«Вот страсти хотел, – размышлял Райский, – напрашивался на нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра, или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам неспособен испытывать страсть!»
      Между тем Вера не шла у него с ума.
      – Если она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз или… Надо бы допытаться… – шептал он.
      Он искал глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.
      Он подошел к окну.
      – Вера, можно прийти к тебе? – спросил он.
      – Можно, только ненадолго.
      – Вот уж и ненадолго! Лучше бы не предупреждала, а когда нужно – и прогнала бы, – сказал он, войдя и садясь напротив. – Отчего же ненадолго?
      – Оттого, что я скоро уеду на остров. Туда приедет Натали и Иван Иванович, и Николай Иванович…
      – Это священник?
      – Да: он рыбу ловить собирается, а Иван Иванович зайцев стрелять.
      – Вот и я бы пришел.
      Она молчала.
      – Или не надо?
      – Лучше не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет умные вещи говорить, Натали будет дичиться, а Иван Иванович промолчит всё время.
      – Ну, не приду! – сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее. Она оставалась несколько
      500
      времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
      – Что это, не письма ли?
      – Да, две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны. Кучер ждет.
      Она написала несколько слов и запечатала.
      – Послушайте, брат – закричите кого-нибудь в окно.
      Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру Василью. Потом Вера сложила руки.
      – А другую записку? – спросил Райский.
      – Еще успею.
      – А! Значит, секрет!
      – Может быть!
      – Долго ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?
      – Если будут, так будут всегда.
      – Если б ты знала меня короче – ты бы их все вверила мне, сколько их ни есть…
      – Зачем?
      – Так нужно – я люблю тебя.
      – А мне не нужно…
      – Но ведь это единственный способ отделаться от меня, если я тебе несносен.
      – Нет, с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу отделываться от вас.
      – И даже позволила любить себя…
      – Я пробовала запретить – что же вышло?
      – И ты решилась махнуть рукой?
      – Да, оставить вам на волю: думала, лучше пройдет, нежели когда мешаешь. Кажется, так и вышло… Вы же сами учили, что «противоречия только раздражают страсть…»
      – Какая, однако, ты хитрая! – сказал он, глядя на нее лукаво. – А зачем остановила меня, когда я хотел уехать?
      – Не уехали бы: история с чемоданом мне всё рассказала.
      – Так ты думаешь, страсть прошла?
      – Никакой страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист: влюбляетесь во всякую красоту…
      – Пожалуй, в красоту более или менее, но – ты красота красот, всяческая красота! Ты – бездна, в которую меня влечет невольно: голова кружится, сердце
      501
      замирает – хочется счастья – пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние…
      – Это вы уже всё говорили – и это нехорошо.
      – Отчего нехорошо?
      – Нехорошо!
      – Да почему?
      – Потому что… преувеличенно… следовательно – ложь.
      – А если правда, если я искренен?
      – Еще хуже.
      – Почему?
      – Потому что безнравственно.
      – Вот тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!
      – Да, на этот раз я на ее стороне.
      – Безнравственно!
      – Безнравственно: вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот гадок…
      – Говори мне, что я гадок, если я гадок, Вера, а не бросай камень в то, чего не понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и прекрасен: он гуманный, тонкий артист, тип, chef-d’?uvre между человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в байроновском Дон Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой видимой красоте, всего более к красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными инстинктами у тонких натур кроется потребность всеобъемлющей любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют эти тонкие инстинкты природы… Во мне есть немного этого чистого огня: и если он не остался до конца чистым, то виноваты… многие… и даже сами женщины…
      – Может быть, брат, я не понимаю Дон Жуана; я готова верить вам… Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?
      – Нет, не знаю.
      – Ах, вы всё еще надеетесь! – сказала она с удивлением.
      – Я тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не узнаю, что ты не свободна, любишь кого-нибудь…
      – Хорошо, брат: положим, что я могла бы разделить вашу страсть – тогда что?
      502
      – Как что? Обоюдное счастье!
      – Вы уверены, что могли бы дать его мне?
      – Я – о Боже, Боже! – с пылающими глазами начал он, – да я всю жизнь отдал бы – мы поехали бы в Италию – ты была бы моей женой…
      Она поглядела на него несколько времени.
