Говорят, ему снова не повезло там — кажется, была зимняя буря и его засыпало. Но он еще ухитрился год назад слетать на Амальтею и наши корабли встретились в пространстве и прошли на расстоянии каких-нибудь пять тысяч километров друг от друга… Мир тесен, но трудно быть вместе, когда один планетолог, а другой — командир фотонного корабля. Хорошо, что хоть Миша — штурман. Алексей Петрович посмотрел на Крутикова с удовольствием. Десять лет…
      — Ляхов летит уже полтора часа, — сказал Михаил Антонович.
      — Да-а, — сказал Алексей Петрович. Полтора часа — это значит скорость его сейчас около пятидесяти километров в секунду и он уже за Марсом. Пассажиры уже заснули, а Ляхов в крутом пике выводит «Фотон» перпендикулярно эклиптике. Перегрузка раза в три, в глазах — мурашки, в ушах — звон. Колкер глотает спорамин, а Мартови тайком от командира пытается связаться с Амальтеей. Солнце уходит, слабеет, тонет в бездне…
      Через три-четыре часа Ляхов выйдет в зону абсолютно свободного полета над плоскостью Солнечной системы. Там еще не бывал никто. Разве что он сам, когда испытывал «Фотон» год назад.
      — Михаил, — сказал Алексей Петрович. — Мы с тобой просто старые извозчики.
      Михаил Антонович молча убирал со стола.
      — Жалкие старые извозчики, — повторил Алексей Петрович. — И предел наших возможностей и способностей — проскочить, не теряя скорости, через пояс астероидов. И все. А скорость такая, что ее и сохранять не стоит: полторы тысячи, две тысячи…
      Алексей Петрович замолчал и обернулся. Дверь плавно отъехала в сторону, и в комнату влетел розовощекий плечистый парень в клетчатой рубахе. Он стал в позу и провозгласил.
      — Товарищи межпланетники! Григорий Иоганнович Дауге!
      Михаил Антонович уронил поднос и наступил на него.
      В дверях появился Дауге — черный и сухой. Он подошел к Алексею Петровичу и сильно ударил его по плечу.
      — Петрович! — сказал он.
      Алексей Петрович поднялся и тоже ударил его по плечу.
      У Дауге подкосились ноги.
      — Петрович! — закричал он и кинулся обниматься. Несколько минут все обнимались. Михаил Антонович всплакнул. Дауге, измятый и взъерошенный, рухнул на диван.
      — Николай! — рявкнул Алексей Петрович, обращаясь к плечистому парню. — Где шампанское! Бегом!
      — Да-да, Коленька, — закричал Михаил Антонович, — бегом, бегом, пожалуйста!!
      Плечистый парень кинулся вон из комнаты.
      — Постойте! — взывал Дауге, простирая руки. — Подождите! Юрковского подождите!
      — Как так — Юрковского? — сказал Алексей Петрович.— Он тоже здесь?
      — Ну да! Мы прилетели вместе.
      — А где он?
      — Он моет свое чудище, — сказал Дауге, приглаживая волосы.
      — Какое чудище? — спросил Алексей Петрович.
      — Уж не женился ли он? — сказал Михаил Антонович.
      Дауге хихикнул.
      —  Сами увидите, — сказал он. — Будьте покойны, на это стоит посмотреть.
      Он оглядел всех и сказал:
      — Петрович, Мишка. Постарели, морды стали какие-то солидные. Михаил, — взревел он, — срам! Разъелся, как гусак. Восемьдесят пять кило как минимум!
      — Восемьдесят восемь, — сказал Алексей Петрович.
      — Позор! Штурман! Межпланетник! Восемьдесят восемь!
      Срам! А ты, Алексей! Тебя не узнать. Откуда у тебя такое выражение на физиономии?
      — А что?
      — А то самое! Впрочем, понятно — капитан. Кэптн оф вотарлесссии. «Бесконечно чужой, беспокойный душой, бороздящий эфирные волны»!
      — Да ну тебя к черту, — сказал Алексей Петрович, — какие там еще волны…
      — …«Без улыбки в глазах, только трубка в зубах, беспокойный, упрямый, бессонный»… Ужасно дурацкие стихи Володька писал во младости своей. Господи, мы десять лет не виделись. — И Дауге принялся весело ругаться по-латышски.
