- Лучше золота, сынок. А достанем... сейчас скажу. Отец посчитал по пальцам. - В августе, вот когда достанем, если погода не подведет. А теперь пошли. Разбудим бабушку да кофе поставим.
      Миккель сжал кулаки. Он вырос из того возраста, когда верят в сказки.
      "Ничего, - подумал он. - Вот уйдет на верфь, я оторву доски и докажу, что все это враки".
      Но доски были дубовые, а гвозди длинные, семидюймовые. К тому же каждый раз, когда Миккель прокрадывался к яблоне с плотниковым ломом в руках, у него почему-то слабели колени. В конце концов он придумал: сунул между досками прутик и стал вертеть. В дупле зашуршало. Бумага! Но разве деньги складывают просто так?
      Весной Миккель кончил школу. Петрус Миккельсон пришел на выпускное торжество в своем потрепанном выходном костюме. Карман пиджака оттопыривался: там лежала книжка в клеенчатой обложке.
      Туа-Туа спела песенку про датского аиста. Миккель прочитал "Моряка" - стихотворение Юхана Улуфа Валлйна.
      Бабушка проплакала все торжество; хоть она и не видела дальше кончика носа, но слышала хорошо.
      После заключительного псалма к Петрусу Миккельсону важно подошел сам Синтор. У господина Синтора не было детей, зато он заседал в школьном совете.
      - Люди бают - Миккельсон в отлучке был? - спросил он с ехидной усмешкой.
      - Нужда бедняка по свету гоняет! - вздохнул Петрус Миккельсон и снял шапку.
      - В Клондайке, бают? - продолжал ухмыляться Синтор.
      - В той стороне, это точно, - ответил Петрус Миккельсон и поклонился.
      - Будто золото нашел?
      - Восемь корзин с верхом. - Миккельсон-старший посчитал по пальцам. - Не будь Синторова усадьба так запущена, сейчас бы купил.
      Щетина на подбородке Синтора раскалилась.
      - Попомню я тебе эти слова, - прохрипел он и стремительно зашагал прочь.
      Миккелю нечем было похвастаться, но и стыдиться нечего. Четверка за диктант - не так уж плохо. Тройка по арифметике объяснялась тем, что его всегда клонило в сон от цифр. Так и тянуло поглядеть в окошко: облака в точности напоминали корабль, летящий на всех парусах по бурному морю.
      - Что же ты думаешь делать после конфирмации, Миккель Миккельсон? - спросил учитель.
      - В море уйду, - ответил Миккель и поглядел уголком глаза на Миккельсона-старшего: он стоял за школьным сараем и целился в солнце длинной жердью.
      - Хочешь стать капитаном - подтянись по арифметике, сказал учитель. - В море надо уметь хорошо считать. Ну, желаю успеха, Миккель Миккельсон.
      - Передайте Туа-Туа, что я заеду за ней завтра на Белой Чайке! - громко крикнул Миккель, чтобы никто не услышал, как Миккельсон-старший опять бормочет что-то несусветное: "Селенографическая долгота, одиннадцать градусов и шестнадцать минут ост-зюйд-ост, отклонение согласно..." Вечером Миккель потихоньку прошел на свой старый наблюдательный пункт на Бранте Клеве. Столяры и плотники кончили на сегодня петь "Эй, нажмем!..", и можно было не затыкать уши мхом. Но как отогнать печальные мысли?
      Весна выдалась унылая, холодная. Черника померзла, на ольхе распустилось лишь несколько крохотных почек.
      На клевской пустоши блеяли Синторовы овцы. Миккель достал священную историю и стал повторять урок.
      - Что с тобой? - спросил он вдруг и почесал Боббе за ухом.
      Пес продолжал ворчать.
      - Али рысь почуял?
      Миккель прислушался. Что за наваждение: будто в море овца блеет...
      Он сжал в руках священную историю - вот так, теперь никакая нечисть не подступится...
