УЛЕ МАТТСОН
      БРИГ "ТРИ ЛИЛИИ"
      Перевод со шведского Л. Жданова
      Стихи в переводе Л. Гординой и Ю. Вронского
      Повесть известного современного шведского писателя Улле Маттсона рассказывает о жизненных приключениях мальчика Миккеля. Он живет вдвоем со старой бабушкой в убогой лачуге; зимой там холодно, есть зачастую нечего. Но они не унывают. У них есть друзья, а собака Боббе и овечка Ульрика скрашивают им одиночество. И, если бы не богач Синтор, который хочет их выгнать даже из жалкой лачуги, они бы ни на что не жаловались. Миккель мечтает: вот вернется отец, пропавший несколько лет назад вместе с бригом "Три лилии", и начнется новая, необыкновенная жизнь, и сам Миккель тогда уже выйдет вместе с отцом в море. Сбываются ли мечты Миккеля? Об этом вы узнаете, прочитав книгу "Бриг "Три лилии".
      ОГЛАВЛЕНИЕ
      КНИГА ПЕРВАЯ БРИГ "ТРИ ЛИЛИИ"
      Глава первая. Миккель Миккельсон и его дом Глава вторая. Чайка прилетает... и улетает Глава третья. Что может натворить рысь Глава четвертая. Может лиса задрать овцу? Глава пятая. Купим белого коня, отец! Глава шестая. Кто жил на втором этаже Глава седьмая. У Миккеля Миккельсона появляется
      друг и десять риксдалеров Глава восьмая. Корабль сел на мель! Глава девятая. Корабельный журнал Глава десятая. Плотник бросает первую свечу Глава одиннадцатая. Куда делся капитан Миккельсон? Глава двенадцатая. Почему у Симона Тукинга горит свет Глава тринадцатая. Пат О'Брайен дует в зовутку Глава четырнадцатая. К берегу на книге Глава пятнадцатая. Что говорил Петрус Миккельсон - во сне Глава шестнадцатая. Плотник находит письмо и возвращается
      домой на четвереньках Глава семнадцатая. Заблудившийся медведь Глава восемнадцатая. Что лежало на дне кармана Глава девятнадцатая. Богатей Синтор летит с лестницы Глава двадцатая. Когда Бранте Клев раскололся надвое Глава двадцать первая. Это не Пат! Глава двадцать вторая. Кто такой Юаким? Глава двадцать третья. "Плавает в воздухе, а не в воде" Глава двадцать четвертая. Петрус Миккельсон засыпает порох,
      а Миккель запаливает Глава двадцать пятая. Птичье яйцо Глава двадцать шестая. Балка гнилая, Миккель! Глава двадцать седьмая. Что можно найти в дуплистой яблоне Глава двадцать восьмая. Миккель Миккельсон едет по деревне
      верхом на белой лошади Глава двадцать девятая. Петрус Миккельсон обзаводится новой подушкой,
      а Миккель Миккельсон засыпает над священной историей
      КНИГА ВТОРАЯ МИККЕЛЬ МОРЕХОД
      Глава первая. Цирк Кноппенхафера Глава вторая. Миккель Хромой и Миккель Всадник Глава третья. Толстяк в капитанской фуражке Глава четвертая. Что делать с зарезанной курицей Глава пятая. Книжка в клеенчатой обложке Глава шестая. Может ли морская скотина околдовать собаку Глава седьмая. Черные брюки Глава восьмая. Мандюс и вор Глава девятая. Кладбищенский призрак Глава десятая. Кладбищенский сторож в костюме акробата Глава одиннадцатая. Я должен бежать, Туа-Туа! Глава двенадцатая. Кладбищенский призрак попадает в беду Глава тринадцатая. Побег Глава четырнадцатая. Я поеду с тобой, Миккель! Глава пятнадцатая. Шляпа с перьями Глава шестнадцатая. Зеленая лента Глава семнадцатая Как богатей Синтор прищемил палец Глава восемнадцатая. Жареная сельдь в кожаном мешочке Глава девятнадцатая. Огонь Глава двадцатая. Фонарь Глава двадцать первая. "Орган, дурья башка!.." Глава двадцать вторая. Ящик с органом Глава двадцать третья. Письмо на салфетке Глава двадцать четвертая. "Первейший акробатист мира" балансирует Глава двадцать пятая. Стекло на очки для любопытных Глава двадцать шестая. Южноамериканские ламы Глава двадцать седьмая. Мельница Уттера Глава двадцать восьмая. Сирокко Глава двадцать девятая. Возвращение трех беглецов Глава тридцатая. Бабушка вправляет вывихнутую ногу Глава тридцать первая. Кто блеет в прихожей Глава тридцать вторая. Тетушка Гедда ловит овец Глава тридцать третья, Шкура, которую надо дубить Глава тридцать четвертая. Что было в слоновьем хоботе Глава тридцать пятая. Капитан Скотт Глава тридцать шестая. Спокойной ночи, Сирокко Глава тридцать седьмая. Миккель Мореход Глава тридцать восьмая. Куда делся вышитый жилет Глава тридцать девятая. Отплытие
      КНИГА ПЕРВАЯ БРИГ "ТРИ ЛИЛИИ"
      Глава первая
      МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН И ЕГО ДОМ
      С моря дом казался кучей досок с косой трубой наверху.
