Каждая крупная зерновая фабрика имеет возможность устанавливать над своими полями такую погоду, какая ей заблагорассудится. И еще: селекция позволяет теперь очень быстро создавать растительные и животные организмы с нужными свойствами. Кстати, в земледелии применяются методы биологической вспашки — кажется, это какой-то особый вид червей, — а также системы севооборотов, сущности которых я пока не понимаю. Совершенно необычайные дела делаются в морях и океанах (про реки и говорить нечего). Китов разводят и пасут, как коров. Огромные площади засевают разными видами планктона. Крабов приучили по достижении зрелого возраста самостоятельно мигрировать к крабоконсервным фабрикам. В океанском «сельском хозяйстве» занято около пяти миллионов человек. Хищники и вредители по мере возможности истребляются беспощадно. «По мере возможности» потому, что большие глубины — свыше двух километров — изучены еще мало и слабо. Поэтому, как мне рассказали, получилась большая неприятность: за последние несколько лет почти полностью истребили головоногих — кальмаров и спрутов, и кашалоты начали вымирать, потому что головоногие для них — главная пища. Сейчас пытаются спешно выправить положение.
       ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ. Машины и приборы, подлежащие серийному выпуску, а также предметы бытового обихода и пищевые фабрикаты производятся непрерывно и без всякой статистики и учета. В Мировом Статистическом информарии есть только сведения о наличии на складах готовой продукции к концу рабочей недели. Если это количество обнаруживает тенденцию к увеличению, данную продукцию с производства снимают. Если количество уменьшается — производство увеличивается. За этим следят ребята в Экономических Советах Хозяйственных сфер. Работа там, как говорят, нудная, но и на нее есть энтузиасты. Уникальные машины и приборы производятся исследовательскими институтами и лабораториями — для себя и для тех, кто попросит. Случаи «затоваривания» очень часты — изобретаются все новые устройства и механизмы, пользоваться старыми неинтересно, и старые лежат на складах. Тогда на склады приходят инженеры и думают, как можно старые модели заставить конкурировать с новыми. Когда это удается, старые модели подвергаются обновлению. Когда не удается — все безжалостно идет в переплавку. Энергии достаточно, затраченный труд не является непосредственно человеческим, так что угрызений совести испытывать не приходится.
      НАУКА. Почти ничего не знаю. Кажется, биологи наконец разгадали мозг, учатся его копировать и даже создавать искусственно. На днях закончился первый эксперимент по кодированию мозга — не знаю, что это значит. Техники вовсю пользуются биологией для проектирования новых машин. Ведутся работы по регенерации утраченных конечностей и органов. В математике передний край проходит по созданию геометрии физической точки со статистически заданной поверхностью.
      Ну, — для меня это слишком сложно, но считается, что отставание этой области сильно тормозит целый ряд разделов физики. Собственно, физики больше не существует. Ядерная физика давно уже стала чисто технической дисциплиной, также и электроника. Теоретические и опытные работы ведутся в области вакуумистики и физических гиперпространств — в последней области успехи уже позволили создать сверхдальние звездолеты и осуществлять свободно галактические перелеты.
      Выход в гиперпространство и называется деритрннитацией.
      В зависимости от рода гиперпространства деритринитация бывает альфа, бета, гамма и сигма. Поздно, слишком поздно для меня. Создана и успешно развивается субатомистика. Что же касается гуманитарных наук, то о них я знаю еще меньше. Вероятно, они «а высоте, особенно педагогика и психология, по тому что сейчас на Земле две трети взрослых — педагоги и врачи разных профилей».
 
