Я стал мужем и отцом. У меня есть дети. Ведь вы оба не знаете, что такое дети. Сына я назвал Владимиром, потому что в русском алфавите «в» стоит перед «г». Я все время думал о вас. Каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. Каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хотелось бы рассказать сейчас об этом и послушать, что вы на это скажете… У меня много добрых друзей, но вы всегда были самыми лучшими и близкими…
 
      — Между прочим, — сказал Алексей Петрович. — Завтра стартует Ляхов.
      — Надо будет повидаться с ним, — сказал Юрковский.
      — Я приглашен на старт, — сказал Алексей Петрович.—
      Я передам ему, что вы хотели его видеть.
      — Что, не удастся? — сказал Дауге.
      — Нет. Они сейчас под охраной медкомиссии.
      — Жаль, — сказал Дауге. — Хорошо бы повидать Ваську.
      — Еще не все потеряно, — успокоил его Алексей Петрович.— Придется только подождать лет десять-двенадцать, пока он вернется.
      — Жаль, — повторил Дауге. — Мы и так не виделись десять лет.
      — Помнишь, Володенька, — сказал Михаил Антонович,— как ты поругался с Васей? Тогда, перед самым стартом на Венеру?
      Юрковский кивнул.
      — Ох и дурак тогда был Володька, — сказал Алексей Петрович.
      Юрковский промолчал.
      — Энтузиаст-одиночка, — хихикнул Дауге.
      Десять лет назад, на ракетодроме Седьмой полигон, когда Василий Ляхов вернулся из испытательного полета с «Хиусом«, Юрковский сильно поругался с ним по вопросу о том, кому принадлежит ведущая роль в межпланетных исследованиях.
      Юрковский тогда обвинил Ляхова в отсутствии романтики и в неприличной любви к Земле, во взгляде на Пространство просто как на очередную сферу производственной деятельности человека. Юрковского тогда здорово высек Краюхин.
      — Ладно, — сказал Юрковский. — Ты передай ему от нас привет, Алексей.
      — Передам, — сказал Алексей Петрович.
      — Кстати, — сказал Дауге. — Кто-нибудь еще летит с нами?
      — Летит, — сказал Алексей Петрович. — Летит на Амальтею один специалист по радиооптике — некто Шарль Моллар, и один ученый японец — некто Сусуму Окада.
      — Некто, — обиженно сказал Михаил Антонович. — Ничего себе — некто. Сусуму Окада, действительный член Академии Неклассических Механик. Лауреат премии Юкавы и Нобелевской премии. Почетный член АН ССКР.
      — Здорово, — сказал Юрковский.
      — Ничего, — равнодушно сказал Алексей Петрович. — Академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.
      — Я так и не понял, — сказал Юрковский. — Будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею?
      — Если ваш академик не опоздает, мы по его просьбе сделаем три-четыре витка вокруг Юпитера. Он хочет там что-то проверить. А если опоздает к старту — прямо на Амальтею.
      Михаил Антонович хотел что-то сказать, но не решился и только покачал головой.
      — Вот чего я все-таки никак не могу понять, — задумчиво сказал Дауге, уставясь в потолок. — Зачем нам все это. Венеру мы штурмовали потому, что там Урановая Голконда. Актиниды и прочее. Марс нам нужен для колонизации, для опытов по созданию новой атмосферы. Это все ясно. И спутники больших планет. Тоже ясно. Металлы, минералы, новые формы жизни, трали-вали семь пружин. Но ради чего погиб Поль Данже на Юпитере? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер — это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…
      — А зачем Ляхов уходит в Первую Межзвездную? — сказал Быков.
      — Да, зачем? Вот послушайте. — Дауге положил ладони на стол. — Завтра Ляхов уходит в Первую Межзвездную. Если так будет идти дальше, то лет через десять-двадцать мы пошлем первую экспедицию на звезду. Представляете? Мы — звездолетчики. Люди вне времени. Мы уходим навсегда. Фактически мы умираем. Мы летим долгие годы, добираемся до чужого мира, до чужих планет и чужих звезд и делаем там то, что должны делать. Потом мы опять долгие годы летим обратно, возвращаемся на Землю и замечаем, что попали на три века вперед. Нас встречают внуки наших правнуков и сообщают, что город, где мы родились, больше не существует, там теперь музей, но зато нам построен памятник. Мы осматриваем памятник и пытаемся понять, что здесь, собственно, изображено.