      То, о чем тут пойдет речь, случилось лет шестьдесят назад; тогда в этом доме жил Миккель Мйккельсон.
      Наружная дверь висела на одной петле, так что с ней следовало обращаться осторожно. Дальше шла прихожая.
      Здесь было темно, как в погребе, пахло кожей и мокрым молескином, потому что в прихожей снимали и вешали одежду, когда лил дождь.
      Кухня была светлее. Два окна смотрели на море, одно-во двор. Из кухни вели двери в остальные комнаты. Правда, все ключи давно потерялись, к тому же в комнатах громоздился разный хлам, до которого никому не было дела.
      Сто лет назад, когда хорошо ловилась сельдь, дом был постоялым двором, в нем постоянно толпился народ, везде стояли стулья, столы и пахло вкусной едой. Тогда сюда приезжали верхом на гладких конях богатеи и скупщики, ели жареную телятину Jp очага и спали без просыпу три дня кряду на втором эт&ке.
      Но богатеи исчезли, кладовка опустела, и на подоконниках остались лишь рыболовные крючки, пробки да дохлые мухи.
      Вот в каком доме жил Миккель Миккельсон вместе со своей бабушкой Матильдой Тювесон и собакой Ббббе.
      Ниже постоялого двора раскинулся залив с островами, а позади дома высилась гора Вранте Клев. За Бранте Клевом находилась деревня, потому что там была хорошая земля и ветер не доставал.
      У постоялого двора всегда дуло так, что стекла дребезжали.
      Неподалеку стоял лодочный сарай Симона Тукинга.
      Здесь он и жил круглый год в такой тесной каморке, что должен был выходить на волю, когда хотел разогнуть спину. На двери Симон Евгений Тукинг вырезал ножом:
      Голод - в брюхо,
      Холод - в дверь,
      Вот бы в Африку теперь!
      Возвращаясь домой из школы, Миккель всегда шел мимо сарая. Летом он ложился на живот возле пристани и ловил крабов на кусок кирпича, а зимой тут одна за другой тянулись замечательные ледяные дорожки.
      Симон Тукинг чаще всего сидел в дверях своего сарая и расчесывал бороду старой кардой *. Зимой, в стужу, он подкладывал мешок, чтобы не примерзнуть к порогу. Кожа у него была грубая, как старая подошва, и сильно потрескавшаяся на руках.
      Миккель приветствовал его по-военному, козырял, а Симон Тукинг в ответ поднимал левую ногу и шевелил паль
      * Курда - репей; его колючими шишками чесали шерсть. Теперь кардой называют ленту с иголочками или чесальную машину.
      цами, торчащими наружу из дырявого башмака. На поясе у Симона висел нож с ручкой из коровьего рога.
      Миккель нес учебники на ремне через плечо. Переплет священной истории основательно поистрепался, потому что зимой Миккель скатывался на ней с Бранте Клева. Только сел... миг, и уже внизу.
      На самом верху горы, под грудой камней, был похоронен викинг. Правда, знающие люди говорили, что это просто тур примета для капитанов, чтобы с кораблей сразу видели, где Бранте Клев.
      Но большинство возражало:
      - Истинная правда: там викинг лежит, и золото есть, да только такие могилы трогать опасно...