      Перечитав написанное, штурман остался недоволен. Все это помогало мало. Все-таки главное — это были люди, в них был ключ. И этот ключ был пока для него недоступен, потому что штурман по проклятой застенчивости характера своего и привычке к нелюдимости никак не мог обзавестись товарищами.
      Впрочем, он отлично знал, что бессмысленно пытаться искать товарищей где бы то ни было, помимо совместной работы. А работы у него все еще не было.
      Оставалось полагаться на собственные впечатления. В общем, как ни крути, праправнуки были, по-видимому, отличные ребята и мало отличались от прапрадедов. Проверим. Начнем с черных сторон жизни. Во все времена и у всех народов были люди-паразиты, совершенно бесполезные для человечества. Вредные именно своей бесполезностью, более вредные с точки зрения штурмана, чем даже открытые враги человечества, всякие Гитлеры или как их там, ибо враги эти появлялись из их среды и наливались соками именно в их среде, прежде чем выйти на открытую арену. С каждым веком их становилось все меньше, их влияние становилось все слабее, но они оставались, поражая всё ядом равнодушия, трусости и пошлости.
       В девятнадцатом веке это были, как явствовало из литературы, соблазнители модисточек, фланировавшие по Невскому проспекту с тросточками и в цилиндрах, а также мордастые сонные лакеи и приказчики в поддевках, в лакированных сапожках, с жирными икрами. В двадцатом веке это были — тоже, как явствовало из литературы — безмозглые и безграмотные прыщавые [2 строки заклеены и нечитаемы из-за вставки на обороте. — С. Б.] вечера напролет торчащие в подворотнях домов, предназначенных на слом. В двадцать первом веке — это уже штурман видел сам — это были истощенные любовью хлыщи с томными взглядами и, расшатанной нервной системой, кричащие о необходимости немедленно покончить жизнь самоубийством, а также сонные маслянистые мужчины и женщины, днюющие и ночующие возле бесплатных магазинов, живущие в прихожих, потому что комнаты завалены барахлом, натасканным из этих магазинов.
       Сейчас их не было. Видимо, они вымерли своей смертью или с помощью настоящих людей, как исчезли франты с Невского и лакеи, стиляги и хулиганы! Но кто пришел на их место? И пришел ли кто-нибудь? До сих пор штурман встречал людей, которые ему нравились. Что ж, женщины кокетничали и болтали о нарядах, видимо, так будет всегда, но сейчас они были и прекрасными работниками. Девушки шептались — вероятно, о любви, о том, что он сказал и что она сказала. Это тоже древнее и вечное, как мир. Юнцы баловались, когда их не видели взрослые, а иногда и назло взрослым. Тоже понятно. Мужчины любили потолковать о смысле жизни, пожаловаться на невыносимые условия и на бюрократизм «этих врачей и педагогов», побаловаться хорошим коньяком (1) и между делом погордиться своей работой… Все, как было, но только теперь у всех, кажется, чувствовалось нетерпеливое желание всевозможных больших перемени стремление участвовать в этих переменах. То, что раньше называлось энтузиазмом. Довольно часто можно было слышать фразу: «Если я когда-нибудь буду выбран в Совет…»
 
      
 
