Райский пошел домой, чтоб поскорее объясниться с Верой, но не в том уже смысле, как было положено между ними. Победа над собой была до того верна, что он стыдился прошедшей слабости, и ему хотелось немного отомстить Вере за то, что она поставила его в это положение.
      Он дорогой придумал до десяти редакций последнего разговора с ней. И тут опять воображение стало рисовать ему, как он явится ей в новом, неожиданном образе, смелый, насмешливый, свободный от всяких надежд, нечувствительный к ее красоте, как она удивится, может быть… опечалится!
      Наконец он остановился на одной редакции разговора, дружеской, но учтиво-покровительственной и, в результате, совершенно равнодушной. У него даже мелькнула мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту
      391
      Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера почувствовала себя просто Сандрильоной перед ней, и потом поведать о том, как и эта красота жила только неделю в его воображении.
      Он хотел осыпать жаркими похвалами Марфиньку и в заключение упомянуть вскользь и о Вере, благосклонно отозваться о ее красоте, о своем легком увлечении и всех их поставить на одну доску, выдвинув наперед других, а Веру оставив в тени, на заднем плане.
      Он трепетал от радости, создав в воображении целую картину – сцену ее и своего положения, ее смущения, сожалений, которые, может быть, он забросил ей в сердце и которых она еще теперь не сознает, но сознает, когда его не будет около.
      Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросив на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает не понятый, не оцененный ею, с презрением к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она останется с жалом – не любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами сердца, со слезами и потом вечной, тихой тоской до замужества – с советником палаты! Оно не совсем так, но ведь роман – не действительность, и эти отступления от истины он называл «литературными приемами».
      У него даже дух занимался от предчувствия, как это будет эффектно и в действительности, и в романе.
      Он сделал гримасу, встретивши бабушку, уже слышавшую от Егорки, что барин велел осмотреть чемодан и приготовить к следующей неделе белье и платье.
      Новость облетела весь дом. Все видели, как Егорка потащил чемодан в сарай смести с него пыль и паутину, но дорогой предварительно успел надеть его на голову мимошедшей Анютке, отчего та уронила кастрюльку со сливками, а он захихикал и скрылся.
      Бабушка была поражена неожиданною вестью.
      – Это ты что затеял, Борюшка? – приступила было она к нему и осыпала его упреками, закидала вопросами – но он отделался от нее и пошел к Вере.
      Тихо, с замирающим от нетерпения сердцем предстать в новом виде, пробрался он до ее комнаты, неслышно дошел по ковру к ней.
      392
      Она сидела за столом, опершись на него локтями, и разбирала какое-то письмо, на простой синей бумаге, написанное, как он мельком заметил, беспорядочными строками, и запечатанное бурым сургучом.
      – Вера! – сказал он тихо.
      Она вздрогнула от испуга так, что и он задрожал. В это же мгновение рука ее с письмом быстро опустилась в карман.
      Оба они неподвижно глядели друг на друга.
      – Извини, ты занята? – сказал он, пятясь от нее, но не уходя.
      Она молчала и мало-помалу приходила от испуга в себя, не спуская с него глаз и всё стоя, как встала с места, не вынимая руки из кармана.
      – Письмо? – говорил он, глядя на карман.
      Она глубже опустила туда руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет Веры, мелькнуло в голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что была на Волге, а сама очевидно там не была.
      «Что это такое!» – со страхом подумал он.
      – Должно быть, интересное письмо и большой секрет! – с принужденной улыбкой сказал он. – Ты так быстро спрятала.
      Она села на диван и продолжала глядеть на него уже равнодушно.
      «Нет, уж теперь не надуешь этим равнодушием!» – подумал он.
      – Покажи письмо… – сказал он шутливо, нетвердым от волнения голосом.
      Она с удивлением взглянула на него и плотнее прижала руку к карману.
      – Не покажешь?
      Она покачала головой.
      – Зачем? – спросила потом.
      – Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был?.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!» – думал между тем сам.
