И надо же: перед самым родным домом корабль на мель наскочил! Тут хоть кто голову потеряет, караул закричит... Миккельсонстарший достал из печки огня и прикурил. - А тут еще книга в море упала. Но Петрус Юханнес Миккельсон не стал падать духом. Смекнул: один раз выплыла - и в другой раз выплыть может. Но вот вопрос: куда? Значит, искать надо. А для этого лучше, чтобы не узнали на первых порах. Вот я и отпустил бороду и волосы. Петрус Юханнес Миккельсон превратился в Пата О'Брайена. Накануне сочельника явился сюда и начал разведку. Да-а-а... А теперь вот здесь сижу - опять стал Петрусом Миккельсоном.
      Солнце скрылось, в кухне сгустился сумрак.
      - Добро пожаловать домой, Петрус Миккельсон, - сказала бабушка. - А только нет у меня добрых вестей для тебя... Послезавтра придет Синтор. Дом снесут, а лес пойдет на овчарню.
      Миккельсон-старший уронил сигару на пол:
      - Что-о-о?
      - Так что придется вещи на двор выносить, - заключила бабушка.
      Петрус Миккельсон наклонился, спрятал лицо в ладонях и пробормотал:
      - Два дня, живоглот проклятый!.. На овчарню...
      Но вот он поднял сигару, прищурился на потолок и оживился.
      - Так, плотник Грилле дома, - сказал он. - Дома, и проснулся, слыхать. А поднимусь-ка я к нему. Ум хорошо, два лучше. Восемь лет не видались. Не мешает и потолковать немного.
      - О чем же это, Петрус Юханнес? Уж не озорство ли какое затеваешь? - встревожилась бабушка, заметив хитроватый огонек в глазах Миккельсона-старшего.
      А он достал из кармана зовутку, мигнул Миккелю и дунул в дырочку:
      - О Юакиме потолкуем, вот о чем.
      Глава двадцать третья
      "ПЛАВАЕТ В ВОЗДУХЕ, А НЕ В ВОДЕ"
      Грустное занятие - сидеть и глядеть на пустую собачью корзину. Особенно, коли знаешь, что в ней уже никогда не будет лежать собака.
      Постой: а ружье-то? Миккель даже обрадовался, что надо скорей бежать на гору. Пальщики уже ушли домой, но ружье лежало там, где он его бросил.
      Вечернее солнце окрасило море в багровый цвет. Миккель поднял ружье и пошел вниз, к лодочному сараю. Дверь была не заперта, но он все равно пролез через дыру в полу.
      Окна были по-прежнему завешены мешками; на полке над кроватью отсвечивали красные "фонари" незаконченных корабликов.
      Миккель сел на кровать и задумался. Симон Тукинг лежит на дне залива. Некого спросить: "Куда дел отцовский ларчик с американскими деньгами? Они нам нужны - дом сносят! Через два дня затрещат стены постоялого двора..." Миккель сунул ружье под кровать, положил на колени судовой журнал и стал его листать. Как это отец оставил книгу здесь? .Восемь лет клал под голову!
      - "Судовой журнал брига "Три лилии", содержит 95 листов", - прочел он на первой странице.
      Миккель посчитал по пальцам: только двадцать четыре листа заполнено. А осталось? Шестьдесят восемь. Не получается: трех листов не хватает. Он пролистал еще раз.
      Последние три листа были вырваны.
      "Видно, Симон взял на растопку", - решил Миккель и сунул книгу на место.
      В тот же миг его осенило. Ну конечно: Симон спрятал ларчик здесь, в сарае! Как они раньше не догадались?
      Миккель стал на четвереньки и выгреб из-под кровати весь хлам. Помимо ракушек всевозможной величины, ржавых крючков и поломанных пуговиц, он нашел старую гармошку, псалтырь без корок и ходики.
      Неудача... Что ж, будем искать дальше! Миккель раскрыл перочинный нож и трижды прополз по всему полу: мало что может найтись в щелях между досками! Но и тут ничего не нашел, только пыли наглотался.
      На очереди был стол. Тарелка... погнутая вилка... шкурки от колбасы... все. Он развернул лежащий на полу парус.
      Пусто.
      Оставался только буфет. Здесь Миккель обнаружил кружку соли и очки без дужек.