      Этакое нестерпимое как зуд желание вот сейчас же, немедленно устранить все недостатки. «Если меня когда-нибудь выберут в Совет, я добьюсь, чтобы эту дурацкую лабораторию убрали с Планеты…» (Штурман уже знал, что Планетой теперь принято называть Землю. Милая старушка, ты стала Планетой с большой буквы!) Или: «Если я буду в Совете, мальчишкам запретят болтаться в парках после полуночи». Или: «Когда меня выдвинут в Совет, мы предложим такой проект, что вы все ахнете!» (Это в жестоком споре об ответственности родителей.)
      Или даже: «Куда смотрит Совет? Держать эти самые кафе открытыми всю ночь — просто антиобщественно!»
      Кстати, о родителях. Видимо, в мире давно уже назревает проблема матери. Женщины увлечены жизнью как и мужчины, и они уже не желают тратить драгоценные годы жизни на вынашивание и выкармливание детей. Разум и общественное сознание против биологической необходимости! Очень много случаев, когда женщины отказываются от материнства. Безнравственно? Несомненно. Тем более что медицина научилась сохранять за будущей матерью отличное самочувствие и ясное сознание до последних дней беременности, обеспечивает совершенно безболезненные роды и практически обеспечивает полный уход за ребенком до годовалого возраста, а после этого мать вольна передать ребенка в ясли — дневные, недельные и какие угодно — и быть совершенно свободной. Ясли в этом мире растят ребенка в таких условиях и на таких режимах, о которых сами родители не могут и мечтать. Итак, отказ от материнства безнравственен. Светлое чувство и так далее. По- видимому, он представляется безнравственным и с общественной точки зрения — население Планеты достигло в двадцать первом веке пятнадцати миллиардов и больше не увеличивается. А нужда в рабочих руках — в головах, как теперь говорят — неудержимо растет. Уже не единичны случаи, когда в некоторых отраслях исследований и даже производства люди вынуждены работать по двенадцати часов в сутки, потому что… да все из тех же соображений: нужно скорее, скорее осуществить эту замечательную идею и посмотреть, что получится, а поскольку сменить меня некому, что ж, будем продолжать работу сами, ибо мысль о любой задержке просто нестерпима. Да, безнравственно и с точки зрения «вечной» морали, и с точки зрения социальной. Но в этом мире не принято приказывать или запрещать. Тем более отвратительно было бы приказать женщинам рожать. Это тоже антиморально и антиобщественно. Необычайное противоречие! И найдется ли из него выход?
      И еще другое противоречие. Часть женщин с чрезвычайно выраженным чувством материнства не желают отдавать своих детей в ясли и интернаты. Дети их воспитываются дома, вне влияния передовой психологии и педагогики. Опыт показывает, что, войдя в сферу общения с товарищами по производству, эти «доморощенные» дети — уже взрослые — испытывают значительные трудности, притираясь к коллективу. Правда, эти трудности сравнительно быстро и умело преодолеваются, но ведь можно было бы обойтись и без них… Дети становятся жертвами материнской любви! Сумасшедший мир. И выхода тоже нет. Хотя это пройдет со временем само собой. (1)
 
      
 
      Правда, следует отдать этому миру справедливость. Первое противоречие в известной мере компенсируется тем, что люди сохраняют возможность творчески работать до полутораста- двухсот лет. Но затем они все равно умирают. Так что, в сущности, противоречие между ослабевшим материнским инстинктом и количественным ростом человечества только вуалируется. И это все понимают.
      А какие противоречия есть еще? И есть ли? Есть. Древнее, как мир. Противоречие неравенства. Раньше оно отступало на задний план, когда шли схватки между мирами и когда люди дрались за еду и крышу. А теперь оно обнажено. И иногда мешает жить. Это противоречие в неравенстве способностей. Два мальчика учатся в одном классе. Один учится легко, схватывает все на лету. Другой — тяжелодум, посредственник. В школе это не страшно. В школе эти мальчики даже дружат. Но потом они начинают работать. Часто в одной и той же области, или в смежных. И вот бывший отличник очень быстро становится человеком выдающимся, творцом, а его друг — рядовым работником. То есть они оба подготовлены еще в школе к творческой работе, но один выполняет то, что блестящей вспышкой таланта задумывает другой. Это тяжело, это портит жизнь, порождает эгоизм и чувство превосходства и собственной ущербности. Когда-то это не замечалось, а теперь всплыло на поверхность. Неравенство в способностях! Сам штурман никогда не считал себя особенно одаренным человеком, и он лично не мечтает поразить новое человечество вспышкой своего таланта. Но вот те, кто выросли в этом мире…
       Выход? Есть выход. Наиболее прогрессивные работники в области психологии утверждают — на основе вековых наблюдений, — что нет человека со средними способностями вообще. Есть человек со средними способностями в данном деле.(1)
      И всегда найдется дело, в котором [Далее текст отсутствует.]
 
      
 
      Превращать роман в футурологическую статью Стругацкие не захотели и просто выпустили Кондратьева походить по городу, посмотреть его глазами на мир будущего. Они пишут второй вариант этой новеллы, уже более близкий к опубликованному. От него в архиве сохранилось шесть страниц (со второй по шестую и шестнадцатая).
 
