным при розысках, которые я намеревался предпринять, я встретил довольно доброжелательно его попытки завязать со мной более близкое знакомство. Должен признаться, что он накануне подкупил меня решительностью, с которой вступился за своего любимого кандидата в вице-президенты Соединенных Штатов. Что же касается его нынешней профессии - откровенно говоря, она не представлялась мне более достойной презрения, чем профессия тех "благородных" джентльменов, которые занимаются торговлей рабами, извлекают из нее выгоды и, тем не менее, пользуются почетом и уважением.
      Он оказался очень приятным собеседником, свободным от узости и ограниченности провинциальных взглядов, от которых далеко не свободны еще очень многие американцы, даже получившие хорошее образование и причисляющие себя к "свободомыслящим".
      В разговоре он обнаружил тонкую наблюдательность и едкую остроту суждений, с легким налетом сатирического юмора, скорее, правда, благодушного, чем горького.
      Таково было начало приятельских отношений, которые постепенно приняли почти дружеский характер. Я не скрыл от мистера Джона Кольтера (таково было имя, которое в данное время носил мой новый знакомый), что догадываюсь о его сомнительной профессии, но в то же время я проявил готовность по достоинству оценить его приветливость и любезность, его остроумие и то, что в моих глазах имело еще гораздо большее значение, - его великодушие и свободу во взглядах. Да и почему я должен был проявлять к нему большую строгость, чем проявляет американское общественное мнение по отношению к работорговцам и рабовладельцам?
      Словно бы для того, чтобы оправдать в моих собственных глазах проявленную мною терпимость, которая, видимо, польстила ему, так как он к ней не привык, мистер Джон Кольтер воспользовался прогулкой при лунном свете, которую мы совершили перед сном, и посвятил меня в историю своей жизни. Он был сыном богатого плантатора, или, во всяком случае, одного из тех землевладельцев - некогда богатых, затем запутавшихся в долгах, - которые умудрялись до самой смерти скрывать от окружающих истинное положение своих дел. Джон Кольтер воспитывался как сын богатых родителей и с детства привык к изобилию и роскоши. Образование он получил очень приличное. Отец отправил его путешествовать по Европе, где он швырял деньгами и попал в довольно плохую компанию. Домой он вернулся уже после смерти отца. Имущество, оставшееся после отца, его поместья, земли и рабы были заложены и перезаложены, продажа не могла покрыть всей суммы долгов, и все дети умершего оказались без всяких средств к существованию.
      Трудно описать растерянность и отчаяние, охватившие Джона Кольтера. Нечего было и думать об эмиграции в западные районы, к чему обычно прибегали разорившиеся плантаторы. Для разработки новых участков земли нужны были хоть кое-какие деньги, а главное - рабы, у него же не было ни того, ни другого. Привычки к расточительству и широкому образу жизни, привитые ему с детства, не способны были внушить доверия старым друзьям его отца. Просто удивительно, как мало друзей осталось у семьи умершего, когда она лишилась всего! А между тем отец Джона Кольтера славился когда-то своим широким гостеприимством и принимал у себя в доме многочисленных знакомых.
      Стать воспитателем в какой-нибудь богатой семье - это, в его глазах южанина, значило потерять всякое достоинство. Такие места обычно занимали молодые люди из северных штатов.
      - Вы ведь знаете, - сказал Джон Кольтер, - что римляне поручали воспитание своих детей образованным рабам. А мы, американцы, выписываем учителей из Новой Англии.
      Чтобы заняться торговлей, опять-таки нужны были деньги. Да, кроме того, торговля находилась главным образом к руках всяких авантюристов с Севера, которые и помощников своих и агентов выписывали также со своей родины. Не зная, куда деваться, он поступил на службу к богатым работорговцам Мак-Грабу и Гуджу, сначала в качестве старшего агента и бухгалтера, а позже стал их компаньоном.
