«И это, должно быть, тоже раб!» – подумал Райский и следил за ней, что она.
      Он думал, что она тоже выкажет смущение, не сумеет укрыть от многих глаз своего сочувствия к этому герою; он уже решил наверное, что лесничий – герой ее романа и той тайны, которую Вера укрывала.
      «И кому, как не ему, писать на синей бумаге!» – думал он.
      Ему любопытно было наблюдать, как она скажется: трепетом, мерцанием взгляда или окаменелым безмолвием.
      А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней
      453
      в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфинькой.
      Бабушки она как будто остерегалась, Марфинькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку – видно было, что они друзья.
      В ней открыто высказывалась та дружба, на которую намекала она и ему, Райскому, и которой он добивался и не успел добиться.
      Чем же добился ее этот лесничий? Что их связывает друг с другом? Как они сошлись? Сознательно ли, то есть отыскав и полюбив один в другом известную сумму приятных каждому свойств, или просто угадали взаимно характеры и бессознательно, без всякого анализа, привязались один к другому?
      Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
      Ивана Ивановича «лесничим» прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой – рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведывал, над всем наблюдал сам Тушин.
      В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок к дальнему соседу и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет всё в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
      Там он опять рубит и сплавляет лес, или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек, не то объезжает тройки купленных на ярмарке новых лошадей, или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит волков.
      454
      Не раз от этих потех Тушин недели по три лежал с завязанной рукой, с попорченным ухарской тройкой плечом, а иногда исцарапанным медвежьей лапой лбом.
      Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощию двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности в этой, впрочем обыкновенной, жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
      Райский узнал, что Тушин встречал Веру у священника и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной «Дымок», потому что издали, с горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.
      Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной – и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
      Ни с кем она так охотно не пила кофе, ни с кем не говорила так охотно секретов, находя, может быть, в Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.
      О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с неразбавленным на тонкие оттенки складом ума, чувств.
      В нем всё открыто, всё сразу видно для наблюдателя, всё слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать «умный человек» в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.
      У него был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается в житейскую
      455
      потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его, мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.
      Это ум – не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности, большею частию, бывают невидимыми вождями, или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.
      В обхождении его с Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах, словах, даже до робости, а с ее стороны – монотонное доверие, открытое, теплое обращение.
      И только. Как ни ловил он какой-нибудь знак, какой-нибудь намек, знаменательное слово, обмененный особый взгляд – ничего! Та же простота, свобода и доверенность с ее стороны, то же проникнутое нежностию уважение и готовность послужить ей, «как медведь», – со стороны Тушина: и больше ничего!
      Опять не он! От кого же письмо на синей бумаге?
      – Что это за лесничий? – спросил на другой же день Райский, забравшись пораньше к Вере, – и что он тебе?
      – Друг, – отвечала Вера.
      – Это слишком общее, родовое понятие. В каком смысле – друг?
      – В лучшем и тесном смысле.
      – Вот как! Не тот ли это счастливец, на которого ты намекала и которого имя обещала сказать?
      – Когда?
      – А до твоего отъезда!
      – Что-то не помню. Какой счастливец, какое имя? Что я обещала?
      – Какая же у тебя дурная память! Ты забыла и письмо на синей бумаге?
      – Да, да помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
      – Ни я сам, может быть?
      Она улыбнулась и кивнула в знак согласия головой.
      – Весело же, должно быть, тебе там…
      456
      – Да, мне там было хорошо, – сказала она, глядя в сторону рассеянно, – никто меня не допрашивал, не подозревал… так тихо, покойно…
      – И притом друг был подле?
      Она опять кивнула утвердительно головой.
      – Да, он, этот лесничий? – скороговоркой спросил Райский и поглядел на Веру.
      Она не слушала его.
      За ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она усиливалась, и притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться ни с кем.
      Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а в лице, во всей ее фигуре, была тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.
