Она велела просить ее подождать в гостиной, а сама бросилась одеваться, приказав Василисе посмотреть в щелочку и сказать ей, как одета гостья. И Татьяна Марковна
      484
      надела шумящее шелковое с серебристым отливом платье, турецкую шаль, пробовала было надеть массивные брильянтовые серьги, но с досадой бросила их.
      – Нейдут, уши заросли! – сказала она.
      Велела одеваться Марфиньке, Верочке и приказала мимоходом Василисе достать парадное столовое белье, старинное серебро и хрусталь к завтраку и обеду. Повару, кроме множества блюд, велела еще варить шеколад, послала за конфектами, за шампанским.
      Одевшись, сложив руки на руки, украшенные на этот раз старыми, дорогими перстнями, торжественной поступью вошла она в гостиную и, обрадовавшись, что увидела любимое лицо доброй гостьи, чуть не испортила своей важности, но тотчас оправилась и стала серьезна. Та тоже обрадовалась и проворно встала со стула и пошла ей навстречу.
      – А мой-то сумасшедший, что затеял!.. – начала она и остановилась, поглядев на Бережкову, оробела и стояла в недоумении.
      Обе они церемонно раскланялись, и Татьяна Марковна посадила гостью на диван и села подле нее.
      – Какова нынче погода? – спросила Татьяна Марковна, поджимая губы, – на Волге нет ветру?
      – Нет, тихо.
      – Вы на пароме?
      – Нет, в лодке, с гребцами, а коляска на пароме.
      – Да, кстати! Яков, Егорка, Петрушка: кто там? Что это вас не дозовешься? – сказала Бережкова, когда все трое взошли. – Велите отложить лошадей из коляски Марьи Егоровны, дать им овса и накормить кучера.
      Все бросились исполнять приказание, хотя и без того коляска была уже отложена, пока Татьяна Марковна наряжалась, подвезена под сарай, а кучер балагурил в людской за бутылкой пива.
      – Нет, нет, Татьяна Марковна, – говорила гостья, – я на полчаса. Ради Бога, не удерживайте меня: я за делом…
      – Кто ж вас пустит? – сказала Татьяна Марковна голосом, не требующим возражения. – Если б вы были здешняя, другое дело, а то из-за Волги! Что мы, первый год знакомы с вами?.. Или обидеть меня хотите?..
      – Ах, Татьяна Марковна: я вам так благодарна, так благодарна! Вы лучше родной – и Николая моего избаловали, до того что этот поросенок сегодня мне вдруг
      485
      дорогой слил пулю: «Татьяна Марковна, говорит, любит меня больше родной матери!» Хотела я ему уши надрать, да на козлы ушел от меня и так гнал лошадей, что я всю дорогу дрожала от страху.
      У Татьяны Марковны вся важность опять сбежала с лица.
      – А ведь он чуть-чуть не правду сказал, – начала она, – ведь он у меня как свой! Наградил Бог вас сынком…
      – Помилуйте, он мне житья не дает: ни шагу без спора и без ссоры не ступит…
      – Милые бранятся – только тешатся!
      – Вот вы его избаловали, Татьяна Марковна, он и забрал себе в голову…
      Марья Егоровна замялась и начала топать ботинкой об пол, оглядывать и обдергивать на себе мантилью. Татьяна Марковна вдруг выпрямилась и опять напустила на себя важность.
      – Что такое? – осведомилась она с притворным равнодушием.
      – Жениться вздумал: чуть не убил меня до смерти вчера! Валяется по ковру, хватает за ноги… Я браниться, а он поцелуями зажимает рот, и смеется, и плачет…
      – В чем же дело? – спросила Бережкова церемонно, едва выслушав эти подробности.
      – Просит, молит поехать к вам, просить руки Марфы Васильевны… – конфузливо досказала Марья Егоровна.
      Татьяна Марковна, с несвойственным ей жеманством, слегка поклонилась.
      – Что я ему скажу теперь? – добавила Викентьева.