      .. от этого не легче. Они стали такими хорошими, что не способны понять, как это кому-нибудь может быть плохо. Такие вещи у них могут понять только специалисты-психологи. Например, врач Протос. Да, врач Протос.
      Мимо Кондратьева, дробно стуча каблуками по ступенькам, сбежали две молоденькие девушки. Последняя — маленькая, в белой блузе и ярко-синей юбке, заглянула ему в лицо. У нее было, круглое загорелое лицо, нос в веснушках и отчаянные веселые глаза светло-серого цвета. Что-то в лице Кондратьева поразило ее — глаза ее широко раскрылись, улыбка пропала.
      На несколько мгновений она остановилась, и тело ее по инерции медленно наклонилось вперед. Затем она догнала подругу, что-то шепнула ей, они приостановились, быстро обе оглянулись на него и снова пустились бегом.
      Кондратьев глядел им вслед, пока они не скрылись за спиной какого-то толстого мужчины в сером комбинезоне. Да, и все они необычайно здоровые, веселые и переполнены энергии. И не стараются скрыть этого. А я почему-то стараюсь. Хотя я тоже — спасибо Протосу — вполне здоров. Уже неделю, как совершенно здоров. Странно и приятно ощущать себя совершенно здоровым. Не бояться больше сумасшедшей боли в спине и затылке. Иметь возможность, как любой другой человек, вставать, прыгать, ворочать головой, даже выжимать стойку на руках. Но я не могу быть веселым. В этом, наверное, все дело.
      Я могу сколько угодно быть здоровым, но у меня нет ни радости, ни энергии. А это самое главное здесь. И потому я всегда останусь здесь белой вороной.
       Неделю назад, когда он выписывался из больницы, к нему пришли сразу несколько человек. Никольс, член Совета Космогации, потом работник Большой Диспетчерской, Лурье со своей Шейлой, Директор больницы и, конечно, врач Протос.
      Все собрались в палате Кондратьева, откуда уже была убрана постель. На столе стояли бутылки с вином и вазы с яблоками и виноградом. Все выпили за здоровье штурмана Кондратьева, затем член СК Никольс сказал: 
      — Да, мы все время считали, что «Альберт Эйнштейн» погиб. В Калуге на площади Рабочих есть даже памятник экипажу «Альберта Эйнштейна».
      — Очень неплохой памятник, по-моему, — заметил Женя Лурье. — Просто прекрасный памятник, по-моему.
      — Надо будет посмотреть, — сказал штурман, усмехаясь.— Не всякому удается посмотреть на памятник самому себе.
      Он сидел, усмехался и барабанил пальцами по колену. Все еще трудно было поверить, что раздавленная кукла опять превратилась в превосходный и отчетливо работающий механизм.
      Кондратьеву все время хотелось двигаться. Когда на него смотрели Никольс, оператор, Шейла и другие, двигаться было не уместно, поэтому Кондратьев мог позволить себе только барабанить пальцами по колену. Но даже от этого он испытывал наслаждение власти над собственным телом. Кондратьев раз за разом выстукивал на колене Первую фразу из старинного — теперь — «Марша планетолетчиков»: «Огненных молний крутой зигзаг, черного вихря взлет…»
 
      
 