      «Вот это вы, товарищ Дауге», — говорят мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне говорят, что двести лет назад, кажется, было в моде так изображать героев бесконечных пространств, но что в точности это неизвестно, и надо справиться в Центральном Бюро Вечной Памяти. При словах «вечная память» у нас возникают нехорошие ассоциации, которые, однако, не кажутся нехорошими внукам наших правнуков. И мы начинаем чувствовать, что снова попали в чужой мир. Результаты, полученные нашей экспедицией, встречаются очень сдержанно. Мы отчетливо ощущаем, что они представляют узкоисторический интерес. Праправнукам уже все известно. Они уже успели побывать на той планете, откуда мы пришли, и успели побывать там не раз, не два, а пять. Они делают такие перелеты в два-три месяца, потому что, видите ли, обнаружено некое свойство пространства-времени, которого мы не понимаем, называемое как-нибудь вроде тирьямпампации. Мы, возвратившиеся, смотрим друг на друга и думаем в унисон: «А стоило ли?»
      — Конечно, стоило, — убежденно сказал Михаил Антонович.
      Алексей Петрович смеялся, покачивая головой, и повторял:
      — «Ну и выдумал. Ну и распотешил, Иоганыч».
      — Стоило? — спросил Дауге. — А зачем?
      — Че-ло-век, — сказал Юрковский.
      — Ну и что?
      — Все, — сказал Юрковский. — Че-ло-век. Сначала он говорит: «Я хочу есть» — тогда он еще не человек. Потом он говорит: «Я хочу знать» — и становится человеком.
      — Это ты, братец, загнул, — сказал Алексей Петрович.
      — Ну, скажем, так. Стремление познавать, чтобы жить, превратилось теперь в стремление жить, чтобы познавать.
      —  Отличный афоризм, — восхищенно сказал Михаил Антонович. — Люблю афоризмы.
      — Этот ваш че-ло-век, — сказал Дауге сердито, — еще не знает толком, что делается в центре Земли, а уже размахивается на звезды.
      — На то он и че-ло-век. Потому мы и лезем на Юпитер, потому Ляхов и уходит в Межзвездную.
      — Все это так, — сказал Дауге, — но очень уж все это туманно. Неопределенно.
      — Дурень ты, — рассердился вдруг Михаил Антонович — Право, дурень, Гриша. На Юпитере исследуют возможности создания двигателя времени. Не знаю я, что ищут наши в Зоне АСП, а на Юпитере работают с экспериментальной проверкой асимметричной механики. Мы еще, может быть, полетаем на кораблях с двигателями времени.
      — Браво, штурман, — сказал Юрковский.
      — Ни одна крупинка знаний… — начал ободренный Михаил Антонович, но Алексей Петрович перебил его:
      — Вот что, ангелы, — сказал он. — Мне сейчас на корабль.
      Располагайтесь здесь. Обед в пятнадцать. Штурман, проследить за режимом.
      — Слушаюсь, — сказал Михаил Антонович.
      — В восемнадцать погрузка. Я могу провести вас в диспетчерскую, — сказал Алексей Петрович. — Я покажу вам такое, чего вы на своем Марсе и не нюхали. Пойдете?
      Дауге нерешительно поглядел на Юрковского.
      — Понимаешь, Петрович, — сказал он. — У нас корректура.
      — Какая корректура?
      — Корректура статьи. Нужно успеть до старта.
      — Успеете.
      — Нет уж, — сердито сказал Юрковский. — Я буду работать. А Гришка пусть идет, если хочет.
      По глазам Дауге Алексей Петрович видел, что ему очень хочется пойти.
      — Ладно, — сказал он. — Я зайду за тобой в половине шестого.
      * * *
      В зале Диспетчерской было полутемно, только вспыхивали разноцветные огоньки на пульте управления, и на широком, в полстены, экране горело на солнце фантастических форм сооружение.
      — Видишь теперь? — спросил Быков.