      – Это такое важное дело, Марья Егоровна, – подумавши, с достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив глаза в пол, – что вдруг решить я ничего не могу. Надо подумать и поговорить тоже с Марфинькой. Хотя девочки мои из повиновения моего не выходят, но всё я принуждать их не могу…
      – Марфа Васильевна согласна: она любит Николеньку…
      Марья Егоровна чуть не погубила дело своего сына.
      – А почем он это знает? – вдруг, вспыхнув, сказала Татьяна Марковна. – Кто ему сказал?
      – Кажется, он объяснился с Марфой Васильевной… – пробормотала сконфуженная барыня.
      486
      – За то, что Марфинька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! – солгала бабушка для пущей важности. – А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его в дом! – опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
      Та тоже вспыхнула.
      – Если б я предвидела, – сказала она глубоко обиженным голосом, – что он впутает меня в неприятное дело, я бы отвечала вчера ему иначе. Но он так уверил меня, да и я сама до этой минуты была уверена в вашем добром расположении к нему и ко мне! Извините, Татьяна Марковна, и поспешите освободить из заключения Марфу Васильевну… Виноват во всем мой: он и должен быть наказан… А теперь прощайте, и опять прошу извинить меня… Прикажите человеку подавать коляску!..
      Она даже потянулась к звонку. Но Татьяна Марковна остановила ее за руку.
      – Коляска ваша отложена, кучера, я думаю, мои люди напоили пьяным, и вы, милая Марья Егоровна, останетесь у меня и сегодня, и завтра, и целую неделю…
      – Помилуйте, после того что вы сказали, после гнева вашего на Марфу Васильевну и на моего Колю? Он действительно заслуживает наказания… Я понимаю…
      У Татьяны Марковны пропала вся важность. Морщины разгладились, и радость засияла в глазах. Она сбросила на диван шаль и чепчик.
      – Мочи нет – жарко! Извините, душечка, скиньте мантилью – вот так, и шляпку тоже. Видите, какая жара! Ну… мы их накажем вместе, Марья Егоровна: женим – у меня будет еще внук, а у вас дочь. Обнимите меня, душенька! Ведь я только старый обычай хотела поддержать. Да, видно, не везде пригожи они, эти старые обычаи! Вон я хотела остеречь их моралью – и даже нравоучительную книгу в подмогу взяла: целую неделю читали-читали, и только кончили, а они в ту же минуту почти всё это и проделали в саду, что в книге написано!.. Вот вам и мораль! Какое сватовство и церемония между нами! Обе мы знали, к чему дело идет, и если б не хотели этого – так не допустили бы их слушать соловья.
      – Ах, как вы напугали меня, Татьяна Марковна: не грех ли вам? – сказала гостья, обнимая старушку.
      487
      – Не вас бы следовало, а его напугать! – заметила Татьяна Марковна, – вы уж не погневайтесь, а я пожурю Николая Андреича. Послушайте, помолчите – я его постращаю. Каков затейник!
      – Как я вам буду благодарна! Ведь я бы не поехала ни за что к вам так скоро, если б он не напугал меня вчера тем, что уж говорил с Марфой Васильевной. Я знаю, как она вас любит и слушается, и притом она дитя. Сердце мое чуяло беду. «Что он ей там наговорил?» – думала я всю ночь – и со страху не спала, не знала, как показаться к вам на глаза. От него не добьешься ничего. Скачет, прыгает, как ртуть, по комнате. Я, признаюсь, и согласилась больше для того, чтоб он отстал, не мучил меня; думаю, после дам ему нагоняй и назад возьму слово. Даже хотела подучить вас отказать, что будто не я, а вы… Не поверите, всю истрепал, измял! крику что у нас было, шуму – ах ты Господи, какое наказание с ним!
      – И я не спала. Моя-то смиренница ночью приползла ко мне, вся дрожит, лепечет: «Что я наделала, бабушка, простите, простите, беда вышла!» Я испугалась, не знала, что и подумать… Насилу она могла пересказать: раз пять принималась, пока кончила.