      - Да это Ульрика. Почуяла Синторовых овец и сорвалась с привязи, - успокаивал он Боббе. - Как весна, так ей не сидится на месте. Ложись-ка и помалкивай!
      Чу, снова блеяние - прямо с моря!
      Миккелю стало холодно.
      Вспомнилось, что говорил Грилле про морскую скотину, мол, хуже чудовищ нет.
      Семиногие быки, черные клыкастые овцы, которых пасут на дне моря жители подводного царства... А к ночи русалки выгоняют морскую скотину на берег, чтобы она околдовывала своим мычанием сухопутных тварей - собак и прочих. И если у тебя нет ничего железного, чтобы бросить через голову нечисти, то...
      Миккель глянул на встревоженного Боббе.
      - Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.
      Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.
      - Боббе! Назад, Боббе!..
      Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!
      Он сплюнул на север - оттуда вся нечисть приходит! - и шмыгнул к верфи.
      Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.
      Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.
      Опять блеет! Теперь - на горе!
      Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.
      - Пусти-ка, я погляжу...
      На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек...
      След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.
      У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?
      Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.
      Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: "Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!" А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.
      Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.
      - Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.
      Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.
      - Смотри, простынет каша... Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду...
      Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом - в каких-нибудь трех шагах...
      Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.
      На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.
      Жалобное блеяние... Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.
      Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать "Отче наш"... Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.
      - Аминь, да будет так! - прошептал он: "священные" слова отгоняют нечисть.
      Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.
      Но одно дело морская скотина, и совсем другое - старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..
      Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.
      Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.
      Глава седьмая
      ЧЕРНЫЕ БРЮКИ
      В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.
      Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.
      Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о "заколдованных морских овцах". Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.
      У бабушки были свои заботы.
      - Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? ворчала она у печки.
      Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.
      - А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. - И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.
      Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.
      - У вас только и мыслей, что в море уйти! - всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: Уж тыто... Или забыл, каково это - сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет...
      Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.
      Послышался виноватый голос отца:
      - Что, стыдишься?
      Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.
      - А что у тебя за книжка, отец?
      Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.
      - Вот прочту, увидишь. После меня - твой черед. Спокойной ночи, Миккель.
      "Прочту - увидишь... Дупло - в августе..." Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда...
      Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель - меньше блохи.
      "Если капитан Скотт уже набрал команду, - думал он, спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы - пусть за борт бросают, а здесь не останусь!"
      Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо - на случай, если Боббе вернется голодный.
      Потом... потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.
      Но Ульрики не было на месте.
      "Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам", - сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.
      "Морская скотина - подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого-то вздора!"
      Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.
      Здесь было тепло и уютно...
      "Неужели правда, что Скотт - это дубильщик?" Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.
      Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.
      "Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно", - подумал Миккель, и вилы словно кивнули.
      Заячья лапа согрелась в соломе. "Как бы узнать - капитаны сразу выбрасывают "зайцев" за борт или сначала исповедуют и накормят?"
      Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу...
      Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!
      "Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!" - крикнул Миккель и проснулся.
      С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.
      Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.
      - Что... он уж и за тобой гнался? - проговорил он, запинаясь от волнения. - Ну, доберусь я до него!
      Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.
      А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.
      - Если морские овцы ходят в черных брюках, - прошептал он, - то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!
      Голос Миккеля больше не дрожал.
      Глава восьмая
      МАНДЮС И ВОР
      Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.
      - Не ходите туда после полуночи, - говорят они, - заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.
      Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.
      А только и постраннее вещи случались на пустоши.
      Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!
      Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.
      Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.
      Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.
      Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать "мощный стих против рыси".
      - Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! - зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.
      Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.
      - Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! - сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.
      У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки...
      Мигом срублены четыре жердины. Теперь - воткнуть их в землю, так. А теперь - рубить кусты, побольше да погуще, вот так!
      Мандюс связал жердины вверху - аж заскрипели! - потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.
      Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.
      - Шавка, хозяин!.. - вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. - Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!