      Новый род занятий пришелся ему не по вкусу. Не то чтобы он отличался особой щепетильностью или считал бы себя человеком особенно нравственным или благочестивым, - нет, пусть на высокие нравственные чувства и на изысканное благородство претендуют его хозяева. Один из них, Мак-Граб, хоть и не состоял в секте методистов, но нередко сопровождал свою благочестивую жену и детей на молитвенные собрания методистов, так что многие видели в нем будущего почтенного члена этой религиозной секты. Второй, мистер Гудж, был убежденным баптистом; он построил почти целиком на свои средства церковь в городе Августа. Его благочестие, правда, не мешало ему торговать такими же баптистами, как он, и торговал он ими с неменьшим увлечением и с неменьшим успехом, чем язычниками.
      Но для мистера Гуджа этого было мало. Он утверждал, что торговля рабами вещь прекрасная и вполне совпадает с требованиями религии и добродетели. Да разве святой Павел не говорил: "Рабы, повинуйтесь господам вашим"? И разве это изречение не служит достаточным доказательством того, что должны существовать и рабы и хозяева и что первые обязаны повиноваться последним? Это была излюбленная тема, к которой беспрестанно возвращался мистер Гудж. Развивал он свои положения с таким патетическим красноречием, что однажды в Нью-Йорке, куда он прибыл за партией купленных для него первосортных рабов (которые ночью распилили свои цепи и разбежались), он, после длинной речи, произнесенной на тему о повиновении господам, был одним из ночевавших в гостинице священнослужителей принят за доктора богословия. Его даже приглашали прочесть несколько проповедей на тему о божественном происхождении рабства в одной из самых модных и посещаемых церквей Нью-Йорка.
      На этого джентльмена охотно возлагали обязанность проводить аукционы, на которых продавали рабов. Трудно было найти человека более подходящего для такой цели. Никто не мог бы превзойти его в искусстве продать чахоточного или золотушного раба, расписывая при этом его силу и здоровье, или же сбыть сорокапятилетнюю женщину, выдав ее за тридцатилетнюю.
      - Мои обязанности, - продолжал рассказывать мистер Кольтер, - состояли в наблюдении за "складом рабов" в Августе, где рабов откармливали и приводили в порядок перед продажей. Здесь царило изобилие и допускалась даже известная мягкость в обращении: рабы должны были на аукционе казаться упитанными и веселыми. И здесь, однако, мне приходилось не раз бывать свидетелем тяжелых сцен отчаяния и горя, когда разлучали матерей с их детьми. Эти сцены производили на меня очень сильное впечатление - я ведь человек чувствительный, - добавил он не то в шутку, не то серьезно. - Я не умел, к сожалению, как мой хозяин Гудж, прикрываться авторитетом святого Павла и всяких патриархов. Такая слабость моего характера и недостаточное, по мнению Гуджа, уважение к религии служили причиной того, что я время от времени заключал невыгодные для фирмы сделки.
      "Одно такое дело явилось поводом для первой серьезной ссоры с моими компаньонами, после чего мне пришлось покинуть их торговый дом.
      "Однажды Мак-Граб пригнал из Северной Каролины особенно удачную партию невольников и среди них молодую женщину необычайной красоты с хорошеньким мальчуганом, едва начинавшим говорить. У обоих цвет кожи был очень светлый, и они вполне могли бы сойти за белых.
      "Глубокая печаль, затаившаяся в больших темных глазах молодой женщины, грустная прелесть ее улыбки, мягкость выражения - все это с первой минуты, как я увидел ее, поразило мое легко воспламенявшееся сердце. Мне очень хотелось приобрести ее для себя, но я понимал, что это неосуществимая мечта: мои компаньоны ни за что не дали бы своего согласия, так как я и без того должен был фирме изрядную сумму за двух девушек, которых отобрал для себя.