      Он вздохнул. Лопнула последняя надежда. Чего зря стараться? Видно, ларчик тоже на дне морском.
      Погоди, а полка? Миккель поставил на кровать табуретку и взобрался на нее. Красные фонарики на корабликах блестели один другого ярче. Но, кроме корабликов, на полке лежала лишь ржавая крышка со старыми пуговицами.
      Вдруг табуретка качнулась. Миккель вцепился в полку, чтобы не полететь вниз, стена затрещала. В следующий миг он лежал на полу вместе с корабликами и обломками полки.
      Миккель сел и выплюнул брючную пуговицу. Один кораблик переломился пополам, задний парус весь испачкался. Испачкался?..
      Он схватил кораблик. Парус был не матерчатый, а бумажный. Из той же бумаги, какую он только что видел в судовом журнале.
      Но больше всего Миккеля поразило другое. Кто говорил, что Симон Тукинг не умеет писать? Через весь грот наискось было написано углем:
      Эта шхуна крива, красный фонарик на ней,
      Но она останется здесь до скончания дней.
      Кто, кроме Симона Тукинга, мог это сочинить? Миккель взял второй кораблик, повернулся к свету и прочитал:
      Эта шхуна уродлива, как сатана,
      Красный фонарик на ней, но останется дома она.
      О третьем кораблике было написано, что он
      ...Скрючен, как старый сапог,
      С красным фонариком, но не попал в мешок,
      Бедняга Симон. Никто не знал, что он умеет стихи складывать. Все звали его Симон-Блоха. Теперь он умер. Три неудавшихся кораблика - вот и все, что от него осталось.
      Миккель хотел было сунуть их под кровать, когда увидел еще мачту - мачту без кораблика. Она была длинная, длиннее остальных, гладко отполированная, с парусом из белого полотна, на котором стояла надпись настоящими чернилами. Миккель разгладил парус и прочел:
      Эта шхуна светит подобно звезде,
      Плавает в воздухе, а не в воде.
      Это как же понимать: плавает в воздухе, а не в воде?
      И почему одна мачта с парусом?
      Миккель еще раз перерыл весь сарай, однако не нашел ни ларчика, ни корабля, для которого была сделана последняя мачта. А ведь корабль должен быть немалый - мачта-то вон какая длинная!
      Полчаса Миккель просидел на полу, размышляя. Солнце спряталось за островами, в сарае стало темно. В маленькое окошко, обращенное к морю, он видел, как гребни гор стали красными, потом синими, потом черными.
      Миккель отправил остатки флота Симона Тукинга под кровать. Откуда-то потянуло холодом, скрипнула дверь. Миккель вытащил ружье из-под кровати. "Плавает в воздухе, а не в воде, - твердил он про себя. - Где же сам корабль?"
      Он поднял голову и прислушался. Как странно скрипит дверь... Да это, похоже, и не скрип вовсе, а...
      Одним прыжком он очутился у двери и распахнул ее. Миккель вдохнул прохладный воздух и... обомлел.
      Боббе!
      Собаки не могут говорить, но случается, что и люди тоже не могут вымолвить ни слова.
      Они молча смотрели друг на друга - мальчик и пес. Боббе стоял на трех лапах, а четвертой болтал в воздухе, словно хотел сказать: "Видишь, Миккель Миккельсон, только одна сломалась, но ты мне все-таки подсоби, если можешь..."
      Миккель упал на колени и крепко обнял Боббе. Какое ему дело до всех денег в мире!
      Глава двадцать четвертая
      ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ ПОРОХ, А МИККЕЛЬ ЗАПАЛИВАЕТ
      После, когда Миккель рассказывал про этот день, он никогда не говорил: "Это было в тот день, когда Мандюс Утот взорвал Бранте Клев". Он не говорил: "В тот день, когда вернулся отец". А говорил он так: "В тот день, когда я принес домой Боббе". И уже потом добавлял: "Когда мы положили ему лапу в лубки и достали с чердака мешок с шерстью. Сами понимаете - тому, кто сломал ногу, нужна мягкая постель".
      В общем, Боббе нашелся.
      Спустившись от плотника, Петрус Миккельсон почему-то стал усиленно моргать. На мешке лежал Боббе, вымазанный с головы до ног целебной мазью, и смотрел на него влажными глазами. Они восемь лет не виделись.