      Когда он сказал про памятник самому себе, все засмеялись.
      Они часто смеялись, люди двадцать второго века, праправнуки. Гораздо чаще, чем их прапрадеды.
      — Вы сами — лучшие памятники самим себе, — сказал Никольс.
      Штурман насупился.
      — Пожалуй, — сказал он. — Мы… я во всяком случае, конечно, живой анахронизм в этом мире.
      — Ну что ты, Сережа… — укоризненно сказал Лурье.
      — Я не это имел в виду, — перебил его Никольс. — Просто, знаете ли, как у Стивенсона: «Хоум из зэ сэйлор, хоум фром си».
      — Да, — усмехнулся Кондратьев. — Только там двумя строчками выше сказано еще: «Хиэ хи лайз уэа хи лонгд ту би».
      Никольс спокойно, глядя ему в глаза ласковым взглядом, сказал:
      — Вам только надо заменить одно слово в этой строчке. Не «хиэ хи лайз», а «хиэ хи ливз». Или «хиэ хи уоркс». Впрочем, это одно и то же. Вы открыли нам путь в глубокий космос. Это досталось вам не легко. И вам, и многим другим. Вы потеряли свое время и своих друзей, но, поверьте, вы найдете теперь новых друзей и свое новое время. Так я говорю? — спросил он, обращаясь к остальным.
      Все кивнули, улыбаясь.
      — Возможно, — проворчал штурман.
      — Вы не верите? — живо спросил Никольс.
      Штурман пожал плечами. Никольс повернулся к Протосу:
      — Скажите, врач Протос, может штурман Кондратьев работать?
      — Штурман Кондратьев не может не работать, — сказал Протос — Как и любой из нас. Но дело в том, что… Я бы посоветовал штурману Кондратьеву сначала хорошенько осмотреться. И избавиться от своих сомнений. Я уже говорил об этом со штурманом.
      От каких сомнений? — спросил оператор и поглядел сначала на штурмана, затем на Протоса.
      Врач Протос не ответил. Штурман тоже не ответил. Врач Протос хорошо понимал его. Лучше, чем Женька Лурье. Лучше всех в этом мире.
      Кондратьев так задумался, что не заметил, что эскалатор кончился. Он едва успел соскочить на упругую рубчатую площадку перед выходом из здания, и эскалатор сейчас же остановился. Видимо, на эскалаторе никого не было — он включался только тогда, когда кто-нибудь ступал на ступеньку.
      — Куда же теперь? — подумал Кондратьев. Он вышел на улицу, широкую и светлую, словно площадь большого города, и остановился, оглядываясь. Это был проспект Восьмого Марта — одна из центральных магистралей уральской столицы.
      С воздуха такие проспекты казались Кондратьеву гипертрофированными стартовыми полосами для трансокеанских лайнеров эпохи первых звездных. Стартовыми полосами, края и середина которых по чьей-то дикой фантазии засажены ровными шеренгами великолепных сосен и полосами густого кустарника. Стартовыми полосами, окаймленными бесконечными рядами сверкающих стеклом и пластмассой легких многоэтажных зданий. Это зрелище казалось совершенно нелепым бывшему штурману-звездолетчику Кондратьеву, но он никак не мог отделаться от ощущения необычайной свежести и чистоты, какой-то радости и веселого спокойствия, исходившего от высоких коричневых сосен, от сплошных, каких-то диких зарослей кустарников с мягкими колючками, от блестящих стен домов, от матово-серой, безукоризненно гладкой поверхности тротуаров. Впрочем, здесь, в этом городе, все улицы представляли собой сплошные тротуары. Кажется, в городе наземные машины были только грузовыми или специальными, они проносились где-то под городом, и улицы были отданы в безраздельное пользование пешеходам. Улицы-площади. Улицы-сады.
