Остановившись в Ричмонде, куда я попал по дороге на Юг, я заметил, что волна тревоги докатилась и сюда. Комитет бдительности,спешно организованный для борьбы с распространением мятежных изданий, с большим пылом уже приступил к делу. Добравшись до центра города, мы увидели на улице огромный костер, в котором догорали последние обрывки книг, подвергнутых осуждению и проклятию. Одна из приготовленных к сожжению книг представляла собой сборник - в него входили отрывки из речей, недавно произнесенных на депутатском собрании в Виргинии. В этих речах в самых ярких красках описывались страдания, причиняемые рабством.
      Вопрос о том, что впредь ни одно подобное писание не будет опубликовано, был уже делом решенным.
      В Ричмонде я достал лошадь и нанял слугу - это было необходимо, так как в Южной Виргинии не было никаких общественных средств передвижения; затем я поехал в Спринг-Медоу, место, где я родился.
      Самой сложной оказалась необходимость отвечать на все вопросы, которые задавались мне в пути. Всякий путешественник, иностранец и притом никому не известный, вызывал недоверие. Я рассказывал поэтому, что много лет назад, путешествуя по стране, я познакомился с семьей владельцев Спринг-Медоу. Ведь я, в самом деле, состоял даже в "отдаленном родстве" с этой семьей.
      По мере приближения к плантации я мог убедиться, что она находится в плачевном состоянии. Все свидетельствовало о разрухе и запустении, столь характерных для Виргинии. Мне показалось даже, что эти явления сейчас сказываются еще резче, чем прежде. Задумавшись, я медленно ехал по дороге; неожиданно мое внимание остановила лавчонка, расположенная у скрещения двух дорог. Это была лавчонка мистера Джимми Гордона и дом, где он жил. Отсюда до Спринг-Медоу оставалось миль шесть или семь.
      Вечер был ясный и теплый. Какой-то пожилой человек мирно дремал, сидя на скамье перед домом. Это был сам Джимми Гордон.
      Я заговорил с ним, назвав его по имени. Он поднялся, пригласил меня в дом и угостил рюмкой персиковой водки, но тут же извинился, сказав, что, к сожалению, никак не может припомнить моего имени.
      Я назвался мистером Муром, добавив, что я англичанин, которому лет двадцать назад пришлось провести неделю или две в Спринг-Медоу. Я пояснил, что в те дни несколько раз заглядывал к нему в лавку.
      Пробормотав в сомнении что-то сквозь зубы, Гордон заявил, что, разумеется, отлично все припоминает. Я заговорил с ним о владельцах плантации.
      Джимми Гордон с грустью покачал головой,
      - Разорились, - сказал он. - Да, сэр, окончательно разорились! Полковнику Муру на старости лет пришлось с несколькими рабами, которых ему удалось вырвать из когтей шерифа, отправиться в Алабаму. Больше мне ничего о нем слышать не приходилось. Плантация уже десять лет как брошена на произвол судьбы. В последний раз, заехав туда, я видел, что крыша дома почти обвалилась.
      Я попросил мистера Гордона приютить меня у себя на несколько дней. Он сообщил мне, что торговля его сильно упала с тех пор, как уменьшилась населенность этих мест, и что он, несмотря на свой преклонный возраст, также подумывает о том, не перебраться ли и ему в Алабаму или в какое-нибудь другое место на юго-западе.
      На следующее утро, поднявшись очень рано, я пешком направился в Спринг-Медоу. Но, отойдя на некоторое расстояние от дома мистера Гордона, я изменил направление и, вместо того чтобы итти в Спринг-Медоу, как я говорил Гордону, свернул на дорогу, ведущую к покинутой старой плантации, раскинувшейся на холмах. Там мы с Касси когда-то нашли себе убежище и провели несколько недель. Мы жили там, как вольные птицы, в радости и счастье, наслаждаясь нашей молодостью и полные надежд на будущее. Печально, увы, закончились эти светлые дни!…
      Господский дом, когда я подошел к нему, предстал перед моими глазами в виде груды камня и мусора, но маленькая кирпичная сыроварня сохранилась почти в том же виде, в каком была тогда, когда мы жили там. Я опустился на землю под одним из старых деревьев, раскинувших свои ветви у входа. О, как ярко всплыло в моей памяти прошлое…
      Часа два я просидел возле маленького дома, погруженный в свои мысли. Затем я поднялся и зашагал к Спринг-Медоу.