      - Боббе!.. - сказал Миккельсон-старший.
      Потом лег на пол и прижал горячий собачий нос к своей щеке.
      - Подумать только, восемь лет!.. - шептал он. - Боббе, старина. Но теперь я уж никуда не уеду, клянусь!
      Боббе чихнул от едкого дыма.
      - Хочешь, брошу сигару?
      О Юакиме отец не сказал ни слова.
      На следующий день богатей Синтор взорвал остаток тура на Бранте Клеве, но не нашел и крупинки золота. А так как порох еще оставался и шнур тоже, то Синтор заорал:
      - Бурите дальше! Всю гору взорвем!
      Мандюс Утот бил кувалдой о бур так, что осколки летели. Богатей Синтор ходил кругом и пинал ногами кочки.
      Ух и бахнуло! Земля и камни до деревни долетели. А что было на постоялом дворе!
      Здоровенный камень, с кулак, влетел в окно и исчез во мраке. Хорошо еще, что в чулан попал. Дверь чулана была заперта, и никто не знал, где ключ. Да и кто станет среди хлама искать какой-то камень?
      Так нашелся же такой человек - Петрус Миккельсон.
      Он стоял в это время во дворе, дрова колол. Никто и глазом моргнуть не успел, как он просунул руку в дыру, отцепил крючок, открыл раму и влез внутрь.
      Назад он вылез с камнем. Камень был черно-серый, блестящий на изломе. Петрус Миккельсон поплевал на него, потер рукавом, поглядел на свет, потом кликнул Миккеля.
      - Видишь, что это такое? - спросил он.
      - Камень, что же еще? - ответил Миккель.
      - А ты думал - золото? - спросил отец.
      - Не-е-ет, - ответил Миккель.
      Петрус Миккельсон завернул камень в носовой платок и послал Миккеля отнести его на чердак.
      - Я так и думал... - пробурчал он. - Положи его в сундук пока. Я сейчас приду.
      Миккель взял камень и побежал вверх по лестнице.
      Я еще не рассказывал вам про этот чердак?
      Висячий замок на чердачной двери весь проржавел; чтобы открыть, надо было вынуть кольцо из притолоки.
      Войдешь, и дверь затворяется со скрипом бама - вверху была приделана пружина.
      Прежде чем идти дальше, остановись и посчитай до ста, пока глаза привыкнут к темноте. Во мраке шуршало и пищало: это крысы разбегались по норам. На счете "пятьдесят" уже можно было различить старый бабушкин американский сундук с большими бронзовыми бляхами снаружи и картинками на крышке внутри. На счете "семьдесят пять" появлялся сломанный ткацкий станок, сани и бабушкина "копилка" - высокие часы без гирь и механизма. На полу валялись доски и всевозможное тряпье. Окошко в потолке заросло грязью и паутиной и почти не пропускало света. "Сто!" Теперь видно воскресный костюм Петруса Миккельсона. Он висел на гвозде: пиджак, жилет, брюки, а под ним стояли выходные башмаки, точно ждали хозяина. В темноте можно было вообразить, что у стены стоит сам Петрус Миккельсон.
      Сюда-то и пришел с камнем Миккель. Немного погодя поднялся и отец - в носках и без брюк. Раз, два - и он уже в воскресном костюме. Так, башмаки... Все впору!
      - Вот так, - сказал он. - Положил камень в сундук?
      - На самое дно, - ответил Миккель.
      - Вдруг пригодится, - объяснил Миккельсон-старший. - А теперь и взрывать можно.
      - Взрывать? - Миккель разинул рот.
      - Тш-ш-ш! - Отец поднес палец к губам. - Спички есть?
      Спичек у Миккеля не было, но он мог за ними сбегать.
      - Очень хорошо. Понимаешь, когда свадьба или еще какой праздник, часто устраивают салют. Чтобы весело было. Господин Синтор, наверное, расстроится, если мы не устроим небольшой салют завтра, когда он придет сносить дом. Садись и слушай.
      Миккель сел на американский сундук. Глаза Миккельсона-старшего лукаво поблескивали в полумраке.
      - Завтра, - проговорил отец, - как только господин Синтор зайдет на двор, ты вот что сделаешь: прямым ходом дуешь сюда. Но только - молчок!