      — Высох, высох, — повторял Михаил Антонович, сидя рядом с ним на диване и гладя его по плечу, — совсем высох, Гришенька… Черный совсем стал.
      Алексей Петрович полез в буфет, вытащил стаканы, стал расставлять их на столе. Вошел Коля с двумя бутылками под мышкой.
      — Ух и холодные, черти, — сказал он широко улыбаясь. Дауге смотрел на него без улыбки, очень внимательно.
      — Николай Анатольевич Ермаков, — сказал он медленно.
      — Как вырос, как вырос, мальчик, — сказал Михаил Антонович.
      — Ты молодец, Николай Анатольевич, — так же медленно продолжал Дауге. — Ты мне нравишься. И ты действительно очень вырос.
      — Все растут, — сказал Алексей Петрович. Он не любил, когда хвалят вообще. — Что там у тебя было с вычислителем, Николай?
      — Ничего не было, — сказал Коля Ермаков, усаживаясь за стол. — Дядя Миша прав, там все в порядке. Но зато я видел старт «Фотона».
      — Как так? — Дауге посмотрел на часы. — Собирались стартовать в двадцать два…
      — Нет, — сказал Алексей Петрович. — Они уже два часа в полете.
      — Ах ты, какая жалость, — сказал Дауге. — Я хотел попрощаться с Ляховым.
      — Они уже два часа в полете, — повторил Алексей Петрович.
      — Но как же, черт возьми, — сказал Дауге, растерянно озираясь, — ах, какая жалость…
      Алексей Петрович хотел сказать, что еще не все потеряно, что нужно только подождать лет десять-двенадцать, но вдруг заметил, что Михаил Антонович медленно поднимается с дивана и рот у него открыт и глаза — тоже. Алексей Петрович оглянулся на дверь и увидел Юрковского. Юрковский улыбался, и брови у него были те же, что и раньше, — густые, черные, только на лбу блестели залысины и волосы поседели, а на плече у него, на широком, обтянутом роскошной материей плече…
      — В-ва… — неожиданно и совершенно невразумительно произнес Михаил Антонович.
      — Что это? — сказал Алексей Петрович и встал.
      Юрковский неторопливо, вразвалочку двинулся к столу. На плече его, неестественно задрав страшную прямоугольную голову, сидела здоровенная мокрая ящерица.
      — Володя, — сказал Алексей Петрович, — что это?
      Ящерица медленно мигнула. У нее были огромные, выпуклые, очень темные глаза.
      — Это? — сказал Юрковский очень обыкновенным голосом - Это — Варечка, а что?
      Он подошел к Алексею Петровичу и протянул к нему руки.
      — Обними меня, капитан, — сказал он.
      Алексей Петрович увидел, как Варечка поднялась на задние лапы и шевельнула полуметровым хвостом, сплющенным с боков.
      — К чертям собачьим, Владимир, — с чувством сказал Алексей Петрович. — Убери, пожалуйста, эту гадость.
      Тогда Юрковский захохотал и обхватил Алексея Петровича длинными руками.
      — Капитан, — заорал он прямо в ухо брыкающемуся Быкову, — капитанчик! Не бойся! Она не кусается.
      Ящерица неслышно соскользнула на пол и кинулась в угол, где стала столбиком и принялась озираться. Тогда Алексей Петрович обнял Юрковского и прижал его к себе. Юрковский взмолился о пощаде, но сзади его схватил за ухо Михаил Антонович и стал тянуть, приговаривая: «Ах ты паршивец, поросенок ты этакий!»
      — Алексей! — сипел Юрковский, извиваясь судорожно.— Не буду! Мишка! Троглодиты! Спасите!
      Дауге хохотал, дрыгая ногами, а Коля Ермаков стоял в сторонке и глядел на Юрковского. Глаза у него блестели.
      Потом Алексей Петрович отпустил Юрковского и сказал:
      — А теперь давайте пить шампанское.
      Юрковский упал в кресло и начал тихо стонать. Он стонал на разные лады долго и жалобно, до тех пор, пока Алексей Петрович не протянул ему стакан.
      — Пей, — сказал Алексей Петрович.
      — Не буду, — сказал Юрковский.
