Она прыгала и скакала по каменным плитам так, будто за ней гнался волк. Странно... Раньше она не боялась грозы.
      - Ульрика! - окликнул ее Миккель. - Что с тобой, Ульрика?
      Овца все блеяла. Тогда Миккель показал ей морковку опять не помогло. Наконец, он причалил, привязал лодку и пошел на бугор. Ульрика затрусила следом.
      Миккель любил смотреть вдаль сверху. Если покажется бриг "Три лилии", он первым увидит его! Позор тому, кто теряет надежду.
      - Ну, ну, Ульрика, славная, вот тебе морковка, - успокаивал он овечку.
      Но она мотнула головой, отскочила в сторону и опять заблеяла. Гроза не шла, только громыхала где-то вдалеке.
      Миккель лег на вереск и стал смотреть в море. Хоть бы один парус!..
      Он вздохнул и повернулся лицом к проливу. Овечка легла рядом с ним; слышно было, как колотится ее сердечко.
      Вдруг Миккель заметил тень. "Кошка, - подумал он и удивился. - Чья? Кто станет держать здесь свою кошку?"
      Он присмотрелся. Нет... эта будет побольше кошки...
      Настоящий зверь стоял по ту сторону пролива и нюхая воздух... Вот он присел и прыгнул на первый камень. Холод пробежал по спине Миккеля до самых пяток.
      Рысь! Ну конечно, рысь!
      Слышно было, как царапают о камень когти. Овечка притихла и тоже смотрела.
      "А еще в деревне говорят, будто рыси все перевелись", подумал Миккель и пожалел, что он не старше на десять лет и что у него нет ружья.
      Тогда бы он...
      Рысь выскочила на берег, принюхалась и фыркнула.
      Она была больше дикой кошки, мех блестел, когти скребли землю. "Когда рысь злая, она и на человека кинется", - сказал однажды Симон Тукинг.
      - Господи, сбрось ее в море, - шептал Миккель, - пришиби ее камнем, чем хочешь, только спаси Ульрику!
      Камнем?..
      Он лежал на животе, и рука его скользнула по твердым, холодным камням. Овечка не двигалась.
      - Не шевелись, Ульрика, - шепнул Миккель. - Может, не заметит...
      Но рысь уже заметила. И тут он понял, что напугало Ульрику: овцы издали чуют хищников. "У одной овцы чутья больше, чем в десяти человечьих носах", - говаривал Симон Тукинг.
      Всего пятьдесят шагов отделяло их от рыси. Миккель прикинул глазом. Прямо перед ним скала обрывалась вниз на три метра. Здесь рысь не пройдет. Она будет красться в обход: рысь - хитрая тварь. И оба, Миккель Хромой Заяц и Ульрика Прекрасношерстая, окажутся в западне. Этому надо помешать. Но как?
      Он осторожно обернулся. Камни, что поблизости, слишком малы - ими не пришибить рысь. Большие ему не под силу поднять. А если катить?
      Миккеля бросало то в жар, то в холод. Катить... потом три метра... еще как полетит! Только нужно изловчиться, чтобы попасть прямо в рысь. Но сначала - подкатить камень к краю.
      Он отполз назад и попробовал сдвинуть валун. Подался... Но поднять его невозможно, только катить.
      А внизу громко скребли когти: рраз, рраз. Длинные острые рысьи когти... Голодное рысье брюхо... Горящие рысьи глаза... Овечка дрожала всем телом, но не двигалась с места.
      - Тихо, тихо! - шепнул он. - Потерпи еще, Ульрика, еще чуть-чуть. Сейчас мы...
      До чего же тяжелый валун! Неужели не справиться?..
      Пошел... медленно-медленно... пошел!
      Когти перестали скрести.
      - Ага, стоишь, слушаешь, - шептал Миккель. - Знаю я тебя! А теперь к скале идешь. Иди, иди!
      Еще несколько метров, и валун будет у края. Хоть бы успеть вовремя...
      - Ну-ка, Ульрика, подвинься немного, самую малость.
      Снова заскребли когти. Только бы не свернула в сторону, не то...
      - Встань, Ульрика, - шептал Миккель, подталкивая овечку. - Ну, поднимись же.
      Овечка не хотела подниматься.