      - Какая еще шавка?.. - сонно буркнул Синтор.
      Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.
      - Сижу это я с ружьем, - тараторил он, - и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает,..
      - К черту слезы, о деле давай! - рявкнул Синтор; он почти проснулся.
      - Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.
      Только высунулся поглядеть - что же я вижу?..
      - Что? Выкладывай!.. - заорал Синтор, вскакивая с постели.
      - ...кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло - уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..
      - Ну, что ты увидел, черт дери?! - грохотал Синтор, красный, как помидор.
      - Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее... у... нее...
      Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.
      - Ну, ну, что в зубах-то? - напирал Синтор.
      - Коли я не обознался, значит, то... овечья шерсть... и с кровью, - пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.
      Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.
      - Пятерка твоя, ты верно увидел, - сказал он. - Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?
      Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.
      - Я думаю, как вы, хозяин, - ответил он.
      Глава девятая
      КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК
      Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер...
      Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.
      Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.
      Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.
      Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.
      Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.
      Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.
      Четырнадцать учеников стучали зубами в ризнице.
      Пальцы кутались в шерстяные платки, деревянные башмаки дробно стучали по полу - уж очень сильный ветер был в тот день.
      - И надлежит быть пастве, и надлежит быть пастырю... читал пастор дрожащим, старческим голосом. - Так помыслим же о сем, драгие чада.
      Миккель сплел пальцы и попытался помыслить, но его мысли упорно переносились то к расщелине на Бранте Клеве, то к постоялому двору.
      Что же такое лежит в дупле, за досками? Ящичек с серебряными монетами? Может, их хватит купить пай в корабле?
      "Кто же оставил часть своих брюк в зубах Боббе?" Миккель мысленно перебирал, у кого в Льюнге черные брюки.
      Выходило - у всех.
      - Ибо, аще появится волк, - продолжал священник, - кто тогда охранит агнцев?
      Миккель зажмурился и представил себе Боббе с огромными клыками и волчьим хвостом.
      "Рассказать Туа-Туа о "морской овце" или нет?" - спросил он себя и невольно вздрогнул. Чтобы отвлечься, Миккель стал читать надпись на дощечке:
      Сия шпага
      Высокоблагородным Ротмистром Рупертом Аугустом Строльельмом, тяжело раненным под Пунитцем, после его возвращения в Лыонгу восемью поляцкими церковными рубинами украшена и поднесена сему святому дому.
      "Если, как выйдем, окажется, что ветер не переменился, расскажу, - решил Миккель, когда допели последний псалом и куртки ринулись вперегонки с шерстяными платками к двери. Заревет так заревет".
      - Миккель Миккельсон, вернись-ка на минутку! - окликнул его пастор из ризницы.
      Миккель пропустил вперед Туа-Туа.
      - Должно, хочет, чтобы я ему одеться помог, - шепнул он ей. - Я догоню тебя на Большом бугре. Мне надо тебе кое-что сказать. Очень важное! Я быстро.
      Он закрыл дверь и пошел назад, к священнику. В ризнице горела свеча; на столе лежали чистые тряпицы и банка с салом - от ржавчины.
      - Мне нужна помощь, шпагу почистить, - объяснил пастор. - Тебе далеко домой-то?
      - Ничего, у меня лошадь, - ответил Миккель, а сам подумал о Туа-Туа: придется ей одной шагать по Большому бугру в такой ветер.
      Пастор выковырял воск из замочной скважины - он затыкал ее, чтобы моль не пробралась, - и отпер. У Миккеля защекотало в носу от нафталина.
      - Никакого сладу нет с молью, - ворчал пастор, доставая шпагу. - Вот протирай ножны, а я клинком займусь.
      Рубины на эфесе смотрели на Миккеля, точно змеиные глаза. Грилле рассказывал ему, что Строльельм снял их с иконы в Кракове. Знающие люди оценивали рубины в тридцать тысяч.
      "Мне бы хоть половину - купил бы корабль и уплыл в теплые страны", - думал Миккель, принимаясь за работу.