      И здесь та же картина разрушения. Сад, в котором я провел столько беззаботных часов с мастером Джемсом, теперь весь зарос ползучими растениями и сорной травой, уже почти совсем заглушившей редкие, еще зеленевшие кусты. Кое-где виднелись следы аллей; сохранились и остатки оранжереи, где мы когда-то занимались с Джемсом, скрываясь от его брата Вильяма.
      Недалеко от сада раскинулось кладбище, на котором были похоронены члены семьи владельца плантации. Слезы навернулись у меня на глазах, когда я стоял у могилы мастера Джемса. Несколько дальше, на участке, отделенном от господского кладбища оградой, я разыскал могилу моей матери. Кто мог бы теперь под густой зарослью трав отличить могилу раба от могилы хозяина?…
 
 
      Это тихое кладбище с поросшими травой могилами, так же как и развалины зданий, когда-то блиставших богатством и роскошью, словно говорили о том, что не при существующей в стране системе рабства дано будет расти и крепнуть благосостоянию людей, не при рабстве достигнут расцвета селения и не в таких условиях искусство и наука победят природу…

      Вернувшись в Ричмонд, я увидел, что этот важничающий маленький городок все еще полон тревоги. Обычная судебная процедура была признана окончательно непригодной и при существующих условиях устранена. В городе властвовал самочинно создавшийся комитет бдительности. Этот новый орган взял на себя право устанавливать, какие газеты граждане отныне могут получать и какие книги читать и хранить у себя дома.
      В такой обстановке нетрудно было показаться человеком подозрительным. К несчастью, перед моим отъездом в Спринг-Медоу я имел неосторожность однажды за столом позволить себе пошутить по поводу ужаса, в который повергло штат Виргинию появление нескольких книг с картинками. Дело в том, что особенное беспокойство вызвали именно иллюстрации, которыми были украшены некоторые присланные по почте аболиционистские брошюры.
      Мое вторичное появление в городе еще усилило возникшие подозрения. Не успел я переодеться, как ко мне явилось трое джентльменов. Вид у них был весьма важный и торжественный. Это были, как пояснил мне хозяин гостиницы, одни из наиболее "почтенных граждан" Ричмонда. Очень вежливо, но тоном, не терпящим возражений, эти господа предложили мне незамедлительно предстать перед комитетом бдительности, заседавшим в ратуше.
      Я привез с собой из Англии рекомендательные письма к одному местному негоцианту, который по рождению своему был северянином. Когда я зашел к нему сразу после моего прибытия в город, он, прочитав письма, проявил по отношению ко мне обычные в таких условиях внимание и любезность.
      Не без труда я добился от сопровождающей меня охраны разрешения послать за этим негоциантом и за его приятелем, с которым я встретился у него за обедом и о котором мне говорили как об очень знающем юристе.
      Негоциант незамедлительно прислал сказать, что явиться не может: супруга его внезапно опасно заболела, и он ни на минуту не может покинуть ее.
      Когда я прочел эту записку трем добровольным полицейским, которые в ожидании угощались на мой счет мятной водкой, они, переглянувшись, недоверчиво пожали плечами.
      - Чего вы могли ждать от этого труса-янки? - воскликнул один из них. - Он просто боится себя скомпрометировать!
      Юрист поспешил явиться. Приняв из моих рук соответствующий гонорар, он как будто бы заинтересовался моим положением. Я спросил его, облечены ли лица, вызывающие меня в комитет, законной властью и обязан ли я подчиняться их требованию?
      - Я предполагал, - заметил я, - что в Виргинии существуют законы и что я обязан отвечать на предъявляемые мне обвинения только перед законным судом. Обязан ли я подчиниться такому вызову и отвечать на вопросы этого комитета бдительности?