      — Пей, — повторил Алексей Петрович, надвигаясь.
      Юрковский взял стакан и поднялся.
      — Ох, — сказал он, хватаясь за поясницу.
      Все стали вокруг стола с поднятыми стаканами. Алексей Петрович обвел всех глазами и сказал глухо:
      — Вместе.
      — Вместе, — сказал Юрковский.
      — Вместе, — сказал Дауге.
      — Слава богу, — вздохнув, молвил Михаил Антонович.
      Они выпили, не чокаясь, и Николай Ермаков выпил вместе с ними. Мокрая ящерица шелестя выскользнула из своего угла и вскарабкалась на плечо Юрковского.
      — Так, — сказал Алексей Петрович, уставясь на нее. — Уж не собираешься ли ты взять ее на Амальтею?
      — Умгу, — сказал Юрковский, ласково дернув ящерицу за хвост. — Обязательно.
      — Что? — сказал Алексей Петрович ужасным голосом.— В мой корабль?
      — Умгу, — сказал Юрковский и осведомился: — А нет ли у вас чего-нибудь съестного? Смерть, как есть хочется.
      Коля Ермаков метнулся к буфету, а Дауге сказал:
      — Эту дрянь — прощу прощения, это милое существо — Владимир Сергеевич изволят таскать с собой везде. Однажды он пришел с ней на прием к министру.
      Юрковский ел хлеб с маслом.
      — Не мог же я оставить ее дома одну. Она страшно скучает в одиночестве. Зато на приеме было очень весело.
      — Могу себе представить, — сказал Алексей Петрович. — Николай, там должна быть курица.
      — Курица — это хорошо, — сказал Юрковский.
      — Нет здесь курицы, дядя Леша, — сказал Коля Ермаков из буфета.
      — Поищи, — сказал Алексей Петрович и посмотрел на Михаила Антоновича. — Впрочем, не стоит.
      — Тут есть какая-то рыба, — сообщил Коля Ермаков.
      — Рыба — это великолепно, — сказал Юрковский нетерпеливо. — Вы очень медлительны, юноша.
      Коля поставил на стол блюдо с заливным. При виде заливного Юрковский заурчал.
      — Уксусу и горчицы, — воскликнул он.
      — А ведь Володька не узнаёт, — сказал Дауге. — Ей-ей, не узнаёт.
      — Кого? — осведомился Юрковский, жуя и причмокивая.
      — Колю Ермакова ты не узнаешь, — сказал Дауге.
      Юрковский оторвался от рыбы и посмотрел на Колю.
      — Черт возьми, — сказал он. — Ведь это Николашка.
      — Ясно даже и ежу, — сказал Коля Ермаков.-
      Все засмеялись. Михаил Антонович заливался серебристым колокольчиком, и Дауге хлопнул его по спине.
      — Николашка, — сказал Юрковский торжественно, — да ведь ты совсем мужчина! Я, черт возьми, произвожу тебя в Николаи.
      Он взял кусочек рыбы и сунул его под нос ящерице. Ящерица сидела неподвижная как чучело и медленно мигала.
      — Не хочет, — сказал Юрковский. — Еще рано.
      — Эта тварь, — пояснил Дауге, — виноват, эта очаровательная старушка кушает раз в сутки. Дышит она, кажется, тоже раз в сутки, а что касается сна, то она не спит вообще. Так, во всяком случае, говорит Володька, но, по-моему, он врет.
      — Отнюдь, — сказал Юрковский. — Всё так. Варечка родилась на Марсе, где дышать трудно и мало еды. И она вообще неприхотлива. Когда нас с Дауге однажды засыпало, мы провалялись под завалом часов пятьдесят И когда нас откопали, то мы с Дауге моментально угодили в госпиталь, где и провели полмесяца в разнообразных развлечениях, а Варечка только — потеряла хвост и переднюю ногу, но вскоре обросла вновь.
       Алексей Петрович смотрел на друзей со странным чувством.
      Все было так, как раньше, и все-таки совсем не так. Юрковский стал совсем седой. Щеку Дауге пересекал тонкий старый шрам.