      – Что же у них было? что ей мой наговорил?
      Татьяна Марковна с усмешкой махнула рукой.
      – Уж и не знаю, кто из них лучше – он или она? Как голуби!
      Татьяна Марковна пересказала сцену, переданную Марфинькой с стенографической верностью. И обе засмеялись сквозь слезы.
      – Давно я думаю, что они – пара, Марья Егоровна, – говорила Бережкова, – боялась только, что молоды уж очень оба. А как погляжу на них, да подумаю, так вижу, что они никогда старше и не будут.
      – С летами придет и ум, будут заботы – и созреют, – договорила Марья Егоровна. – Оба они росли у нас на глазах: где им было занимать мудрости, ведь не жили совсем!
      Викентьев пришел, но не в комнату, а в сад, и выжидал, не выглянет ли из окна его мать. Сам он выглядывал из-за кустов. Но в доме – тишина.
      Мать его и бабушка уж ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и
      488
      как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне – так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны – отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
      – Испортить хотите их, – говорила она, – чтоб они нагляделись там «всякого нового распутства», нет, дайте мне прежде умереть. Я не пущу Марфиньку, пока она не приучится быть хозяйкой и матерью!
      И рассуждая так, они дошли чуть не до третьего ребенка, когда вдруг Марья Егоровна увидела, что из-за куста то высунется, то спрячется чья-то голова. Она узнала сына и указала Татьяне Марковне.
      Обе позвали его, и он решился войти, но прежде долго возился в передней, будто чистился, оправлялся.
      – Милости просим, Николай Андреич! – ядовито поздоровалась с ним Татьяна Марковна, а мать смотрела на него иронически.
      Он быстро взглядывал то на ту, то на другую и ерошил голову.
      – Здравствуйте, Татьяна Марковна, – сунулся он поцеловать у ней руку, – я вам привез концерты в билет… – начал он скороговоркой.
      – Что ты мелешь, опомнись… – остановила его мать.
      – Ох: билеты в концерт, благотворительный. Я взял и вам, маменька, и Вере Васильевне, и Марфе Васильевне, и Борису Павлычу… Отличный концерт: первая певица из Москвы…
      – Зачем нам в концерт? – сказала бабушка, глядя на него искоса, – у нас соловьи в роще хорошо поют. Вот ужо пойдем их слушать даром.
      Марья Егоровна закусила от смеха губу. Викентьев сконфузился, потом засмеялся, потом вскочил.
      – Я в канцелярию теперь пойду, – сказал он, но Татьяна Марковна удержала его.
      – Сядьте, Николай Андреич, да послушайте, что я вам скажу, – серьезно заговорила она.
      Он видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве, не зная, чем отвратить ее. Он поджимал под себя ноги и клал церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал, подходил к окну и высовывался из него почти до колен.
      489
      – Сиди же смирно, когда Татьяна Марковна с тобою говорить хочет, – сказала мать.
      – Что ваша совесть говорит вам? – начала пилить Бережкова, – как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас – как сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
      Она остановилась. Он мрачно посмотрел на мать.
      – Что! – сказала она, – поделом тебе!
      – Татьяна Марковна, я не успел нынче позавтракать: нет ли чего? – вдруг попросил он, – я голоден…
      – Видите, какой хитрый! – сказала Бережкова, обращаясь к его матери. – Он знает мою слабость, а мы думали, что он дитя! Не поддели, не удалось: хоть и проситесь в женихи!
      Викентьев обернул шляпу вверх дном и забарабанил по ней пальцами.
      – Не треплите шляпу: она не виновата, а лучше скажите, чего это вы вздумали, что за вас отдадут Марфиньку?
      Вдруг у него краска сбежала с лица – он с горестным изумлением взглянул на Татьяну Марковну, потом на мать.
      – Послушайте, не шутите со мной, – сказал он в тревоге, – если это шутка, так она жестока. Шутите вы, Татьяна Марковна, или нет?
      – А как вы думаете?