      На этот вопрос мой благожелательный советчик ответил, что действие обычных законов временно приостановлено ввиду "угрожающего положения". Необходимость самосохранения - выше всех законов. Южным штатам грозит страшная опасность: ожидается всеобщее восстание рабов. Все сейчас должно быть принесено в жертву ради спасения страны. Под угрозой жизнь белых, честь их жен и дочерей. Двое учителей, северяне-янки, получили накануне предписание покинуть город, и если бы не шаги, предпринятые моим почтенным собеседником, не заступничество ряда влиятельных лиц и не покорность, с которой высылаемые подчинились предписанию комитета бдительности, им грозила опасность быть высеченными на городской площади, вымазанными дегтем и вывалянными в пуху и перьях. А все отчего? Эти янки не сумели сдержать свой блудливый язык (это, повидимому, был намек на мои неосторожные замечания). Главным свидетелем против них выступал человек, от которого они имели дерзость накануне потребовать внесения просроченной за несколько триместров платы за обучение его детей у них в пансионе. Почтенный гражданин решил, как прозрачно намекнул мой юрист, что донос будет лучшим способом урегулировать счет с содержателями пансиона. Что касается меня, то мой собеседник считает самым разумным выходом, принимая во внимание царящее вокруг возбуждение, держаться по отношению к комитету возможно почтительнее и выказывать полное уважение к его распоряжениям. При таких условиях мой юрист, со своей стороны, примет все меры, чтобы вызволить меня из беды.
      Узнав, что английский консул временно отлучился из города, я поспешил в сопровождении моего юриста явиться в комитет бдительности. Такая поспешность была, повидимому, достаточно обоснованной: ко мне в гостиницу уже успели послать второй отряд добровольных полицейских, а собравшаяся у крыльца и загораживавшая выход внушительного вида толпа своим поведением и недвусмысленными возгласами давала полить, что в любую минуту готова поддержать почтенную стражу при выполнении ее обязанностей. А приказ гласил: "Применить силу в случае отказа явиться в комитет". Стража приняла все меры, чтобы защитить меня от толпы, тем не менее при выходе из гостиницы меня осыпали бранью и оскорблениями.
      Представ перед лицом высокого собрания, я подвергся строгому допросу, которым руководил сам председатель -джентльмен с остреньким носиком и колючими серыми глазами, староста местной пресвитерианской церкви, как мне сообщили позже. Он осведомился о моем имени, месте моего рождения, моей профессии и цели моего прибытия в страну. Я ответил, что прибыл с целью изучения нравов и обычаев этой страны, и добавил, что нравы эти и в самом деле довольно любопытные и способны вызывать удивление любого приезжего. Надо признаться, что с моей стороны разумнее было бы оставить при себе такие замечания, ибо моя выходка заставила почтенное собрание принять еще более недоброжелательный вид, тогда как мой адвокат знаком выразил мне свое неодобрение. Замечу кстати, что адвокат сидел, укрывшись в уголке, и был лишен права вмешиваться в ход допроса.
      Отвечая на вопросы председателя, я, между прочим, рассказал о рекомендательном письме, адресованном местному негоцианту. Ему после этого был послан приказ комитета немедленно явиться и принести с собой письмо. Жена его, повидимому, сразу же выздоровела, так как по прошествии необычайно короткого промежутка времени он явился, держа в руках требуемое письмо.
      Лицо его было в испарине, он весь трясся от ужаса, что немало способствовало усилению подозрений против меня и против него самого.
      Письмо было от "Таппан, Вентворт и К°" - хорошо известной в Ливерпуле банковской фирмы.
      Не успел председатель взглянуть на подпись, как его физиономия, и без того достаточно вытянутая и торжественная, вытянулась еще больше. Брови его приподнялись, словно у человека, увидевшего перед собой привидение или что-нибудь столь же страшное.