      — Вижу, — неуверенно сказал Дауге и добавил после молчания: — Ни черта я, вообще-то, не вижу. Что это за громадина?
      Было видно, как медленно поворачивается вокруг продольной оси блестящая толстая труба, утыканная иглами антенн, опутанная мерцающей металлической сетью. Вокруг трубы, нанизанные на нее, как обручи на палку, крутились тороидальные спутники. Дауге насчитал их шесть, но труба не помещалась на экране целиком, и других спутников просто не было видно.
      — Это Большой Склад, — сказал Быков. — А «Тахмасиб» во-он там, в верхней части трубы, у манипуляторных отсеков.
      — Ну, неужели не видишь?
      — Нет, — сказал Дауге. Он не видел ни «Тахмасиба», ни верхней части трубы. Их загораживала голова диспетчера. Дежурным диспетчером был Валя Страут, и он был занят сейчас ужасно, так что попросить его подвинуться было бы просто неловко.
      Кроме того, Страут важничал и говорил «коротко, ясно и всегда правду». Он чувствовал себя солдатом Космоса.
      Кроме чудовищной трубы Большого Склада, на экране не было ничего. Дауге не видел даже звезд. Труба, опутанная противометеоритной сетью, висела в бездонной тьме и сияла на Солнце так ослепительно, что Дауге иногда казалось, что она пульсирует.
      Страут шевельнулся, придвинул к себе микрофон селектора и сказал:
      — Зэт-фюнф, зэт-фюнф. Берайт?
      — Я, — откликнулся зэт-пять. — Иммер берайт.
      — Зэт-фюнф, — строго сказал Страут. — Гее ауф цум старт. Гебе «зебра».
      — Данке, — сказал зэт-пять.
      В пульте что-то загудело, труба на экране погасла. Стало светлее — по экрану побежали волнистые линии. В голубом свете стало видно сосредоточенное лицо Страута с насупленными жиденькими бровями. Затем на экране снова возникла черная бездна, только теперь она была утыкана светлыми точками звезд. В верхнем правом углу экрана засиял белый шарик, но он был, по-видимому, очень далеко, и разобрать, что это такое, было нельзя. Потом из нижнего левого угла наискосок медленно выползла на экран… тяжелая туша планетолета.
      — Смотри-ка, — сказал Дауге, — старье какое. Импульсник типа «Астра».
      — Это «Лорелея», — сердито сказал Быков. — «Лорелея» и Рихтер.
      — Вот оно что, — сказал пораженный Дауге. — Вот она какая, «Лорелея»!
      Двадцать с лишним лет назад Карл Рихтер на своем корабле «Лорелея» совершил беспримерную по смелости высадку на Меркурий, при которой потерял половину экипажа и обе ноги.
      Оставшись на корабле единственным пилотом, искалеченный, он сумел привести к Земле поврежденный корабль и остался его капитаном навсегда.
      — Зэт-фюнф, — сказал Страут. — Старт!
      — Есть старт, — отозвался голос из репродуктора.
      — Удачи и спокойной плазмы, геноссе Рихтер, — сказал Страут. — Не забывайте про Леониды.
      — Данке, майн кнабе, — откликнулся Рихтер. — В мои годы не забывают про Леониды.
      Все стихло. Из дюз «Лорелеи» ударили бесшумные струи пламени, корабль медленно прополз по черному небу и скрылся за краем экрана.
      — Спу-17 Земля — Цифэй Луна, — сказал Страут. — Груз — титан и вода.
      — Он что — до сих пор калека? — спросил Дауге.
      — Да, — сказал Быков.
      — А биопротезы?
      — А! — Быков махнул рукой. — Рихтер — человек старого закала.
 
        
 
      В репродукторе щелкнуло, и раздраженный голос произнес:
      — Диспетчер?
      — Йэс, — сказал Страут. — Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
      — Зэт-два, — сказал голос— Капитан Холмов. Валентин, дашь ты мне сегодня «зебру» или нет?
      — Не дам, — сказал Страут. — Леониды.
      — Леониды! — произнес капитан Холмов с невыносимым презрением. — Может быть, я из-за твоих Леонид и вторые сутки здесь проторчу?
