Никого не видно и не слышно. Скучища здесь, наверное, смертная. Он свернул в поперечный коридор и услыхал музыку. Где-то кто-то играл на гитаре, уверенно и неторопливо выводя печальную мелодию. Вот тоска-то, подумал Юра. Он любил, чтобы вокруг было шумно, чтобы все были вместе, и смеялись, и острили, и спорили, и ругались, и пели. Впервые ему пришло в голову, что самое страшное на далеких планетах — это не смертельная пустота за толстыми стенами, не несчастные случаи на работе, не все эти действительные и воображаемые опасности, а самая обыкновенная тоска, когда друзья устают друг от друга, когда все надоедает, и ничего не хочется, кроме смены обстановки. Потом он подумал, что со своими друзьями он никогда не скучал, но все же так и не смог отделаться от ощущения, что здесь, в этих круглых пустых коридорах людям очень и очень скучно.
      Вдруг кто-то яростно крикнул над самым его ухом: «Какого черта ты мне все это рассказываешь?» Юра остановился. Коридор был по-прежнему пуст. Извиняющийся голос заговорил:
      — Виталий, ты только пойми меня правильно. Мне самому очень неприятно все это слышать. Я ему так и сказал. По-моему, он поступает очень некрасиво. Но я же не могу молчать…
      Яростный голос сказал:
      — Лучше бы уж ты помолчал. Когда это вам всем надоест?
      Сплетни, сплетни, шушуканье… Он сказал, она сказала… Наплевать мне на это, ты понимаешь или нет? Дайте мне отбарабанить мои три года и провалитесь в тартарары совсем…
      Слева от Юры бесшумно распахнулся люк, и в коридор выскочил беловолосый парень лет двадцати пяти. Светлые вихры его были взъерошены, покрасневшее лицо искажено бешенством. Он с наслаждением грохнул люком и остановился перед Юрой. Минуту они остолбенело глядели друг на друга.
      — Вы кто такой? — спросил беловолосый.
      — Я… — сказал Юра, — я с «Тахмасиба».
      А, — с отвращением сказал беловолосый. — Еще один любимчик!
      Он обошел Юру и стремительно зашагал по коридору, то и дело подлетая к потолку и бормоча: «Провалитесь вы все в тартарары… Провалитесь вы все…» Юра, вытаращив глаза, глядел ему вслед. Ну и ну, думал он. Здесь совсем не так скучно, как я думал. Он повернулся к люку и обнаружил, что перед ним стоит еще один человек, должно быть, тот, что говорил извиняющимся голосом. Он был коренаст, широкоплеч и одет с большим изяществом. У него была красивая прическа и румяное грустное лицо.
      — Вы с «Тахмасиба»? — тихо спросил он, приветливо кивая — Да, — сказал Юра.
      — Здравствуйте, — сказал человек, протягивая руку. — Меня зовут Кравец. Анатолий. Вы будете у нас работать?
      — Нет, что вы, — сказал Юра. — Я так, проездом.
      — Ах, проездом? — сказал Кравец. Он все еще держал Юрину руку. Ладонь у него была сухая и горячая.
      — Юрий Бородин, — сказал Юра.
      — Очень приятно, — сказал Кравец и отпустил Юрину руку.
      — Я вакуум-сварщик, — пояснил Юра. — Меня везут на Рею.
      — Как интересно, — сказал Кравец. — Скажите, Юра, Владимир Сергеевич действительно приехал сюда инспектировать?
      — Не могу вам сказать, — сказал Юра. — Не знаю.
      — Ну конечно, откуда вам знать? — подхватил Кравец. — Тут у нас, знаете, распространился вдруг этот странный слух… Вы давно знакомы с Владимиром Сергеевичем?
      — Скоро месяц, — отметил Юра не без важности.
      — А я его знаю больше, — сказал Кравец. — Я у него учился. — Он вдруг спохватился. — Что же мы тут стоим? Заходите.
      Юра шагнул в люк. Это была, по-видимому, вычислительная лаборатория. Вдоль стен тянулись прозрачные стеллажи электронной машины. Посередине стоял матово-белый пульт и большой стол, заваленный бумагами и схемами. На столе стояло несколько небольших электрических машин для ручных вычислений.
      — Это наш мозг, — сказал Кравец. — Присаживайтесь.