      - Таппан! Таппан! - повторил он несколько раз язвительным и в то же время плаксивым тоном. - Таппан! Таппан! Вот! Попался, наконец! Эмиссар, призывающий к убийствам! Не может быть никаких сомнений! Это имя, - добавил он, обращаясь к своим коллегам, - принадлежит нью-йоркскому негоцианту, одному из главарей этого гнусного заговора. Это тот самый торговец шелком Таппан, который пожертвовал бог весть сколько тысяч долларов на распространение бунтовщических брошюр. Ах, как бы я хотел, чтобы в моих руках очутился он сам, этот мерзавец! Как счастлив был бы я оказаться одним из тех, кто накинул бы ему петлю на шею! Значит, вот как, господин Дэфас, - произнес он угрожающим тоном, обращаясь к негоцианту, которому было адресовано письмо, и бросив на него при этом взгляд, полный презрения и какого-то подобия жалости. - Вот как, господин Дэфас! Печально, очень печально, что у вас такие корреспонденты!
      Гневные возгласы, угрозы и брань раздались во всех углах зала раньше, чем я успел произнести хоть единое слово.
      Несчастный мистер Дэфас просто потерял способность раскрыть рот.
      Немедленно был послан отряд добровольцев с поручением перерыть дом злополучного негоцианта от погреба до чердака и произвести самый тщательный обыск как в доме, так и на его складах, в надежде найти там экземпляры гнусных памфлетов. Одновременно было приказано взломать мои сундуки - акт насилия, которого мне удалось избежать, положив на председательский стол связку моих ключей.
      С большим трудом, пользуясь минутой перерыва, пока давались распоряжения о производстве обыска, я постарался объяснить почтенному председателю и его достойным коллегам, что письмо, которое произвело столь сильный переполох, послано не из Нью-Йорка, а из Ливерпуля… И так как в моем бумажнике оказалось еще несколько аккредитивов, выданных мне той же банковской фирмой и адресованных различным негоциантам в Чарльстоне и в Новом Орлеане, мне удалось в конце концов довести до сознания этих господ, что найденное у меня рекомендательное письмо, вызвавшее такую бурю негодования, в сущности не может еще служить неопровержимым доказательством моего участия в подготовке бунта и мятежа в Виргинии.
      К счастью, мой друг негоциант-янки в жизни своей не интересовался литературой. Несмотря на самый тщательный осмотр, комиссии по обыскам не удалось обнаружить в его жилище ничего подозрительного, кроме книжек с картинками, принадлежавших его малолетним детям, и десятков двух брошюр; все это было принесено в зал заседания и подвергнуто самому внимательному изучению со стороны комитета бдительности.
      При виде книжек с картинками члены комитета были, повидимому, ошеломлены, и лица их приняли торжественное выражение.
      Председатель вторично с упреком и жалостью взглянул поверх очков на злополучного негоцианта-янки, у которого зубы застучали сильнее прежнего, а глаза закатились так, словно бы его поймали при краже лошади или при совершении поджога.
      Однако после самого внимательного изучения (во время которого толпа, затаив дыхание и скрежеща зубами от ярости, сжимала кулаки, с, угрозой поглядывая на предполагаемого преступника) не удалось обнаружить ничего, кроме "Джека - истребителя великанов" и "Сказки о Красной Шапочке". Один из старейших членов комитета, человек со свирепым, отекшим лицом и налитыми кровью глазами, видимо плохо знакомый с книгами для детей, а кроме того явно находившийся во власти винных паров, счел нужным заявить, что картинки в этих книгах носят безусловно преступный характер, тем более что краски на них чересчур яркие. Но коллеги поспешили его успокоить, уверив, что книги эти очень старые и всем давно известные, и хотя их вид действительно может вызвать смущение (так же, впрочем, как "Декларация независимости", "История Моисея", "Билль о правах Виргинии", "Исход евреев из Египта, как он описан в Библии"), их все же нельзя отнести к произведениям, призывающим к восстанию и мятежу, или к аболиционистским брошюрам, одно присутствие которых считалось столь тяжкой уликой, что владельца относили к числу заговорщиков.
