Девки тоже вступились за больного и напали на озорника.
      Вдруг этот разговор нарушен был чьим-то воплем с другой стороны. Из дверей другой людской вырвалась Марина и быстро, почти не перебирая ногами, промчалась через двор. За ней вслед вылетело полено, очевидно направленное в нее, но благодаря ее увертливости пролетевшее мимо. У ней, однако ж, были растрепаны волосы, в руке она держала гребенку и выла.
      – Что такое? – не успел спросить Райский, как она очутилась возле них.
      – Что это, барин! – вопила она с плачущим, искаженным лицом, остановясь перед ним и указывая на дверь, из которой выбежала. – Что это такое, барышня! – обратилась она, увидевши Марфиньку, – житья нет!
      Тут же, увидев выглядывавшие на нее из кухни лица дворни, она вдруг сквозь слезы засмеялась и показала ряд белых, блестящих зубов, потом опять быстро смех сменился плачущей миной.
      – Я к барыне пойду: он убьет меня! – говорила она и пронеслась в дом.
      234
      – Что такое? – спрашивал Райский у людей.
      Егорка скалил зубы, у иных женщин был тоже смех на лице, прочие опустили головы и молчали.
      – Что такое? – повторил Райский, обращаясь к Марфиньке.
      Из дома слышались жалобы Марины, прерываемые выговорами Татьяны Марковны.
      Райский вошел в комнату.
      – Вот посмотри, каково ее муж отделал! – обратилась бабушка к Райскому. – А за дело, негодяйка, за дело!
      – Понапрасну, барыня, всё понапрасну. Пес его знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай, говорит, я тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
      – Врешь, врешь, негодяйка! – строго говорила барыня, – недаром, недаром!
      – Вот сквозь землю провалиться! Дай Бог до утра не дожить…
      – Перестань клясться! На той неделе ты выпросилась ко всенощной, а тебя видели в слободке с фельдшером…
      – Не я, барыня, дай Бог околеть мне на этом месте…
      – Как же Яков тебя видел? Он лгать не станет!
      – Не я, барыня, должно быть, черт был во образе моем…
      – Прочь с глаз моих! Позвать ко мне Савелья! – заключила бабушка. – Борис Павлыч, ты барин, разбери их!
      – Я ничего не понимаю! – сказал он.
      Савелий встретился с Мариной на дворе. До ушей Райского долетел звук глухого удара, как будто кулаком по спине или по шее, потом опять визг, плач.
      Марина рванулась, быстро пробежала через двор и скрылась в людскую, где ее встретил хохот, на который и она, отирая передником слезы и втыкая гребень в растрепанные волосы, отвечала хохотом же. Потом опять боль напомнила о себе.
      – Дьявол, леший, чтоб ему издохнуть! – говорила она то плача, то отвечая на злой хохот дворни хохотом.
      Савелий, с опущенными глазами, неловко и тяжело переступил порог комнаты и стал в углу.
      235
      – Что это ты не уймешься, Савелий? – начала бабушка выговаривать ему. – Долго ли до греха? Ведь ты так когда-нибудь ударишь, что и дух вон, а проку всё не будет.
      – Собаке собачья и смерть! – мрачно проговорил Савелий, глядя в землю.
      На лбу у него собрались крупные складки; он был бледен.
      – Ну, как хочешь, а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты всё свое, не послушал – и вот!
      – Это точно что… – проговорил он тихо, опуская голову.
      – Это в последний раз! – заметила бабушка. – Если еще раз случится, я ее отправлю в Новоселово.
      – Что ж с ней делать? – тихо спросил Савелий.
      – А что ты сделаешь дракой? Уймется, что ли, она?
      – Всё-таки… острастка… – сказал Савелий, глядя в землю.
      – Ступай, да чтоб этого не было, слышишь?