      Она поглядела на него, точно ли он равнодушен. Лицо, пожалуй, и равнодушно, но голосом он как будто просит милостыню.
      393
      – Не покажешь? Ну, Бог с тобой! – полупечально сказал он. – Я пойду.
      Он обернулся к дверям.
      – Постойте, – сказала она.
      Потом пошарила немного рукой в кармане, вынула письмо и подала ему.
      Он поглядел на обе стороны и взглянул на подпись: Pauline Kritzki.
      – Это не то письмо, – сказал он, подавая его назад.
      – А разве вы видели другое? – спросила она сухо.
      Он боялся признаться, что видел, чтоб опять не уличила она его в шпионстве.
      – Нет, – сказал он.
      – Ну, так читайте.
      «Ма belle, charmante, divine1 Вера Васильевна! – начиналось письмо, – я в восторге, становлюсь на колени перед вашим милым, благородным, прекрасным братом! Он отмстил за меня, я торжествую и плачу от радости. Он был велик! Скажите ему, что он мой рыцарь и навсегда, что я его вечная, послушная раба! Ах как я его уважаю… сказала бы… слово вертится на языке, – но не смею… Почему не сметь? Да, я его люблю, нет, боготворю! – Все мужчины должны пасть на колени перед ним!!..»
      Райский отдал было письмо назад.
      – Нет, продолжайте, – сказала Вера, – там есть просьба до вас.
      Райский пропустил несколько строк и читал дальше.
      «Упросите, умолите вашего брата – он вас обожает, о, не защищайтесь – я заметила его страстные взгляды… Боже, зачем я не на вашем месте!.. Упросите его, душечка Вера Васильевна, сделать мой портрет – он обещал. Бог с ним – с портретом, но чтоб мне быть только с артистом, видеть его, любоваться им, говорить, дышать с ним одним воздухом! Я чувствую, ах, я чувствую… Ма pauvre t?te, je deviens folle! Je compte sur vous, ma belle et bonne amie, et j’attends la reponse…»2
      – Что ж отвечать ей? – спросила Вера, когда Райский положил письмо на стол.
      394
      Он молчал, не слыхав вопроса, всё думая, от кого другое письмо и отчего она его прячет?
      – Написать, что вы согласны?
      – Боже сохрани – ни за что! – опомнившись, с досадой сказал Райский.
      – Как же быть: она хочет «дышать с вами одним воздухом…»
      У ней задрожал подбородок.
      – Черт с ней, я задохнусь в этом воздухе.
      – А если б я вас попросила? – сказала она грудным шепотом, кокетливо поглядев на него.
      Сердце у него перевернулось.
      – Ты? Зачем тебе это нужно?
      – Так, мне хочется сделать ей что-нибудь приятное… – сказала она, но не прибавила, что она хваталась за это средство, чтоб хоть немного отучить Райского от себя.
      Она знала, что Полина Карповна вцепится в него и не скоро выпустит его из рук.
      – Ты примешь за знак дружбы, если я исполню это?
      Она кивнула головой.
      – Но ведь это жертва?
      – Вы напрашивались на них: вот одна…
      – Ты требуешь! – сказал он, наступая на нее.
      – Не надо, не надо, я ничего не требую! – торопливо прибавила она, испугавшись и отступая.
      – Вот уж и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси и ты две маленькие жертвы, чтоб не обязываться мной. Ведь ты не допускаешь в дружбе одолжений: видишь, я вхожу в твою теорию, мы будем квиты.
      Она вопросительно глядела на него.
      – Первое, будь при сеансах и ты; а то я с первого же раза убегу от нее: согласна?
      Она нехотя, задумчиво кивнула головой. Ей уж не хотелось от него этого одолжения, когда хитрость ее не удалась и ей самой приходилось сидеть вместе с ними.
      – Во-вторых… – сказал он и остановился, а она ждала с любопытством. – Покажи другое письмо!
      – Какое?
      – Что быстро спрятала в карман.
      – Там нет.