      - Не то она обойдет нас, понимаешь? А если увидит тебя сейчас, то забудется и прыгнет, попробует сразу достать. Вставай!
      Ульрика встала на дрожащие ноги и заблеяла. Что-то зашуршало, потом шлепнулось. Ага, прыгнула! И не дотянулась...
      "Ну, Миккель, поднатужься..."
      Ему нельзя показываться рыси, не то она свернет и обойдет их с тыла, хитрая тварь. Вереск трещал под валуном.
      Еще пять сантиметров...
      Снова шум: рысь прыгнула второй раз - каких-нибудь полметра не достала. Шлепнулась обратно и на мгновение замерла.
      Пора!
      Камень полетел с обрыва. Снизу донесся вой и шипение.
      Потом глухой рокот - валун катился дальше, в море.
      И... тишина.
      Миккель зажмурился и притиснул Ульрику к себе.
      - Милая, славная Ульрика, - прошептал он, - погляди ты, я боюсь.
      Ульрика храбро заблеяла. Миккель встал на колени и поглядел вниз. Рысь распласталась на камнях и не шевелилась.
      Когда Миккель греб домой, рысь лежала на носу лодки, рядом с якорем. Глаза ее были закрыты, когти выпущены, кисточки на ушах торчали вверх.
      А Ульрика Прекрасношерстая грызла морковку на пригорке.
      Глава четвертая
      МОЖЕТ ЛИСА ЗАДРАТЬ ОВЦУ?
      Но вот случилось так, что один из батраков Синтора, уже осенью, увидел овцу на Островке. А так как Островок принадлежал Синтору, который дрожал за свое добро, то бабушка Тювесон получила распоряжение: убрать с острова скотину!
      Чайкам и сорокам разрешалось быть на острове, а бедняцким овечкам нет. Вот он какой был, богатей Синтор!
      Пришлось Миккелю забирать Ульрику.
      - Будешь жить с нами в каморке, - сказал он, подталкивая ее в лодку. - Да не прыгай так, потопишь нас обоих. Я не знаю стихов от наводнения в лодке.
      Овечка улеглась смирно между скамейками, и они отправились домой, к бабушке и Боббе.
      Миккель все лето запасал сено и вереск, чтобы Ульрике не голодать зимой. И все-таки он и овечка думали: "Продержать бы Синтора всю зиму на одном вереске - глядишь, смог бы проходить в двери прямо, а не боком, не пришлось бы брюхо подтягивать да дыхание затаивать".
      Бабушка прибила рысью шкуру гвоздями над фотографией Петруса Миккельсона. А Миккель сел на скамеечку у плиты и не успел опомниться, как в голове у него слржился стишок. Он отыскал огрызок карандаша, нашел кулек из-под муки и записал на кульке:
      Стихи, сочиненные Миккелем Миккельсоном
      29 августа 1891 года
      Рысь по берегу неслась,
      А вверху овца паслась.
      Миккель камень приволок,
      Приготовился, залег.
      Рысь-воровка - прыг!
      Но как раз в тот миг
      Миккель камень вниз свалил
      И воровку задавил.
      "Миккель Миккельсон собственноручно", - подписался он большими кривыми буквами.
      Вообще-то ему было жаль рысь. Миккель любил животных; к тому же у нее были такие красивые кисточки на ушах и такая мягкая шерсть. Но тут он посмотрел на Ульрику и спросил себя: "Значит, пусть бы лучше сожрала Ульрику, так, что ли?" На всякий случай, он приписал внизу: "Сия рысь убита для самообороны. Што и подтверждает Миккель Миккельсон чесным словом".
      Зима тянулась долго. Ульрика спала возле Боббе, Боббе возле Ульрики. Однажды через залив прошли по льду три лисы. Миккель сидел на подоконнике и видел их. Они покружили возле сарая, но там было пусто. Тогда лисы отправились дальше, в курятник Синтора, и загрызли одиннадцать породистых кур.
      А вот рысей он больше не видел. И никто во всей округе не видел.
      Настала весна, по Бранте Клеву побежала вниз талая вода. На постоялом дворе кричали под застрехой скворчата.
      Пробилась травка, и Ульрика Прекрасношерстая запрыгала на воле - худая, как деревяшка, потому что весь последний месяц она ела один вереск да черствые горбушки.