      "Молодая женщина, повидимому, получила хорошее воспитание. В последнее время перед тем, как она попала в руки Мак-Граба, она служила горничной у какой-то дамы, все имущество которой и рабы были проданы с торгов за долги, согласно судебному приговору.
      "Мак-Граб, подмигивая и причмокивая, клялся, что эта женщина - самая удачная покупка за всю его жизнь: она досталась ему вместе с ребенком за пятьсот пятьдесят долларов, а ей одной цена по меньшей мере две тысячи. Мальчугана можно будет продать долларов за сто. Она превосходно шьет и вышивает, и если даже продать ее просто как портниху или горничную, и то за нее с легкостью можно выручить тысчонку.
      "- Но, - добавил Мак-Граб, многозначительно подмигивая и поглядывая на Гуджа, постное лицо которого заранее расплывалось в улыбку при намеке на такую выгодную сделку, - если эту девчонку доставить в Новый Орлеан и пустить как "предмет на любителя", за нее можно содрать вдвое больше!"
      Слушая повествование Кольтера, который, заметив, что его рассказ живо задел меня, не скупился на подробности, я невольно тяжело вздохнул.
      Этот вздох не ускользнул от внимания моего собеседника. Прервав свое повествование, он поглядел мне прямо в глаза.
      - Что с вами? - воскликнул он. - Мой рассказ произвел на вас тяжелое впечатление? Если вы будете принимать так близко к сердцу судьбу каждой молодой и красивой женщины, которая продается на торгах в Новом Орлеане как "предмет на любителя", вы, право же, потратите слишком много здоровья, предупреждаю вас! И удовольствия от поездки вы получите не слишком-то много!
      Стараясь говорить как можно спокойнее и подавить охватившую меня дрожь, я спросил, не помнит ли он имени той женщины.
      - Как же, - ответил он. - Помню… хотя с тех пор прошло чуть ли не двадцать лет. У меня хорошая память на лица и имена. Ее звали… Погодите… Да, конечно, ее звали… Касси.
      Когда уста его произнесли это дорогое мне имя, мне показалось, что сердце мое готово разорваться. Мне пришлось опереться о ствол дерева, подле которого мы остановились.
      - Вы помните также имя ребенка? - с трудом проговорил я.
      - Подождите-ка… - сказал Кольтер, видимо роясь в своей памяти. - Да, да… вспомнил. Она называла его Монтгомери.
      Этим именем мы с Касси назвали нашего сына в знак благодарности за доброе отношение к нам ее хозяйки. Я не мог уже сомневаться, что в рассказе Кольтера речь шла о моей жене и моем сыне.

      Мой вновь приобретенный друг, прервав свой рассказ, принялся воспевать обаяние и прелесть темнокожих женщин, изображая их в виде каких-то русалок, опасных для тех, кто. заплатив за них деньги, воображает, что стал их повелителем; на самом же деле владелец такой "русалки" нередко превращается в ее раба. Мистер Джон Кольтер так увлекся, что принялся даже декламировать оду Эдвардса, включенную в историю Западной Индии этого автора и названную им "Черная Венера".
      Меня терзало нетерпение узнать хоть что-нибудь о судьбе моей дорогой жены и моего сына, и я попросил Кольтера отложить рассуждения о литературе до другого раза и продолжать свой рассказ.
      - Лично я ни в чем перед ней не провинился, - сказал Кольтер. - Если б я в те времена, о которых идет речь, мог предвидеть, что такой человек, как вы, потребует у меня отчета по этому делу, - а наблюдая за вами в течение получаса, я понял, что с вами ссориться было бы неблагоразумно, - то и в таком случае я не мог бы действовать более удачно, чем действовал тогда.
      "Если б я стал сейчас убеждать вас, что не делал попыток завоевать благосклонность Касси, вы все равно не поверили бы мне. Но она ответила на мои объяснения в любви таким бурным отчаянием и разразилась такими горькими слезами, с такой болью взмолилась о пощаде, что влечение мое как-то сразу угасло, превратившись в сочувствие и жалость.