      Улицы-стадионы и улицы-пляжи. Редко-редко над центральным сквером осторожно снижались вертолеты или какие-то странные шарообразные аппараты, из них прямо в траву соскакивали люди, и вертолеты и летательные аппараты немедленно взвивались в небо и уходили за крыши. А по краям центрального сквера тянулись бесконечной лентой удивительные самодвижущиеся дороги. Они тянулись через многие города, образуя беспрерывную разветвленную материковую систему от Пиренеев до Тянь-Шаня и на юг, через равнины Китая, до Ханоя. И это казалось Кондратьеву куда более неправдоподобным, чем способность праправнуков достигать отдаленнейших звезд за считанные месяцы.
      И люди на улицах. Их было очень много, этих праправнуков на странных улицах странного города. Старые и молодые — впрочем, самые старые вряд ли могли быть намного старше штурмана, — веселые и озабоченные, молчаливые и беспечно болтающие. Они шли, стояли парами и группами, сидели в траве под соснами или прямо на мягком сером «асфальте». Некоторые даже лежали. Мужчины постарше были в длинных брюках и мягких куртках с открытым воротом, женщины — тоже в брюках или в длинных платьях строгой изящной раскройки.
      Молодые люди и девушки почти все были в коротких широких штанах и белых или светло-голубых блузах. Впрочем, встречались и модницы в пурпурных или золотых плащах-тогах, наброшенных на короткие белые туники, открывавшие всегда загорелые крепкие ноги. На них оглядывались — иногда с восхищением, иногда с насмешкой, как показалось Кондратьеву, иногда даже с завистью. Все эти люди — и те, что куда-то спешили с озабоченными лицами, и те, что шли неторопливо, то и дело останавливаясь и присоединяясь то к одной, то к другой группе вокруг сидевших или лежавших (эти сидевшие и лежавшие играли в какую-то игру, о которой штурман понятия не имел), и те, что медленно брели парочками, прижимаясь друг к другу немного теснее, чем этого требовало обычное человеческое дружелюбие, — все они были пока чужими. Кондратьев еще не понимал их. Мало того, он сомневался, что когда-нибудь поймет их. А впрочем…
       Кондратьев медленно пошел наискосок через улицу к блестящим полосам самодвижущихся дорог. Он шел мимо людей, прислушиваясь и приглядываясь, не привлекая, по-видимому, к себе особого внимания. Только иногда кто-нибудь случайно взглядывал в его лицо, и тогда Кондратьев видел на мгновение округленные удивлением глаза, озадаченные лица, приоткрытые на полуслове рты.
      <…>
       — Красиво, — сказал Кондратьев. — Это Желтая Фабрика?
      — Да. — Человек подошел ближе и вгляделся в лицо штурмана. — Вы, вероятно, глубоководник? — спросил он неожиданно.
      — Нет. Почему вы так думаете?
      — Глубоководники никогда ничего не знают.
      — Нет, я не глубоководник.  Они помолчали.
      — Что там делается? — спросил Кондратьев.
      — Мы производим телепласты. Там… — Рука человека на мгновение вытянулась к колпаку. — Там давление в десятки тысяч атмосфер… Температуры, вакуум…
      — А если колпак взорвется? — спросил штурман.
      — Колпак не взорвется.
      Они опять помолчали, затем человек добавил:
      — Не было еще случая, чтобы колпак взорвался. Для этого нужны температуры и давления в десятки раз большие. У нас котел еще не очень мощный. Вот Серая Фабрика под Лхассой… — Он вздохнул. — На там работают только самые опытные операторы.
      —  Сколько вам лет? — спросил Кондратьев с любопытством.
      — Двадцать восемь.
      — Вы здесь работаете?
      — Да. Нас здесь пятнадцать человек. Два года бьемся, не можем отрегулировать автоматику.
      — Ничего, еще отрегулируете, — сказал Кондратьев рассеянно.
      — Конечно, — сказал человек. — Обязательно. Ну, я пошел. До свидания, товарищ.
      — До свидания, — сказал Кондратьев. Он мог бы пойти вместе с этим работником, но ему хотелось побыть одному.
 