      Юра остался стоять, с любопытством осматриваясь.
      — На «Тахмасибе» тоже такая же машина, — сказал он.— Только поменьше.
      — Сейчас все наблюдают, — сказал Кравец. — Видите, никого нет. У нас вообще очень много наблюдают. Очень много работают. Время летит совершенно незаметно. Иногда такие ссоры бывают из-за работы… — Кравец махнул рукой и засмеялся. — Наши астрофизики совсем рассорились. У каждого своя идея и каждый другого — дураком. Объясняются через меня.
      Юра вспомнил: «Дайте мне отбарабанить три года и провалитесь». Кравец выжидательно смотрел на него.
      — Что ж, — сказал Юра, глядя в сторону. — Бывает.
      — Постороннему человеку, — сказал Кравец, — может показаться, что у нас здесь невыносимо скучно. Да так это и есть — для постороннего. Нас здесь мало, все мы очень заняты, директор наш, Владислав Кимович, очень хороший человек, но он тоже очень занят. Вот мы и сидим круглыми сутками каждый со своей работой. — Он снова выжидательно посмотрел на Юру.
      Юра вежливо сказал:
      — Да, конечно, чем тут еще заниматься. Космос ведь для работы, а не для развлечений. Правда, у вас здесь действительно пустовато немножко. Я тут прошелся по коридорам — никого нет, тихо, только где-то гитара играет. Печально-печально.
      — А, — сказал Кравец, улыбаясь, — это наш Дитц думает.
      Люк отворился, и в лабораторию неловко протиснулась маленькая девушка с большой охапкой бумаг. Она плечом затворила люк и посмотрела на Юру. Наверное, она только что проснулась — глаза у нее были слегка припухшие.
      — Здравствуйте, — сказал Юра.
      Девушка беззвучно шевельнула губами и тихонько прошла к столу. Кравец сказал:
      — Это Зина Шатрова. А это Юрий Бородин, Зиночка, приехал вместе с Юрковским.
      Девушка кивнула, не поднимая глаз. Наступило неловкое молчание. Юра старался сообразить, почему вот уже второй человек на обсерватории относится к нему как-то странно. Он взглянул на Кравца. Кравец, прикусив губу, прищурившись, смотрел на Зину. Зина молча перебирала листки. Потом придвинула к себе электрическую машину и принялась считать, звонко щелкая цифровыми клавишами. Кравец сказал:
      — Ну что ж, Юра, хотите…
      Его прервало мягкое пение радиофонного вызова. Он поспешно вытащил из кармана радиофон.
      — Слушаю.
      — Анатолий? — спросил густой голос.
      — Да, я, Владислав Кимович.
      — Анатолий, навести, пожалуйста, Базанова. Немедленно.
      Он в библиотеке.
      Кравец покосился на Юру.
      — У меня… — начал он.
      Голос в радиофоне стал вдруг далеким.
      — А вот и вы, Владимир Сергеевич… У меня все готово.
      Послышались частые гудки отбоя. Кравец засунул радиофон в карман и стал смотреть по очереди на Юру и на Зину.
      — Мне придется уйти, — сказал он. — Зина, будь добра, покажи нашему гостю обсерваторию. Он хороший друг Владимира Сергеевича, надо его принять получше.
      — Хорошо, — едва слышно сказала девушка. Кравец вышел.
      Зина встала и, по-прежнему не поднимая глаз, сказала: — Что бы вы хотели посмотреть?
      — Что я хотел бы посмотреть? — сказал Юра задумчиво. Он все время смотрел на Зину. У нее было милое и какое-то безнадежно усталое лицо. Юра вдруг почувствовал, что у него под катил ком к горлу. — Ничего я не хочу смотреть, — сердито сказал он. — Работайте себе, пожалуйста.
      — Хорошо, — беззвучно сказала Зина и снова села.
      Юра, искоса поглядывая на нее, подошел к пульту и уставился на мигающие огоньки. Зина прилежно работала. О чем она думает? И что все это вообще значит? Юра инстинктивно чувствовал, что все это должно означать что-то нехорошее. Он испытывал настоятельную потребность во что-то вмешаться, кому-то помочь. Никогда он еще не видел, чтобы такая милая девушка был а так печальна и молчалива. Было очень тихо, только откуда-то доносились еле слышные утомляюще-печальные переборы гитары.