      Он чистил больше часа. Наконец пастор сказал, что хватит, и сунул клинок обратно в ножны.
      - Ах, хороши, прости меня, Николай-угодник! - вздохнул он, поворачивая эфес.
      Драгоценные камни переливались огоньками.
      Потом пастор повесил шпагу на место и добавил:
      - Эти рубины украшали четки его преподобия в часовне святого Стефана, а тут в Краков вошла рота Строльельма... Да-а-а, война - бедствие, Миккель Миккельсон!
      Пастор запер шкаф и вышел из церкви, пропустив Миккеля вперед. Ветер трепал его седые волосы.
      - Спокойной ночи, Миккель, не мешкай. Видишь, ненастье собирается.
      Миккель натянул на уши шапку. Перед ним, под низко нависшими тучами, тянулось кладбище. За низенькими оградами торчали позеленевшие кресты.
      А Белая Чайка ждала его в конюшне за кладбищем.
      "Ты что, Миккель-трус, никак, призраков боишься?" попробовал он высмеять себя. Но смех не получился, горло вдруг пересохло, как будто он наелся золы. Миккель шел и слушал стук своих деревянных подметок: "Раз и два... и раз, и два... и раз, и..."
      "Пробежаться, что ли, ноги согреть?" - подумал он и помчался, как олень. Бах! Он въехал с ходу ногой в старый чайник, растянулся во весь рост и наелся земли. Скорее встать, и дальше!
      Внизу глухо ворчала река. Кто из деревенских ребятишек не знает, что вода в ней ядовитая? Один глоток - и не видать тебе больше ни солнца, ни луны.
      А вот и кладбищенская ограда, и ступеньки через нее.
      Но едва Миккель стал на ступеньку, как его словно громом ударило: здесь ведь носили в старину тех, кто наложил на себя руки! Самоубийц, которых нельзя хоронить в освященной земле!..
      Какой стих против привидений читал Грилле, когда в сети попался череп? Ага, есть:
      Прочь, водяной,
      Сгинь под водой!
      Кожа и кости,
      Уйдите и...
      Миккель никак не мог вспомнить конец.
      Из-за тучи вышла луна и осветила сторожку Якобина за суковатым сиреневым кустом. В окнах темно, лодки на месте нет...
      "Наверное, отправился рыбу бить острогой", - сказал себе Миккель. Деревянные подметки громко стучали по каменным ступенькам.
      И вздумалось же пастору именно сегодня ржавчину счищать! Вот могила мельника Уттера...
      "Раз и два... и раз, и... два... и раз, и..." Башмаки вдруг остановились.
      Из-за угла конюшни появилась Белая Чайка. Но кто это стоит рядом с ней, черным силуэтом на фоне ночного неба?
      - Уттер... Ой, спасите меня! - прошептал Миккель и обмер.
      Но тут он вспомнил, что говорил Грилле про Уттера: мол, мельник был маленького роста и горбун. А этот длинный, как жердь. H вообще: разве привидения крадут настоящих живых лошадей?
      Миккель проглотил жесткий ком и крикнул:
      - Сгинь, нечистая сила, не то как дам!..
      Он замахнулся псалтырем: призраки боятся священных книг, особенно с толстыми корками.
      - Так дам, что череп лопнет!..
      Миккель остановился, запыхавшись, возле лошади и растерянно посмотрел кругом. Ни души... Лунный луч осветил пену на лошадиных губах. Веревка была перерезана, на лбу под ремнем торчало большое красное перо.
      - Что... что они сделали с тобой, Белая Чайка? - ужаснулся Миккель.
      Он схватил перо, но оно точно приросло к ремню. Луна нырнула в тучу, стало темно, как в мешке.
      Миккель прижался щекой к лошадиной морде, но Белая Чайка вздрогнула и отпрянула. Одним прыжком Миккель вскочил ей на спину:
      - Ты знаешь дорогу. Скорее, скорее, Белая Чайка!