       Опубликованные варианты журнала «Урал» и в «Возвращений» практически не отличаются друг от друга, но отличаются от варианта 67-го года. Авторы сократили разговор в кафе Кондратьева с улетающими на Венеру добровольцами, переделав диалог во впечатление Кондратьева от этого разговора. Ниже приводится диалог из журнала «Урал»:
 
      — Ура звездолетчикам! — неожиданно заорал юноша и протянул к Кондратьеву стакан.
      — Ура! Ура! — охотно откликнулось кафе, кто-то запел превосходным гулким басом: «Тяжелые громады звездолетов уносятся в Ничто…» — остальных слов разобрать было невозможно, все потонуло в невообразимом шуме, смехе, аплодисментах…
      Кондратьев торопливо отхлебнул из стакана и снова уткнулся в тарелку. Селянка была превосходна.
      Химик-технолог тоже ел селянку, одновременно рассказывая:
      — С Д-космолетами мы уже через месяц будем иметь на Венере полмиллиона человек… Все оборудование и снаряжение…
      Нужны свои заводы. Хватит! Сто лет живем там как собаки — носа не высунешь без спецкостюма. Давно пора!..
      — Совершенно незачем было там жить, — сказала вдруг хирург Завадская.
      — Как вы можете так говорить? — жалобно запищала оператор тяжелых систем. — Всегда вы так, Елена Владимировна… Вы ее не слушайте, — обратилась она к Кондратьеву. — Елена Владимировна всегда так, а на самом деле вовсе этого не думает…
      — Нет, думаю. — Елена Владимировна поглядела на девушку. — И моя точка зрения известна Совету. Прекрасно можно было поставить там автоматические заводы и уйти оттуда.
      — Уйти? — химик усмехнулся. — Еще чего!.. Нет уж, матушка Елена Владимировна, уйти…
      Юноша произнес металлическим голосом:
      — Куда ступила наша нога, оттуда мы не уйдем.
      — Там слишком много наших могил, — крикнула девушка- оператор.
      — В том-то и дело, — сказала Елена Владимировна. — А теперь и еще будут.
      — На Земле тоже умирают, — возразил юноша. — Даже великие. Даже молодые! И если нужно умереть для того, чтобы после нас жили, любой из нас пойдет без колебаний на смерть.
      Так всегда было и всегда будет!
      «Эк его!» — подумал Кондратьев с восхищением.
      — Мы не позволим вам умирать, — спокойно ответила Елена Владимировна.
       — Ах, да не в этом дело. — Девушка даже раскраснелась.—
      Мы не об этом говорили. У вас, Елена Владимировна, так получилось, будто план «Венера» не нужен.
      — Да, не нужен, — сказала просто Елена Владимировна.
      — То есть как не нужен? — угрожающе спросил химик, отодвигая тарелку. — Нас там двадцать тысяч человек, мы даем Земле семнадцать процентов энергии, восемьдесят пять процентов редких металлов, и все живем как собаки. В оранжерею полежать на травке ходим по очереди. Голубого неба месяцами не видим…
      — Так зачем же вы там торчите? — вмешался в разговор широкоплечий человек, сидевший за соседним столиком. — Обошлись бы как-нибудь без ваших процентов…
      — У тебя не спросили, — ответствовал химик, не поворачивая головы.
      Широкоплечий немедленно схватил свой стул и втиснулся между Кондратьевым и Еленой Владимировной.
      — Не спросили?! — возмутился он. — Зря не спросили! — Он повернулся к Кондратьеву. — Я — шахтер Зегерс. Посудите сами, штурман Кондратьев. Мы десять лет роем шахту к центру Земли. Нас тоже десять тысяч. Теперь всё бросают на Венеру. У нас отбирают производственные мощности и просят помочь. Где же справедливость?
      — А вы бы отказались, — посочувствовал штурман. На лицах праправнуков изобразилось замешательство, и Кондратьев понял, что наконец-то что-то ляпнул. На него смотрели так, словно он посоветовал шахтеру обокрасть детский сад.
      — Так ведь на Венере тоже нужны шахты, — сказал шахтер натянутым голосом.
      — Простите, — пробормотал Кондратьев. — Я, кажется…
      В общем, не обращайте на меня внимания.
      Все заулыбались. Шахтер, сообразив, видимо, что от экс-штурмана толку мало, апеллировал к хирургу-эмбриомеханику Завадской:
      — Ведь верно, Елена Владимировна?
       — Вашу шахту я предлагала закрыть пять лет назад, — ледяным голосом сказала Елена Владимировна.
      Химик злорадно захохотал.
      — О врачи, врачи! Выбираем мы вас в Совет на свою голову!
      — Мы хотим работать! — горячилась девушка — Чтобы весело было и трудно! А как же иначе? Что мои тяжелые системы на Земле? Ну, передвинуть домик с места на место, ну, котлованчик для фабрики отрыть… Да разве я это только могу? Дайте мне построить ракетодром. — Она взмахнула сжатым кулачком. — Дайте построить город на болоте! И чтобы буря была!
      И подземные взрывы! И чтобы потом сказали: «Этот город строила Марина Черняк», понимаете?
       — Конечно… без бури и взрывов было бы лучше, — негромко сказал химик.
      — Правильно, Маринка! — закричали за соседними столиками. — А то зажали нас здесь, на Земле, и развернуться негде…
      За спиной Марины воздвигнулся худющий юноша с большим носом.
      — Это все правильно — произнес он рассудительно. — Я сам подрывник и ужасно хочу больших взрывов. Но есть еще другая сторона. Самая главная, простите меня, Елена Владимировна. Двадцать тысяч человек работают на Венере в ужасных условиях. Это очень хорошие люди. Я бы прямо сказал, лучшие люди. А мы, пятнадцать миллиардов землян, никак не соберемся им помочь! Это просто срам! Ну и что же, что они хотят работать на Венере? Это их право — работать на Венере! И раз они не хотят уходить оттуда, мы должны им помочь. И, простите, Елена Владимировна, поможем.
       — Милый! — растроганно пробасил химик-технолог. — Милые вы мои пятнадцать миллиардов! Нет, я просто обязан съесть еще одну порцию!
      Елена Владимировна бесконечно умными глазами поглядела на носатого юношу, улыбнулась и сказала:
      — Да, да, в том-то все и дело.
      «Ах, молодцы, молодцы, — весело подумал Кондратьев.— Черт знает что! Все правы!»
      — Елена Владимировна, — понизив голос, спросил он, — а вы-то сами почему летите на Венеру?
      — На Венере пока еще очень мало хирургических кабинетов, — тоже вполголоса ответила Елена Владимировна. — А я хирург-эмбриомеханик. Я могу работать без кабинета, в любых условиях, даже по пояс в болоте…
      Кондратьев огляделся. Шахтер перебрался поближе к химику и юноше-подрывнику. Спор между ними разгорелся с новой силой. Коренастый метеоролог шептался с оператором тяжелых систем. Елена Владимировна, прищурившись, задумчиво смотрела поверх голов.
 