      Сперва они привязали ее к колу возле дома. Но Ульрика бегала вокруг кола, пока не намотается вся веревка, и падала от головокружения. Веревка была слишком короткая, а трава чересчур редкая.
      - Ее надо в лес пустить, - решила бабушка. - Отвяжи овцу, Миккель. В лесу она хоть несколько травинок, да найдет. А вечером покличем домой.
      И овечка побежала в лес. Боббе побежал было с ней, но наверху Бранте Клева повернул назад, лентяй этакий!
      Правда, он немного поскулил вслед Ульрике. Миккель попытался сочинить стихи про этот случай, но не мог придумать рифму к словам "Ульрика" и "голодная". Так и бросил.
      К тому же вечером овечка вернулась. Бабушка Тювесон взяла ломоть хлеба, вышла за дом и покликала:
      - Рика-рика-рика!..
      Боббе лаял. Миккель бил в жестянку. Ульрика выскочила из леса и пустилась вприпрыжку вниз по склону. Все трое решили, что она уже стала немного толще.
      А вечером седьмого дня овечка не вернулась. Бабушка кликала и Боббе лаял, пока не осипли оба. Миккель всплакнул, потом швырнул жестянку прочь и побежал вместе с Боббе в лес.
      Кто хоть раз бывал в Брантеклевском лесу, никогда его не забудет. Там есть сосны почти до луны. Там есть трясина, которая засасывает людей, и бездонное озеро. А лосей и оленей - как трески в море.
      В ту пору во всем лесу был только один дом. В нем жил Эмиль-башмачник, первый мастер в округе шить туфли и делать овечьи ошейники. Дом Эмиля стоял возле озера, а в озере обитал водяной.
      В те времена люди верили в леших, водяных и прочую нечисть. Когда сбивали масло, то на сметане чертили крест, чтобы масло не прогоркло. А если кого одолевали бородавки, то натирали их салом, а потом прятали сало под камень и читали заговор:
      Бородавку забери,
      В сундуке ее запри,
      Затолкай ее в бутыль,
      Затопчи в золу и пыль.
      И верили, что помогает.
      Местному водяному было шестьсот лет. Так говорили сведущие люди и добавляли, что у него вместо вело* водоросли, а нос длиннее весла.
      Что правда, а что ложь? Миккель шел вокруг озера и звал Ульрику. В конце концов он вышел к дому. Эмиль сидел на крылечке и приделывал застежки к ошейнику. Рядом лежала новая веревка с крюком на конце. Возле крыльца торчали в земле ржавые ножницы для стрижки овец.
      Боббе зарычал.
      Эмиль был туг на ухо, и кто хотел с ним говорить, должен был писать на грифельной доске, прибитой к стене гвоздем.
      Миккель написал: "Эмиль, не видел беглой овцы? Она не стриженая, моя, Миккеля Миккельсона".
      Эмиль скосился на доску, потом покачал головой.
      - А лис видал - на той неделе, - сказал он и замахнулся на Боббе ошейником. - Троих сразу! А когда лисы втроем ходят, с овцой сладят. А то, может, в озеро свалилась.
      У Миккеля по спине пробежала дрожь - ведь озеро-то бездонное. Он хотел поймать Боббе, но тот отскочил в сторону, боялся, что привяжут. Боббе нырнул под крыльцо, заскулил, потом вдруг метнулся к хлеву под скалой. Дверь в хлев была прочно заперта. Тогда Боббе подскочил к Эмилю и сердито щелкнул клыками.
      Эмиль заворчал, отбиваясь ошейником:
      - Если вы не боитесь водяного и у вас есть канат в пять верст длиной, то привяжите кошку и поищите в озере!.. И вообще - кыш отсюда! Не выношу псиного духа! И овечьего тоже. Брысь, псиное отродье!
      Боббе попытался схватить Эмиля за ногу, но башмачник запустил в него горстью земли, и пес с лаем побежал вдогонку за Миккелем.
      - Не такой уж он сердитый, каким кажется, - объяснил Миккель Боббе, когда они остановились по ту сторону озера. Один живет, вот беда. Ему бы собаку завести. А может, овечку?.. Да, а зачем ему вдруг ошейник понадобился? А, Боббе? И ножницы?..