      Вместо этого полагалось, когда идешь мимо, кинуть в груду еще камень и прочесть стишок:
      Камень кладу на могилу твою.
      С миром покойся, павший в бою.
      - Потому что древние мертвые викинги любят камни, - объяснил как-то Миккелю Симон Тукинг.
      - Ну как, Миккель, подбросил ему булыжничек?! - кричал он, когда мальчик скатывался с Бранте Клева на священной истории. - Порадовал старика?
      Если говорить по чести, то Миккель не всегда отвечал Симону. Столько грустных мыслей роилось у него в голове, когда он шел домой из деревни, - невысокий ростом, зато широкий в плечах, синеглазый, с волосами желтыми, как спелая рожь.
      О чем он думал? О "Хромом Зайце", конечно.
      У всех ребятишек в деревне было по пяти пальцев на каждой ноге. У Миккеля Томаса Миккельсона было на правой ноге только четыре пальца. Безымянный и мизинец срослись, и Миккель прихрамывал.
      - Хромой Заяц! - кричали деревенские ребятишки, завидев его. - Что у тебя в башмаке, Хромой Заяц? Вынь, покажи!
      Матильда Тювесон, которая приходилась ему настоящей бабушкой, хоть и носила другую фамилию, ничего им не отвечала на это. Ей было семьдесят три года, и она знала : кто день кричит - три дня сипит.
      Она притягивала Миккеля к себе и говорила:
      - Они тебе просто завидуют, вот и все, потому что отец твой был капитан и носил китель с медным якорем.
      Насчет медного якоря бабушка, конечно, придумала.
      Отец Миккеля был обыкновенным матросом на бриге под названием "Три лилии", да к тому же еще и порядочным бездельником. Но чего не скажешь, чтобы утешить человека, у которого на правой ноге четыре пальца и которого все дразнят Хромым Зайцем!
      Бабушка вообще любила поговорить, когда они вечерами сидели одни дома; все больше сочиняла да выдумывала. Но Миккель слушал и верил.
      "Вот какой отец у меня!" - думал он. С каждым днем ему все меньше хотелось идти через Бранте Клев в деревню, где его обзывали Хромым Зайцем. И Миккель говорил себе: "Вот вернется отец, он им покажет!"
      Он не знал одного обстоятельства...
      - А что, Симон, можно стать настоящим человеком, как отец мой, если у тебя вместо ноги заячья лапа? - спрашивал Миккель Симона Тукинга.
      - А то как же! И не сомневайся, - говорил Симон.
      - Думаешь, он бы не стал меня презирать за это? - продолжал Миккель.
      - Брось вздор говорить, не такой человек Петрус Миккельсон, - отвечал Симон.
      Правда, при этом он отворачивался и сплевывал на стену. Потому что бриг "Три лилии" пошел ко дну семь лет назад с людьми и грузом. Но ведь нельзя же так прямо взять и выложить это бедняге, у которого на правой ноге только четыре пальца.
      - Садись-ка на приступку, я тебе про Африку расскажу, предлагал Симон.
      И Миккель на время забывал об отце.
      - А где находится Африка? - спрашивал он.
      - Там, где встречаются Средиземное море и Атлантический океан, - отвечал Симон. - Там круглый год лето, не то что в нашей дыре... Ты хоть раз ел апельсины?
      - Нет, - говорил Миккель.
      - А в Африке они на деревьях растут, как у нас желуди, рассказывал Симон. - По пяти штук на одной ветке. Эй, да ты не слушаешь меня, клоп?
      Миккель смотрел на свои дырявые башмаки, потом на башмаки Симона Тукинга, которые были еще дырявее.
      - В Америке золото роют, - говорил он. - Это почище будет.
      - Золото - пыль! - замечал Симон.
      - Зато в лавке годится... - возражал Миккель и думал о своем голодном брюхе и о пустой бабушкиной кладовке.
      Больше всего на свете он мечтал о белом коне.
      - Главное, там не нужно мерзнуть, - продолжал Симон и дышал на свои посиневшие руки. - В Африке как? Сиди себе в одной рубахе и трескай апельсины. На что золото, коли солнце есть?.. Ну, беги домой, поешь, вон уж бабка в дверях стоит, кличет.