      — Может быть, — сказал Страут.
      Холмов помолчал и сказал просительно:
      — Валентин, голубчик, у меня ученые бунтуют. Дай «зебру», будь другом.
      — Нелетная погода, — сказал Страут металлическим голосом. — Метеорный поток высокой плотности, старты к внешним планетам запрещены вплоть до особого распоряжения.
      — Честью прошу, — сказал Холмов угрожающе.
      — Капитан Холмов, — сказал Страут. — Убирайтесь вон с линии.
      — Зверь, — сказал капитан Холмов. — В будущем году перейду работать в Диспетчерскую.
      В репродукторе щелкнуло, и голос оборвался.
      — То есть, — сказал Быков, — ты и меня не выпустишь, Валентин?
      — Сегодня — нет, — сказал Страут. — И завтра нет. Послезавтра — пожалуй.
      — Ладно, — сказал Быков. — Мне, собственно, и надо послезавтра.
      Репродуктор снова заговорил, на этот раз по-китайски.
      Страут ответил коротко и переключил экран. На экране теперь было черное небо и странные очертания какого-то корабля.
      — Узнаешь? — сказал Быков Дауге.
      — Нет, — сказал Дауге.
      — Это «Тахмасиб». «Хиус-9». Мой «Хиус».
      — Он похож на перевернутый бокал, — изрек Дауге.
      Фотонный корабль неподвижно висел в центре экрана. Он действительно напоминал фужер для шампанского с очень толстым дном.
      — Я таких еще не видел, — сказал Дауге. — У нас на марсианских трассах работают «Хиус-3» и «Хиус-4».
      — Еще бы, — сказал Быков. — Такой бокал спалил бы любой ракетодром. У него мощность в восемь раз больше, чем у старых черепах.
      Старыми черепахами межпланетники называли первые модели фотонных кораблей.
      — Для планет с атмосферами он совершенно не годится,— сказал Алексей Петрович. — Особенно, если на них есть люди.
      Работает исключительно на трансмарсианских линиях.
      — Красавец, — сказал Дауге. — А где жилые помещения?
      — Дно бокала, — сказал Быков. — Там два этажа. Верхний для жилья, нижний — для грузов.
      — Это чтобы быть подальше от зеркала? — усмехнулся Дауге.
      Быков не ответил. На экране появился край какого-то огромного сооружения. «Тахмасиб», медленно поворачиваясь, приближался к ослепительно сверкавшей площадке. Изображение вдруг сменилось, и Дауге увидел давешнюю толстую трубу с тороидальными спутниками — Большой Склад. В верхней части трубы крошечный, еле заметный, шевелился «Тахмасиб».
      — Здорово, — непроизвольно вырвалось у Дауге.
      Алексей Петрович поглядел на него с усмешечкой.
      — Это тебе не у вас на Марсе, — сказал он.
      — Понимаешь, — сказал Дауге, словно оправдываясь, — я сто лет не был на Земле. Что только здесь не наворотили за это время!
      — Например?
      — Ну вот эта труба, — сказал Дауге. — Это же невообразимая громадина. Километров сто, наверное, в длину?
      — Сто двадцать, — сказал Алексей Петрович. — И восемь в ширину.
      — С ума сойти. У нас на Марсе ничего подобного не было.
      Алексей Петрович гулко захохотал и сказал в спину Страуту:
      — Ты слышишь, Валька? У них на Марсе!
      — На ваш Марс я не пошел бы и в директоры, — сказал Страут, не оборачиваясь. — Не мешайте, — быстро добавил он.
      — А ты видел Спу-3? Нет? А «Звездочку»? Тоже нет?
      — Нет, — сказал Дауге униженно.
      — А что ты вообще видел, планетолог?
      — У нас на Марсе противометеоритные истребители, — робко сказал Дауге. Быков засопел так выразительно, что Дауге замолчал и стал глядеть на экран. Теперь опять весь экран занимал «Тахмасиб», вернее, его «дно». Было хорошо видно, что дно состоит из двух дисков, наложенных один на другой. Внизу под «Тахмасибом» в блестящей площадке верхней части Склада открылись черные люки.
      Страут обернулся:
      — Один-один-шесть-три? — быстро спросил он.