      Озеро было черное, как уголь; последние лучи солнца осветили три клока белой шерсти на воде. Боббе залаял.
      Под вечер Миккель Миккельсон и его пес вернулись домой. Бабушка стояла на дворе, но уже не кликала Ульрику.
      - Видать, сгинула наша Ульрика, - сказала она.
      - Видать, так, - сказал Миккель.
      В ту ночь обитатели постоялого двора никак не могли уснуть, даже Боббе не спалось. Луна светила в окно на шаткий дощатый стол и на стену, где висел в рамке, под стеклом, портрет отца Миккеля.
      - Господи, коли не хочешь прислать отца домой к рождеству, то верни хоть Ульрику на Ивана Купалу *, - попросил Миккель.
      В полночь кто-то поскребся в наружную дверь. Миккель сел. Снова - точно когтем или лапой. Он вспомнил, что говорил Эмиль о лисах, и похолодел, пальцы сжались в кулак.
      Что, если лиса? Влепить бы ей заряд свинца. Проклятая тварь! Эх, почему он не мужчина - было бы ружье...
      Миккель отыскал в углу старый черенок от лопаты. Сойдет... Чу, снова скребется...
      Боббе уснул. Бабушка тоже. "Фью-ю-ю, фью-ю-ю", - доносилось с кушетки у плиты, словно ветер свистел в трубе.
      - Ну, рыжая, тварь ненасытная, отомщу я тебе за Ульрику! - шептал Миккель.
      Дверь была незаперта и открылась сразу, жутко скрипнув на ржавой петле. Над Бранте Клевом висела желтая луна.
      Черенок задрожал в руках Миккеля: прямо к нему через двор ковыляло невиданное чудовище. Миккель прикусил губу, чтобы не закричать.
      Задняя часть чудовища была овечья - с густой, пуши
      * Иван Купала - древний праздник, день летнего солнцестояния.
      стой шерстью. Передняя?.. Пожалуй, тоже овечья, но куда подевалась шерсть? Глаза отсвечивают красным в лунном свете, а голос знакомый. На шее чудища новехонький ошейник из бычьей кожи. Где-то он уже видел этот ошейник.
      - Ульрика! - шепнул Миккель. - Ульричка...
      В следующий миг он стоял на коленях на холодной каменной ступеньке, а в уши ему тыкалась овечья мордочка.
      - Бедная, ну и вид у тебя! - ужаснулся Миккель. Ой-ей-ей!.. И новый ошейник. Выходит, ты у Эмиля была. Что я сказал: скучно ему одному, бедняге. Что ж, простим его, а, Ульрика? Уж я-то знаю, до чего плохо одному. Но как же он тебя обкарнал! Или ты не стала дожидаться, пока он окончит, а?..
      Миккель посмотрел на веревку, привязанную к ошейнику, она была оборвана.
      - Вообще-то ты теперь только пол-овцы, - продолжал он, стуча зубами от холода, и почесал овечке голую шею. - Да уж входи, все равно, не то замерзнешь. Только шагай тихо, не разбуди бабушку. А завтра получишь морковку. На следующей неделе острижем и сзади... Тихо, кому сказал.
      Миккель закрыл за собой дверь. Ульрика легла возле плиты. Миккель задвинул щеколду и прыгнул на кровать.
      Луна по-прежнему светила на Петруса Миккельсона на стене.
      - Вот видишь, отец? - Миккель зевнул и подтянул одеяло повыше. - Ульрика вернулась. Теперь твоя очередь. Спокойной ночи. Да подумай о моих словах.
      Глава пятая
      КУПИМ БЕЛОГО КОНЯ, ОТЕЦ!
      На исходе июня, когда зацвел подмаренник, Миккель Миккельсон стал пастухом у Синтора. Овцы - беспокойная скотина, так и норовят перескочить ограду и убежать туда, где овес и клевер. Сорок восемь овец было у богатея Синтора.
      В четыре часа утра овец выпускали из загонов. К этому часу Миккель Миккельсон уже должен был находиться на хуторе Синтора, не то сразу поднимался крик:
      - Миккель! Хромой Заяц! Да что это, добрые люди, куда же он запропастился? Где Миккель Заяц? Где этот лентяй? Не иначе, плетки захотел!