      — А это что? — громко спросил Юра и ткнул пальцем наугад в одну из мигающих ламп. Зина вздрогнула и подняла голову.
      — Это? — сказала она. В первый раз она подняла на него глаза. У нее были необыкновенно синие большие глаза. Юра с испугом посмотрел на лампу. Сморозил я что-то, подумал он. Затем, разозлившись, сказал:
      — Да, вот эта лампа.
      Зина все еще смотрела на него.
      — Скажите, — спросила она, — вы будете работать у нас?
      — Да нет же, — сказал Юра и прижал к груди руки. — Не буду я у вас работать. Я вакуум-сварщик. Я здесь проездом. Я спешу на Рею. Не на ту рею, на которой вешают пиратов, а на спутник Сатурна. Соседями будем. И никакой я не любимчик.
      — Вакуум-сварщик? — переспросила она и провела ладонью по лицу. — Почему вакуум-сварщик?
      — А почему бы нет? — сказал Юра. Он чувствовал, что это имеет огромное значение и очень хорошо для этой милой печальной девушки, что он именно вакуум-сварщик, а не кто-то другой.
      Никогда он еще не радовался тому, что он вакуум-сварщик.
      — Простите, — сказала девушка. — Я вас спутала.
      — С кем?
      — Не знаю. Я думала… Не знаю. Это не важно.
      И вдруг она заплакала. Она уронила голову на стол, на кипу исписанных листков, жирно перечеркнутых красным карандашом, и заплакала во весь голос, как плачут маленькие дети.
      Юра остолбенело стоял, открывая и закрывая рот.
      — Погодите! — закричал он в ужасе. — Постойте! Да погодите же, не надо, я вас прошу!
      Он с разбегу перепрыгнул через стол, сбросив какие-то папки, и схватил девушку за плечи.
      — Что же это такое? — сказал он в отчаянии. — Кто вас так?
      Девушка отпихнула его локтем, и он отступил, опустив руки.
      Она все плакала, только уже не в голос, а просто всхлипывая.
      Тогда он грозно сказал:
      — Прекратите реветь! Какой срам!
      Она остановилась и подняла голову. Лицо у нее было мокрое и жалкое, глаза припухли еще больше.
      — Вам бы… так… — проговорила она. Он достал носовой платок и положил ей на мокрую ладонь. Она стала вытирать щеки. — Опять глаза красные будут, — сказала она почти спокойно. — Опять он за обедом будет спрашивать: «В чем дело, Зинаида? Когда же кончатся ваши эмоции?»
      — Кто он? — спросил Юра. — Кравец? Так я ему пойду и сейчас морду набью, хотите?
      Она сложила платок и попыталась улыбнуться.
      — Что Кравец? — сказала она. — Кравец — это холуйчик. Такая же бездарь, как я.
      Юра нашарил ногой стул и сел.
      — Ну? — сказал он.
      — Слушайте, — сказала она. — Вы правда вакуум-сварщик?
      — Правда, — сказал Юра. — Только пожалуйста не ревите.
      В первый раз вижу человека, который плачет при виде вакуум-сварщика.
      Она уже улыбалась. Затем она снова насторожилась.
      — А почему же вы друг Юрковского?
      Юра озадаченно на нее посмотрел.
      — Ну… друг — это сильно сказано. Просто мы случайно попали на один корабль. — Она внимательно смотрела на него.— А что? — сказал он. — Это нехорошо, когда вакуум-сварщик дружит с Юрковским?
      Она не ответила. Юра лихорадочно соображал. Она отложила платок и взялась за свои листки. Листки были исписаны мелким красивым почерком. Там было много сложных замысловатых формул. И все это было жирно, крест-накрест перечеркнуто красным карандашом.
      — Кто это вам начеркал? — спросил Юра.
      Она прикрыла листки ладонью.
      — Не надо смотреть, — попросила она. — Это все ерунда. Так у меня всегда.
      — Не получается что-нибудь? — сочувственно спросил Юра.
      — У меня ничего не получается, — едва слышно сказала она.— Меня, наверное, скоро отправят на Землю. Шершню нужны настоящие работники.
      — Кому? — спросил Юра.