      "Вскоре я понял, что главной причиной ее тоски было опасение, что ее продадут отдельно от ребенка. Это опасение, увы, было вполне обоснованно. Одному из новоорлеанских работорговцев, с которым наша фирма была связана деловыми операциями, приглянулась эта женщина, и ему очень хотелось приобрести ее. После тщательного осмотра, во время которого он допускал вольности, о которых я не стану вам рассказывать, почтенный негоциант объявил, что эта Касси - просто роскошь, королевский кусочек, товар первого сорта, и ее легко будет продать на невольничьем рынке в Новом Орлеане. Он сразу же предложил за нее две тысячи долларов звонкой монетой, и Гудж согласился, при условии, что тот возьмет одновременно и ребенка, приплатив за него еще сто долларов.
      "Негоцианту, однако, ребенок не был нужен. Этот малыш, по его словам, принесет ему один убыток. Он собьет цену на мать. Так он, по крайней мере, говорил, но в то же время предлагал Гуджу отдать ему мальчугана даром - так сказать, "в придачу".
      "Какая-то дама, проживавшая в Августе, подыскивая мальчика, которого предполагала вырастить для услуг ее сыну, предложила за сына Касси семьдесят пять долларов. Все складывалось так, что не оставалось сомнений: мать будет продана новоорлеанскому торговцу, а ребенок достанется даме в Августе.
      "Несчастная мать, почуяв беду, подозвала меня и взмолилась о помощи.
 
 
      "Случилось как раз так, что в отсутствие Гуджа, поехавшего на торги, происходившие в нескольких милях от Августы, к нам на склад зашел джентльмен с дамой. Им пунша была горничная для услуг госпоже. Джентльмен оказался плантатором из штата Миссисипи. Его поместье находилось недалеко от Виксбурга, и он возвращался домой после свадебного путешествия со своей женой, на которой недавно женился на Севере.
      "Я показал им Касси, и она стала умолять их купить ее вместе с ребенком, которого хотят разлучить с ней. Она заставила мальчика опуститься на колени, сложить ручонки и просить милостивого господина и леди не разлучать его с матерью.
      "Дама, тщательно расспросив Касси о том, чему она обучена и что умеет делать, объявила, что это именно то, что ей нужно. Дама выросла на Севере, не любила негров, и одна мысль о том, что подле нее будет черная служанка, внушала ей отвращение. "А эта женщина,… говорила она, указывая на Касси, - почти так же бела и миловидна, как женщины Новой Англии. Что же касается мальчика, то он очень скоро уже будет в состоянии чистить ножи, прислуживать за столом и вообще будет полезен в доме".
      "Я спросил за обоих две тысячи пятьдесят долларов. Джентльмен нашел, что это совершенно дикая цена. За такие деньги он мог бы купить трех первосортных мужчин. Другая девушка, пусть не такая красивая и немного постарше, не хуже справится с делом и, вероятно, во всех отношениях окажется более подходящим приобретением. Последние слова супруг подчеркнул, многозначительно взглянув на меня. Его супруга не пожелала заметить ни намека, ни взгляда. Она продолжала настаивать на своем желании, и так как супружеская чета переживала еще свой медовый месяц, жена одержала верх.
      "Дело было закончено - акт о продаже подписан, деньги уплачены, и мать с ребенком переданы своим новым владельцам, когда на склад вернулся мистер Гудж.
      "Когда старый мошенник узнал, что я продал мать вместе с ребенком на двадцать пять долларов дешевле, чем можно было выручить, продав их порознь, он поднял такой шум, какого вы и вообразить себе не можете. Этот благочестивый приверженец секты баптистов, которого в Нью-Йорке приняли за доктора богословия, совершенно распоясался и разразился потоком таких отборных ругательств и проклятий, что ему мог бы позавидовать искушенный в этом деле пират. Если б я даже отдал женщину с ребенком даром, то и тогда он не мог бы проявить большей злобы.