      Они шутили и болтали, как прежде, но Алексей Петрович почему-то не верил шуткам. Не то они говорят, думал он, не то. Неужели нам не о чем говорить, кроме как об этом чудище…
      — Это чудо приспособляемости, — разглагольствовал Юрковский. — Я держал ее долгое время в термостате, но потом она удрала оттуда и стала жить в чисто земных условиях, как мы с вами. Один раз ее облили серной кислотой. Я уверен, что если ее сунуть в поток плазмы твоего «Хиуса», Алексей, ничего не случится.
      Ящерица круглым глазом уставилась на Быкова. Алексей Петрович поглядел на нее с ненавистью. Юрковский наконец умолк и откинулся на спинку стула, катая хлебные шарики. Все замолчали, только время от времени шумно вздыхал чувствительный Михаил Антонович. Вместе, думал Алексей Петрович.
      Вы понимаете, что это такое — вместе? Или вы этого не понимаете? Вот я помню все. Багровые тучи над черными пустынями Венеры. Берега Дымного моря. Перекошенный, вплавившийся в растекшийся гранит «Мальчик». Сто пятьдесят тысяч шагов. Обуглившееся тело Дауге, хрип Юрковского в наушниках. С тех пор прошло много лет. Я многое узнал и многое повидал. Я видел Бурый Джуп с Амальтеи и сверкающие поля колец Сатурна. Я узнал, что такое сын. Ведь вы оба не знаете, что такое сын. И сына я назвал Володей, потому что жене не нравилось имя Григорий. Но каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. И каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хочется сейчас рассказать вам об этом. Как орал на Михаила Антоновича, когда тот вздыхал: «И где-то сейчас наши мальчики? Каково им там?» Как просился на рейсовый танкер Венера — Земля.
      Как потом добивался перевода на грузовой планетолет второго класса, ходивший четыре раза в — год к Марсу, и мне сказали:
      «Вы слишком хороший капитан для таких полетов»…
       — Кто-нибудь еще летит с нами? — спросил Юрковский.
      — Да, летит, — медленно сказал Алексей Петрович. — Летят еще двое. Летит Шарль Моллар — радиооптик, и один японец — некто Окада Сусуму.
      — Ничего себе — некто, — сказал Юрковский. — Действительный член Академии Неклассических Механик.
      Алексей Петрович равнодушно сказал:
      — Вот как? Ну, академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.
      — Я так и не понял, будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею, — сказал Дауге.
      — Как же, — сказал Михаил Антонович. — Обязательно. Четыре витка вокруг Юпитера.
      — Потом, мы летим не одни, — сказал Алексей Петрович.— Стартуем вместе с «Викингом». На «Викинге» полетят киношники. Будут снимать Джуп, «Хиус», Амальтею, Джей-станцию…
      — Они делают фильм «Страшная большая планета», — тихонько вставил Коля Ермаков.
      — Юрковский криво усмехнулся и сказал жестко:
      — Это будет интересный фильм. Очень интересный. Героический.
      — Н-да, — сказал Алексей Петрович, знавший хорошо, что такое Юпитер.
      — Вот чего я все-таки никак не могу понять, — задумчиво произнес Дауге, уставясь в потолок, — зачем нам все это. Венеру мы штурмовали, потому что там была Урановая Голконда.
      На Марсе выращивают хлореллу. Прелестно. Но ради чего погиб Поль Данже? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер — это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…
      — А зачем Ляхов ушел в Первую Звездную? — сказал Алексей Петрович.
      — Да. Зачем?
      — Че-ло-век, — сказал Юрковский.
      — Ну и что?
      — Всё, — сказал Юрковский. — Просто — Че-ло-век. Сначала он говорит: «Я хочу есть», — тогда он еще не человек. Потом он говорит: «Я хочу знать» — и становится человеком.
      — Ясно даже и ежу, — сказал Коля Ермаков вполголоса.
      Алексей Петрович посмотрел на часы и сказал:
      — Ляхов вышел в зону абсолютного полета. Вы бы лучше рассказали, что нового в мире.
      — Этот ваш че-ло-век, — сказал Дауге, — еще не знает толком, что делается в центре Земли, а уже размахивается на звезды.
      — На то он и че-ло-век, — сказал Юрковский.
      — Ладно, — сказал Дауге. — Расскажи лучше про сороконожку.
      — Могу, — сказал Юрковский. — Но сначала мы выпьем.