      Он медленно взглянул исподлобья, сначала на барыню, потом на Райского, и, медленно обернувшись, задумчиво прошел двор, отворил дверь и боком перешагнул порог своей комнаты. А Егорка, пока Савелий шел по двору, скаля зубы, показывал на него сзади пальцем дворне и толкал Марину к окну, чтобы она взглянула на своего супруга.
      – Отстань ты, черт этакой!
      И она с досадой замахнулась на него, потом широко улыбнулась, показывая зубы.
      – Что это такое, бабушка? – спросил Райский.
      Бабушка объяснила ему это явление. В дворню из деревни была взята Марина девчонкой шестнадцати лет. Проворством и способностями она превзошла всех и каждого и превзошла ожидания бабушки.
      Не было дела, которого бы она не разумела; где другому надо час, ей не нужно и пяти минут.
      Другой только еще выслушает приказание, почешет голову, спину, а она уж на другом конце двора, уж сделала дело, и всегда отлично, и воротилась.
      Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, на кухне ли помочь: в нее всю как будто вложена какая-то молния,
      236
      рукам дана цепкость, глазу верность. Она всё заметит, угадает, сообразит и сделает – в одну и ту же минуту.
      Она вечно двигалась, делала что-нибудь, и когда остановится без дела, то руки хранят прием, по которому видно, что она только что делала что-нибудь или собирается делать.
      И чиста она была на руку: ничего не стащит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна: не съест тихонько. Даже немного ела, всё на ходу; моет посуду и съест что-нибудь с собранных с господского стола тарелок, какой-нибудь огурец, или хлебнет стоя щей ложки две, отщипнет кусочек хлеба и уж опять бежит.
      Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало было дела, и она продолжала делать всё и за всех в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
      Но… несмотря на всё это, бабушка разжаловала ее из камерфрейлин в дворовые девки, потом обрекла на черную работу, мыть посуду, белье, полы и т. п.
      Только ради ее проворства и способностей она оставлена была при старом доме и продолжала пользоваться доверенностью Веры, и та употребляла ее по своим особым поручениям.
      Марина потеряла милости барыни за то, что познала «любовь и ее тревоги» в лице Никиты, потом Петра, потом Терентья и так далее, и так далее.
      Не было лакея в дворне, видного парня в деревне, на котором бы она не остановила благосклонного взгляда. Границ и пределов ее любвям не было.
      Будь она в Москве, в Петербурге или другом городе и положении, – там опасение, страх лишиться хлеба, места положили бы какую-нибудь узду на ее склонности. Но в ее обеспеченном состоянии крепостной дворовой девки узды не существовало.
      Ее не прогонят, куска хлеба не лишат, а к стыду можно притерпеться, как скоро однажды навсегда узнает всё тесный кружок лиц, с которыми она более или менее состояла в родстве, кумовстве или нежных отношениях.
      Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что
      237
      именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых, лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр, и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках, в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно всё лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже, когда нужно, воплям, – Бог знает что!
      Только кто с ней поговорит, поглядит на нее, а она на него, даже кто просто встретит ее, тот поворотит с своей дороги и пойдет за ней.
      Она даже не радела слишком о своем туалете, особенно когда разжаловали ее в чернорабочие: платье на ней толстое, рукава засучены, шея и руки по локоть грубы от загара и от работы; но сейчас же, за чертой загара, начиналась белая, мягкая кожа.
      Сложена она была хорошо: талия ее, без корсета и кринолина, тонко и стройно покачивалась над грязной юбкой, когда она неслась по двору, будто летела.
      С Савельем случилось то же, что с другими: то есть он поглядел на нее раза два исподлобья, и хотя был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания, ни более ни менее, как прочие. Потом пошел к барыне просить позволения жениться на Марине.
      – Ты с ума сошел! – в изумлении сказала Татьяна Марковна.
      – Я выкуп дам, – произнес в ответ на это Савелий.
      – Не надо мне выкупа, а ты знаешь ее: как же ты будешь жить?..