      – Думаю, что шутите: вы добрая, не то что…
      Он поглядел на мать.
      – Каков волчонок, Татьяна Марковна!
      – Нет: не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфинькой, а не со мной. Она дитя, как бывают дети, и без моего согласия ничего бы не сказала. Ну а если б я не согласилась?
      – Так вы согласились! – вдруг вспрыгнув, сказал он.
      – Погоди, погоди – сядь, сядь! – обе закричали на него.
      – С другой бы, может быть, так и надо сделать, а не с ней, – продолжала Татьяна Марковна. – Тебе, сударь, надо было тихонько сказать мне, а я бы сумела
      490
      лучше тебя допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал…
      – Ей-богу, нечаянно… Татьяна Марковна…
      – Да не божитесь: даже слушать тошно…
      – Всё проклятый соловей наделал…
      – Вот теперь «проклятый», а вчера так не знал цены ему!
      – Я и не думал, и в голову не приходило – ей-богу… Однако позвольте доложить в свое оправдание вот что, – торопился высказать Викентьев, ерошил голову и смело смотрел в глаза им обеим. – Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный, благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы «да» и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших… Разве это счастье?
      – А по-твоему лучше: ночью в саду нашептывать девушке… – перебила мать.
      – Лучше, maman: вспомни себя…
      – Каков, ах ты! – обе закричали на него, – откуда это у него берется? Соловей, что ли, сказал тебе?
      – Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам всё рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы – мы забудем многое, всё, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его – и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
      У него даже навернулись слезы.
      – Если б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфиньку в сад… – добавил он.
      Татьяна Марковна в умилении обняла его.
      – Бог тебя простит, добрый, милый внучек! Так, так: ты прав, с тобой, а не с другим, Марфинька только и могла слушать соловья…
      Викентьев бросился на колени.
      – Бабушка, бабушка! – говорил он.
      491
      – Вот уж и бабушка: не рано ли стал величать? Да и к лицу ли тебе жениться? Погоди года два, три – созрей.
      – Поумней! – подсказала мать, – перестань повесничать.
      – Если б вы обе не согласились, – сказал он, – я бы…
      – Что?
      – Уехал бы сегодня же отсюда: и в гусары пошел бы, и долгов наделал бы, совсем пропал бы!
      – Еще грозит! – сказала Татьяна Марковна. – Я вольничать вам не дам – сударь!
      – Отдайте мне только Марфу Васильевну, и я буду тише воды, ниже травы, буду слушаться, даже ничего… не съем без вашего спроса…
      – Полно, так ли?
      – Так, так: ей-богу…
      – Еще отстаньте от божбы, а то…
      Он бросился целовать руки Бережковой.
      – А кушать всё хочется? – спросила Татьяна Марковна.
      – Нет: уж мне теперь не до еды!
      – Что ж: уж не отдать ли за него Марфиньку, Марья Егоровна?
      – Не стоит, Татьяна Марковна: да и рано. Пусть бы года два…
      Он налетел на мать и поцелуем залепил ей рот.
      – Видите, какого сорванца вы пускаете в дом! – говорила мать, оттолкнув его прочь.
      – Со мной не смеет, я его уйму – подойди-ка сюда…
      Он подошел к Татьяне Марковне: она его перекрестила и поцеловала в лоб.
      – Ух! – сказал он, садясь, – мучительницы вы обе: зачем так терзали – сил нет!
      – Вперед будь умнее!
      – Где же Марфа Васильевна?.. я побегу…
      – Погоди, имей терпение!.. они у меня не такие верченые! – сказала бабушка.
      – Опять терпение!
      – Теперь оно и начинается: полно скакать и бегать, ты не мальчик, да и она не дитя. Ведь сам говоришь, что соловей вам растолковал обоим, что вы «созрели» – ну так и остепенись!
      492
      Он немного смутился от этого справедливого замечания и скромно остался в гостиной, пока пошли за Марфинькой.
      – Ни за что не пойду! И сохрани Господи! – отвечала она и Марине, и Василисе.