      — Да, — также быстро ответил Быков. Он сказал Дауге вполголоса: — Это код автоматического управления. Смотри.
      В тишине что-то звякнуло, и с потолка вдруг спустились какие-то суставчатые стержни, черными тенями пересекая экран.
      Страут ухватился за них и замер в странной скособоченной позе. Он не отрываясь глядел на экран. Из черных люков под «Тахмасибом» выползли гигантские металлические суставы — пять и за ними еще пять. Неровно дергаясь, они протянулись к «Тахмасибу» и вдруг разом вцепились в дно «бокала». Это было похоже, как будто кальмар схватил кита. Суставы, словно ощупывая, поползли по дискам, затем застыли. Страут, кряхтя, приподнялся. Черные тени стержней суматошно двигались на экране. Суставы рывком выдвинули из дна верхний диск, затем медленно притянули его к трубе и скрылись в открывшемся посередине люке. Дно «Тахмасиба» стало вдвое тоньше.
      — Поразительно, — льстиво сказал Дауге.
      — Дрянь, — сказал Страут сердито. — Старье допотопное.
      Второй год просим отрегулировать биомеханические манипуляторы — нет, они там все, видишь ли, усовершенствованиями занимаются. А ты здесь потей: манипуляторов десять, а рук у тебя всего две. Черт бы их побрал.
      Он вытер лоб платком — запахло хорошими духами. Рукоятки манипулятора тихо покачивались над его головой.
      — Понял? — спросил Быков.
      — Это была разгрузка? — сказал Дауге.
      — Это была разгрузка, — сказал Алексей Петрович. — А сейчас будет погрузка.
      Дауге помолчал, затем сказал:
      — У нас на Марсе тоже есть манипуляторская.
      Алексей Петрович засопел.
      — А загрузка производится внутри, на складе, — сказал он.— Весь грузовой отсек, трюм, сменяется, как обойма. Он стандартный. Есть недостаток. Жилой отсек обнажается, и в прошлый раз у Михаила взорвались консервы, которые он забыл в чемодане в своей каюте. Михаил тайком нарушал режим. А я и не знал.
      — Бедный штурман, — сказал Дауге.
      — Тресковая печень. Они взорвались вместе с чемоданом, и все это прилипло к стенам, мгновенно замерзло, конечно, но потом растаяло.
      — И ты заставил его вылизать стены языком? Ты, старый пират.
      — Вроде того, — согласился Быков. — Я устроил ему разнос а-ля Краюхин. Он слишком толст для тресковой печени, наш штурман.
      Страут снова взялся за манипулятор. Загрузка заняла несколько больше времени. Надо было точно подогнать сменный этаж, и это было довольно трудно. Страут пыхтел, и постанывал, и принимал самые невероятные позы. Быков и Дауге молчали, чтобы не сболтнуть под руку, и только раз Дауге пробормотал с благоговением: «Он сейчас встанет на голову». Потом Страут упал в кресло и сипло сказал:
      — Так нельзя. Здесь, черт возьми, нужны биоманипуляторы.
      Быков и Дауге почтительно молчали. Правда, Быков вспомнил, как десять лет назад грузили «Хиус-2»: несколько дней протаскивали десятки тонн груза через игольные ушки четырех люков. И на загрузке было занято человек сто рабочих и уйма всевозможных механизмов. Но Быков промолчал. Если человек на работе потеет, и пыхтит, и поминает черта, и багровеет — значит где-то что-то уже не соответствует своему назначению.
      В репродукторе послышался знакомый тенорок Михаила Антоновича:
      — Валя, — сказал он. — Отлично. Мне ничего, кажется, не придется регулировать. Спасибо вам, Валя.
      — На здоровье, Михаил Антонович, — вежливо сказал Страут. — Пожалуйста, уводите «Тахмасиб». Сейчас на разгрузку подойдет «Викинг».
      — Да-да, конечно, — торопливо сказал штурман. — Сию минуту. Еще раз, большое спасибо.
      — Не за что, — с великолепной небрежностью сказал Страут.
      Быков поглядел на Дауге.
      — Спектакль окончен. Если хочешь, посмотрим «Викинг».