      Сарай Симона стоял двумя углами на берегу, а двумя - на каменных подпорках, торчавших из воды. Окно на море было круглое, как иллюминатор на корабле.
      Летом море светилось по ночам, скумбрия ходила у самой пристани и разевала рот, а Симон Тукинг сидел на приступке и строгал деревяшки.
      Он кормился тем, что вырезал из дерева кораблики, которые продавал на островах, когда лед в заливе становился достаточно крепким, чтобы выдержать Симона и его мешок. Конечно, он и рыбу ловил. Но, как наступала зима, уходил на острова, а возвращался уже перед самым ледоломом.
      Когда Миккель приходил домой после школы, бабушка стояла у плиты и готовила обед. Чаще всего она варила суп из трески, заправляла его лебедой и прочими травами, иногда морковкой, если была.
      Поев такой похлебки семь дней кряду, Миккель по пути из школы останавливался на Бранте Клеве, щурил один глаз и, глядя на свою развалюху, говорил себе: "До чего же дом роскошный, не иначе - сегодня будут на обед блины с вареньем".
      А из трубы валил клубами дым, в котором коптилась селедка. Тогда Миккель на всякий случай зажмуривал второй глаз и приделывал мысленно к дому две башни и шестнадцать окон, а крышу и стены красил в ярко-красный цвет.
      Уж в таком-то доме обязательно должны подавать блины!
      Но тут же приходилось снова открывать глаза, потому что дорога была скользкая и каменистая. И видел Миккель, что дом их, как был ветхой лачугой, так и остался. Ветер у моря суровый - он высушил и унес всю краску со стен.
      Черепица на крыше осыпалась, дверь висела на одной петле.
      Если он жаловался бабушке, она твердила одно:
      - Хоть крыша над головой есть.
      Тогда Миккель отвечал:
      - А сегодня дождь прямо в кровать мне капал. Вот, смотри.
      Бабушка поджимала губы:
      - Придется сверху парус растянуть.
      На это он не знал, что сказать. А когда придумывал, бабушки в комнате уже не было. Ее коричневая меховая шапка мелькала у дровяного сарайчика, где она держала четырех кур. Или же она сидела на приступке и чистила рыбу. Тогда Миккель видел только дымок ее трубочки и слышал, как бабушка ехидно напевает:
      Эту рыбу зацепила я крючком,
      Эту - вынула из моря хомутом,
      А вот эта - в книге пела петухом,
      - Закипят они в душистом перце.
      - Вот уплыву летом в Америку! - ворчал он, обращаясь к пустому стулу, на котором обычно сидела бабушка. - Так и знай, деревяшка четвероногая!
      Эту рыбу я из хлева пригнала,
      А вот эту я у чайки отняла...
      пела бабушка.
      Глава вторая
      ЧАЙКА ПРИЛЕТАЕТ... И УЛЕТАЕТ
      Была ли у кого на свете более странная бабушка, чем у Миккеля Томаса Миккельсона, живущего на старом, заброшенном постоялом дворе? "А может, так и положено, коли у тебя нет отца..." - думал он.
      Миккель мог полдня сидеть и смотреть в море, думая об отце, Петрусе Юханнесе Миккельсоне, который ушел на бриге под названием "Три лилии" и не вернулся домой.
      Осталась только пожелтевшая фотография над буфетом. На ней был изображен гладко выбритый человек с веселыми, плутоватыми глазами и бородавкой на левой щеке.
      Ночью, во сне, отец был богач и капитан, высоченный два метра - и косая сажень в плечах. Шестнадцать бригов с ослепительнобелыми парусами подчинялись ему, и матросы пикнуть не смели.
      А иногда случалось, что щелкала ручка двери и сам Петрус Миккельсон грузно шагал через комнату к кровати.
      Во сне, конечно.
      "Здравствуй, Миккель Миккельсон!" - говорил он.
      Миккель протирал глаза и вежливо здоровался. Почему-то у отца была окладистая борода, хотя человек на фотографии был бритый.
      "Ты вернулся, отец?" - шептал Миккель.
      Петрус Миккельсон подмигивал и улыбался.
      "Терпение, сынок, терпение", - отвечал он.
      "Когда же ты вернешься домой? Я так скучаю!" - шепцгал Миккель.