      «Что это за счастье, какое и откуда? Ужели от этого лесного “друга”? – терялся он в догадках. – Но она не прячется, сама трубит об этой дружбе: где же тайна?»
      – Ты счастлива, Вера? – сказал он.
      – Чем? – спросила она.
      – Не знаю: но как ты ни прячешь свое счастье, оно выглядывает из твоих глаз.
      – В самом деле? – с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на Райского и всё задумчиво молчала.
      Ей не хотелось говорить. Он взял ее за руку и пожал: она отвечала на пожатие; он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его – и всё не выходя из задумчивости. И этот так долго ожидаемый поцелуй не обрадовал его. Она дала его машинально.
      – Вера! ты под наитием какого-то счастливого чувства, ты в экстазе!.. – сказал он.
      – А что? – вдруг спросила она, очнувшись от рассеянности.
      – Ничего, но ты будто… одолела какое-то препятствие: – не то победила, не то отдалась победе сама, и этим счастлива… Не знаю что: но ты торжествуешь! Ты, должно быть, вступила в самый счастливый момент…
      – Ах, как еще далеко до него! – прошептала она про себя.
      – Нет, ничего особенного не случилось! – прибавила
      457
      она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной и смотрела на него ласково, дружески.
      – Так ты очень любишь этого…
      – Лесничего? да, очень! – сказала она, – таких людей немного: он из лучших, даже лучший здесь.
      Опять ревность укусила Райского.
      – То есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб – и красота – красота!
      – Гадко, Борис Павлович!
      – Тебе досадно, что низводят с пьедестала любимого человека?
      – Какого любимого человека?
      – Ведь он – герой тайны и синего письма! Скажи – ты обещала…
      – Обещала? Ах, да – да, вы всё о том… Да, он: так что же?
      – Ничего! – сильно покрасневши, сказал Райский, не ожидавший такого скорого сюрприза. – Сила-то, мышцы-то, рост!.. – говорил он.
      – А вы сказали, что страсть всё оправдывает!..
      – Я и ничего! – с судорогой в плечах произнес Райский, – видишь, покоен! Ты выйдешь за него замуж?
      – Может быть.
      – У него, говорят, лесу на сколько-то тысяч…
      – Гадко, Борис Павлович!
      – Ну, теперь я могу и уехать.
      Он высунулся из окна, кликнул какую-то бабу и велел вызвать Егорку.
      – Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! – сказал он, не замечая улыбки Веры.
      – Что ж, я очень рад! – злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. – Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
      – Человек с ног до головы, – повторила Вера, – а не герой романа!
      – Да вяжутся ли у него человеческие идеи в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт – оба люди… но между ними…
      – Я не знаю, какие они были люди. А Иван Иванович – человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое – и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!
      458
      – Вот как! Особенно в грозу, и с его лошадьми! – насмешливо добавил Райский. – И весело с ним?
      – Да, и весело: у него много природного ума, и юмор есть – только он не блестит, не сорит этим везде…
      – Словом, молодец-мужчина! Ну что же, поздравляю, Вера – и затем прощай!
      – Куда вы?
      – Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.
      – Почему же?
      – Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен – я не дерево…
      Она положила свою руку – ему на руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в глаза.
      – А если я не хочу, чтоб вы уезжали?
      – Ты?
      – Да, я.
      – Зачем?
      Он жадным взглядом ждал объяснения.
      – Угадайте!
      – Что же ты хочешь: чтоб я на свадьбе твоей был?
      Она всё глядела на него с улыбкой и не снимая с его руки своей.
      – Хочу, – сказала она.
      – А когда это будет? – сухо спросил он.
      Она молчала.
      – Вера?
      Вдруг она громко засмеялась. Он взглянул на нее: она, против обыкновения, почти хохочет.
      «Не он, не он, не лесничий – ее герой! Тайна осталась в синем письме!» – заключил он.