      – Есть: вон, я вижу, оно оттопыривается!
      Она опять опустила руку в карман.
      395
      – Вы сказали, что не видали другого письма: я вам показала одно. – Чего вам еще?
      – Этого письма ты не спрятала бы с таким испугом. Покажешь?
      – Вы опять за свое, – сказала она с упреком, перебирая рукой в кармане, где в самом деле шумела бумага.
      – Ну, не надо, – я пошутил: только, ради Бога, не принимай этого за деспотизм, за шпионство, а просто за любопытство. А впрочем, Бог с тобой и с твоими секретами! – сказал он, вставая, чтоб уйти.
      – Никаких секретов нет, – сухо отвечала она.
      – Знаешь ли, что я еду скоро? – вдруг сказал он.
      – Знаю, слышала – только правда ли?
      – Почему ж ты сомневаешься?
      Она молчала, опустив глаза.
      – Ты довольна?
      – Да… – отвечала она тихо.
      – Отчего же? – с унынием спросил он и подошел к ней.
      – Отчего?..
      Она подумала, подумала, потом опустила руку в карман, достала и другое письмо, пробежала его глазами, взяла перо, тщательно вымарала некоторые слова и строки в разных местах и подала ему:
      – Я уж вам говорила – отчего: вот еще – прочтите! – сказала она и опустила руку опять в карман.
      Он погрузился в чтение. А она стала смотреть в окно.
      Письмо было написано мелким женским почерком. Райский читал: «Я кругом виновата, милая Наташа…»
      – Кто это Наташа?
      – Жена священника, моя подруга по пансиону.
      – А, попадья? – Так это ты пишешь: ах, это любопытно! – сказал Райский, и даже потер коленки одна о другую от предстоящего удовольствия, и погрузился в чтение.
      «Я кругом виновата, милая Наташа, что не писала к тебе по возвращении домой: по обыкновению, ленилась, а кроме того были и другие причины, о которых ты сейчас узнаешь. Главную из них ты знаешь – это… (тут три слова были зачеркнуты)… и что иногда не на
      396
      шутку тревожит меня. Но об этом наговоримся при свидании.
      Другая причина – приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска, талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфиньки, меня – и до Марфинькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь, ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
      А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и всё, что в нем живет – его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами как с детьми или как с пансионерками. Я прячусь, прячусь, и едва достигла того, что он не видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
      Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя, точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть, даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
      Он “нервозен, впечатлителен и страстен”: так он говорит про себя – и это, кажется, верно. Он не актер, не притворяется: для этого он слишком умен и образован, и притом честен… “Такая натура!” – оправдывается он.
      Он какой-то артист: всё рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что “поклоняется красот”, как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша. Но у него есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода
      397
      мыслей: только всё это выражается порывами, и оттого не знаешь, как с ним держать себя.
      Теперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его боюсь, боюсь всего от него, боюсь… (тут было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь… (опять зачеркнуто несколько слов).
      А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и слава Богу, что он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, всё мое счастие.
      Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать – бежать, а куда? Мне вместе и совестно: он так мил, добр ко мне, к сестре – осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок… этот рай, где я узнала, что живу, не прозябаю… Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить во мне нежное чувство, хотя я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он знал, как напрасно всё!..
      Ну, теперь скажу тебе кое-что о том…»
      Письмо оканчивалось этой строкой. Райский дочитал – и всё глядел на строки, чего-то ожидая еще, стараясь прочесть за строками. В письме о самой Вере не было почти ничего: она оставалась в тени, а освещен один он – и как ярко!
      Он всё думал над письмом, оглядывая его со всех сторон. Потом вдруг очнулся.
      – Это опять не то письмо: то на синей бумаге написано! – резко сказал он, обращаясь к Вере, – а это на белой…
      Но Веры уж не было в комнате.
 

 
      Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо Веры слово в слово в свою программу, как материал для ее характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом:
      398
      он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» – подумал он.
      Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду? Ему теперь дела не было, будет ли от этого хорошо Вере или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
      Лишь только червь сомнения вполз к нему в душу, им овладел грубый эгоизм: «я» выступило вперед и требовало жертв себе.
      И всё раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфинькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
      С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфиньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
      – Да кто пишет: ко мне никто, – сказала бабушка, – а к Марфиньке недавно из лавки купец письмо прислал…
      – Это, бабушка, не письмо, а счет за шерсть, за узоры: я забирала у него.
      – А к Верочке купец не присылал? – спросил Райский.
      – И к ней присылал: она для попадьи забирала…
      – Не на синей ли бумаге?
      – Да, на синей: вы почем знаете? Он всё на синей бумаге пишет.
      Он не отвечал. Ему стало было легче.
      «А зачем же прятать его?» – вдруг шевельнулось опять, и опять пошла на целый день грызть забота.
      «Да что мне за дело, черт возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!» – думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
      «Вон где гнездится змея!» – думал опять, глядя злобно на ее окно с отдувающейся занавеской.
      399
      – Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! – ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
      «Что я теперь буду делать с романом? – размышлял он. – Хотел закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать конца!»
      Он швырнул тетради в угол.
      Всё прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия – пропали из глаз. Одна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил: «Вера, Вера, пощади меня, смотри, я убит твоей ядовитой красотой: никто никогда не язвил меня…» и т. д.
      То являлась она в полумраке, как настоящая ночь, с звездным блеском, с злой улыбкой, с таинственным, нежным шепотом к кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то трепетная, робкая, то смелая и злая!
      Ночью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало ел и даже похудел немного – и всё от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого письмо?
      Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, он и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство – и больше ничего. Удовлетвори она этому любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.
      – Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, – решил он, – а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду! – сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
      Ее не было дома. Марина сказала, что барышня надела шляпку, мантилью, взяла зонтик и ушла.
      – Куда?
      – Бог их знает, – отвечала та, – гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут.
      – Никогда?
      – Никогда, и спрашивать не велят: гневаются!
      И за обедом ее не было. Новый ужас.
      – Где Вера? – спросил Райский у бабушки.
      400
      Бабушка только нахмурилась, но ничего не сказала. Он к Марфиньке.
      – Не знаю, братец. Я видела давеча из окна, что она в деревню пошла.
      – Где же она обедает?
      – Молока у мужиков спросит или после придет, у Марины чего-нибудь спросит поесть.
      – Всё не по-людски! – ворчала про себя бабушка. – Своенравная – в мать! Дались им какие-то нервы! И доктор тоже всё о нервах твердит. «Не трогайте, не перечьте, берегите!» А они от нерв и куролесят!
      – Что же вы не спросите, куда она ходит одна? – спросил Райский.
      – Как можно спросить: прогневаются! – иронически заметила Татьяна Марковна, – на три дня запрутся у себя. Бабушка не смей рта разинуть!
      – Куда ж это она одна?.. – тихо говорил Райский.
      – Она у нас всё одна ходит, – отвечала Марфинька.
      – А ты?
      – Как можно: я боюсь.
      – Чего?
      – Мало ли чего! Змей, лягушек, собак, больших свиней, воров, мертвецов… Арины боюсь.
      – Какой Арины?
      – Дурочка у нас есть.
      – А Вера?
      – Ничего не боится: даже в церковь на ночь заприте ее, и то не боится.
      – А ты бы спросила ее завтра, Марфинька, где она была.
      – Рассердится!
      – Все боятся, прошу покорно!
      На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
      Уж становилось темно, когда он, блуждая между деревьями, вдруг увидел ее пробирающеюся сквозь чащу кустов и деревьев, росших по обрыву. Он весь задрожал и бросился к ней, так что и она вздрогнула и остановилась.
      401
      – Кто тут? – спросила она.
      – Это… ты… Вера?..
      – Да, я: а что?
      – А тебя по всему дому искали, не знали, куда ты делась!