      – Это мое дело, – промолвил Савелий.
      Бережкова дала ему сроку две недели, и через две недели ровно он пришел в комнаты и стал в углу.
      – Что ты?
      – Позвольте повенчаться, – был ответ.
      – Да ведь она не уймется!
      – Уймется, не будет!
      – Ну, смотри, пеняй на себя! Я напишу к Борису Павловичу, Марина не моя, а его, – как он хочет.
      Бабушка написала, Райский ничего не отвечал, и Савелий женился.
      238
      Марина не думала меняться и о супружестве имела темное понятие. Не прошло двух недель, как Савелий застал у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера, который быстро ускользнул из дверей и перелез через забор.
      Савелий побледнел и вопросительно взглянул на жену; та истощила весь запас клятв: ничего не помогло.
      Он подумал немного, потупившись, крупные складки показались у него на лбу, потом запер дверь, медленно засучил рукава и, взяв старую вожжу, из висевших на гвозде, начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни попало.
      Марина выказала всю данную ей природой ловкость, извиваясь, как змея, бросаясь из угла в угол, прыгая на лавки, на столы, металась к окнам, на печь, даже пробовала в печь: вожжа следовала за ней и доставала повсюду, пока наконец Марина не попала случайно на дверь.
      Она откинула крючок с петли и, избитая, растрепанная, с плачем и воплем вырвалась на двор.
      Дворня с ужасом внимала этому истязанию, вопли дошли до слуха барыни. Она с тревогой вышла на балкон: тут жертва супружеского гнева предстала перед ней с теми же воплями, жалобами и клятвами, каких был свидетелем Райский.
      Но этот урок не повел ни к чему. Марина была всё та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл.
      Она была живуча как кошка и быстро оправлялась от побоев, сама дружно и бесстыдно разделяла смех дворни над ревностью мужа, над его стараниями исправить ее и даже над побоями.
      Но Савелий менялся, стал худеть, реже показывался в людской, среди дворни, и сильно задумывался.
      На жену он и прежде смотрел исподлобья, а потом почти вовсе не глядел, но всегда знал, в какую минуту где она, что делает.
      Этому она сама надивиться не могла: уж она ли не проворна, она ли не мастерица скользнуть, как тень, из одной двери в другую, из переулка в слободку, из сада в лес, – нет, увидит, узнает, точно чутьем, и явится, как тут, и почти всегда с вожжой! Это составляло зрелище, потеху дворни.
      239
      Савелий падал духом, молился Богу, сидел молча, как бирюк, у себя в клетушке, тяжело покрякивая.
      Между тем он же впадал в странное противоречие: на ярмарке он все деньги истратит на жену, купит ей платье, платков, башмаков, серьги какие-нибудь. На Святую неделю, молча, поведет ее под качели и столько накупит и, молча же, насует ей в руки орехов, пряников, черных стручьев, моченых груш, что она употчует всю дворню.
      – Что ты скажешь? – спросила Татьяна Марковна, сообщив все эти подробности внуку.
      – Это прелесть! – сказал он. – Это целая драма!
      И сейчас в голове у него быстро возник очерк народной драмы. Как этот угрюмый, сосредоточенный характер мужика мог сложиться в цельную, оригинальную и сильную фигуру? Как не опошлился он среди всякой мелочи? Как устояла страсть среди этого омута разврата?
      Он надивиться не мог и дал себе слово глубже вникнуть в источник этого характера. И Марина улыбалась ему в художественном очерке. Он видел в ней не просто распущенную дворовую женщину вроде горьких, безнадежных пьяниц между мужчинами, а бескорыстную жрицу культа, «матерь наслаждений»…
      – Что же с ними делать? – спросила бабушка, – надумался ли ты? Не сослать ли их?..
      – Ах, нет, не трогайте, не мешайте! – с испугом вступился он. – Вы мне испортите эту живую натуральную драму…
      – Ну, скажите на милость: не трогать! Он убьет ее.