      …В это время Василий Ляхов кончил укладывать пилотов в анабиотические ящики и остался один. Он сидел перед пуль том в капитанской рубке, пил содовую прямо из бутылки и прислушивался, как у него что-то скрипит и щелкает внутри. «Фотон» двигался со скоростью 150 километров в секунду. Это была еще очень маленькая скорость.
 

Гл. II. Шарль Моллар, радиооптик

      В комнате было полутемно, только вспыхивали разноцветные огоньки на пульте управления и на громадном, в полстены, экране ослепительно горело на солнце фантастических форм сооружение.
      — Ну, видишь теперь? — спросил Быков.
      — Угу, — сказал Дауге неуверенно и, подумав, добавил: — Ни черта я, вообще-то, не вижу. Что это за громадина?
      Теперь было видно, как медленно поворачивается вокруг оси блестящая толстая труба, утыканная иглами антенн, опутанная мерцающей металлической сетью. Вокруг трубы, нанизанные на нее как бублики на веревку, крутились тороидальные спутники. Дауге насчитал их шесть, но труба не влезала в экран целиком, и других спутников просто не было видно.
      — Это склад 18,— сказал Быков. — А «Хиус» во-он там, в верхней части трубы, у кессонов. Ну, неужели не видишь?
      — Нет, — сказал Дауге. Он не видел ни «Хиуса», ни верхней части трубы. Их закрывала голова диспетчера. Диспетчером был Валька Страут, и он был занят сейчас ужасно — попросить его убрать голову было бы просто неловко. Кроме того, он важничал и говорил «коротко, ясно и всегда правду». Он чувствовал себя солдатом Космоса.
      Кроме чудовищной трубы склада, на экране не было ничего. Дауге не видел даже звезд. Труба, опутанная противометеоритной сетью, висела в бездонной тьме, и светила на солнце так ослепительно, что Дауге иногда начинало казаться, что она пульсирует. Но это был, конечно, обман зрения.
      Валька Страут зашевелился и сказал, по-видимому в микрофон:
      — Це-десять, це-десять. Ты готов?
      — О да, — откликнулся це-десять из репродуктора, — Вполне готофф.
      — Це-десять, — строго сказал Страут. — Выходи на старт, даю «зебру».
      — Данке, — сказал це-десять.
      В пульте что-то загудело, труба на экране погасла. Стало светлее — по экрану побежали змеясь узкие волнистые линии. Дауге увидел в голубоватом свете сосредоточенное лицо Страута с насупленными жиденькими бровями. Потом на экране снова появилась черная бездна, но теперь она была утыкана ослепительными точками звезд. В верхнем правом углу экрана сверкал белый шарик, но был так далеко, что совершенно нельзя было разобрать, что это такое.
      Потом из нижнего угла наискосок медленно выползла тяжелая туша звездолета и повисла в центре экрана.
      — Ну и старье, — сказал тихонько Дауге. — Импульсник типа «Астра».
      — Это Рихтер, — сказал Быков строго. — Рихтер и «Лорелея».
      — А-а, — сказал пораженный Дауге. — Так вот она какая, «Лорелея».
      Двадцать с лишним лет назад космогатор Карл Рихтер на своем корабле «Лорелея» совершил беспримерную по смелости высадку на Меркурий, где потерял половину экипажа и свои глаза.
      Оставшись в корабле единственным пилотом, он, ослепший и израненный, сумел привести к Земле изувеченный корабль и остался его капитаном навсегда.
      — Це-десять, — сказал Страут. — Старт!
      — Есть старт, — отозвался голос из репродуктора.
      — Долгой удачи и спокойной плазмы, товарищ Рихтер,— сказал Страут. — И не забывайте про Леониды!
      — Данке, мой малтшик, — откликнулся Рихтер. — Трудно в мои годы забыть про Леониды.
      Послышался короткий смешок, и все стихло. Из дюз «Лорелеи» ударили бесшумные струи пламени, корабль медленно прополз по черному небу и скрылся за экраном.
      — Спутник-9 Земля — Цифэй Луна, — сказал медленно Страут. — Груз — стройматериалы и жидкий кислород.
      — Каботаж, — сказал Дауге. — Он что — До сих пор слеп?
      — Да, — сказал Быков.