      Зато для меня дело чуть было не обернулось совсем скверно. На мое горе, единственная книга, оказавшаяся у меня в сундуке, была "Сентиментальное путешествие" Стерна. На первой странице этой злополучной книжки был изображен скованный цепями узник, заключенный в темницу, а под этим рисунком в виде эпиграфа к книге была приведена известная цитата из книги Стерна: "Как бы ты ни маскировалось, рабство, ты всегда останешься напитком, исполненным горечи. И хотя тысячи людей были вынуждены испить эту чашу, горечь от этого не уменьшилась".
      Трудно даже вообразить, какое впечатление произвела эта книга, с ее ужасающим фронтисписом и явно бунтовщическим эпиграфом!
      Большие глаза моего друга, негоцианта-янки, при взгляде на нее расширились до предела. К счастью, некоторые из членов комитета оказались любителями изящной литературы и были в состоянии объяснить присутствующим, что Лоренс Стерн не был аболиционистом.
      Легко было заметить, что кое-кто из заседавших в комитете джентльменов (как ни трудно им было устоять против охватившего самые широкие слои населения массового безумия) начинал отдавать себе отчет, в каком невыгодном свете они представали передо мной, которого считали иноземцем. Но выступить открыто они не осмеливались, опасаясь, что их обвинят в равнодушии к опасности, угрожавшей их отечеству, или в попытке защищать аболиционистов.
      И право же, становилось не до смеха при мысли о том, что если б кому-нибудь пришлось предстать перед комитетом бдительности, в котором не оказалось бы сколько-нибудь начитанных людей (например, в любой сельской местности), - найденной в его сундуке книжки со сколько-нибудь сомнительным эпиграфом было бы достаточно для того, чтобы его без дальних разговоров казнили как виновного в мятеже и убийствах.
      В конце концов, после тщательного разбора всех данных и расследования, "проведенного, - как на следующий день сообщили все ричмондские газеты, - с самой изысканной учтивостью и тончайшим соблюдением всех правовых норм", все доказательства, подтверждавшие мою виновность, были отметены, за исключением одного: мне было поставлено в вину шутливое замечание по поводу книг с картинками, вырвавшееся у меня за столом в гостинице. Это замечание, по мнению судей, свидетельствовало о недостаточном с моей стороны уважении к штату Виргиния, а также к институту рабства. Отрицать этого я не мог и не стал, принимая во внимание, что семь свидетелей (не более и не менее!) подтвердили, что своими ушами слышали, как мною были высказаны столь неподобающие мысли.
      Тем не менее комитет, желая, как было сказано в заключение, сохранить, но мере возможности, издавна заслуженную Виргинией славу страны гостеприимной, учитывая, кроме того, что я иностранец, нашел возможным освободить меня от наказания, но зато заставил выслушать длинное-предлинное наставление - нечто среднее между проповедью и выговором, произнесенное гнусавым голосом джентльменом с острым носиком и серыми глазами. В своей длинной речи он торжественно и со слезами умиления старался пояснить, какой великий грех и как опасно позволять себе неуместные шутки над тем, что следует почитать незыблемым и священным. Свою назидательную речь он закончил, довольно прозрачно намекнув, что, в общем, для меня благоразумнее всего будет покинуть Ричмонд так скоро, как только мне это представится возможным.

      Я поспешил, не теряя времени, последовать благожелательному совету словоохотливого председателя и при поддержке моего адвоката, который, по всей видимости, искренне заботился о моей судьбе, выбрался из гостиницы. Ускользнув от чрезмерного внимания собравшейся у входа толпы, готовой учинить надо мной свои собственный суд, я поспешно нанял экипаж, который должен был вывезти меня за пределы города. Далее мне предстояло обождать на дороге проезда почтового дилижанса. Мой приятель адвокат пообещал мне проследить за тем, чтобы в Ричмонде в дилижанс были уложены мои чемоданы.
      Проехав дилижансом, в котором я оказался единственным пассажиром, дня три, я добрался до небольшого поселка, единственными достопримечательностями которого были здание суда, тюрьма и таверна, где помещалась также и почта.