      – Сколько раз вы предлагали женщинам такое счастье? – спросила она.
      – Бывали, конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда…
      – Скажите еще: сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при каждой встрече?
      – Что ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но никогда так искренно…
      Она глядела на него, а он на нее.
      – Кто тебя развил так, Вера? – спросил он.
      – Довольно, – перебила она. – Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы мне счастье на полгода, на год, может быть, больше, словом, до новой встречи, когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я потом – как себе хочу! Сознайтесь, что так?
      – Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты узнала ход страстей?
      – Я хода страстей не знаю, но узнала немного вас – вот и всё.
      – Что ж ты узнала и от кого?
      – От вас самих.
      – От меня? Когда?
      – Какая же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней… луч… или ключ… или… уж не помню, как вы говорили, только очень поэтически…
      – Беловодова! Это – статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве Пигмалион…
      – А Наташа?
      – Наташа! Разве я тебе говорил о Наташе?
      – Забыли!
      – Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она
      503
      надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.
      – А о Марфиньке что говорили? Чуть не влюбились!
      – Это всё так, легкие впечатления: на один, на два дня… Всё равно, как бы я любовался картиной… Разве это преступление – почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?..
      – А самое сильное впечатление на полгода? Так?
      – Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились… Стало быть – на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом семьи…
      – Послушайте, брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь вашей женой…
      – Кто тебя развивает, ты вот что скажи? А ты всё уклоняешься от ответа!
      – Да вы сами. Я всё из ваших разговоров почерпаю.
      – Ты прелесть, Вера: ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся – поэзия, грация, тончайшее произведение природы! Ты и идея красоты, и воплощение идеи – и не умирать от любви к тебе! Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает…
      Она сделала движение.
      – Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, – кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге?..
      – Может быть – и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне надо писать…
      – И вот счастье где: и «возможно» и «близко», а не дается! – говорил он.
      – Вы можете быть по-своему счастливы и без меня, с другой…
      – С кем, скажи! Где они, эти женщины?….
      – А те, кто отдает взаймы сердце на месяц, на полгода, на год – а не со мной! – прибавила она.
      – И ты не веришь мне, и ты не понимаешь! Кто же поверит и поймет?
      504
      Он задумался, а она взяла бумагу, опять написала карандашом несколько слов и свернула записку.
      – Не позвать ли Марину? – спросил он.
      – Нет, не надо.
      Она спрятала записку за платье на грудь, взяла зонтик, кивнула ему и ушла.
      Райский, не сказавши никому ни слова в доме, ушел после обеда на Волгу, подумывая незаметно пробраться на остров и высматривал место поудобнее, чтобы переправиться через рукав Волги. Переправы тут не было, и он глядел вокруг, не увидит ли какого-нибудь рыбака.
      Он прошел берегом с полверсты и наконец набрел на мальчишек, которые в полусгнившей, наполненной до половины водой лодке удили рыбу. Они за гривенник с радостью взялись перевезти его и сбегали в хижину отца за веслами.
      – Куда везти? – спросили они.
      – Всё равно, причаливайте, где хотите.
      – Вон там можно выйти, – указывал один.
      – Вон-вось где: тут барин с барыней недавно вылазили…
      – Какой барин?
      – Кто их знает! С горы какие-то!
      Райский вышел из лодки и стал смотреть.
      «Не Вера ли?» – думал он.
      Если она – он сейчас узнает ее тайну… У него забилось сердце. Он шел в осоке тихо, осторожно, боясь кашлянуть.
      Вдруг он услышал плеск воды, тихо раздвинул осоку и увидел… Ульяну Андреевну.
      Она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.
      Райский, не замеченный им, ушел и стал пробираться, через шиповник, к небольшим озерам, полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услышал шаги неподалеку от себя и притаился. Мимо его прошел Марк.
      Райский окликнул его.
      – А, здравствуйте, – сказал Волохов, – от кого вы тут прячетесь?
      – Я не прячусь… иначе бы не остановил вас.