      — Директору. Ау меня здесь одни глупости выходят. Он правильно рассуждает. Незачем здесь держать бездарей, вроде меня. Он мне уже два предупреждения сделал. Спасибо еще, что хоть сразу на Землю не вернул. От стыда бы сгорела.
      — Это что — директор? — спросил Юра.
      Она кивнула.
      — И поделиться не с кем. Базанов вообще всех ненавидит, а эти два дурака вообразили невесть что, перессорились и теперь ни со мной, ни друг с другом не разговаривают.
      Ну и обстановочка, подумал Юра.
      — А Кравец? — спросил он.
      —  Кравец — холуйчик, — равнодушно сказала она. — Ему на все наплевать.
      — Знаете что, — сказал Юра. — Я здесь ничего не знаю. Вот кто все знает, так это Жилин. Пойдемте к Жилину, расскажите ему все.
      — К какому Жилину? — спросила она устало.
      — К Ване Жилину. Это борт-инженер. Он очень хороший человек.
      — Зачем? — сказала она. — Мне он все равно не поможет.
      Лучше от этого не станет, а хуже — может быть. Лучше вообще помалкивать. У нас всякие разговоры к хорошему не приводят. И без того полно слухов и сплетен. — Она вдруг повернулась к Юре. — Вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, что я здесь ревела. А то опять начнутся всякие укоризненные замечания.
      Она помолчала. — А правда, что Юрковский привез на обсерваторию своего протеже?
      — Кого? — спросил Юра, наморща лоб.
      — Своего протеже. У нас тут говорили, что Юрковский хочет устроить на Дионе какого-то своего любимца — астрофизика…
      — Что за чушь? — сказал Юра. — На борту только экипаж, Юрковский и я. Никаких протеже, никаких астрофизиков.
      — Правда?
      — Ну конечно, правда! И вообще дико — у Юрковского любимцы! Это надо придумать…
      — А, — устало сказала Зина. — Значит, опять врали. У нас здесь все время врут.
      — Постойте, — сказал Юра. — Так вы меня принимали за этого самого… протеже? — Он с ужасом на нее посмотрел.
      — Да, — сказала она. — Так говорили. Мне сказали, что меня, возможно, заменят.
      Юра ожесточенно вцепился в свою шевелюру.
      — Слушайте, — сказал он. — Что у вас тут за гадости творятся? Как вы здесь можете работать?
      Она пожала плечом.
      — Слушайте, да уезжайте вы отсюда! — сказал Юра. — Пропади они здесь все пропадом!
      — Я думала об этом, — сказала она. — А куда мне деваться?
      Кому нужен плохой работник? — Она что-то вспомнила и усмехнулась. — Да еще с неуравновешенной психикой. Здесь меня как-то держат. Свою работу я очень люблю, а на Земле придется менять специальность. А мне этого вовсе не хочется. Здесь у меня хоть и ничего не получается, зато я на обсерватории, у талантливого руководителя. Я очень люблю все это, — повторила она тихо, положив руку на листы. — Ведь я думала, что у меня… призвание.
      Юра сказал сквозь зубы:
      — В первый раз слышу о человеке, чтобы он любил свое дело и чтобы у него ничего не получалось.
      Она снова дернула плечом.
      — Ведь вы любите свое дело? — спросил Юра.
      — Да.
      — И у вас ничего не получается?
      — Я бездарь, — сказала она.
      — Как это может быть? — закричал Юра.
      — Не знаю, — сказала она тихо.
       Быков расхаживал по кают-компании, заложив руки за спину и опустив голову. Жилин стоял, прислонившись к двери в рубку. Юрковский сидел за столом, сцепив пальцы. Все трое слушали Михаила Антоновича. Михаил Антонович говорил страстно и взволнованно, прижимая к левой стороне груди коротенькую ручку.