      Наконец сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под образами, и вывели ее оттуда, раскрасневшуюся, не одетую, старающуюся закрыть лицо руками.
      Обе принялись целовать ее и успокоивать. Но она наотрез отказалась идти к обеду и к завтраку, пока все не перебывали у ней в комнате и не поздравили по очереди.
      Точно так же она убегала и от каждого гостя, который приезжал поздравлять, когда весть пронеслась по городу.
      Вера с покойной радостью услыхала, когда бабушка сказала ей об этом:
      – Я давно ждала этого, – сказала она.
      – Теперь, если б Бог дал пристроить тебя… – начала было Татьяна Марковна со вздохом, но Вера остановила ее.
      – Бабушка! – сказала она с торопливым трепетом, – ради Бога, если любите меня, как я вас люблю… то обратите все попечения на Марфиньку. Обо мне не заботьтесь.
      – Разве я тебя меньше люблю? Может быть, у меня сердце больше болит по тебе…
      – Знаю, и это мучает меня… Бабушка! – почти с отчаянием молила Вера, – вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне…
      – Что ты говоришь, Верочка? опомнись!..
      – Это убьет меня, я говорю не шутя, бабушка.
      – Да чем, чем: что у тебя на уме, что на сердце? – говорила тоже почти с отчаянием бабушка, – разве не станет разумения моего или сердца у меня нет, что твое счастье или несчастье… чужое мне?..
      – Бабушка! у меня другое счастье и другое несчастье, нежели у Марфиньки. Вы добры, вы умны, дайте мне свободу…
      – Ты успокой меня: скажи только, что с тобой?..
      – Ничего, бабушка, нет: только не старайтесь пристроивать меня…
      – Ты горда, Вера! – с горечью сказала старушка.
      493
      – Да, бабушка, может быть: что же мне делать?
      – Не Бог вложил в тебя эту гордость!
      Вера не отвечала, но страдала невыразимо оттого, что бабушка не понимала ее, что она не могла растолковать себя ей. Она металась в тоске.
      – Открой мне душу: я пойму, может быть, сумею облегчить горе, если есть…
      – Когда оно настанет – и я не справлюсь одна… тогда я приду к вам – и ни к кому больше, да к Богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами… Не ходите, не смотрите за мной…
      – Не поздно ли будет тогда, когда горе придет?.. – прошептала бабушка. – Хорошо, – прибавила она вслух, – успокойся, дитя мое! я знаю, что ты не Марфинька, и тревожить тебя не стану.
      Она поцеловала ее со вздохом и ушла скорыми шагами, понурив голову. Это было единственное темное облачко, помрачавшее ее радость, и она усердно молилась, чтобы оно пронеслось, не сгустившись в тучу.
      Вера долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она увидела Марфиньку и Викентьева и быстро пошла к ним. Она еще не сказала ни слова Марфиньке после новости, которую узнала утром.
      Она подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала ей глаза, губы, щеки. Положив ее голову, как ребенка, на руку себе, она любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.
      – Ты должна быть счастлива! – сказала она, с блеснувшими вдруг и спрятавшимися слезами.
      – И будет! – подсказал Викентьев.
      – Ты, Верочка, будешь еще счастливее меня! – отвечала Марфинька, краснея. – Посмотри, какая ты красавица, какая умная – мы с тобой – как будто не сестры! здесь нет тебе жениха. Правда, Николай Андреевич?
      Вера молча пожала ей руку.
      – Николай Андреевич, знаете ли, кто она? – спросила Вера, указывая на Марфиньку.
      – Ангел! – отвечал он без запинки, как солдат на перекличке.
      – Ангел! – с улыбкой передразнила она его.
      494
      – Вот она кто! – сказала Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку, – троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй, и совсем крыло оборвете. Смотрите же, балуйте, любите, ласкайте ее, но Боже сохрани – огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так идите ко мне: я вас тогда!.. – заключила она, ласково погрозив ему.
 

XIX