      505
      – Да вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого. Признайтесь, вы ищете вашу красавицу-сестру? Нехорошо, нечестно: проиграли пари и не платите…
      – Вы почем знаете, что она здесь?
      – Я пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и попадья, и… ваша Вера, – с насмешкой досказал он. – Подите, подите туда.
      – Я не хочу, я не туда шел.
      – Не стыдитесь меня, я всё вижу. Вы хотели робко посмотреть на нее издали – да? Вам скучно, постыло в доме, когда ее нет там…
      – Какой вздор! я просто гулял…
      – Давайте триста рублей!
      Райский пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они прошли мимо того места, где купался Шарль. Райский хотел было пройти мимо, но из кустов, навстречу им вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась Ульяна Андреевна с распущенными, мокрыми волосами.
      Оба хотели спрятаться, но Марк закричал им:
      – Charm? de vous voir toue les deux!1 честь имею рекомендоваться!
      M-r Шарль вышел из-за кустов.
      – M-r Райский! M-r Шарль! – представлял насмешливо их Марк друг другу.
      – Ульяна Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели: всё свои лица, не бойтесь!
      – Никто не боится! – сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.
      – И оба мокрые! – прибавил Волохов.
      – Самый неприятный мужчина в целом свете! – с крепкой досадой шепнула Ульяна Андреевна Райскому про Марка.
      – Ну, прощайте, я пойду, – сказал Марк. – А что Козлов делает? Отчего не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться – он не увидит. Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! – заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
      506
      – Il faut que je donne une bonne le?on ? ce mauvais dr?le!1 – хвастливо сказал m-r Шарль, когда Марк скрылся из вида.
      Потом все воротились домой.
      – Ну вот, я тебе очень благодарен, – говорил Козлов Райскому, – что ты прогулялся с женой…
      – На этот раз благодари вот m-r Шарля! – сказал Райский.
      – Merci, merci, m-r Charles!
      – Bien, tr?s bien, cher coll?gue!2 – отвечал Шарль, трепля его по плечу.
 

 
      Райский пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфинькой, не подразнил бабушку и ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.
      Погода была еще мрачнее. Шел мелкий, непрерывный дождь. Небо покрыто было не тучами, а каким-то паром. На окрестности лежал туман.
      Вера была тоже не весела. Она закутана была в большой платок, и на вопрос бабушки, что с ней, отвечала, что у ней был ночью озноб.
      Посыпались расспросы, упреки, что не разбудила, предложения – напиться липового цвета и поставить горчишники. Вера решительно отказалась, сказав, что чувствует себя теперь совсем здоровою.
      Все трое сидели молча, зевали или перекидывались изредка вопросом и ответом.
      – Вы были тоже на острове? – спросила Вера Райского.
      – Да, – ты почем знаешь?
      – Я слышала, как Егор жаловался кому-то на дворе, что платье всё в глине да в тине у вас – насилу отчистил: «Должно быть, на острове был», – говорил он.
      – Ты всё слышишь! – заметил он. – Я был не один: Марк был, еще жена Козлова…
      – Вот нашел с кем гулять! У ней есть провожатый, – сказала бабушка, – m-r Шарль.
      507
      – И он был.
      Опять замолчали и уже собирались разойтись, как вдруг явилась Марфинька.
      – Ах, бабушка, как я испугалась: страшный сон видела! – сказала она, еще не поздоровавшись. – Как бы не забыть!
      – Какой такой, расскажи? Что это ты бледна сегодня?
      – Рассказывай скорей! – говорил Райский. – Давайте сны рассказывать, кто какой видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфинька! Сегодня скука, слякоть – хоть сказки давайте сказывать!
      – Сейчас, сейчас, погодите: через пять минут приедет Николай Андреич, я при нем расскажу.
      – Уж и через пять минут! – сказала бабушка, – почем ты знаешь? Дожидайся! Он еще спит!
      – Нет, приедет – я ему велела! – кокетливо возразила Марфинька. – Нынче крестят девочку в деревне, у Фомы: я обещала прийти, а он меня проводит…
      – Так ты для деревенских крестин новое барежевое платье надела, да еще в этакий дождь! Кто тебя пустит? скинь, сударыня!