      На старом мосту лошадь вдруг стала. Потный круп трепетал, словно она почуяла нечистую силу.
      Впереди кто-то стоял, загородив дорогу. Миккель нащупал в кармане складной нож и крикнул как можно тверже:
      - Эй, кто там, выходи!
      Вспыхнула спичка, осветила окурок сигары, худое лицо под косматым чубом и мятую шляпу с четырьмя красными перьями.
      - Ты... ты кто? - неуверенно спросил Миккель.
      - А тебе что? - ответил хриплый голос; ноздри Белой Чайки дрогнули. - Ты сам-то кто, козявка?
      - Миккель Миккельсон.
      - Лошадь твоя?
      Миккель кивнул.
      - У кого куплена?
      - У Эббера, дубильщика. Отец купил мне ее, когда с моря вернулся. Я всегда белую лошадь хотел.
      Чернявый что-то пробурчал. Рука, потянувшаяся было к уздечке, опустилась.
      - Как лошаденку назвали?
      - Бе...Белая Чайка. - Миккель почему-то заикался.
      С реки донесся плеск весел, к пристани подходила лодка Якобина.
      Чернявый усмехнулся:
      - Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей - уведет.
      Он выплюнул сигару - будто светлячок пролетел во мраке, - нырнул под перила и был таков.
      Глава десятая
      КЛАДБИЩЕНСКИЙ СТОРОЖ В КОСТЮМЕ АКРОБАТА
      В эту же ночь, в половине первого, окружной ленсман подъехал верхом к домику церковного сторожа Якобина.
      - Отворяй, не то взломаю дверь! - крикнул он.
      Дверь заскрипела, и выглянула сонная физиономия Якобина. Худое тело бывшего акробата прикрывала длинная ночная рубаха. На голове у него был черный котелок.
      Ленсман посмотрел на котелок, многозначительно ухмыльнулся и вытащил из кармана наручники:
      - Скажешь, не слыхал о краже?
      - Господи помилуй и спаси, какая еще кража? - прошептал Якобин и поспешно снял котелок.
      - Рубины из шпаги Строльельма пропали, вот какая! Стекло в шкафу вынуто, восемь рубинов украдено.
      Якобин стал белее мела, но поклялся, что чист, как младенец.
      - Я сплю как убитый, начальник. А ключ от церкви висит вон там, на крючке возле двери. Посмотрите сами, начальник, и увидите, что... что...
      Якобин в ужасе шагнул к пустому крючку. Потом наступил на край рубахи и грохнулся прямо на дровяной ящик. Сразу стало видно, что на нем под рубахой старое красное трико. Только штанины почему-то были отрезаны ниже колен.
      - Я думал, ты давно вышвырнул этот клоунский наряд, презрительно сказал ленсман.
      На белых щеках Якобина вспыхнули красные пятна, но он мужественно улыбнулся и встал:
      - Очень уж я зябну ночью, начальник.
      - Уж не потому ли ты и в котелке спишь, а? - язвительно заметил ленсман.
      Он достал записную книжку, поплевал на красный карандаш и составил "краткую сводку преступления".
      "...После того как были вынуты рубины, вор повесил шпагу на место в шкаф, повернул эфес обратной стороной, чтобы не заметили, и вмазал стекло, но совершил затем роковую ошибку: он залепил замочную скважину воском!"
      - Понятно? - сказал ленсман. - А пастор, когда вешал на место шпагу вечером, забыл это сделать.
      Ленсман поглядел на худые ноги Якобина, торчащие из обрезанных штанин.
      - А как вспомнил, пошел обратно, залепить дыру, чтобы моль не лезла. Тут-то он и обнаружил пропажу.
      Ленсман позвенел наручниками.
      - Изо всего этого явствует, что кражу совершил человек, который настолько изучил привычки пастора...