      Этот поселок находился недалеко от дороги, ведущей из Карльтон-Холла в Поплар-Гроув, где я собирался побывать. Когда дилижанс (скорее напоминавший простую крытую повозку) подъехал к таверне, у входа в нее толпилось человек двадцать бездельников, какие обычно встречаются в подобных местах. Неряшливо одетые, в куртках с продранными локтями, да к тому же в большинстве своем полупьяные, они яростно спорили о чем-то. Темой их спора был, как выяснилось, все тот же вопрос, волновавший все умы всюду, куда бы я ни приезжал, а именно: "подлый заговор этих кровожадных аболиционистов".
      Один из спорящих размахивал брошюрой, повидимому присланной ему по почте. Я успел разобрать ее заглавие -"Права человека".
      Казалось, один вид этой брошюры действовал на него и на его приятелей словно укус бешеной собаки, - все они орали, брызгая слюной, пена собиралась в уголках их губ, и они горели желанном если не вцепиться зубами в первого встречного, то уж, во всяком случае, повесить его.
      Человек, размахивавший брошюрой, был, как мне сказали, кандидатом в депутаты конгресса от этой округи. Он явно был убежден, что брошюра о правах человека была прислана ему с единственной целью осрамить его в глазах избирателей и что этот подвох подстроен его конкурентом, у которого был брат в Нью-Йорке.
      Большинство собравшихся, однако, придерживалось иного мнения: брошюра была прислана в целях пропаганды, это - начиненная призывами к мятежу и убийствам бомба, готовая в любую минуту взорваться. И хотя кое-кто высказывал желание сохранить страшную брошюру как вещественное доказательство существования заговора аболиционистов, большинство настаивало, чтобы она была из предосторожности немедленно сожжена.
      В конце концов, под неумолчные крики, проклятия и громкие пожелания, чтобы десяток-другой аболиционистов подвергся той же участи, зловредная брошюра была торжественно брошена в топку кухонной плиты.
      Покончив с казнью брошюры, толпа, под предводительством кандидата в конгресс, бросилась к почтовому дилижансу, намереваясь перерыть мешки с почтой в надежде найти там такие же книжечки, как только что уничтоженная.
      Кучеру удалось отстоять неприкосновенность порученных ему мешков только поклявшись, что идущая с Севера почта была уже перерыта и до самого дна проверена в Ричмонде.
      Я имел благоразумие еще в пути завоевать расположение этого кучера. Это был умный малый, янки из штата Мэн. Он наговорил столько лестного обо мне владельцу таверны, что мне, при известной осторожности и хитрости, удалось избежать всяких неприятностей.
      Мой рассказ о том, как гостеприимно меня принимали в Карльтон-Холле и Поплар-Гроув лет двадцать назад, когда я впервые побывал в этих краях, произвел должное впечатление.
      Мое желание получить более подробные сведения о бывших и настоящих владельцах этих плантаций и посмотреть на самые плантации показалось вполне обоснованным и заслуживающим доверия.
      О бывших владельцах мне, к сожалению, удалось узнать не много. Мне сообщили, что мистер Карльтон, как и большинство разорившихся плантаторов, переселился на юго-запад, в надежде восстановить там свое состояние.
      Семья Монтгомери, как говорили, уехала в Чарльстон. О дальнейшем судьбе интересовавших меня людей ничего не было известно.
      Обе плантации принадлежали теперь некоему мистеру Мэзону, большому оригиналу, который, вероятно, будет рад видеть меня у себя.
      Эту ночь я провел в таверне. Тщетно старался я уснуть. Укусы москитов, лай собак и особенно скрип ручных мельниц, на которых рабы, принадлежавшие хозяину таверны, всю ночь напролет мололи муку для своего завтрашнего рациона, - все это не давало мне ни минуты покоя. Стоило задремать, как этот, увы, такой знакомый скрип вплетался в мои сновидения, и мне сразу же начинало казаться, что это я сам верчу ручку мельницы.