      – Кто? – нахмурившись, спросила она.
      – Бабушка и Марфинька очень беспокоились…
      – Что это им вздумалось: никогда не беспокоились, а сегодня?.. Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне.
      – И… я тоже сам…
      – Вы? Покорно благодарю: зачем?
      – Но ведь легко может случиться что-нибудь…
      – Например?
      – Например… беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ шатается… змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы… – шутливо прибавил Райский, припомнив все страхи Марфиньки, – могут испугать…
      – Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет…
      Она указала на обрыв.
      – До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку… – заметил он.
      – Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или бабушки позволения! – сказала она и пошла.
      – Гордое творение! – прошептал он.
      – На одну минуту, Вера, – вслух прибавил потом, – я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Всё хотел сам отдать, да тебя не было.
      Она взяла письмо и положила в карман.
      – А то, другое, которое там?.. – ласково, но с дрожью в голосе, спросил он, наклоняясь к ней.
      – Какое то и где там?
      – Другое, синее письмо: в кармане?
      У него сердце замирало, он ждал ответа.
      Она выворотила наизнанку карман.
      – Ах, уж нет! – сказал Райский, – от кого бы оно могло быть?
      – То?.. А от попадьи ко мне, – сказала она, помолчав, – я на него и отвечала.
      – От попадьи! – почти закричал он на весь сад.
      – Да, конечно! – подтвердила она равнодушно и ушла.
      402
      – От попадьи! – повторил он, и у него гора с плеч свалилась. – А я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи. В самом деле: в одном кармане и письмо и ответ на него! Это ясно! Не показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с чужими секретами?.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала: охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко покоен! Теперь всё узнал, нечего мне больше делать: через два дня уеду!
      – Егор! – закричал он по двору.
      – Чего изволите? – из окна людской спросил голос.
      – Завтра пораньше принеси чемодан с чердака!
      – Слушаю-с.
      Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в дом, попросил есть, наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфиньку и обрадовал бабушку, наевшись за три дня.
      – Ну вот, слава Богу! три дня ходил как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что Вера: видел ты ее? – спросила Татьяна Марковна.
      – Письмо от попадьи! – вдруг брякнул Райский.
      – Какое письмо? – сказали обе, Марфинька и бабушка.
      – А то, что на синей бумаге, о котором я недавно спрашивал.
      Он выспался за все три ночи, удивляясь, как просто было подобрать этот ключ, а он бился трое суток! «Да ведь все простые догадки даются с трудом! Вон и Колумб просто открыл Америку…» И остановился, сам дивясь своему сравнению.
      Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий силой, негой, надеждами – и отчего всё это? Оттого, что письмо было от попадьи!
      Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее письма.
      Он жадно пробегал его, с улыбкой задумался над нельстивым, крупным очерком под пером Веры самого
      403
      себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью читал о своей докучливости, но на сердце у него было покойно: тогда как вчера – Боже мой! Какая тревога!
      – Что ж, уеду, – сказал он, – дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое сердце – и мне делать тут нечего: мы оба друг к другу равнодушны!
      Он опять пробегал рассеянно строки – и вдруг глаза у него раскрылись широко, он побледнел, перечитав:
      «Не видалась ни с кем и не писала ни к кому, даже к тебе…»
      – Ни с кем и ни к кому – подчеркнуто, – шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, – тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было – не от попадьи!» – сказал он в ужасе.
      Судорога опять прошла внутри его, он лег на диван, хватаясь за голову.
 

 
      На другой день, часов в десять утра, кто-то постучал к нему в комнату. Он, бледный, угрюмый, отворил дверь и остолбенел.
      Перед ним стояли Вера и Полина Карповна, последняя в палевом газовом платье, точно в тумане, с полуоткрытою грудью, с короткими рукавами, вся в цветах, в лентах, в кудрях. Она походила на тех беленьких, мелких пудельков, которых стригут, завивают и убирают в ленточки, ошейники и бантики их нежные хозяйки или собачьи фокусники.