      А Миккель уже бежал через Бранте Клев. В кармане у него лежали два ломтя хлеба с салом. Так уж было условлено, что еда - своя. Кроме обеда: тогда Миккелю давали на кухне картошки с селедкой - что оставалось. Вечером в животе у него пищало так, словно он проглотил свисток.
      Но за гривенник в день стоило потерпеть. К счастью, в лесу было много ягод, и с голоду он не умер, только оскомину набил. Гоняясь за овцами, Миккель загорел, стал сильный и ловкий.
      Подумать только: сорок восемь овец!
      Как-то раз сам богатей Синтор явился верхом на своей Черной Розе проверить стадо. Миккель поклонился так, что ушиб нос о колено. Синтор открыл правый глаз.
      - Хорошо смотришь? В клевер не заходят? - спросил он,
      - Как шагнут в ту сторону, сразу прутом гоню. - Миккель опять поклонился.
      Богатей Синтор открыл левый глаз.
      - Это тебя, что ль, Хромым Зайцем прозвали? - спросил он.
      Миккель покраснел как рак и на всякий случай еще раз стукнул носом о колено.
      - Сын этого мазурика Петруса Юханнеса Миккельсона, кажись? - продолжал богатей Синтор. - Внук старухи Тювесон, что на постоялом дворе живет? Сразу видать, яблоко от яблони недалеко падает. Ты схож с отцом. Он у меня коров пас, до того как дом и семью бросил.
      - Ишь ты! - отозвался Миккель, и сердце у него забилось както чудно.
      - На Миккельсонов положиться никак нельзя. Если увижу овец в клевере, всыплю так, что запомнишь, - сказал Синтор.
      Миккель из красного стал белым.
      - Неправда... неправда, что на отца нельзя положиться, - забормотал он. - Он... он еще вернется...
      - Как же, как же! - ухмыльнулся богатей Синтор. - Вернется, когда солнце станет редиской, а луна луковицей.
      Черная Роза повернулась к Миккелю хвостом, и Синтор пришпорил ее. Миккель онемел. Слезы щипали глаза.
      И вдруг в руке у него очутился ком земли. Рраз! Прямо в спину богатею Синтору.
      Хоть и толстый он был и тяжелый, а мигом соскочил с седла. И плетку не забыл.
      Следующие пять минут никто не захотел бы быть на месте Миккеля Миккельсона. Плетка так и ходила по его спине, удары сыпались градом: "Вот тебе! Вот тебе!" Потом Синтор добавил рукой (плетка поломалась), изругал Миккеля и уволил, не сходя с места. И побрел Миккель домой, перекатывая в кармане последнюю получку пастушонка - гривенник...
      Любая другая бабушка стала бы браниться и охать над таким мальчиком.
      А бабушка Тювесон сказала только:
      - Гляди-ко, как тебе досталось! Ну-ка, спусти штанишки, я мазью помажу. Ишь, как отделал! Сильно бил?
      - Сильно, - ответил Миккель и стиснул зубы.
      Он не стал передавать, что Синтор говорил про отца.
      И про ком тоже не упомянул.
      А сказал он вот что:
      - Когда отец вернется, купим белого коня, поедем к Синтору и купим весь Бранте Клев, чтобы не кланяться.
      Бабушка покачала седой головой и вздохнула:
      - Скажи спасибо, если вообще вернется, внучек. Надо же выдумать: белого коня!.. Стой, не дергайся, еще помажу.
      Миккель застегнул штаны и побрел на чердак. Там висел на крючке воскресный костюм Петруса Миккельсона - все, что осталось от отца.
      Маленькие, засиженные мухами окошки обросли паутиной, и Миккель пробирался наугад. Не дойдя двух шагов до костюма, он почтительно остановился и легонько потер себя сзади.
      - Он сильно бил, а я не ревел, - сказал Миккель костюму. - Ни единой слезинки. Когда вернешься, отец, мы им нос утрем! Обещаешь? Всем! И коня купим. Как думаешь, белый конь дороже черного?
      Глава шестая
      КТО ЖИЛ НА ВТОРОМ ЭТАЖЕ
      Я еще не сказал о том, что постоялый двор принадлежал приходу?