      У него отлегло от сердца. Он стал весел, запел, заговорил, посыпалась соль, послышался смех…
      – Велите же Егору убрать чемодан, – сказала она.
      – Зачем ты остановила меня, Вера? – спросил он. – Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему…
      – Всему?
      – Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне – только не гони с глаз – я всё принимаю…
      – Всё?
      – Всё! – подтвердил он в слепом увлечении.
      – Смотрите, брат, теперь и вы в экстазе! Не раскайтесь после, если я приму…
      459
      – Клянусь тебе, Вера, – начал он, вскочив, – нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту…
      – Довольно. Я принимаю – и вы теперь…
      – Твой раб? Да, скажи, скажи…
      – Хорошо, – сказала она, поглядев на него «русалочным» взглядом.
      – Так мне остаться?..
      – Оставайтесь…
      – Что за перемена! – говорил он, ликуя, – зачем вдруг ты захотела этого?
      – Зачем?..
      Она глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим в его глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.
      – Затем… чтобы… вам завтра не совестно было самим велеть убрать чемодан на чердак, – скороговоркой добавила она. – Ведь вы бы не уехали!
      – Нет, уехал бы.
      Она отрицательно покачала головой.
      – Даю тебе слово…
      – Не уехали бы.
      – Отчего так?
      – Оттого, что я не хочу.
      – Ты, ты, ты – Вера! Хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?
      – Нет.
      – Повтори еще.
      – Я не хочу, чтоб вы уехали – и вы останетесь…
      – Зачем? – страстным шепотом спросил он.
      – Хочу! – повелительным шепотом подтвердила она.
      – Вера – молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне – я всему поверю, всему – и тогда…
      – Что тогда?
      – Тогда не будет в мире дурака глупее меня… Я надоем тебе жестоко.
      – Нужды нет, я не боюсь.
      – Ты… ты сама позволяешь мне любить тебя – блаженствовать, безумствовать, жить… Вера, Вера!
      Он поцеловал у ней руку.
      460
      – Вы этого хотели, просили сами, я и сжалилась! – с улыбкой сказала она.
      – С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: – что бы ни было за этим, я всё принимаю, всё вынесу – но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться…
      – Останьтесь, повелеваю! – подтвердила она с ласковой иронией.
      Счастье, как думал он, вдруг упало на него!
      «Правду бабушка говорит, – радовался он про себя, – когда меньше всего ждешь, оно и дается! “За смирение”, утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился – и вот! О благодетельная судьба!»
      Он вышел от Веры опьяневший, в сенях встретил Егорку с чемоданом.
      – Назад, назад неси, – сказал он, прибежал в свою комнату, лег на постель и в нервных слезах растопил внезапный порыв волнения.
      – Это она – страсть, страсть! – шептал он, рыдая.
      Лесничий уехал, всё пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание, как у лесничего.
      Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
      Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфинькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфинька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке. А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства, разбирала с Марфинькой узоры, прибирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец, поехала с визитами к городским дамам. С Райским говорила о литературе: он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее дальше в разговор, они читали некоторые книги вместе, но не постоянно.
      461
      Она часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону. В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в один вечер, в таком настроении исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.
      – Что это с Верой? – спросила бабушка, – кажется, выздоровела!
      – Боюсь, бабушка, не пуще ли захворала…
      – Что ты, Борюшка, видишь, как она весела, совсем другая стала: живая, говорливая, ласковая…
      – Да прежняя ли, такая ли она, как всегда была?.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель…
      – Правда, она никогда такой не была – а что?
      – Она в экстазе: разве не видите?
      – В экстазе! – со страхом повторила Татьяна Марковна. – Зачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда – экстаз в девушке! Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? Что же делать?
      – Поглядим, что дальше будет!
      Бабушка поглядела на Райского тревожными глазами; он засмеялся.
      – Тебе всё смешно! – сказала она, – послушай, – строго прибавила потом, – ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповной или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не смей! Тебе комедия, а мне трагедия!
 

XV