      – Так что же! У нас нет жизни, нет драм вовсе: убивают в драке, пьяные, как дикари! А тут в кои-то веки завязался настоящий человеческий интерес, сложился в драму, а вы – мешать!.. Оставьте, ради Бога! Посмотрим, чем разрешится… кровью или…
      – Вот что я сделаю, – сказала Татьяна Марковна, – попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
      – Скажите, бабушка: Марина одна такая у нас, или…
      Бабушка сердито махнула рукой на дворню.
      – Все в родстве! – с омерзением сказала она. – Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка – помнишь,
      240
      за детьми ходила девчонка? – у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но те всё прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
      Она плюнула, а Райский засмеялся.
      – Сейчас же пойду, непременно набросаю очерк… – сказал он, – слава Богу, страсть! Прошу покорно – Савелий!
      – Опять «непременно»! – заметила бабушка.
      Он живо вскочил и только хотел бежать к себе, как и бабушка, и он, оба увидали Полину Карповну Крицкую, которая входила на крыльцо и уже отворяла дверь. Спрятаться и отказать не было возможности: поздно.
      – Вот тебе и «непременно»! – шепнула Татьяна Марковна, – видишь! Теперь пойдет таскаться, не отучишь ее! Принесла нелегкая! Стоит Марины! Что это, по-твоему: тоже драма?
      – Нет, это, кажется… комедия! – сказал Райский и поневоле стал всматриваться в это явление.
      – Bon-jur, bon-jur! – нежно пришепетывала Полина Карповна, – как я рада, что вы дома; вы не хотите посетить меня, я сама опять пришла. Здравствуйте, Татьяна Марковна!
      – Здравствуйте, Полина Карповна! – живо заговорила бабушка, переходя внезапно в радушный тон, – милости просим, садитесь сюда, на диван! Василиса, кофе, завтрак чтоб был готов!
      – Нет, merci, я пила.
      – Помилуйте, как можно, теперь рано: до обеда долго.
      – Нет, я ничего не хочу, благодарю вас.
      – Нельзя же: от вас далеко…
      И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше руки.
      За ней шел только что выпущенный кадет, с чуть-чуть пробивающимся пушком на бороде. Он держал на руке шаль Полины Карповны, зонтик и веер. Он, вытянув шею, стоял, почти не дыша, за нею.
      241
      – Вот, позвольте познакомить вас: Michel Рамин, в отпуску здесь… Татьяна Марковна уже знакома с ним.
      Юноша, вместо поклона, болтнулся всей фигурой, густо покраснел и опять окоченел на месте.
      – Dites quelque chose, Michel!1 – сказала вполголоса Крицкая.
      Но Мишель покраснел еще гуще и остался на месте.
      – Asseyez-vous donc,2 – сказала она и сама села.
      – Нынче жярко: tres ch?ux!3 – продолжала она, – где мой веер? Дайте его сюда, Michel!
      Она начала обмахиваться, глядя на Райского.
      – Не хотели посетить меня! – повторила она.
      – Я нигде не был, – сказал Райский.
      – Не говорите, не оправдывайтесь; я знаю причину: боялись…
      – Чего?
      – Ah, le monde est si m?chant!4
      «Черт знает что такое!» – думал Райский, глядя на нее во все глаза.
      – Так? Угадала? – говорила она. – Я еще в первый раз заметила, que nous nous entendons!5 Эти два взгляда – помните? Voila, voila, tenez…6 этот самый! о, я угадываю его…
      Он засмеялся.
      – Да, да: правда? Oh, nous nous convenons!7 Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
      – Кофейку, Полина Карповна! – прервала ее Татьяна Марковна, подвигая к ней чашку. – Не слушай ее! – шепнула она, косясь на полуоткрытую грудь Крицкой, – всё врет, бесстыжая! Возьмите вашу чашку, – прибавила она, обратясь к юноше, – вот и булки!