      Но бабушка Тювесон была бедна, как мышь, и никто из деревни не хотел селиться в такой развалюхе, вот ей и позволили жить там.
      В то время было много бедняков. Они ели селедку, картошку и репу, а запивали водичкой. Когда ничего не было, голодали. На постоялом дворе тоже знали голод и холод.
      Когда случался хороший улов, бабушка несла продавать в деревню треску и другую рыбу. Домой приносила крупу и муку, кусок свинины на второе да косточку Боббе. И устраивали пир.
      На беду у Боббе начали выпадать зубы. С каждым днем все труднее было представить себе, что десять лет назад он был молодым курчавым пуделем с белым пятнышком на груди. Единственный глаз все время слезился.
      Хотя, если бросить в воду на глубину двух саженей камень, намазанный жиром, Боббе нырял и доставал его. Он любил жир.
      Миккель даже стих сочинил об этом. Это было его второе сочинение; он записал его угольком на плите. Там и сейчас можно прочесть (камень лежит на полу):
      Камень, вымазанный в сале,
      В воду с пристани бросали.
      Сколько раз мой старый пес
      Камень на берег принес!
      А вообще на душе у Миккеля было тяжело. Взять хоть отца - Петруса Юханнеса Миккельсона. Думаете, он вернулся?
      Пусть у него даже миллион медных пуговиц и три метра росту, какая от этого радость, коли он не едет домой?
      Конечно, в деревне любой мальчишка с пятью пальцами на каждой ноге знал, что бриг "Три лилии" еще семь лет назад попал в шторм недалеко от Риги и пошел ко дну со всей командой. Об этом даже в газете писали.
      Но поди скажи это упрямцу Миккелю Миккельсону! Куда интереснее заткнуть пальцами уши и кричать:
      - Хромой Заяц! Хромой Заяц!..
      Миккель молчал, стискивал зубы и думал свое. Пусть корабль утонул, все равно отец выплыл на берег.
      Миккель сидел на откосе возле дома и смотрел в море.
      С тех пор как ушла сельдь, никто не хотел селиться по эту сторону Бранте Клева. Постоялый двор, такой роскошный сто лет назад, теперь чуть что грозил развалиться, - например, если кто слишком сильно затопает по лестнице.
      Кажется, настала самая пора рассказать о плотнике.
      К этому времени плотнику Грилле было лет шестьдесят пять - семьдесят. Он был совсем лысый, если не считать седого клока на лбу, а ступал так тяжело, что уж ему-то никак не следовало ходить по таким прогнившим ступеням.
      Брови у него были белее соли. И, наконец, у плотника было ружье; об этом ружье еще пойдет речь впереди.
      Плотник Грилле жил в большой комнате наверху, единственной во всем постоялом дворе, которая не была загажена крысами и загромождена старой мебелью и другим хламом.
      Когда плотник поднимался к себе, весь дом ходил ходуном, а окна жалобно звенели.
      Посреди лестницы, где в углах густо висела паутина, он останавливался и кричал:
      - Все наверх! Поднять паруса! Шевелитесь, бездельники! - Потом стучал кулаком в стену: - Посудина в порядке, только драить надо!
      Бабушка, которая и с кухней-то еле управлялась, затыкала уши овечьей шерстью и молила бога спасти ее барабанные перепонки.
      Куртка плотника Грилле была величиной с палатку.
      Только сам хозяин ведал, что у него в карманах.
      В пяти шагах за плотником ползла грязно-бурая черепаха с бечевкой на одной ноге. Она приехала из Вест-Индии; ей было семьсот лет. Так говорил Грилле. А звали ее Шарлоттой.
      - Хиран, Шарлотта! - кричал он.
      И черепаха медленно ползла к нему.
      - Шляфе! - ревел плотник Грилле.
      И черепаха засыпала. Плотник уверял, что говорит с ней на вест-индском языке. Этот род черепах только по-вестиндски и понимает, объяснял он. На каждый его шаг она делала шестнадцать.
      Из-под зеленой куртки плотника Грилле торчал живот, круглый и тугой, как кочан капусты. Посреди живота висела крученая цепочка из буйволова волоса. Глаза у плотника были маленькие и красные.