      — …Поверь мне, Володенька, никогда в жизни я не выслушивал за каких-нибудь полчаса столько гадостей о других людях. Все гадкие, все дурные, и только Базанов хороший. Владислав Кимович, видите ли, шантажист и вымогатель. Базанов выполнил три великолепные работы, а Шершня эти работы почему-то не удовлетворяют, Шершень требует доработки и, видите ли, соавторства. На обсерватории все боятся Шершня. Был один смелый человек Генрих Мюллер, и того Шершень, видите ли, выжил. Хотя заметь, в конечном итоге прав таки был тот же негодник Шершень, это вынужден признать даже сам Базанов. Шершень завел себе осведомителя и клеврета. Подумай только, ни дать, ни взять прошлый век! Клеврет этот — некто бездарь Кравец. Этот Кравец везде подслушивает, а потом наушничает директору, а потом по указанию директора распространяет всякие гнусные слухи! Кстати, этот Кравец потом зашел в библиотеку за какой-то книжкой. Как на него Базанов закричал! «Пошел вон!» — кричит. Бедный Кравец, такой симпатичный юноша, даже представиться не успел толком. Весь покраснел и ушел, даже книжки не взял. Я, конечно, не сдержался, я был очень возмущен и сделал Базанову выговор. Я ему Прямо сказал: «Что же это вы, Петя? Разве можно так?» Но он даже внимания на меня не обратил.
      Михаил Антонович перевел дух и вытер лицо платочком.
      — Ну вот, — продолжал он. — Базанов, видите ли, необычайно нравственно чистоплотен. Он совсем не может видеть, как кто-то за кем-то ухаживает. Здесь есть молоденькая сотрудница, Зина Шатрова, астрофизик, так он приклеил к ней сразу двух кавалеров, да еще вообразил, что они из-за нее передрались.
      Она, видите ли, делает авансы и тому и другому, а те как петушки… Причем сам, заметьте, добавляет, что это все слухи, что он этим слухам не верит, но что факт остается фактом, все трое в ссоре. Сам, между прочим, Базанов особой нравственностью не отличается. Во всяком случае, инженер-контролер обещает отхлестать его. Мало того, что он склочничает со всеми астрономами, он втянул в свои склоки и инженер-контролеров. Все у него кретины, сопляки, работать никто не умеет, недоучки… У меня волосы дыбом вставали, когда я все это слышал! Извините меня, мальчики, но я уже, наверное, двадцать лет ничего подобного не слышал. Вообрази, Володенька… Как ты думаешь, кого он считает главным виновником всего этого, как он говорит, кабака?
       Михаил Антонович сделал эффектную паузу. Быков остановился и посмотрел на него. Юрковский, сильно прищурясь, играл желваками на обрюзглых щеках.
      — Тебя! — сказал Михаил Антонович сорвавшимся голосом. — Я прямо ушам не поверил. Генеральный инспектор МУКСа прикрывает все эти безобразия, мало того, возит с собой по обсерваториям каких-то таинственных любимцев, чтобы их там пристроить! Набил все обсерватории в космосе своими протеже-недоучками и своими ставленниками, вроде Шершня! Этого я уже не выдержал. Я возмутился! Я ему сказал: «Извините,— говорю, — голубчик, извольте отдавать отчет в своих словах! Как вам не стыдно», — говорю.
      Михаил Антонович снова перевел дух и замолчал. Быков снова стал расхаживать по кают-компании.
      — Так, — сказал Юрковский ровным голосом. — Чем же ваша беседа кончилась?
      Михаил Антонович смущенно задвигался на диване.
      — Ты знаешь, Володенька, — сказал он. — Базанов произвел на меня гадкое впечатление. Но разговор кончился как-то странно. Может быть, если бы не эти последние слова, я бы не стал тебе рассказывать. Я его спросил: «Петя, — спрашиваю,— а зачем вы мне все это рассказываете?» Он вдруг как-то странно осекся, как-то странно на меня посмотрел и как-то странно сказал: «Может быть, — говорит, — Михаил Антонович, вы это еще кому-нибудь расскажете?» И пошел из библиотеки. Мне вдруг его стало так жалко, так жалко. Я кричу: «Петя!» А он не обернулся и вышел.
      Михаил Антонович помолчал.
      — И все-таки Базанов гадкий человек. Я бы на твоем месте, Володенька, сделал выводы.
      Юрковский сидел, опустив глаза. Все молчали.
      — Да, — сказал наконец Юрковский ржавым голосом. — Базанов — гадкий человек. Петр Базанов — отвратительный склочник. Мерзкая личность Петр Базанов — лучший студент своего курса, любимец всего выпуска, человек, который никогда не врал.
 