      - Кто же в Льюнге не знает, что старик боится, как бы ризы моль не съела? - испуганно перебил Якобин.
      Ленсман пронзил его всевидящим взором:
      - А известно тебе, Якобин, что в Льюнге объявился бывший конюх цирка Кноппенхафера?
      Якобин стиснул котелок в руках, так что суставы побелели.
      - Цы...Цыган? В первый раз слышу!
      - А люди видели его и... совсем близко от некоей церковной сторожки.
      Якобин сдунул с кончика носа капельку пота.
      - Ладно, я все скажу, - прошептал он. - Начальник все равно дознается, от него разве скроешь...
      Ленсман самодовольно улыбнулся:
      - Итак, Цыган был здесь?
      Якобин уныло кивнул.
      - Кому охота прослыть доносчиком... - пробормотал он. Был он... голодный, я ему супу налил. Горохового...
      - Это делает честь твоему доброму сердцу. - Ленсман послюнявил карандаш. - Ключ тогда висел на месте?
      - Когда он пришел, висел, это точно! - буркнул Якобин, отводя взгляд в сторону.
      - А когда ушел? - грозно спросил Ленсман.
      - Он... он сказал, что суп... что горох больно соленый, - прошептал Якобин. - Пришлось мне идти в погреб за квасом. А он оставался один.
      - И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку. - Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!
      Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.
      Глава одиннадцатая
      Я ДОЛЖЕН БЕЖАТЬ, ТУА-ТУА!
      Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.
      - Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли хочешь, - сказал он и положил в священную историю лоскут от черных брюк вместо закладки.
      Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.
      - Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?
      - А то как же, - ответил Миккель.
      Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.
      - Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, - сказала она.
      - А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе. - Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?
      - Давай лучше я проверю, как ты выучил, - вздохнула Туа-Туа. - Все равно нам в этом не разобраться.
      Миккель снова заложил лоскут в книгу.
      - Ну, спрашивай, - сказал он мрачно.
      - Что такое ангелы?
      Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.
      - Ангелы... это... это духи, которые... которые созданы богом и... и одарены...
      - Наделены, - поправила Туа-Туа.
      - Одарены, наделены... Какая разница, все равно в море уйду! - надулся Миккель. - Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?
      Туа-Туа бросила перо Боббе:
      - Что ты только о море да о море толкуешь?
      - Спроси бабушку, - ответил Миккель. - А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать-есть ли море в крови или нет.
      Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.
      - Слушай уж, все равно узнаешь, - угрюмо начал Миккель. - Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять "зарезанных собакой" овец, то Синтор на нас в суд подаст.
      - Со...собакой? - ужаснулась Туа-Туа. - Но ведь это же...
      - Конечно, неправда. А что толку. Все равно суд за Синтора будет.
      Туа-Туа стала перед Миккелем и взяла его за руку:
      - И ты задумал уйти из дому?
      - А что же мне - отдать Боббе на расправу, что ли?
      - Знаешь, Миккель... если бы не отец...
      Миккель смутился и отнял свою руку.
      - Я знаю... знаю, что ты хочешь сказать, Туа-Туа. Но девочкам нечего делать в море. К тому же учитель без тебя и пуговицы не пришьет.
      - Тетушка Гедда приезжает завтра из Эсбьерга. Может, она...
      Миккель покачал головой:
      - Больше всего на свете я хотел бы взять с собой тебя, Туа-Туа. Но... лучше уж поеду один. Придержи Боббе, учитель идет.
      В двери появилось грустное, бледное лицо учителя Эсберга.
      - Вот вы где. Туа-Туа сказала, Миккель, что ты позволишь мне ехать верхом... - Он закашлялся, потом заговорил снова. - Это очень любезно с твоей стороны, но мне как-то...
      Миккель отвязал Белую Чайку:
      - Все в порядке. Вы станьте на крыльцо, а я вас подсажу.
      - Ох, опять этот противный кашель одолел. А ничего не поделаешь - надо в церковь, псалмы разучивать.