      — А электронные преобразователи?
      — А! — Быков махнул рукой.
      В репродукторе щелкнуло, и раздраженный голос произнес:
      — Диспетчер?
      — Да, — сказал Страут. — Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
      — Це-два, — сказал голос. — Капитан Холмов. Валька, ты мне дашь «зебру» или нет?
      — Не дам, — сказал Страут. — Леониды.
      — Леониды, — произнес капитан Холмов с невыразимым презрением. — Может быть, я из-за твоих Леонид и вторые сутки здесь проторчу?
      — Может быть, — сказал Страут.
      Холмов помолчал и потом сказал просительно:
      — Валя, голубчик, у меня ученые бунтуют. Дай мне «зебру», пожалуйста.
      — Нелетная погода, — сказал Страут металлическим голосом. — Леониды, метеорный поток высокой плотности, полеты к внешним планетам прекращены вплоть до особого распоряжения, — Пожалуйста, — сказал Холмов угрожающе.
      — Иди вон и не занимай линию, — сказал Страут. — Отключаюсь.
      — И черт меня сюда принес, — тоскливо проговорил Холмов. — Надо было…
      В репродукторе щелкнуло.
      — То есть, — сказал Быков, — ты и меня не выпустишь, Валентин?.
      — Сегодня — нет, — сказал Страут. — Завтра — пожалуй.
      — Ладно, — сказал Быков, — завтра так завтра. Мне собственно и нужно — завтра.
      Репродуктор снова заговорил, на этот раз по-китайски. Страут отвечал коротко и потом переключил экран. Алексей Петрович увидел черное небо и знакомые очертания своего корабля.
      — Узнаешь? сказал он Дауге.
      — Нет, — сказал Дауге.
      — Это «Хиус». Новый «Хиус». Мой.
      — Он похож на перевернутый бокал, — изрек Дауге.
      Фотонный корабль неподвижно висел в центре экрана. Он действительно очень напоминал фужер для шампанского с толстым дном.
      — Я таких не видел, — сказал Дауге. — На марсианских трассах работают старенькие «Хиус-1» и «Хиус-3».
      — Еще бы, — сказал Быков. — Такая рюмочка сожгла бы любой ракетодром. У него мощность в семь раз больше, чем у старой черепахи.
      Старой черепахой межпланетники называли первые модели фотонных кораблей.
      — Это «Хиус-9», — сказал Алексей Петрович. — Для планет с атмосферами не годится, тем более если там есть люди. Действует только на трансмарсианских линиях.
      — Красавец, — сказал Дауге. — А где жилые помещения?
      — Донышко рюмки, — сказал Быков. — Там два этажа. Верхний для жилья, нижний для грузов.
      — Чтобы быть подальше от зеркала? — медленно сказал Дауге.
      Быков кивнул. Они разговаривали вполголоса, и Страут, кричавший в микрофон по-китайски, заглушал их. На экране появился край какого-то огромного сооружения. «Хиус», медленно разворачиваясь, становился зеркалом вверх, приближаясь к ослепительно сверкавшей площадке. Потом изображение вдруг сменилось, и Дауге увидел давешнюю толстую трубу с тороидальными спутниками — склад. В верхней ее части, маленький, чуть заметный, шевелился «Хиус».
      — Ого, — сказал Дауге совершенно невольно.
      Алексей Петрович посмотрел на него блестящими глазами.
      — Бог мой, — сказал Дауге, словно оправдываясь. — Я сто лет не был на Земле. Никогда не думал, что Спутник-9 такое колоссальное хозяйство.
      — А что такое?
      — Ну, вот эта труба, например, — сказал Дауге. — Это же чертова громадина. Километров сто, наверное, в длину?
      — Да, — сказал Алексей Петрович. — Сто двадцать.
      — Бог мой. У нас на Марсе ничего такого нет.
      Алексей Петрович засмеялся и сказал в спину Страуту:
      — Ты слышишь, Валентин? У них на Марсе…
      — На ваш Литтл Арес я бы не пошел в директоры, — сказал.
      Страут не оборачиваясь. — Не мешайте, — быстро добавил он.
      — А ты видал Спутник-3? — спросил Быков. Дауге помотал головой. — А Спутник-10 — «Звездочку»?