      – Скину, бабушка, я надела только примерить.
      – Ведь уж примеривали!
      – Оставьте ее, бабушка, она жениху хочет показаться в новом платье.
      Марфинька покраснела.
      – Вот вы какие: я совсем не для того! – с досадой сказала она, что угадали, – пойду, сейчас скину…
      Райский удержал ее за руку; она вырвалась и только отворила дверь, как навстречу ей явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.
      – Идите скорей – зачем опоздали? – говорила она, краснея от радости и отбиваясь, когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.
      – Что это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? – заметила она, отнимая у него руку, – всю руку изломаете!
      – Ладонь такая тепленькая у вас, душистая, позвольте…
      – Подите прочь: вы еще с бабушкой не поздоровались!
      Он поцеловал у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.
      508
      – Рассказывайте, что видели во сне, – сказал ему Райский, – скорее, скорее!
      – Нет, я прежде расскажу! – перебила Марфинька.
      – Ах, нет, позвольте, я видел отличный сон, – торопился сказать Викентьев, – будто я…
      – Нет, дайте мне рассказать, – говорила Марфинька.
      – Позвольте, Марфа Васильевна, а то забуду, – силился он переговорить ее, – ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду…
      Она зажала ему рот рукой.
      – По порядку, по порядку! – командовал Райский, – слово за Марфинькой: Марфа Васильевна, извольте!
      – Я, будто, бабушка… Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют…
      – Ночью? – сказал Викентьев.
      – Соловьи всё ночью поют! – заметила бабушка, взглянув на них обоих.
      Марфинька покраснела.
      – Вот теперь сбили с толку – я и не стану рассказывать!
      – Нет, нет, говори, говорите! – сказали все, кроме Веры.
      – Ну, вот птицы…
      – Птицы не поют ночью…
      – Опять вы, Николай Андреич! не стану – вам говорят! А вот он ночью, бабушка, – живо заговорила она, указывая на Викентьева, – храпит…
      – Ты почем знаешь?
      – Марина сказывала – она от Семена слышала…
      – Это от золотухи: надо пить аверину траву, – заметила Татьяна Марковна.
      – Я боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы…
      Она вдруг замолчала.
      – Что ж ты остановилась? – спросил Райский, – можно свадьбу расстроить. В самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам…
      Марфинька покраснела, как вишня, и бросилась вон.
      509
      – Полно тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!
      Викентьев догнал Марфиньку и привел назад.
      – Я буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, – сказал он.
      Марфиньку усадили и заставили рассказывать сон.
      – Вот будто я тихонько вошла в графский дом, – начала она, – прямо в галерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу. Только я стою, не дышу, всё смотрю на них. Все переглядела – и Геркулеса с палицей, и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву… И старика, которого змеи сжимают… как бишь его зовут… Только вдруг!.. (Марфинька сделала испуганное лицо и оглядывалась по сторонам) – и теперь даже страшно – так живо представилось…
      – Ну, что вдруг? – спросила бабушка.
      – Страшно, бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо-тихо повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша протянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера – и не шагая… какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске… Потом змеи, как живые, поползли около старика: он перегнул голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на месяц… Глаза у всех каменные, зрачков нет… Ух!
      Она вздрогнула.
      – Да это поэтический сон – я его запишу! – сказал Райский.
      – Побежали дети в разные стороны, – продолжала Марфинька, – и всё тихо, не перебирая ногами… Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли головы, шептались… Нимфы взялись за руки и кружились, глядя на месяц… – Я вся тряслась от страха. – Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь… Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места. Большой такой, до потолка! Он
      510
      обвел всех глазами, потом взглянул в мой угол… и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку: все в один раз взглянули туда же, на меня – на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…
      – Ну, что же вы, Марфа Васильевна? – спросил Викентьев.
      – Как я закричу!
      – Ну?
      – Ну и проснулась – и с полчаса всё тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться – так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.
      – Прелесть – сон, Марфинька! – сказал Райский. – Какой грациозный, поэтический! Ты ничего не прибавила?
      – Ах, братец, да где же мне всё это выдумать! Я так всё вижу и теперь, что нарисовала бы, если б умела…
      – Надо морковного соку выпить, – заметила бабушка, – это кровь очищает.