      (Последнего абзаца в более позднем варианте уже нет.
 
      — Ну хорошо, — сказал Юрковский, не поднимая глаз.— Спасибо, Михаил. Придется принять меры. Видимо, Базанова придется убрать.)
 
      Михаил Антонович ошарашенно глядел на него. Быков сказал:
      — Хорошо живут у тебя на базах, генеральный инспектор. Дружно живут.
      — Давайте я пойду, поговорю с ребятами, — тихо предложил Жилин.
      В коридоре послышался стук магнитных подков.
      — Не надо, — сказал Юрковский. — С ребятами говорил Юра.
 
      (В более позднем варианте Юрковский уже не ждет Юру, что бы узнать, что творится на станции:
 
      Жилин спросил тихо:
      — А где Юра?
      — Да, — сказал Быков. — Где стажер, Михаил?
      Михаил Антонович растерянно поглядел на него.
      — Он… там… в обсерватории. Он разве не вернулся? Странно… Значит, он еще там…
      — С астрономами заболтался, вероятно, — решил Быков.— Что ж, пора, пожалуй, обедать. Ты обедаешь с нами, Владимир?
      — Нет, — сказал Юрковский и поднялся. — Я совсем забыл.
      Шершень опять приглашал нас всех на обед. Прошу собираться.
      И в этот момент в коридоре послышался стук магнитных подков.)
 
      Все посмотрели на него.
      — Как это понимать? — сказал Быков.
      — Сейчас увидишь, — сказал Юрковский.
      Дверь распахнулась, и в кают-компанию влетел Юра. Быков поймал его за плечо и поставил на пол. Юра вырвался от него.
      — Ваня! — закричал он отчаянно. Глаза у него были совершенно круглые. — Владимир Сергеевич! Немедленно пойдемте на обсерваторию! Сейчас же! Нельзя терять ни минуты!
      — Тихо, тихо, кадет, — сказал Юрковский.
      — Ты говорил с Базановым? — спросил Быков.
      — С каким Базановым? — закричал Юра. — Я говорил с девушкой! Понимаете? Надо ее немедленно спасать! Она там умрет! Тут любой умрет! В этом притоне! Куда вы смотрите, Владимир Сергеевич? Это же застенок! Вы понимаете, она плачет!
      — Плачет? — сказал Юрковский. — Значит, это Зина Шатрова.
      — Да, Зина, — сказал Юра. — Откуда вы знаете?
      — Я сообразил, — медленно сказал Юрковский. — Если плачет, значит это Зина Шатрова, которую в Институте никогда никто не видел хмурой, у которой каждое третье слово было шуткой. Только она может здесь плакать.
      — Так что же вы сидите? — закричал Юра.
      — Молчать, стажер, — жестко сказал Быков. Он повернулся к Юрковскому: — Пойдем?
      — Пойдем, — сказал Юрковский. Он достал из кармана радиофон и морщась набрал какой-то номер. — Шершень? — сказал он. — Это Юрковский. Соберите астрономов в свой кабинет. Я сейчас буду у вас.
 
      (В более позднем варианте речь о Зине уже не идет. Юра рассказывает о дальнейших происшествиях:
 