      – D?barassez-vous de tout cela8, – сказала ему Крицкая и взяла у него зонтик из рук.
      242
      – Я, признаться, уж пил… – под нос себе произнес кадет, однако взял чашку, выбрал побольше булку и откусил половину ее, точно отрезал, опять густо покраснев.
      Полина Карповна вдова. Она всё вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный человек и в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
      Татьяна Марковна не совсем была права, сравнив ее с Мариной. Полина Карповна была покойного темперамента: она не искала так называемого «падения» и измены своим обязанностям на совести не имела.
      Не была она тоже сентиментальна, и если вздыхала, возводила глаза к небу, разливалась в нежных речах, то делала это притворно, прибегая к этому как к условным приемам кокетства.
      Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
      В городе ее уже знают, и она теперь старается заманивать новичков, заезжих студентов, прапорщиков, молодых чиновников.
      Она ласкает их, кормит, лакомит, раздражает их самолюбие. Они адски едят, пьют, накурят и уйдут. А она под рукой распускает слух, что тот или другой «страдает» по ней.
      – Pauvre garcon!1 – говорит она с жалостью.
      Теперь при ней состоял заезжий юноша, Michel Рамин, приехавший прямо с школьной скамьи в отпуск. Он держал себя прямо, мундир у него с иголочки: он всегда застегнут на все пуговицы, густо краснеет, на вопросы сиплым, робким басом говорит «да-с» или «нет-с».
      У него были такие большие руки, с такими длинными и красными пальцами, что ни в какие перчатки, кроме замшевых, не входили. Он был одержим кадетским аппетитом и институтскою робостью.
      243
      Полина Карповна стала было угощать и его конфектами, но он съедал фунта по три в один присест. Теперь он сопровождает барыню везде, таская шаль, мантилью и веер за ней.
      – Je veux former le jeune homme, ce pauvre enfant!1 – так объясняет она официально свои отношения к нему.
      – Что вы намерены сегодня делать? Я обедаю у вас: се projet vous sourit-il?2 – обратилась она к Райскому.
      У бабушки внутри прошла судорога, но она и вида не подала, даже выказала радость.
      – Милости просим. Марфинька, Марфинька!
      Вошла Марфинька. Крицкая весело поздоровалась с ней, а юноша густо покраснел. Марфинька, поглядев на туалет Полины Карповны, хотела засмеяться, но удержалась. При взгляде на ее спутника лицо у ней наполнилось еще больше смехом.
      – Марфа Васильевна! – неожиданно, басом, сказал юноша, – у вас коза в огород зашла – я видел! Как бы в сад не забралась!
      – Покорно благодарю, я сейчас велю выгнать. Это Машка, – заметила Марфинька, – она меня ищет. Я хлебца ей дам.
      Бабушка пошептала ей на ухо, что приготовить для неожиданных гостей к обеду, и Марфинька вышла.
      – В городе все говорят о вас и все в претензии, что вы до сих пор ни у кого не были, ни у губернатора, ни у архиерея, ни у предводителя, – обратилась Крицкая к Райскому.
      – И я ему тоже говорила! – заметила Татьяна Марковна, – да нынче бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
      – Я не поеду ни к кому, бабушка, – зевая, сказал Райский.
      – А ко мне? – спросила Крицкая.
      Он, глядя на нее, учтиво молчал.
      – Не принуждайте себя: de gr?ce, faites ce qu’il vous plaira3. Теперь я знаю ваш образ мыслей, я уверена (она
      244
      сделала ударение на этих словах), что вы хотите… и только свет… и злые языки…
      Он засмеялся.
      – Ну, да – да. Я вижу, я угадала! О, мы будем счастливы! Enfin!..1 – будто про себя шепнула она, но так, что он слышал.
      «Ужели она часто будет душить меня? – думал Райский, с ужасом глядя на нее. – Куда спастись от нее? А она не годится и в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»
 

XIII