      — Юрковский меня ждет, — с сожалением сказал Дауге.
      — Тогда пойдем.
      — Диспетчер, диспетчер, — каркнул вдруг репродуктор.— Дис из кэптн Кавамото. Корэ ва Кавамото сэнтё да.
      — Йес, кэптн Кавамото, — быстро сказал Страут. — Тэйк зэ форт эмбаркмэнт, уан-уан-фифтин, бэйзтуонисэвен. Репит…
      — Мы пошли, Валентин, — сказал Быков. — Спасибо.
      Он поднялся. Дауге тоже поднялся.
      — Спасибо, — сказал он.
      — Не за что, - сказал Страут.
      — Кавамото я хорошо знаю, — сказал Дауге Быкову. — Он работал у нас на Марсе.
      Они услыхали, как Страут, кончив повторять цифры, крикнул им вслед:
      — На ваш Марс я не пошел бы даже Десантником.
      — Все ясно, — печально сказал Дауге и закрыл дверь.
 
      Начало опять не нравится Авторам. Неизвестно, почему Стругацкие решили отказаться от этого варианта, но я считаю, что в данных текстах они отошли от первоначального образа Быкова.
      Не может Быков «Страны багровых туч» — служака-военный, несколько неразвитый эмоционально (вернее, эмоции у него столь глубоко спрятаны, что даже Авторам не дано проникнуть в его душевные переживания), всегда ровный и внешне отстраненный тип — превратиться за десять лет в этакого чувствительного, нервно-эмоционального рохлю.
      Стругацкие перескакивают через встречи персонажей и начало полета и пишут еще одно начало, которое ближе к окончательному варианту, но еще присутствуют в нем ранее задуманные персонажи: Коля Ермаков и Сусуму Окада…
 

КАПИТАН БЫКОВ ЗАСТУПАЕТ НА ВАХТУ,

А АКАДЕМИК ОКАДА ПРОСИТ АУДИЕНЦИИ.

      Проснувшись, капитан Быков долго глядел в низкий потолок каюты и старался вспомнить, что ему снилось. Снилось что- то хорошее и печальное, и очень далекое, чего уже совсем не помнишь наяву, — не то милая девушка-студентка в белом платьице, не то весенняя ночь над туманной рекой. Сон вызвал забытые непривычные ощущения, неясные и приятные, и Быкову хотелось удержать эти ощущения. Но они медленно уплывали вместе с обрывками сна и наконец исчезли совсем. Быков полежал еще немного, затем огорченно крякнул и поднялся.
      Он проспал четыре часа, пора было заступать на вахту.
 
      Он принял два душа, водяной и ионный, прибрал постель и задержался у стенной ниши с книгами. Управление корабля было полностью автоматическим, вахта сводилась к периодическому и выборочному снятию показаний контрольных приборов, поэтому межпланетники обычно знакомились на вахте с книжными новинками по своей специальности. Быков взял «Теорию времени и пространства» — сборник статей крупнейших физиков. Книжка вышла недавно, перед самым стартом «Тахмасиба». Быков не успел прочесть ее и сейчас, бегло листая исписанные незнакомыми формулами страницы, подумал, что это будет нелегко. Сборник открывался статьей академика Сусуму Окада «Введение в сигмарный анализ». Быков понятия не имел о сигмарном анализе, однако знал, что без него в теории времени и пространства далеко не уедешь. Он вздохнул, сунул книжку под мышку и, застегивая пилотскую куртку, вышел в коридор.
      В коридоре было пусто. Дверь в кают-компанию была открыта, и оттуда доносились голоса.
      — Не могу назвать этот ход удачным, — сказал голос академика Окада. Голос был скрипучий и показался Быкову противным.
      — Посмотрим, — отозвался голос Юрковского. — Посмотрим, господин Окада.
      Окада и Юрковский третий день играли партию в четырехмерные шахматы. Эту сумасшедшую игру, в которой доска и фигуры существовали лишь в воображении и в четырех пространственных измерениях, выдумал, наверное, сам Окада. В первый же день после старта Юрковский предложил академику сыграть в трехмерный морской бой, выиграл четыре партии из пяти, и теперь академик брал реванш. Он играл в уме, а Юрковский после каждого его хода изводил на схемы и расчеты целые тетради. Радиооптик Шарль Моллар предлагал биться об заклад, что Юрковский сдастся не позже двадцатого хода.