      Райский с ужасом поглядел на нее, потом мрачно взглянул на Веру, потом опять на нее. А Крицкая, с нежными до влажности губами, глядела на него молча, впустив в него глубокий взгляд, и от переполнявшего ее экстаза, а также отчасти от жара, оттаяла немного, как конфетка, называемая «помадой».
      Все молчали.
      – Я у ног ваших! – сказала наконец сдержанным шепотом Крицкая.
      – Что вам угодно? – спросил он свирепо.
      404
      – У ног ваших, – повторяла она, – ваш рыцарский поступок… Я не могу вспомнить, не могу выразить…
      Она поднесла платок к глазам.
      – Вера, что это значит? – с нетерпением спросил он.
      Вера – ни слова, только подбородок у ней дрожал.
      – Ничего, ничего – простите… – торопливо заговорила Полина Карповна, – vos moments sent pr?cieux:1 я готова.
      – Я писала к Полине Карповне, что вы согласны сделать ее портрет, – сказала наконец Вера.
      – Ах! – вырвалось у Райского.
      Он сильно потер лоб. «До того ли мне!» – проскрежетал он про себя.
      – Пойдемте, сейчас начну! – решительно сказал потом, – там в зале подождите меня!
      – Хорошо, хорошо, прикажите – и мы… Allons, ch?re2 Вера Васильевна, – торопливо говорила Крицкая, уводя Веру.
      Он бы без церемонии отделался от Полины Карповны, если б при сеансах не присутствовала Вера. В этом тотчас же сознался себе Райский, как только они ушли.
      Он хотя и был возмущен недоверием Веры, почти ее враждой к себе, взволнован загадочным письмом, опять будто ненавидел ее; между тем дорожил всякими пятью минутами, чтобы быть с ней. Теперь еще его жгло желание добиться, от кого письмо.
      Он достал из угла натянутый на рамку холст, который готовил давно для портрета Веры, взял краски, палитру. Молча пришел он в залу, угрюмо, односложными словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна, и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два на Крицкую, поставил ей кресло и сел сам.
      – Скажите, как мне сесть, посадите меня!.. – говорила она с покорной нежностью.
      – Как хотите, только сидите смирно, не говорите ничего, мешать будете! – отрывисто отвечал он.
      – Не дышу!.. – шепотом сказала она и склонила голову нежно набок, полузакрыла глаза и сделала сладкую улыбку.
      405
      «У, какая противная рожа! – шевельнулось у Райского в душе, – вот постой, я тебя изображу!»
      Он без церемонии почти вывел бабушку и Марфиньку, которые пришли было поглядеть. Егорка, видя, что барин начал писать «патрет», пришел было спросить, не отнести ли чемодан опять на чердак. Райский молча показал ему кулак.
      Борис начал чертить мелом контур головы, всё злобнее и злобнее глядя на «противную рожу», и так крепко нажимал мел, что куски его летели в стороны.
      Вера сидела у двери, тыкала иглой лоскуток какого-то кружева и частенько зевала, только когда взглядывала на лицо Полины Карповны, у ней дрожал подбородок и шевелились губы, чтобы сдержать улыбку.
      – Suis-je bien comme-?a?1 – шепотом спросила Крицкая у Веры.
      – Oh, oui, tout-?-fait bien!2 – сказала Вера.
      Райский сделал движение досады.
      – Не дышу! – пролепетала с испугом Полина Карповна и замерла в своей позе.
      Райский сделал контур, взял палитру и, косясь неприязненно на Крицкую, начал подмалевывать глаза, нос…
      «Все забыли твою красоту, черномазая старуха, – думал он, – кроме тебя: и в этом твоя мука!»
      Она, заметив, что он смотрит на нее, старалась слаще улыбнуться.
      Минут через двадцать, от напряжения сидеть смирно и не дышать, что она почти буквально исполняла, у ней на лбу выступили крупные капли, как белая смородина, и на висках кудри немного подмокли.
      – Жарко! – шепнула она.