      - Есть, молчок, - ответил Миккель.
      - Даже бабушке не говори, не то шуметь начнет. И захватишь спички.
      Отец вынул из кармана нечто вроде бумажного фунтика. Посередине фунтик был перевязан толстой ниткой, с одного конца висел запальный шнур.
      - Ничего опасного, - объяснил он. - Стрельнет немно го, и дым пойдет. Нельзя же, чтобы господин Синтор расстроился. Понятно?
      Миккель посмотрел на шнур, потом подумал о спичках.
      - Это что же, я поджечь должен? - спросил он.
      - Как только услышишь, что чихают, - ответил Миккельсон-старший. - Не раньше. Мы поставим под окошечком сундук, чтобы ты дотянулся. Окошечко приоткроем, на всякий случай. А вот этот пакетик с порохом, который доставит Синтору столько радости, сунем под черепицу. Как услышишь чих, подпаливай шнур. Понятно?
      Миккель все понял, не мог только понять, какая радость Синтору от того, что на крыше бабахнет. Уж лучше бы отец придумал, как сделать, чтобы их не вышвырнули на улицу.
      Бабушка сидела на кухне и плакала. В руках она держала платок, все лицо исчертили морщинки. Их было много - не меньше, чем на столе царапин от ножа.
      - Чай, пора вещи выносить понемногу! - всхлипывала она. - Господи помилуй, и куда мы теперь подадимся?..
      - Спешить некуда, - сказал Миккельсон-старший. - Я только что ходил толковать с Юакимом. Он говорит, все уладится.
      - Да кто же он такой, Юаким этот? - спросила бабушка сквозь слезы.
      Петрус Миккельсон достал зовутку и задумчиво дунул в дырочку.
      - Вот именно, - сказал он.
      Следующий день выдался ясный. Редкие пушистые облачка плыли высоко над морем. У самого берега качался на воде выводок малышей - потомство гордой гаги. Отец сидел на крыльце в выходном костюме.
      - Что же вещи, Петрус Юханнес? - причитала бабушка в окошке. - Ведь придут вот-вот.
      - Спешить некуда, - ответил он.
      Плотник спал, хотя был уже одиннадцатый час. Вещи оставались в доме. Когда солнце оказалось над Бранте Клевом, пришла Туа-Туа.
      Она вежливо поздоровалась с Миккелевым отцом и сообщила:
      - Они кончили взрывать. Кроме камня, ничего не нашли.
      - Так всегда бывает, когда взрывают чужие участки, сказал Миккельсон-старший. - А только и от камня может польза быть... Ага, пластырь на месте... Вижу, вижу. Через четырнадцать дней, считая сегодняшний, можешь снять его.
      Туа-Туа тихо ахнула.
      Петрус Миккельсон поглядел на свои часы.
      - Скоро придут, - сказал он. - Если ты хорошая девочка, возьмем тебя в лодку.
      - Какую лодку? - спросила Туа-Туа.
      - Которая на остров пойдет. - Миккелев отец понизил голос. - Понимаешь, дом будет взорван. Но только никому ни слова. А все Юаким виноват.
      Туа-Туа разинула рот.
      - Взо-взо-взо?.. - бормотала она.
      Петрус Миккельсон прижал палец к губам.
      - Слово - серебро, молчание - золото, так записано в старательском уставе. Разуйся и иди на цыпочках на чердак, там найдешь Миккеля. Если услышишь крик здесь, на дворе, хватай бабушкин кувшин - он в кладовке стоит - и беги со всех ног к пристани. Не с пустыми же руками бежать!
      Веснушки Туа-Туа стали алыми, как клюква в сметане, но она понимала: спрашивать бесполезно. Может, Миккель знает? Она поздоровалась с бабушкой и юркнула вверх по лестнице, держа башмаки в руке.
      И вот появился богатей Синтор.
      Солнце припекало - у-уф, жарко! Синтор ехал верхом на своей Черной Розе. За ним трусили одиннадцать батраков с ломами и топорами. Они несли длинную лестницу,
      Бабушка пригорюнилась в углу возле печки. "Хоть бы мне ослепнуть и оглохнуть", - подумала она.
      Вот уже копыта Черной Розы стучат во дворе.