      — Нет, — сказал Дауге униженно.
      — А что ты вообще видел?
      — У нас на Марсе противометеоритные истребители, — сказал Дауге. Быков засопел так выразительно, что Дауге предпочел промолчать и стал смотреть на экран. Там над краем трубы склада висел «Хиус». Он висел «вверх ногами» — зеркалом вверх — и был сейчас особенно похож на фужер.
      — Один-один-шесть-три? — быстро спросил Страут.
      — Да, — также быстро ответил Алексей Петрович и, повернувшись к Дауге, прошептал: — Это код автоматического управления. Смотри.
      В тишине что-то звонко щелкнуло, и с потолка вдруг опустились какие-то суставчатые стержни, черными тенями пересекая экран. Страут ухватился за них и застыл в странной позе, скособочившись. Он не отрываясь смотрел на экран.
      Из трубы вдруг выдвинулись странно изломанные металлические щупальцы — пять и потом еще пять. Судорожно подергиваясь, они потянулись к «Хиусу» и потом вдруг разом вцепились в донышко фужера. Это было похоже на кальмара, хватающего кита. Страут, кряхтя, привстал с кресла — светлая его шея стала темной. Щупальцы оторвали дно фужера, медленно притянули его к трубе и потом втянулись внутрь вместе с ним. Дно «Хиуса» стало вдвое тоньше.
 
      
 
      — Ффу, — сказал Страут и сел. — Чертова тяжесть.
      — Триста тонн, — сказал Алексей Петрович. — Ты могуч, Валентин.
      Валентин вытер лоб платком — запахло духами.
      — Придется все-таки вызвать Мака, — сказал он. — Наши никак не могут отрегулировать манипуляторы. Спину сломишь на этих гектатоннах.
      — Да, — сказал Быков, — И это в мире невесомости.
      — Веса нет, но инерция остается, — сказал Страут и принялся говорить в микрофон. Рукоятки манипулятора тихо покачивались над его головой.
      — Понял? — спросил Быков.
      — Это была разгрузка? — сказал Дауге.
      — Это была разгрузка, — сказал Алексей Петрович. — А сейчас будет погрузка.
      Дауге помолчал, а потом сообщил:
      — У нас на Литтл Арес тоже есть манипуляторы.
      Алексей Петрович засопел.
      — А загрузка производится на складе, — сказал он. — Весь грузовой этаж или трюм сменяется, как обойма. Есть недостаток. Жилой отсек обнажается, и в прошлый раз у Михаила взор вались контрабандные консервы, которые он забыл в чемодане в своей каюте.
      — Бедный Михаил, — сказал Дауге.
      — Они взорвались вместе с чемоданом, и все это прилипло к стенам, замерзло мгновенно, конечно, но потом растаяло.
      — И ты заставил его вылизать все это со стен языком? Ты, флибустьер космоса.
      — Что-то вроде того, — согласился Быков. — Я устроил ему разнос а-ля Краюхин. Он слишком толст для консервов, наш штурман.
      Страут кончил разговор и снова взялся за манипулятор. Загрузка заняла несколько больше времени. Надо было точно подогнать сменный этаж, и это было довольно трудно. Страут пыхтел и принимал самые невероятные позы. Межпланетники молчали, чтобы не сболтнуть под руку, и только Дауге один раз прошептал: «Сейчас он встанет на голову». Потом Страут упал в кресло и сказал сипло:
      — Это надо, черт возьми, механизировать. Так нельзя.
      Межпланетники почтительно молчали. Правда, Быков вспомнил, как десять лет назад грузили «Хиус-1»: в течение нескольких дней протаскивали десятки тонн груза через игольные ушки четырех метровых люков. И на загрузке было занято человек сто рабочих и уйма различных механизмов. Но Быков промолчал. Если человек на работе потеет, и пыхтит, и поминает черта, и багровеет — значит где-то что-то надо механизировать.
      В репродукторе послышался знакомый тенорок Михаила Антоновича:
      — Валя, — сказал он. — Превосходно. Мне ничего, кажется, не придется регулировать. Большое спасибо вам, Валя.
      — На здоровье, — вежливо откликнулся Страут.
      — Точность — два-три миллиметра, — сказал Михаил Антонович. — Это необыкновенно. Херцберг в прошлый раз дал сдвиг в девять сантиметров.