      – Ну, теперь позвольте мне… – начал Викентьев торопливо, – я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый…
      – Полно тебе, что это, сударь, при невесте!.. – остановила его Татьяна Марковна.
      – Ей-богу, правда…
      – Это нехорошо, не к добру…
      – Говорите, говорите! – одобрял Райский.
      – А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже…
      – Перестанешь ли молоть? – сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
      – Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин, со свечой, и музыка…
      Все захохотали.
      – Всё сочинил, бабушка, сейчас сочинил: не верьте ему! – сказала Марфинька.
      – Ей-богу, нет: и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня – ей-богу, правда, спросите Семена!..
      – Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты, должно быть. И ужинать не надо.
      – Я напомню ужо бабушке: вот вам! – сказала Марфинька Викентьеву.
      511
      – Ну, Вера, скажи свой сон – твоя очередь! – обратился Райский к Вере.
      – Что такое я видела? – старалась она припомнить, – да, молнию, гром гремел – и, кажется, всякий удар падал в одно место…
      – Какая страсть! – сказала Марфинька, – я бы закричала.
      – Я была где-то на берегу, – продолжала Вера, – у моря: передо мной какой-то мост, в море. Я побежала по мосту, – добежала до половины: смотрю, другой половины нет, ее унесла буря…
      – Всё? – спросил Райский.
      – Всё.
      – И этот сон хорош: и тут поэзия!
      – Я не вижу обыкновенно снов или забываю их, – сказала она, – а сегодня у меня был озноб: вот вам и поэзия!
      – Да ведь всё дело в ознобе и жаре: худо, когда ни того ни другого нет.
      – А вы, братец? теперь вам говорить! – напомнила ему Марфинька.
      – Вообразите, я всю ночь летал.
      – Как летали?
      – Так: будто крылья явились.
      – Это бывает к росту, – сказала бабушка, – кажется, тебе уж не кстати бы…
      – Я сначала попробовал полететь по комнате, – продолжал он, – отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь – и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста в меня целится из ружья Марк…
      – Этот всем снится; вот сокровище далось: как пугало, – сказала Татьяна Марковна.
      – Я его вчера видел с ружьем – на острове: он и приснился. Я ему стал кричать изо всей мочи, во сне, – продолжал Райский, – а он будто не слышит, всё целится… наконец…
      – Ну, братец, – ах, это интересно…
      – Ну, я и – проснулся!
      512
      – Только? ах, как жаль! – сказала Mapфинька.
      – А тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?
      – Чего доброго: от него станется и наяву, – ворчала бабушка. – А что он, отдал тебе восемьдесят рублей?
      – Нет, бабушка: я и не спрашивал.
      – Все вы мало Богу молитесь, ложась спать, – сказала она, – вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.
      – А вы, бабушка, видели какой-нибудь сон? расскажите. Теперь ваша очередь! – обратился к ней Райский.
      – Стану я пустяки болтать!
      – Расскажите, бабушка! – пристала и Марфинька.
      – Бабушка, позвольте, я расскажу за вас, что вы видели? – вызвался Викентьев.
      – А ты почем знаешь бабушкины сны?
      – Я угадаю.
      – Ну, угадывай.
      – Вам снилось, – начал он, – что мужики отвезли хлеб на базар, продали и пропили деньги. Это во-первых…
      Все засмеялись.
      – Какой отгадчик! – сказала бабушка.
      – Во-вторых, что Яков, Егор, Прохор и Мотька, пьяные, забрались на сеновал, закурили трубки и наделали пожар…
      – Типун тебе, право, болтун этакий! Поди, я уши надеру!
      – В-третьих, что все девки и бабы, в один вечер, съели все варенье, яблоки, растаскали сахар, кофе…
      Опять смех.
      – Что Савелий до смерти убил Марину…
      – Полно, тебе говорят!.. – унимала сердито Татьяна Марковна.
      – И наконец, – торопливо досказывал он, так что на зубах вскочил пузырь, – что земская полиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме поставили роту солдат…
      – Вот я же тебя, я же тебя – на, на, на! – говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за ухо. – А еще жених – болтает вздор какой!