      И тут происходило самое удивительное: отец принимался выдергивать волосы из бороды - по волоску на каждый день, что оставался до его возвращения. Борода становилась все меньше, меньше... Миккель обливался потом.
      "Когда?!" - кричал он.
      "Когда Бранте Клев расколется надвое", - отвечал отец, выдергивал последний волосок и исчезал.
      Миккель просыпался.
      - Погоди! - кричал он.
      Но солнце уже светило в окно, а рядом с кроватью стояла заспанная бабушка в ночной рубахе.
      - И что это ты так мечешься да стонешь? - причитала она. - Может, глисты у тебя? Вечером дам смородинный лист пожевать, это хорошо от дурных снов.
      "Когда Бранте Клев расколется надвое", - повторял про себя Миккель, влезая в штаны. Если бы в горе была хоть малюсенькая трещинка, так ведь нет же!
      В этом краю так было заведено, что мужчины на лето уходили в море, и с весны до осени все ребятишки оставались без отцов. Но зимой мужчины сидели дома, в деревне, жевали черный табак и толковали лро порт под названием Кардиф: такого пива, как там, во всем свете не сыщешь. А кончилась зима, и они снова исчезали, словно перелетные птицы.
      И только Миккелев отец не приезжал и не уезжал, потому что он, как исчез много лет назад, так и не появлялся.
      Когда-то, давным-давно, Миккель, его мать, бабушка и собака Боббе жили, как все, в деревне, на "богатой" стороне Бранте Клева.
      Но дом принадлежал Малькольму Синтору. Миккельсоны только снимали его. Синтор был первый богач в деревне и такой скупой, что каждую субботу вечером отрывал пуговицу от брюк, чтобы в воскресенье положить ее вместо монеты в церковную кружку. Люди Синтора семь дней в неделю ели картошку с селедкой.
      Год спустя после отплытия брига "Три лилии" мать Миккеля заболела чахоткой и умерла. Миккель был слишком мал, чтобы горевать, он только ходил вокруг дома и все искал маму. А через две недели приехал Синтор верхом на своей Черной Розе и потребовал очередной взнос.
      - Деньги на стол или вон из дома! - сказал он.
      - Пожалуйста, обождите месяц, - попросила бабушка и вздохнула. - Хоть бы скорее вернулся Миккельсон!..
      Синтор согласился ждать неделю - ни одного дня больше.
      Но Петрус Миккельсон не появлялся, и через неделю бабушка, Миккель и пес Боббе переселились из деревни на старый, заброшенный постоялый двор, на "бедную" сторону Бранте Клева.
      Худая крыша постоялого двора пропускала дождь, словно сито, и по утрам все башмаки плавали в лужах. А доски в полу так прогнили, что, того и гляди, провалишься в подпол, сломаешь шею и тебя съедят крысы.
      Зато из окон было видно море. Не само море, конечно, а только залив, но все-таки. Прямо напротив дома, по ту сторону залива, высилась крутая скала Фальке Флуг. На ней вили себе гнезда соколы.
      В ту осень, когда Миккелю исполнилось ровно девять лет, случилось так, что в окно к ним влетел птенец чайки.
      Дзинь! Стекло разлетелось вдребезги, и осколки посыпались прямо на бабушку - она сидела возле плиты и чистила картошку.
      - За ним сокол годится! - крикнул, вбегая, Миккель; он стоял на дворе и все видел. - Здоровенный! Держи птенца, я сейчас!
      Птенец упал вместе с осколками прямо в кадушку с начищенной картошкой. Сокол сел на дровяной сарай: там жили куры, а соколы чуют кур издалека. Куры кудахтали, бабушка охала, птенец лежал, как мертвый, раскинув крылья и закатив глаза.
      Миккель забежал на кухню только для того, чтобы взять кочергу. В следующий миг он выскочил во двор и взобрался на бочку у стены сарая.
      - Вот я тебя! - закричал он. - Сейчас получишь, куриный душегуб!
      Но он был слишком мал ростом, а кочерга - слишком коротка. Сокол даже не двинулся с места. Маленькие холодные глаза пристально смотрели на Миккеля.
      Тем временем птенец ожил и заметался по кухне. Бабушка и Боббе бегали за ним.
      - Я никак с ним не слажу, Миккель! - крикнула бабушка.