      — Херцберг — старый коновал, — сказал Страут.
      — Ммм… — раздалось в репродукторе. Херцберг считался одним из лучших манипуляторщиков Девятого. Дауге хихикнул.
      — Херцберг работал у нас на Литтл Арес, — сказал он.
      — Я не пошел бы на ваш Литтл Арес даже заместителем Краюхина, — сказал Страут, не оборачиваясь. Он был полон достоинства. — Михаил Антонович, уводите, пожалуйста, «Хиус».
      Я сейчас буду грузить «Викинг».
      — Да-да, конечно, — торопливо откликнулся штурман.— Немедленно. Конечно. Еще раз — большое спасибо.
      — Не за что, — сказал Страут с великолепной небрежностью.
      Быков посмотрел на Дауге.
      — Ну что ж, пошли. Спектакль окончен.
      — Я хочу посмотреть на «Викинг», — сказал Дауге.
      — Пошли, пошли, тебя ждет Юрковский.
      — Ах, да. Жаль. Я очень хотел…
      — Валентин, — сказал Быков, поднимаясь. — В общем, мы пошли. Спасибо.
      — Ага, — сказал Страут. — Счастливо, ребята.
      — Надеюсь, ты завтра дашь мне «зебру».
      — Еще бы, — сказал Страут. — Желаю удачи.
      Они пошли к дверям, как вдруг репродуктор каркнул:
      — Диспетчер. Диспетчер.
      — Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
      — Це — двадцать два, капитан Шиптон. Прошу посадку.
      — Это твои ученые, Алексей, — сказал Страут. — Кэптэн Шиптон, даю третий пассажирский, код один-один-тринадцать, база — двадцать семь, двадцать восемь, триста один. Повторяю: даю третий пассажирский…
      — Ну, вот и прибыли спутники, — сказал Алексей Петрович. — Надо встречать. Пошли, Иоганыч.
      — Капитана Шиптона я хорошо знаю, — сказал Дауге. — Он работал у нас на Марсе.
      Они услыхали, как Страут, кончив повторять цифры, крикнул им вслед:
      — На ваш Марс я не пошел бы даже Десантником.
      — Все ясно, — сказал Дауге и закрыл дверь.
      Юрковский сидел в своем номере за столом, заваленном бумагами, и писал. Он мрачно посмотрел на Дауге и сказал:
      — Знаешь что, Григорий. К чертям таких соавторов.
      — Прости, Володя. Я…
      — Разгильдяй ты, — сказал Юрковский.
      Дауге крякнул и, присев за стол напротив Юрковского, взял пачку листов. Это была книга, которую они написали вместе.
      Она называлась «Планетология и проблемы космогонии».
      — Завтра мы улетаем, — сказал Юрковский, — три четверти корректуры лежат нетронутые, а соавтора черт носит по Спутнику, и никто не знает, где он.
      — Я был в диспетчерской, — пробормотал Дауге, бессмысленно листая корректуру.
      — Я все видеофоны оборвал, — продолжал Юрковский.— И один раз мне сказали, что какой-то Дауге полчаса назад улетел на Землю по вызову Краюхина.
      — Ну, ладно, ладно, — пробормотал Дауге. — Давай, где тут моя половина…
      — Твоя половина уже просмотрена, — сказал Юрковский,— осталось просмотреть мою. И пошлет же господь соавтора-разгильдяя!
      Дауге схватил пачку листов и сел на диван, но тут же вскочил с коротким воплем. С дивана бесшумной тенью соскользнула ящерица и уселась посреди комнаты, недовольно поворачивая квадратную голову. Она была оранжевая в мелкую клеточку, такая же, как обшивка дивана.
      Это называется — мимикрия, — сказал Юрковский. Дауге перевел дух и снова уселся на диван — на этот раз осторожно, в три разделения.
      — Сейчас она станет серой, — сообщил Юрковский, глядя на ящерицу. — Варечка, жизнь моя…
      Дауге остервенело шуршал бумагой, не поднимая глаз. Он был полон невысказанных слов.
      Стало тихо. Варечка долго сидела, неподвижная, с закрытыми глазами, потом уползла в угол и оттуда рассматривала обоих, шевеля мокрой кожей на горле.