      Дауге был уверен, что Юрковский продержится тридцать ходов, но биться об заклад не предлагал.
      Быков вошел в кают-компанию. Окада сидел в низком кресле и курил сигарету(1), лениво перелистывая журнал. Сусуму Окада был профессор, действительный член Академии Неклассических Механик, лауреат Нобелевской премии и премии Юкавы.
 
      
 
      У него было еще несколько степеней и званий, которые трудно запомнить с первого раза. Он считался крупнейшим специалистом в асимметричной механике и был стар, как Мафусаил. Говорили, что он лично знал Юкаву и видел Тодзё за неделю до казни. Этому было легко поверить, стоило поглядеть на его сморщенную физиономию и лысый, в сером пуху, череп. Никто не знал, что ему понадобилось на Амальтее, и борт-инженер Жилин высказал чудовищное предположение, что престарелый академик будет строить на спутниках Юпитера фантастические «вечные» двигатели времени, о которых много писали в последнее время в связи с достижениями асимметричной механики.
      Юрковский сидел за столом и грыз карандаш. Лицо у него было хмурое и решительное, и он торопливо перебирал листки записей. На его плече, вцепившись шестипалыми лапами в материю пиджака и задрав страшную прямоугольную голову, сидела марсианская ящерица Варечка. Ее полуметровый, сплющенный с боков хвост, свисал вдоль бока Юрковского и был темно-синим — под цвет костюма Юрковского. Планетолог вывез ее из пустыни Большого Сырта три года назад и всюду таскал за собой. Ящерица была безвредной и совершенно ручной, но имела отвратительную привычку укладываться спать на диванах и креслах, где немедленно принимала цвет и узор обивки. В результате никто теперь, не исключая и самого Юрковского, не садился на диван или на кресло, не похлопав предварительно по сиденью ладонью.
      Когда Быков вошел, Варечка повернула к нему голову, задрожала морщинистой кожей на горле и медленно мигнула.
      Юрковский сказал:
      — Да, господин Окада. Все верно. Пешка е-один-гамма-ни. Гардэ, как говорилось когда-то.
      — Не могу назвать этот ход удачным, — повторил Окада и сложил журнал. — Ферзь же-шесть-эпсилон-до. Ферзь уходит, как привидение.
      — Здравствуйте, господин профессор, — сказал Быков.
      — А, капитан Быков, — сказал Окада. — Добрый день, капитан.
      — Здравствуй, Лешка, — рассеянно сказал Юрковский. — Да пошла ты, чтоб тебя… — сказал он сердито.
      Ящерица серо-синей молнией соскользнула с его плеча, встала столбиком в углу и принялась осматриваться.
      — Проигрываешь? — сказал Быков. — Который ход?
      — Семнадцатый, — ответил Юрковский. — Не мешай.
      — Тогда у Шарля еще есть шанс, — сказал Быков.
      Окада с кряхтеньем поднялся и, мелко семеня ногами, приблизился к нему.
      — Когда вы рассчитываете быть на месте, капитан? — осведомился он.
      — На Амальтее? — спросил Быков.
      — Нет, — сказал Окада. — У Юпитера.
      Быков насторожился.
      — Полагаю, мы войдем в космогационную область Юпитера через двадцать часов, не позже.
      — Угу. — Окада на секунду задумался. — Да. Отлично. Мне надо поговорить с вами, капитан.
      — К вашим услугам, господин профессор.
      — Совершенно приватно, капитан.
      — Ага.
      — И, вероятно, разговор займет некоторое время.
      — Ага.
      Быков поглядел на Юрковского. Юрковский грыз карандаш и соображал. Быков поглядел на Варечку. Варечки уже почти не было видно. Она пожелтела, как обивка стены.
      — Хорошо, господин профессор, — сказал Быков. — Мне сейчас на вахту, а вот через четыре часа соблаговолите зайти ко мне.
      — В каюту? — спросил академик.
      — В каюту. Честь имею.