      Миг - и птенец, преследуемый по пятам Боббе, вырвался на двор. Он тяжело взмахнул крыльями и сел на землю.
      В то же мгновение сокол взмыл в воздух и камнем упал на белый комок в траве.
      Сокол и Боббе подоспели в одно время. Боббе прыгнул и перехватил сокола в воздухе.
      - Держи его, Боббе! - кричал Миккель. - Не выпускай! Так его, Боббе!.. А я добавлю!
      - Господи, помилуй их обоих!.. - запричитала бабушка, закрыла лицо передником и с размаху села на крыльцо, так что доски заскрипели.
      Все смешалось: собачьи лапы, птичьи когти и перья.
      Миккель ткнул кочергой:
      - Кыш! Убирайся вон, бандит! Куроед! Собакоед!..
      Боббе вцепился зубами в крыло хищника. Он не знал, что соколы всегда метят клювом в глаза. Боббе взвыл, разжал зубы, покрутился и упал.
      - Берегись, Миккель! - закричала бабушка сквозь передник. - Глаза прикрой! Бедный пес...
      Сокол сильно забил крыльями, оторвался от земли, бросился, как стрела, на Миккеля и сшиб его с ног.
      Мгновение спустя он уже был высоко над сараем. Выше... выше... и наконец совсем исчез по направлению к Фальке Флугу.
      Миккель сидел на земле и чесал ухо.
      - Миккель, ты жив? - жалобно произнесла бабушка и опустила передник.
      - Жив, - ответил он. - Вот только слышу плохо.
      Боббе скулил, лежа на боку, из одного глаза сочилась кровь. Птенец не шевелился, словно мертвый.
      - Ой, беда, беда!.. - причитала бабушка, поднимая белый комочек. - Ты бери собаку, я птенца понесу.
      Обоих внесли в дом. И бабушка полезла в буфет за вонючей мазью в зеленой баночке, напевая себе под нос:
      Мыши и мошки
      Собирают крошки,
      А сокол ищет
      Кровавой пищи.
      Миккелю она велела принести золы и паутины.
      - Кровь останавливать, - объяснила бабушка. - Если попадется паутина с росой, бери побольше.
      Миккель выполнил поручение. И бабушка привычными руками принялась лечить Боббе. Она остановила кровь, а птенца положила в корзину с опилками возле плиты.
      - Коли до завтра доживет, то и поправится, - сказала бабушка.
      На следующий день птенец съел селедочную голову. На третий день он вылез из корзины и прошелся, шатаясь, по кухне. Одно крыло волочилось, но перелома не было.
      - Как думаешь, бабушка, останется? - спросил Миккель шепотом.
      Бабушка покачала головой. Боббе лежал у плиты и зализывал свои раны. Царапины заживали, но глаз пропал.
      На четвертый день бабушка отворила дверь, и птенец вышел на крыльцо.
      - Вот бы остался, - сказал Миккель.
      У него только и было друзей на свете, что бабушка и* Боббе. Но бабушка старая, а Боббе окривел... В деревне за Бранте Клевом и вовсе дружить не с кем, только дразнят.
      - Поди удержи чайку в доме, - отозвалась бабушка. - Ей в море надо. Гляди, как рвется.
      Птенец махал крыльями, но взлететь не мог. Тогда он вернулся на кухню набираться сил.
      На шестой день бабушка жарила скумбрию. Миккель ел, останавливался передохнуть и снова ел и все время не спускал глаз с чайки.
      - Мы тебя назовем Белогрудкой, - сказал он. - Нравится тебе жареная рыба? Нет? А то угощу.
      Чайка смотрела на Миккеля круглыми глазами и даже съела у него из рук еще одну селедочную голову. Немного погодя она выбралась из корзины и зашагала, переваливаясь, на крыльцо. Здесь она подняла клюв кверху, хрипло закричала, подпрыгнула, расправила крылья и взмыла над домом.
      Боббе тоже подпрыгнул, но шлепнулся на землю, как блин. Миккель Миккельсон сидел на ступеньке и даже не пробовал взлететь.
      А птенец кружил над крышей - три раза возвращался, точно хотел сказать спасибо за кров и еду. Потом поднялся совсем высоко и улетел в море.