      Петрус Миккельсон нагнулся и тихонько постучал по водосточной трубе. В тот же миг сверху донесся шум: Грилле встал с кровати.
      - Кого я вижу - господин Синтор! - сказал Петрус Миккельсон и даже сигару изо рта вынул. - В такую рань! И то больно уж погодка хороша! Уж не на рыбалку ли?
      Богатей Синтор побагровел, глаза его превратились в щелочки.
      - Это что такое! - завопил он. - Где вещи?
      - В доме, - ответил Миккельсон-старший. - Когда ветер западный, нехорошо дом сносить - дурная примета. Я и подумал - отложим до завтра.
      - Кто тебе этакий вздор в голову вбил?! - прорычал богатей Синтор.
      - Юаким, - сказал Миккельсон-старший.
      Но богатей Синтор был не из тех, кто тратит время на пустые разговоры. Он соскочил с коня и крикнул батракам:
      - Начнем с крыши! Черепица старая - прямо бросайте вниз! Потом окна. Да поосторожнее: стекла пригодятся для курятника!
      Петрус Миккельсон опять постучал по трубе. Мгновение спустя на двор выскочил плотник Грилле. Он успел надеть лишь один башмак; брюки натянул прямо на ночную рубаху. Зато голос у него был зычный и сердитый, так что только держись!
      Батраки приставили лестницу к стене, один уже карабкался вверх. Плотник нахмурился.
      - Что тут творится?! - заорал он.
      - Дом сносят, вот что! - заорал в ответ богатей Синтор. - За тобой еще должок остался, но это после. А пока посторонись, сейчас черепица полетит!
      Плотник сначала побагровел, потом побледнел, как бумага.
      Он сделал глубокий вдох и выпалил:
      - Сноси на здоровье, Малькольм Синтор. А только не вини меня, если кто ломом в заряд попадет. Мое дело было предупредить.
      - Какой там заряд?! - вскричал богатей Синтор.
      Но плотник уже повернулся к нему спиной. Он оттолкнул Миккельсона-старшего, распахнул дверь настежь и завопил:
      - Женщины и дети, первыми в лодку! Живей, коли жизнь дорога!..
      После чего схватил Петруса Миккельсона за шиворот, поднял рывком на ноги и скомандовал:
      - Чего расселся, Миккельсон! Грузи их в лодку и на Островок, пока дом на воздух не взлетел! Прощай, на тот случай, если больше не увидимся!
      Богатей Синтор уронил лом на землю. Из дома выкатилась кубарем Туа-Туа Эсберг, крепко прижимая к себе кувшин бабушки Тювесон. Рыжие волосы развевались, точно пламя.
      - Весла под кустом! - крикнул плотник вдогонку Петрусу Миккельсону.
      А вот и сама бабушка мчится с Боббе на руках. Юбка хлопала по ее худым ногам, пес завывал, словно голодный волк.
      Богатей Синтор стал красный, как свекла, и сердито прикусил ус.
      - Что все это значит?! - заорал он.
      - Все это Юаким виноват! - крикнул плотник от сарая.
      Он уже выпустил на волю овечку и теперь стоял с таким видом, что лучше голову даст себе оторвать, чем сделает хоть один шаг к дому.
      - Какой такой Юаким?!
      Плотник отошел в сторонку и плюнул три раза, будто увидел черную кошку.
      - Оно как получилось: Юаким шел на гору Броккель взрывать. Да и забыл у нас ящик с зарядами.
      - Какими такими зарядами?! - взревел богатей Синтор.
      - Динамитными, - ответил плотник. - Целый ящик на крыльце оставил. Тут-то бабка Тювесон и вспомнила про муравьев.
      Поглядеть на богатея Синтора, так можно было подумать, что он желал бы послать всех бабок Тювесон туда, где перец растет. И всех плотников - тоже!
      - Какие еще муравьи?!
      Плотник Грилле сморщился, точно ему захотелось чихнуть. Потом покосился на крышу - окошечко приоткрыто.
      - Да которые в доме у нас, - сказал он. - И шуршат, и скрипят в бревнах, ну, просто покоя не дают, даже в воскресенье. Вот бабка Тювесон и говорит: она-де слыхала, будто муравьи динамитного духу не выносят. Что ж, проверим, говорю, и давай в стенах дыры вертеть. А точнее сказать, шестьдесят два заряда рассовал. Тому уже три года.