      "Я попытался объяснить ему, как жестоко разлучать мать с ребенком, и добавил, что мы и так получили на этом деле изрядную прибыль. "Женщина эта верующая, - пояснил, я, - и независимо даже от того, на какие страдания мы обрекли бы ее, разлучив с ребенком, наша религия и наша совесть предписывают нам принять все меры, чтобы поместить ее в порядочной семье, где с ней будут хорошо обращаться, а не продавать ее новоорлеанскому работорговцу, который приобретает ее бог весть с какой целью". Полагая, что я такими доводами произвел впечатление на моего благочестивого компаньона, я решил добить его, процитировав текст из евангелия: "Не угнетай ни вдовицы, ни сироты".
      "Нужно признать, что я был далеко не так тверд в евангельских текстах, как добродетельный мистер Гудж, по приведенная мною цитата, как мне казалось, должна была прийтись как раз к месту.
      "Однако, глубоко возмущенный тем, что такой профан, как я, не состоявший членом какой-либо церковной общины и вообще-то не посещавший храма божия, осмелился вступить с ним в спор по таким вопросам, мистер Гудж в полном смысле этого слова рассвирепел.
      "Этот текст, заявил он, никакого отношения к делу не имеет. Он, Гудж, имел серьезную беседу по этому вопросу с почтенным пастором Софтуордсом. И вот что сказал сей глубокоуважаемый пастырь: рабы не имеют права заключать браков, поэтому среди них не может быть ни вдов, ни сирот. Дети их не рождены в законном браке. У них нет законных отцов. Они ничьидети - как в его, Гуджа, присутствии возвестил с высоты своего судейского кресла ученый судья Хеллетт. Что же касается благочестивых негров - чушь, пустая болтовня! Никогда он не верил таким глупостям. Он, Гудж, принадлежит к секте, насчитывающей в этих краях большое число членов. Это секта "баптистов антимиссионистов"; она не считает доказанным, чтобы господь дорожил обращением язычников. Она считает, что негры ни на что, кроме пребывания в рабстве, не пригодны. Достигнуть вечного блаженства и попасть в рай могут только члены братства, к которому принадлежит мистер Гудж, и это только в награду за их веру и независимо от их поступков. Да, вот как! А все фокусы, которые эта девка выкидывала по поводу возможной разлуки с сыном, - выеденного яйца они не стоят! - провозгласил Гудж. Она ведь в таком возрасте, что может произвести на свет хоть дюжину подобных ребят.
      "Дело кончилось тем, что, возмущенный грубостью и самоуверенной наглостью мистера Гуджа, я дал волю своему горячему темпераменту, которым в те годы еще не умел владеть, и также пришел в ярость. Произошла грубая ссора, которая закончилась тем, что я тут же на месте избил моего компаньона тростью, после чего наши деловые отношения были порваны.
      "Да… Для такой работы у меня характер был чересчур мягкий… С мужчинами - куда ни шло - я еще кое-как справлялся. Но женщины - все равно, старые или молодые - устраивали такие сцены, когда заходила речь о разлуке с матерью, с дочерью, с детьми или с мужем, что, имея в душе хоть искорку человеколюбия, просто нельзя было выдержать. Такая работа положительно была не по мне.
      "Нужно было придумать что-нибудь другое, а это было не просто. Таких дел, которыми, не роняя своего достоинства, может заняться на Юге природный джентльмен, очень немного. Я обладал хорошими манерами, умел спеть модную песенку, рассказать забавную историю… Все это обеспечивало мне ласковый прием всюду, где бы я ни появлялся. И так как я никогда не пил, умел играть в карты и в кости, неплохо действовал кием, вообще был знаком чуть ли не со всеми играми, мне нередко удавалось выиграть кое-какие деньги, и в конце концов, за неимением лучшего, это стало моей профессией и единственным способом заработка".