      — Я дрался, — хмуро ответил Юра.
      — Господи! С кем?
      — Сначала я дрался со Свирским…
      — Ну?
      — Затем, пока Свирский отлеживался, я разговаривал с Авериным.
      — Кто это — Аверин? — брезгливо осведомился Быков.
      — Это один молодой астрофизик, — нетерпеливо пояснил Юрковский. — И Свирский тоже. Продолжайте, кадет.
      — Затем мы все вместе пошли искать Кравца…
      — Господи! — сказал Михаил Антонович. — Кравца? Этого симпатичного юношу?
      — Да. Аверин и Свирский решили его покарать немедленно, я отговаривал, но им очень хотелось.
      — Ну?
      — Кравца мы не нашли, зато встретили Базанова.
      — Ну?
      Юра опустил голову и печально вздохнул.
      — Базанов нокаутировал меня на второй минуте. Я совершенно не учел, что у него…
      — Одну минуту, кадет… Ты мне разрешишь, Алексей?
      Быков кивнул. Юрковский встал, прошелся по каюте и остановился перед Юрой, глубоко засунув руки в карманы.
      — Я так понимаю, кадет, что вы устроили на обсерватории отвратительный дебош. Вы избили сотрудников обсерватории…
      — Не всех, — быстро сказал Юра. — К сожалению, не всех.
      — Вы хамите, кадет, — холодно сказал Юрковский.
      — Не всех, — упрямо повторил Юра. — К сожалению, я не добрался до Кравца и до Шершня…
      — Молчать, стажер! — проревел Быков.
      Воцарилось молчание. Михаил Антонович горестно вздыхал и кивал головой. Юрковский в задумчивости глядел на Юру.
      Быков, насупясь, расхаживал по каюте. Жилин все стоял у входа в рубку. Глаза его блестели.
      Вдруг Жилин оттолкнулся от стены, неслышно подошел к Юре и положил руку ему на плечо.
      — Простите, Алексей Петрович, — сказал он. — Я думаю, Юра знает что-то очень важное. Надо его выслушать.
      — Пусть рассказывает, разумеется, — раздраженно сказал Быков. — Только безо всякой этой литературщины. Терпеть этого не могу.
      — Рассказывай, Юра, — сказал Жилин.
 
      Далее Юра рассказывает примерно так же, как и в окончательном тексте.)
 
      — …Вы совершили преступление, Шершень, — говорил Юрковский. Он говорил с омерзением, как будто жевал улитку.(1)
 
      
 
      Вы за три года отбросили вверенных вам людей на полстолетия назад. Вы мерзавец, Шершень.
      Шершень процедил сквозь зубы:
      — За эти слова вы тоже ответите.
      — Замолчи! — закричал маленький смуглый парень, сидевший рядом с Юрой. Это был Аверин. — Не смей перебивать! Товарищи, как он смеет все время перебивать?
      Юрковский переждал шум и продолжал:
 
      (В более позднем варианте рукописи есть слова Юрковского, которые отсутствуют как в начальном варианте — ибо он все знал заранее, — так и в последнем, ибо там Юрковский уже игнорирует свои промахи, не хочет их даже замечать.
 
      — Да, я отвечу. Мне придется отвечать за многое. Видимо, я изрядно устарел. Мне все казалось, что больше всего важен результат… Да. Самая лучшая обсерватория. Изумительные открытия. Понадобилось вмешательство совершенно постороннего человека… Мальчишки… Да. — Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой и с ненавистью смотрели на Шершня и Кравца. — Пожалуй, больше самобичеваться перед вами не буду, молодые люди. Не заслужили.
 
      Еще позже Юрковский уже не «самобичуется», но еще упоминает о своей ошибке:
 
      …Что ж, сочетание жажды бесконтрольной власти и подлости — это не такое уж частое явление в наши дни. Настолько редкое, что я, старый дурак, вообще исключил всякую возможность такого явления…)
 
      — Вы, Шершень, сделали из обсерватории маленькую империю. По-моему, этого достаточно, чтобы называть вас мерзавцем. Ну, о вас разговаривать больше не будем. Теперь вы, молодые люди.
      Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой. Они собрались в кучку уже в середине перекрестного допроса, который учинил Юрковский, когда выяснилось, что Аверин никогда не называл Свирского бездарем и подхалимом; что Свирский понятия не имел о том, что его, оказывается, вывели ночью из комнаты Зины; что Базанов никогда не распускал слухов, порочащих Таню Оленину; что считать Зину Шатрову недоучкой, неспособной к самостоятельной работе, невозможно даже из педагогических соображений… Теперь они сидели вместе и с ненавистью смотрели на Шершня. Только Кравец сидел отдельно.
      — Шершня и Кравца я с работы снимаю, — говорил Юрковский. — Только прошу без эксцессов. Их отправят на Землю, и я надеюсь, что никто из вас с ними больше не встретится. Нового начальника вам пришлют через неделю с Титана. Пока посидите и подумайте. Вы мне очень, очень не нравитесь. Ведь я же вас всех помню еще по Институту. И я никак не ожидал, что вас будет так легко поставить на четвереньки. Вам еще предстоит искупить эту вину друг перед другом. Бедные слабые людишки. Идите. И думайте.
      Они поднялись и, понурившись, пошли из кабинета. Шершень тоже встал и, нелепо раскачиваясь на магнитных башмаках, подошел к Юрковскому вплотную.
      — Это самоуправство, — сипло сказал он. — Это вам даром не пройдет. Вы нарушаете работу обсерватории.
      Юрковский гадливо отстранил его.
      — Слушайте, э-э… Шершень, — сказал он. — На вашем месте я бы застрелился.
 