      Вчера целый день дыры искал. Да разве найдешь, я ведь их тогда глиной замазал.
      Синтор стал белее мела.
      - Эт-то... в...все бре...брехня, конечно! - пробормотал он.
      - А я что сказал? - подхватил плотник. - Думаешь, муравьи ушли? Хоть бы один! А динамита в стенах столько, что как захочешь чи-чи-чи-хнуть, - плотник отвернулся и зажмурился, - то хоть за сарай прячься.
      У богатея Синтора вздулись жилы на лбу.
      - Бреши кому-нибудь другому!.. - заорал он. - Эй, наверху, начинай!
      - Ка-а... ка-а... ка-ак хотите, - сказал плотник и чихнул.
      Первая черепица полетела с крыши в крыжовник тр-р-р-ах! - и разбилась вдребезги.
      Никто не заметил руки Миккеля Миккельсона. Лишь на мгновение мелькнула она в окошке. Что-то зашипело совсем тихо, как муха жужжит в паутине, и рука тут же скрылась опять.
      - Давай, давай, чего ждешь! - скомандовал Синтор батраку.
      Батрак протянул руку за следующей черепицей.
      Ба-ах-х-х! Над домом поднялся клуб дыма. Батрак разжал пальцы, проехал по крыше и шлепнулся в крыжовник.
      Остальных батраков точно ветром сдуло.
      Богатей Синтор качнулся и схватил за хвост Черную Розу, чтобы устоять. Но лошади - беспокойные животные, к тому же пальба действует им на нервы.
      Миг - и Черная Роза потащила богатея Синтора вверх по Бранте Клеву.
      А плотник стоял на месте и почему-то держался руками за живот.
      - Один есть, - сказал он батраку в крыжовнике. - Теперь только шестьдесят один остался. Коли Синтор не поленится, все найдет!
      Миккель Миккельсон лежал на чердачном полу, сплющив нос об оконце под застрехой. Он видел, как мчится, поднимая пыль, Черная Роза. Видел, как батраки мчатся следом. Видел, как встает с земли богатей Синтор - там, где выпустил конский хвост. Видел, как Синтор захромал вверх по горе.
      Целый час прождал Миккель возле оконца, но никто из них не вернулся. Тогда он достал из кармана нож и вырезал на стене:
      "1 мая 1892 года. Порох взорван. Миккель Миккельсон".
      Потом пошел вниз и поставил на плиту кофейник.
      Глава двадцать пятая
      ПТИЧЬЕ ЯЙЦО
      Май был в разгаре. Подснежники отцвели; ночи пахли водорослями и ландышами. Бранте Клев окутался пухом одуванчиков.
      Миккель стоял, подвернув штанины, в воде возле Симонова сарая и собирал в банку мидии *. Мерлан лучше всего клюет на мидии, а Миккель уговорился с отцом отправиться на рыбалку. Вечером, когда солнце спускается к горам на западе, самый хороший клев.
      Туа-Туа сидела на пристани и рассматривала свой зеленый пластырь. Ему было уже пять месяцев, и он стал черным. Миккель рассказывал про Юакима.
      - Конечно, сочинили все! Никакие пальщики к нам не приходили три года назад. И никто не забывал шестьдесят два динамитных патрона. Я сегодня, пока все спали, нарочно встал пораньше и всю стену ножом истыкал. Хоть бы ползаряда нашел!
      Миккель сунул руку в воду по самое плечо и достал целую гроздь синих раковин.
      - Хотя, знаешь, Туа-Туа. Выдумка выдумке рознь.
      Если бы отец и плотник не сочинили про Юакима и если бы я не взорвал порох в окошке, сейчас от постоялого двора осталась бы одна труба. Вот.
      Туа-Туа почесала руку и сказала, что считает такую ложь позволительной.
      - Как думаешь, он придет опять? - спросила она.
      - Кто? - Миккель вышел на берег.
      - Да Синтор. И батраки его.
      Миккелю очень хотелось сказать "нет", но он ответил "может быть". Кто знает...
      - А тут еще отец помешался, - вздохнул он, выжимая мокрые штанины.
      - По...помешался? - Туа-Туа оторопела.