      И снова Миккель остался один с кривым Боббе и бабушкой Тювесон. Петрус Миккельсон не появлялся. Море было пусто. Сельдь и та пропала - на север ушла, говорили сведущие люди. Теперь в доме только и оставалось запасов, что картошка да соль. В животе частенько пищало от голода.
      В ту зиму Миккель лежал по ночам и слушал, как тявкают лисы на Бранте Клеве. Знать, есть на свете твари поголоднее его... А ближе к весне они с бабушкой увидели как-то утром много лисьих следов на снегу вокруг дома, и все четыре курицы в сарае оказались загрызенными.
      Бабушка села на колоду и заплакала, точно маленькая.
      - Будь я мужиком да будь у меня ружье, - всхлипывала она, - а то сижу, старая, и всего-то у меня оружия, что черенок от лопаты, да и тот с трещиной...
      Она погрозила кулаком в сторону горы и плюнула. Потом сварила суп из курицы, которую лиса не успела сожрать.
      Вечером Миккель Миккельсон лег спать сытый - в первый раз за три недели.
      На дворе светила луна. Миккель сложил руки и стал читать молитву, как его учили.
      Он благодарил
      За дом, за свет
      И за обед.
      Тут Миккель икнул, потому что живот его не привык к такому количеству еды.
      - И за куриный суп, конечно... - пробормотал он в полусне, - ...Лису благодарю сердечно.
      Так Миккель в первый раз в жизни сам сложил стихи и даже не заметил, как это получилось.
      Глава третья
      ЧТО МОЖЕТ НАТВОРИТЬ РЫСЬ
      Трудно в хозяйстве без скотины. Правда, у них оставался Боббе, но от него не было ни шерсти, ни молока. Как бабушка говорила: от собачьего лая жиру не прибудет.
      На чердаке стоял футляр от часов, а в нем хранились все бабушкины сбережения - около десяти крон. И не успел выветриться запах курятины на кухне, как копилка опустела.
      Бабушка надела праздничные башмаки, повязала голову платком и зашагала через Бранте Клев.
      Близилась весна, стояла та пора, когда мерлан мечется в водорослях и хватает крючок, как очумелый. Миккель сидел на крыльце и обгладывал куриную косточку. С утра прошло уже много времени, и курица совсем остыла. Вернее - то, что от нее осталось... В сарае было пусто.
      - Бэ-э-э-э! - раздалось вдруг на Бранте Клеве.
      Миккель выронил кость.
      - Бэ-э-э-э! - донеслось опять сверху.
      Понятно: не лось, не лиса - просто овца.
      А вон и бабушка показалась. Она несла овечку на плечах, так что ноги свисали впереди - по две црги с каждой стороны. Овечку недавно остригли, она зябла и жевала бабушкино ухо.
      - Ну-ка, пойди наведи порядок в сарае! - крикнула бабушка еще издали. - Первую неделю придется ее взаперти держать, не то убежит в лес!
      Уже вечерело. В сарае закипела работа. Из курятника выметали перья и щепки. Мусор вон, солому в дом. Подумать только - овечка! Но как же назвать бедняжку? Овца блеяла и дергала веревку, все на волю рвалась.
      "Ульрика, - решил Миккель, - вот как мы ее назовем. А по фамилии - Прекрасношерстая".
      В этот самый миг овечка вбежала в сарай, подгоняемая бабушкиным башмаком.
      - Бэ-э-э-э!
      На шее овцы висела веревка. Миккель схватил ее и запрыгал вместе с Ульрикой. Наконец ему удалось привязать ее за крюк в стене.
      Так у них завелась скотина. Правда, у богача Синтора было сорок восемь овец, но зато ни одной Ульрики.
      Вот только беда, что вокруг постоялого двора трава больно жидкая. Конечно, овечке много не надо, но с одного воздуха да воды не разжиреешь, и овца до того отощала, что все ребра выступили. Она глодала деревья, грызла жестянки и вообще все, до чего могла добраться, а жиру все не прибывало.
      - Ничего не поделаешь, придется везти ее на Островок, сказала бабушка. - Завтра и повезем.
      Островок находился посередине залива и принадлежал богатею Синтору, а жили на нем одни чайки да сороки.
      - Только-только пообвыкла и с Боббе подружилась! вздохнул Миккель.