      Я поднялся утром, утомленный и разбитый, и верхом отправился в Карльтон-Холл. Я представился хозяину, сказав, что я старый знакомый бывшего владельца. Меня приняли чрезвычайно любезно и гостеприимно, как это чаще всего бывает на Юге, где у плантаторов так много свободного времени, что они рады каждому приезжему.
      Мистер Мэзон был человек прекрасно воспитанный, с отличными манерами и очень неглупый. Я провел у него целую неделю, и он успел рассказать мне, что отец его, человек большой энергии и работоспособности, в течение нескольких лет занимал на разных плантациях скромное место управляющего, а затем, когда разоренные владельцы Карльтон-Холла и Поплар-Гроув уехали, приобрел обе эти плантации.
      Будучи сам человеком малограмотным, отец мистера Мэзона горячо желал дать образование своему сыну. Он отправил его учиться в колледж, в один из больших городов на Севере, а затем предоставил ему возможность проехаться по Европе.
      В противоположность большинству молодых южан, которых отправляли учиться на Север, молодой Мэзон постарался полностью использовать предоставленные ему возможности. Лет пять назад он вернулся домой. Очень скоро скончался его отец, и юноше пришлось, согласно завещанию покойного, принять на себя управление плантациями и опеку над своими малолетними сестрами - двумя очаровательными девочками, которым принадлежала равная с ним доля наследства, состоявшего из земли и рабов.
      Плантация Карльтон-Холл отнюдь не находилась в таком запущенном и истощенном состоянии, какое бросалось в глаза при взгляде на соседние плантации. Она выглядела значительно лучше, чем в те времена, когда я еще жил и работал там.
      Строения содержались в полном порядке, а домики рабов были так удачно сгруппированы и имели со своими садиками такой приветливый вид, что не только не производили мрачного впечатления, обычного для негритянских поселков, но даже служили украшением плантации.
      При скрытности, свойственной рабам, очень трудно бывает разобраться в их подлинных чувствах. Но здесь нельзя было усомниться в искренности и теплоте, с которой все - мужчины и женщины, юноши и старики - встречали мистера Мэзона. Стоило посмотреть, с каким радостным визгом сбегались к нему все ребятишки на плантации! Мы навестили их в так называемой школе, где они собирались и хоть и не учились ничему, но проводили время под надзором почтенной сгорбленной старушки с седой головой, которую они называли "бабушкой". Сердце радовалось при взгляде на них. Здесь были трех-четырехмесячные крошки на руках у маленьких "нянек", с трудом державших их на руках, и дети постарше - до двенадцати-четырнадцати лет. Все они были чисто и опрятно одеты, - этого почти не бывало на других плантациях. В распоряжении старших детей находился обширный участок подле школы, где они играли и шалили сколько было их душе угодно.
      Единственное, чему "бабушка" обучала их, было "умение прилично держаться", и - по крайней мере в присутствии посетителей - наставления ее, подчас самые неожиданные и забавные, не иссякали ни на мгновение.
      Звание "бабушки", как пояснил мне мистер Мэзон, в данном случае не было просто признаком уважения. Она ив самом деле была бабушкой, прабабушкой и даже прапрабабушкой большинства ребят, резвившихся вокруг нее.
      Сам мистер Мэзон звал ее тетушкой Долли и обращался с ней так почтительно и ласково, словно она была его родной матерью. Она, по его словам, вполне заслужила такое отношение, - ведь она явилась основным источником благосостояния его семьи и его самого. На первые деньги, заработанные его отцом лет пятьдесят тому назад, была куплена тетушка Долли. В то время она была молодой женщиной, матерью троих детей. Позже у нее родились еще дети - всего двенадцать человек, и все одни девочки. Дочери ее также произвели на свет множество детей, и все население как Карльтон-Холла, так и Поплар-Гроув состояло из потомков этих женщин.
      Надо добавить, что отец мистера Мэзона был человеком до чрезвычайности щепетильным и за всю свою жизнь не продал ни одного раба. Он и не покупал ни разу в жизни других рабов, кроме тетушки Долли, которая на торгах упросила его сделать это, и некоторого числа видных и порядочных мужчин-негров, которые стали впоследствии мужьями его рабынь.