      В следующей главе в первом и втором вариантах рукописи.
      Юрковский говорит директору Титана: «Ты оказался прав, Федя».
      Постепенный переход от Юрковского, который знает все и с тщанием исполняет свою роль инспектора, наводя порядок, до Юрковского, который занимается инспектированием по обязанности, но без охоты и как-то поверхностно, полностью перекроил сам образ, и если ранее можно было прощать хорошему, но с выпендрежем (у каждого человека есть какие-то недостатки) Юрковскому многое, то с изменением этой главы Юрковский теряет в глазах читателя, еще не знающего о последующем (о предательстве дружбы ради самореализации), свои былые (а бывшие ли вообще?) положительные качества…
      Впрочем, целью данной работы не является исследование образа Юрковского, здесь показываются только аспекты исследования, а книга (хорошая, интересная) о преломлении образа Юрковского в глазах Авторов и в глазах читателя, надеюсь, еще будет кем-то написана. Материалов для такого исследования достаточно.
      В данной же работе при публикации именно материалов для исследования, а особенно — больших отрывков из черновых работ, хочется предостеречь читателя еще раз. Б. Н. Стругацкий в прологе уже говорил: «Это все необработанное, черновики». Не торопитесь, прочитав какую-то часть черновика, восклицать: «И правильно, что они убрали этот отрывок, это же совершенно дубово написано… И правильно, что они не повели сюжет в этом направлении — это же банальщина… Только посмотрите, какой неправильный оборот… А здесь вот явный фактический ляп…»
      Это действительно именно черновики. Это действительно было выброшено, или исправлено, или переписано со вкусом. Не ради придирок читателей (а уж тем более — критиков) публикуются эти тексты — пусть читатель придирается к окончательным текстам.
      Цель (напоминаю здесь еще раз) — показать, как создавалось, задумывалось, переписывалось, исправлялось произведение, чтобы в итоге получилось талантливо, ново, свежо, оригинально. Критиковать приведенные тексты бессмысленно — искусствоведы не критикуют же наполовину вытесанную скульптуру… или музыкальные критики — первую репетицию оркестра.
      А вот посмотреть на этот процесс (рождение Произведения из куска камня или из диссонанса группы инструментов), заглянуть в писательскую кухню хочется. И если уловить рождение замысла, персонажей, идеи и антуража произведения необычайно трудно (тут даже сам автор зачастую не может объяснить, что толкнуло его на такой поворот сюжета или на создание этого образа), то проследить «доводку до кондиции» черновика не только можно, но для многих, особенно для молодых авторов, еще и полезно.
      Сейчас у многих авторов почему-то принято отдавать в издательства сырые рукописи — там редакторы доделают. Поэтому авторы получают так много отказов или жалуются, что публикация совершенно не похожа на то, что он и писали. Создать, записать придуманное — это только половина работы автора. А вот довести рукопись до чистовика, исправляя где-то слово, где-то фразу, убедиться, что каждое слово на своем месте и что это именно нужное слово, — пожалуй, не легче, чем придумать. Если у человека нет литературного вкуса — ему писателем не стать (так же, как не стать композитором не имеющему музыкального слуха), но даже если у начинающего писателя отменный литературный вкус, ему все равно надо учиться — учиться видеть свои «ляпы» так же легко, как он видит чужие.