      Шесть лет исполнилось Миккелю, прежде чем он впервые отважился подняться по темной лестнице к плотнику Грилле.
      Случилось это зимой, в тот раз, когда бабушка пошла ловить треску в лунке и запропастилась. С моря плыл ночной туман, где-то в тумане осталась бабушка.
      - Милый боженька, - приговаривал с каждой ступенькой Миккель, - сделай так, чтобы она не утонула, а то у меня во всем мире только Боббе останется!..
      На лестнице было темно, как в мешке, паутина щекотала мальчику нос. А вверху плотник распевал громовым голосом:
      Выходим мы в ненастье,
      На небе - ни звезды.
      На острове Несчастья
      Набрали мы воды.
      Наш капитан - шотландец.
      А груз? Гнилье и хлам!
      Какой-то темной банде
      Везем в Мегапатам.
      - Кто там?! - зарычал плотник.
      - Я, - выдохнул Миккель в замочную скважину.
      - Войди! - прорычал плотник.
      Миккель открыл. Одной рукой он держал за шиворот Боббе, чтобы тот не напал на черепаху. На столе коптила керосиновая лампа, на полу валялись вперемешку тарелки и немытые кастрюли. У стены стоял обломок весла. А у стола сидел в сломанной качалке плотник Грилле, накрыв колени полами зеленой куртки и натянув на уши меховую шапку от холода. Во рту у него была трубка. Дым валил изо рта и носа, как из дырявой трубы. Качалка сама собой качалась взад-вперед. Миккелю даже страшно стало.
      Он зажмурился и подумал: если я не умру сейчас сам, он убьет меня. Что лучше?
      Плотник уставился на него:
      - Что там, уж не пожар ли? Как это вдруг Миккель Миккельсон отважился влезть по лестнице и за бабью юбку не прячется?
      - Ба...бабушка... - прошептал Миккель.
      - Что, ее ветром в море унесло? - спросил Грилле.
      - Она на льду... - прошептал Миккель.
      Он взялся покрепче за загривок Боббе, потому что черепаха лежала в ящике с песком и шипела, как выдра. В комнате было темно от дыма. На стене висела подзорная труба длиной в целую руку, за ней - ружье с пороховницей и мешочек с дробью, еще дальше - лук с полным колчаном стрел.
      - На льду, ну и что?! - проревел плотник. - Треска клюет в сумерках, а ветер старух не уносит. Садись!
      Миккель сел. Боббе, рыча, забился ему под ноги. Дым в комнате стал еще гуще, и глаза плотника сверкали в нем, как два корабельных фонаря.
      - Есть хочешь? - прогремел его голос.
      - Да, - ответил Миккель.
      - Так и думал, - сказал плотник Грилле.
      В следующий миг из дыма появились две руки и нырнули в ящик буфета. Они достали два ломтя хлеба и положили между ними кусок сала.
      - Ешь! - распорядился плотник.
      Миккель стал есть. Боббе досталась шкурка от сала.
      А плотник разогнал качалку и стал говорить о своих плаваниях. Не было такого моря на свете, где бы он не плавал.
      Время от времени плотник Грилле кидал черепахе хлеба и приказывал:
      - Шляфе!
      Миккель смотрел на стрелы. Не иначе, из Африки, отравленные. Сколько дикарей из-за них голову сложило, должно быть! Он перевел взгляд на ружье и попробовал представить себе всех диких зверей, с которыми встречался в своих путешествиях плотник. Особенно носороги известны злобным нравом и жесткой шкурой.
      Плотник снял со стены подзорную трубу и сказал, что бабка уже к дому подходит. Правда, на дворе царил кромешный мрак, но в эту трубу было видно в любую погоду, что на море, что на суше, и лучше всего - в туман.
      - Нет, правда? - удивлялся Миккель.
      - Попробуй сам! - прорычал плотник.
      Миккель попробовал, но увидал только тьму.
      - Да-а-а... Вот здорово, - сказал он.
      - А теперь в прихожую вошла, - объявил плотник Грилле и взял трубу.
      Миккель выпустил Боббе, и тот стремглав бросился на черепаху. Грилле схватил Боббе за шиворот и вышвырнул за дверь. Потом накрыл черепаху одеялом и проревел, что если у бабушки Тювесон окажется лишняя рыба, то он охотно поможет им съесть. Но чтобы рыбу сварили с перцем и петрушкой в брюхе. Так варят акул на Испанском море.