      - Придумай что-нибудь ты, - ответила бабушка.
      Боббе начал знакомство с того, что попробовал съесть Ульрику. Теперь он лежал на полу и храпел, зарывшись мордой в ее теплую шерсть. Овечка тоже храпела. Мерзнуть ей не приходилось, но и досыта наедаться - тоже.
      Другого выхода не было. Бабушка пошла к Симону Тукингу просить лодку. Он, правда, только что спустил ее на воду, но сказал, что протекать вроде не должна. Миккель сел на весла, а бабушка устроилась на корме, крепко держа Ульрику, которая кричала так, словно ее кололи шилом.
      - Не хочется ей туда, - сказал Миккель.
      - По-твоему, пусть околеет с голоду у нас на глазах? отозвалась бабушка. - Оттолкнись посильнее правым веслом, так никогда не отчалим.
      Миккель оттолкнулся. Боббе стоял на берегу и скулил, овечка вторила ему. Миккель стал грести.
      - Ульрика, - приговаривал он с каждым взмахом весла, ты не горюй, Ульрика. Я тебя каждый день навещать буду. И Боббе тоже. Ты разжиреешь, как богатей Синтор. А по воскресеньям буду тебе морковку привозить.
      На полпути к острову в лодке появилась вода.
      - Протекает! - завопила бабушка. - Греби, Миккель, греби, пока жизни не решились!
      - Я и так гребу, - ответил Миккель. - Сидите тихо, не качайте лодку! Лучше вычерпывайте!
      Но черпак лежал под скамейкой, а на скамейке сидела бабушка. К тому же бабушка боялась выпустить овечку.
      Вода все прибывала. Ульрика попробовала ее - невкусно, соленая... Бабушка обещала, если доберется живая до берега, каждое воскресенье ходить в церковь, не глядя, что туда десять километров с лишком. Когда будет сухо, конечно, - ведь башмаки-то дырявые! Миккель греб так, что пальцы ныли.
      - Неужели вы не знаете стиха, чтобы вода в лодке не прибывала?! - крикнул он.
      Бабушка обняла овечку, которая собралась уже прыгать за борт, и етала бормотать все стихи, какие помнила, - и от грома, и от пожара. Потом прочла их шиворот-навыворот.
      Так уж было заведено у здешних людей: как что случится читать стишок.
      - Не могу припомнить подходящего, - пожаловалась бабушка. - А от засухи стих не сгодится?
      Миккель не знал, но считал, что попытка не повредит.
      Так и так - тонуть.
      Тем временем Ульрика твердо решила, что лучше тонуть в море, чем в лодке. Бабушка Тювесон стояла на коленях в воде и держала ее за зддние ноги - передние уже болтались за бортом. И надумала бабушка испытать стишок от засухи; его часто читали в этих краях лет шестьдесят назад:
      Дождик, дождик,
      Хлынь скорей
      И картошку
      Нам полей!
      Казалось бы, какой толк от такого стиха, когда тонешь?
      Но, так или иначе, овечка угомонилась и решила, что лучше погибать в лодке с друзьями вместе. А в следующий миг они уже подошли к острову.
      - Кому суждено с голоду помереть - тот не утонет! вздохнула бабушка и взялась за веревку. - Кончай грести, Миккель, дальше я сама управлюсь.
      Она вылезла за борт и пошла вброд к берегу, таща за собой лодку.
      Островок насчитывал двести шагов в длину и половину того в ширину. Зато вереска тут было вдоволь, а овцы едят вереск, когда нет ничего лучшего. И трава росла в расщелинках. И родник журчал под скалой.
      Все лето жила овечка Миккеля Миккельсона на острове и стала круглая, как богатей Синтор.
      Пролив между берегом и островом был всего двадцать шагов в ширину; в засушливые годы его ничего не стоило перейти вброд либо по камням.
      В ту весну сильный северо-восточный ветер принес засуху, и от пролива остался бурый проток глубиной полтора метра.
      Шестого июня, в тот самый день, когда бабушке Тювесон исполнилось семьдесят четыре года, Миккель попросил у Симона Тукинга лодку и отправился на Островок. Он вез с собой морковку - любимую овечью еду. Стояла духота, собиралась гроза, и он издалека услышал блеяние овечки.