      - Ага, - сказал Миккель. - Вчера полдня просидел на чердаке, все камень разглядывал, который в бабушкином сундуке лежит. И так повернет, и этак. Потом вдруг прибежал вниз и кричит: "Может быть!" Походил взад-вперед по кухне, остановился да как закричит: "А может быть, нет!" И опять вверх по лестнице на чердак.
      * Мидии - моллюски, живут в двустворчатых раковинах. Есть съедобные мидии.
      - Какой ужас! - сказала Туа-Туа. - Простой камень?
      - Ну да, - кивнул Миккель. - С Бранте Клева. В окно влетел, когда Синтор взрывал.
      - И сейчас на чердаке сидит? - спросила Туа-Туа.
      - Если бы! - Миккель стал натягивать башмаки. - Сегодня рано утром завернул камень в тряпицу и был таков. Отошел от дома, обернулся и кричит: "Что скажешь, Миккель, коли я вернусь верхом на белом цирковом коне?"
      - Помешался, - согласилась Туа-Туа. - А может, он ларчик нашел, а?
      Миккель покачал головой:
      - Что пропало, того не сыщешь. Я всюду искал - и здесь, и в сарае тоже. Нет как нет.
      Миккель поглядел на сарай, наморщил лоб и начертил на песке каблуком парус.
      - Слышь, Туа-Туа, - заговорил он. - Видала ты когда-нибудь корабль, чтобы светился ночью?
      - Конечно, если на нем фонари, - ответила Туа-Туа. - По фонарю с каждого борта.
      - Так то всякий видел. А вот такой, чтобы плавал в воздухе, а не в воде.
      Туа-Туа подумала.
      - А где ты про это слышал? - спросила она.
      - Обещай - никому ни слова, тогда скажу. Вот гляди.
      Миккель опустился на колени и нарисовал на песке четыре паруса рядом. Одновременно он рассказывал, что увидел в сарае Симона Тукинга.
      - Четыре паруса - и только три кораблика? - задумчиво сказала Туа-Туа. - Четвертый, конечно, от того корабля, который плывет в воздухе, а не в воде.
      - Ясно, - подтвердил Миккель.
      - И светит, подобно звезде, - добавила Туа-Туа.
      - Фонари на всех Симоновых кораблях есть, - сказал Миккель, - но только одного цвета: красные.
      - Эти корабли не плавают в воздухе. Ты думаешь - может, тут что-то с ларчиком связано?
      Миккель потряс головой.
      - Нет, просто так вспомнилось, - ответил он мрачно. - О чем только не приходится думать теперь. Сама видишь: тут тебе и дом, и отец, и все...
      - Светит, подобно звезде, плавает в воздухе, не в воде? - пробормотала Туа-Туа.
      - Можно, конечно, спросить плотника, - предложил Миккель. - Все равно мне с ним насчет лодки говорить. Пойдешь?
      Плотник стоял у колодца за домом, в воскресном костюме, и стригся. В одной руке он держал осколок зеркала, в другой - овечьи ножницы Симона Тукинга.
      - Опрятность прежде всего, - сказал Грилле и осторожно просунул ножницы за левое ухо, не отрывая глаз от зеркала. Как сзади?
      - Хорошо, - ответил Миккель. - Можно взять лодку вечером?
      Плотник Грилле просунул ножницы за правое ухо и сказал, что можно. А с боков тоже хорошо?
      Туа-Туа ответила, что со всех сторон хорошо, насколько она видит. Плотник состроил сам себе гримасу в зеркале и заключил:
      - Что ж, все честь по чести - побрит, пострижен, ногти тоже. Как и положено в такой день. Ведь вам известно, что за день сегодня, крольчата?.. Нет?! Экие нехристи!
      Плотник достал из кармана истрепанный календарь и кинул Миккелю.
      - Двенадцатое мая! - крикнул он зычным голосом. - Читай, Миккель Миккельсон!
      Миккель прочитал:
      - Двенадцать, ч, Шарлотта. Восх. 3.7.
      - И тебе это ничего не говорит? - обиженно пробурчал плотник Грилле.
      - Сегодня четверг, солнце взошло в семь минут четвертого, - сказал Миккель. - И...
      - То-то, что "и"! Какое имя там стоит? Шарлотта. Ну... или ты не знаешь никого с таким именем?