      Быков прошел через кают-компанию и вышел в лабораторный отсек. За его спиной Юрковский сказал с торжеством:
      — Конь бе-четыре-эпсилон-хэ! Вам шах, господин Окада!
      — Отнюдь, господин Юрковский, — отозвался академик.
      Быков приостановился, чтобы дослушать. — Кони так не ходят. Ваш конь прошелся по четырехмерной спирали.
      Быков затворил за собой дверь. Лабораторный отсек был до отказа забит аппаратурой академика Окада. Вся она была не знакома Быкову, кроме вделанных в стену перископов с замшевыми нарамниками. Возле одного из приборов сидел Григорий Иоганнович Дауге и просматривал ленту автоматической записи. Дауге поглядел на Быкова, прищурился и сказал:
      — Капитан, эхой! По бим-бом-брамселям! Свистать всех наверх! Как дела, капитан?
      Дауге был чем-то доволен. Он возился в лаборатории все свободное время. Как-то так случилось, что Окада заставил работать на себя и его, и Юрковского, и Моллара, и даже штурмана Михаила Антоновича. Все они копались в этих непонятных приборах и бегали к Окада с какими-то вопросами и листками.
      — Ничего дела, — сказал Быков. — Вот иду на вахту.
      — Бог помощь, — сказал Дауге. — Удачи и спокойной плазмы.
      — Тебе тоже. Понимаешь, — сказал Быков. — Приснился мне сейчас сон… Он остановился.
      — Это ничего, — рассеянно сказал Дауге, торопливо разматывая ленту. — Сны видят даже кошки, если верить тете Полли.
      — Да, — сказал Быков. — А Володька продолжает биться с академиком.
      — Ему тоже надо пожелать удачи, — сказал Дауге. — И особенно с покойной плазмы. Что?
      — Ладно, — сказал Быков. — Я пошел.
      Он стал подниматься по трапу.
      — Какой у них ход? — спросил Дауге вдогонку.
      — Семнадцатый, — сказал Быков.
      Он вошел в рубку управления. У пульта сидел штурман.
      Михаил Антонович Крутиков. В рубке было светло и тихо. Негромко шелестел вычислитель, уставясь неоновыми огоньками контрольных ламп. Михаил Антонович посмотрел на Быкова маленькими добрыми глазками и спросил:
      — Хорошо поспал, Лешенька?
      — Хорошо, — сказал Быков. Он хотел было рассказать штурману о своем сне, но вспомнил, что рассказывать, собственно, нечего.
      — Когда снимал показания?
      — По расписанию, Алешенька. Час назад.
      Быков кивнул, включил бортовой журнал и пробормотал в микрофон скороговоркой:
      — Пятнадцатое четвертое семь ноль две капитан корабля Быков принял вахту у штурмана Крутикова.
      Затем он положил «Теорию времени и пространства» на стол и провел обычный контроль. Он начал с системы аварийной сигнализации. Все оказалось в порядке. Значит, двигатель работает бесперебойно, плазма поступает в заданном ритме, магнитные ловушки не барахлят, электронный киберштурман ведет корабль согласно программе, и остается проверить немногое.
      Быков обогнул выпуклую стену — кожух реактора, — подошел к пульту контроля отражателя и вынул запись. Он стоял, прислонившись к беззвучно гудящей обшивке кожуха и разматывал плотную тонкую ленту. На эту ленту автоматически записывались данные исключительной важности. «Тахмасиб» был фотонным кораблем, и основной частью его двигателя был гигантский параболический отражатель, придающий кораблю сходство с фужером. Отражатель был покрыт составом, обладающим свойством отражать почти все виды лучистой энергии и элементарных частиц. Отражатель отражал практически сто процентов потока энергии, падающего на него из фокуса, где взрывались ежесекундно, превращаясь в излучение, тысячи порций дейтерие-тритиевой плазмы. Отражатель состоял из трех рабочих слоев и двух аварийных. Несмотря на свои удивительные свойства, состав постепенно выгорал, не выдерживая стотысячных температур. Кроме того, отражатель разъедался метеоритной коррозией — многими тысячами микроскопических частичек вещества в Пространстве. Но отражатель был жизнью корабля. Если отражатель прогорит, корабль погибнет.