      В следующий миг Миккель уже бежал вниз по лестнице, а вслед ему гремела песня:
      Выходим мы в ненастье,
      На небе - ни звезды...
      Ночью Миккелю Миккельсону снилось, что он охотится с отравленными стрелами на акул на Бранте Клеве.
      Плотник Грилле сидел тут же, на туре, держа на коленях черепаху, и кричал: "А ну, задай им жару, Миккель! Утри нос окаянным!.." Вдруг Миккель увидел, что лук вовсе не лук, а старый ремень, на котором носят учебники через плечо. И акулы были не акулы, а противные ребятишки из деревни.
      Одну девочку он сразу узнал. По бородавкам.
      Вот что случилось в ту зиму, когда Миккелю исполнилось шесть лет. А на следующий год он пошел в школу.
      Глава седьмая
      У МИККЕЛЯ МИККЕЛЬСОНА ПОЯВЛЯЕТСЯ ДРУГ И ДЕСЯТЬ РИКСДАЛЕРОВ
      Школа стояла посреди деревни, и старые люди говорили, что она когда-то была красная. Кому же верить: старым людям или собственным глазам? Миккель верил своим глазам. А они говорили, что школа серая.
      Кому охота засиживаться дольше времени в таком сундуке? Только не Миккелю Миккельсону!
      А тут еще окна. Глаза так и тянет к ним. Весной - птицы, осенью - дождь, и круглый год - облака, большие, как корабли.
      И еще бесконечные мысли об отце, Петрусе Миккельсоне.
      А заячья лапа в правом башмаке? Это, пожалуй, всего хуже. Разве полезет в голову священная история, когда у тебя на правой ноге четыре пальца? Если бы еще об этом знали только Миккель и башмак. Но ведь все до единого знали.
      - Спорю на десять леденцов, что у Миккеля Миккельсона в башмаке заячья лапа, - шептались вокруг.
      Никто не принимал вызова. Щеки раздувались, глаза блестели. Все сидели и чуть не лопались от смеха, а когда выбегали на перемену, то сразу принимались кричать, да так, что было слышно на постоялом дворе:
      - Хромой Заяц! Хромой Заяц! Хромой Заяц!..
      Миккель уходил в школу, садился и думал: это они потому, что у них нет отца с якорьком на кителе. Завидуют, ясное дело. То ли еще будет, когда отец вернется и купит белого коня!
      Он сердито грыз горбушку, принесенную из дома. Жесткая, как подошва, ни масла, ни сала...
      Учителя звали Эсберг. Он приехал из Эсбьерга в Дании, но говорил по-шведски без запинки и играл на органе всеми десятью пальцами. Миккель умел играть только одним пальцем, да и то у него ничего не получалось.
      Учитель жил в школе на втором этаже, и никто не мог понять, откуда у такого унылого, худого человека такая удивительно хорошенькая дочка. У нее было датское имя Доротея по матери, которая умерла, - но все называли ее просто Туа-Туа. Волосы Туа-Туа были цвета начищенной меди, глаза зеленые. На правой руке у Туа-Туа было семь бородавок, с которыми не могли сладить ни уксус, ни соль. Чаще всего она ходила, спрятав руку за спину и задрав нос кверху.
      В воскресенье, когда учитель шел в церковь играть на органе, Туа-Туа вышагивала рядом с таким видом, будто вся деревня ее. Поглядеть - так настоящий ангел, если бы только она не кричала "Хромой Заяц!" громче всех.
      В тот год ребятишки придумали сколотить из ящиков сани с парусом - буер. Сколотили и понесли через Бранте Клев на залив. Туа-Туа тоже пошла, но держалась особняком - ведь ее отец был учитель и родился в Дании.
      Миккель сидел дома на кухне и смотрел в окно. Вот ребята отпустили буер, и он полетел вниз по склону. Ух ты, как молния! Миг, и уже на льду. А вон Туа-Туа идет - за спиной коньки болтаются, нос кверху смотрит.
      Бабушка Тювесон покачала головой:
      - Выдумают же! А только возле речки лед тонкий, остереглись бы...