      В издании 62–63 и 67 годов эта новелла заканчивалась словами: «С вами я тоже согласен, — ответил Кондратьев». В «уральском» варианте было добавлено:
 
      На веранде захлопали в ладоши. Женский голос крикнул:
      — «Марш добровольцев»! Прошу подпевать!
 
 
Мы пройдем горячими черными пустынями —
Миллионы яростных, сильных, молодых!
Если надо будет — горы передвинем мы,
 На вулканах атомных взрастим сады!
 
 
      И кафе подхватило так, что Кондратьев вздрогнул.
 
 
Если надо будет — горы передвинем мы.
На вулканах атомных взрастим сады!
 
 
      В «Комментариях» к собранию сочинений Б. Н. Стругацкий пишет: «Однако парочку-другую «лакейских» абзацев мне таки пришлось из повести выбросить, готовя ее к настоящему изданию. И первой же жертвой чистки стала многометровая статуя Ленина, установленная над Свердловском XXII века по настоятельной просьбе высшего редакционного начальства — таким образом начальство хотело установить преемственность между сегодняшним и завтрашним днем. Мы, помнится, покривились, но вставку сделали. Кривились мы не потому, что имели что-нибудь против вождя мировой революции, наоборот, мы были о нем самого высокого мнения». Эта вставка выглядела так:
      Стеклянные этажи над вершинами сосен внезапно кончились; гигантская глыба серого гранита выросла спереди. Кондратьев поднялся. На вершине глыбы, вытянув руку над городом, весь подавшись вперед, стоял Ленин — такой же, какой когда-то стоял, да и сейчас, наверное, стоит на площади перед Финляндским вокзалом в Ленинграде. Ленин протягивал руку над этим городом и над этим миром, над сияющим и прекрасным миром, который он видел два столетия назад… Кондратьев стоял и смотрел, как громадный монумент уходит в голубую дымку над стеклянными крышами.