      - Как же, а черепаха! - сказала Туа-Туа.
      - Вот именно! А теперь скажи, Миккель Миккельсон, могут у черепахи быть именины - пусть даже ей семьсот лет и она лежит в могиле? Видите вот это, крольчата? - Плотник вытащил что-то из кармана. - Точно, пустая банка! А в другой руке у меня что?.. Одуванчики! А почему? Потому что она их любила листья, конечно. Ну-ка, Миккель Миккельсон, достань воды да налей в банку! Потом пойдете со мной в часовню и покажете, где она лежит. Там мы поставим цветы. И споете куплетик, потому что она любила музыку. Действуй!
      Плотник сунул ножницы за голенище сапога. Миккель налил воды в банку, а Туа-Туа в это время сидела и ковыряла свой пластырь.
      И вот все трое пошли к часовне. Грилле шагал, как великан. В его вместительных карманах гремели пустые бутылки, крючки, свинцовые грузила и оторванные пуговицы.
      - Знаете, почему мы пришли к вам? - выпалила Туа-Туа, семеня в пяти шагах позади плотника. - Потому что задумались об одном деле.
      - Задумываться полезно, - сказал Грилле.
      - Мы думали об одном корабле, - объяснил Миккель.
      - Тоже не худо, - ответил плотник.
      - Который светит, подобно звезде, то есть фонари светят... - Миккель совсем запыхался. - И плывет в воздухе, вот что непонятно.
      - А не в воде, - вставила Туа-Туа. - Милый штурман, не идите так быстро, я не поспеваю.
      Плотник остановился и подождал их.
      - Плывет по воздуху, а не по воде... - пробормотал он. - Лопни мои глаза, если я такой видел. Для чего же тогда вода, если не плыть по ней? Белиберда!.. А вот и часовня. Запевайте, коли знаете хорошую.
      Впереди показались черные стены.
      Туа-Туа запела:
      Песню пою, баю-баю!
      Слушает сын маму свою.
      Баю-баю, маму свою.
      Лежат птенцы в гнезде на ели,
      Лежит малютка в колыбели.
      Что ему до папы римского
      И царя иерусалимского!
      - Годится, - сказал плотник и вошел в часовню. - Найдутся, конечно, такие, что скажут: подумаешь, какая-то дохлая черепаха, стоит из-за нее себе голову морочить. А вот и стоит! Собаки лают, старухи ворчат, а она спала да помалкивала. Показывайте, где она лежит, я поставлю банку.
      - Вот, - показала Туа-Туа.
      Но у Миккеля была своя примета - он показал немного дальше. Наконец, они выбрали место как раз посередине, и плотник поставил банку. Туа-Туа спела еще.
      Потом плотник Грилле сказал:
      - Совсем я одинок без тебя остался, Шарлотта. Но семьсот лет не шутка! Зато здесь потолок высокий.
      Все трое посмотрели вверх. Крыши не было, высоко над почерневшими стенами плыли в небе майские облачка, словно овцы на лугу. Небо чем не потолок? Ночью прошел дождь, и черная макушка Бранте Клева блестела, будто стеклянная.
      После Миккель попытался описать все в своем дневнике событий: как они стояли и щурились на небо, как притопывали ногами и думали о бедной замерзшей Шарлотте, о Пате и о Симоне Тукинге, и о том, что случилось после.
      Семь листов бумаги попали в мусорный ящик, ничего не получалось. Наконец он написал через весь восьмой лист: яйцо!
      Грилле чуть не раздавил его каблуком, но Туа-Туа вовремя схватила плотника за рукав.
      - Ой, осторожно, яйцо! - закричала она.
      - Смотри, не иначе, из гнезда выкатилось, - сказал Миккель, поднимая его.
      - Дай-ка взглянуть... - попросил плотник. - Так и думал, птенец уже вылупился. А где же гнездо?
      Три лица снова обратились вверх.
      И вдруг Туа-Туа вскричала:
      - Корабль! Корабль!.. Гнездо в корабле! Нашли, Миккель! Нашли!
      - Чего ты скачешь? - удивился Миккель. - Что нашли?
      Плотник Грилле сунул за щеку кусок жевательного табаку и озадаченно поглядел на Туа-Туа, которая прыгала на одной ноге и визжала от радости.