      – А ловко, мастерски подобрал! – поощрял Райский. Марфинька смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.
      513
      – Это вам только лезет в голову такая бестолочь! – сказала она.
      – Видите же и вы какие-нибудь сны, бабушка? – заметил Райский.
      – Вижу, да не такие безобразные и страшные, как вы все.
      – Ну что, например, видели сегодня?
      Бабушка стала припоминать.
      – Видела что-то, постойте… Да: поле видела, на нем будто лежит… снег.
      – А еще? – спросил Райский.
      – А на снегу щепка…
      – И всё?
      – Чего ж еще? И слава Богу, кричать и метаться не нужно!
 

 
      Весь день просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов вечера всё умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский, надев пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.
      Было тихо, кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть, что делается в поле и на Волге.
      Темнота. На горизонте скопились удалявшиеся облака, и только высоко над головой слабо мерцали кое-где звезды. Он вслушивался в эту тишину и всматривался в темноту, ничего не слыша и не видя.
      Направо туман; левее черным пятном лежала деревня, дальше безразличной массой стлались поля. Он дохнул в себя раза два сырого воздуха и чихнул.
      Вдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось, выходило не к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через забор и попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.
      – Это вы? – спросил шепотом кто-то из окна нижнего этажа, – конечно, Вера, потому что в старом доме никого, кроме ее, не было.
      514
      У Райского затряслись колени, однако он невнятным шепотом отвечал:
      – Я.
      – Сегодня я не могла выйти – дождик шел целый день; завтра приходите туда же в десять часов… Уйдите скорее, кто-то идет!
      Окно тихо затворилось. Райский всё стоял.
      «Куда “туда же”? – спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги, помешавшие услышать продолжение разговора. – Боже! так это правда: – тайна есть (а он всё не верил) – письмо на синей бумаге – не сон! Свидания! Вот она, таинственная «Ночь»! А мне проповедывала о нравственности!»
      Он пошел навстречу шагам.
      – Кто тут? – громко закричал голос, и с этим вопросом идущий навстречу начал колотить что есть мочи в доску.
      – Ну тебя к черту! – с досадой сказал Райский, отталкивая Савелья, который торопливо подошел к нему. – Давно ли ты стал дом стеречь?
      – Барыня приказали, – отвечал Савелий, – мошенники в здешних местах есть… беглые… тоже из бурлаков ходят шалить…
      – Врешь всё! – с досадой продолжал Райский, – ты подглядываешь за Мариной: это… скверно, – хотел он сказать, но не договорил и пошел.
      – Позвольте о Марине слово молвить! – остановил его Савелий.
      – Ну?
      – Нельзя ли ее в полицию отправить?
      – Ты с ума сошел, – сказал Райский, уходя. Савелий за ним.
      – Сделайте божескую милость, – говорил он, – хоть в Сибирь сошлите ее!
      Райский погружен был в свой новый «вопрос» о разговоре Веры из окна и продолжал идти.
      – Или хоша в рабочий дом – на всю жисть… – говорил Савелий, не отставая от него.
      – За что? – спросил Райский, остановившись.
      – Да опять того… почтальон ходит всё… Плетьми бы приказали ее высечь…
      – Тебя! – сказал Райский, – чтоб ты не дрался…
      – Воля ваша!
      515
      – Да не подсматривал! это… скверно… – сквозь зубы проговорил он, взглянув на окно Веры.
      Он ушел, а Савелий неистово застучал в доску.
      Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она – ничего, ясна и покойна.
      – Как ты кокетливо одета сегодня! – сказал он.
      – Вы находите простенькую палевую блузу кокетливой?
      – А пунцовая лента, а прическа с длинной, небрежно брошенной прядью волос на плечо, а пояс с этим изящным бантом, ботинки, прошитые пунцовым шелком! У тебя бездна вкуса, Вера: я восхищаюсь!
      – Очень рада, что нравлюсь вам; только вы как-то странно восхищаетесь. Скажите, отчего?
      – Хорошо, скажу: пойдем гулять.
      – Когда?
      – В десять часов.
      Она быстро и подозрительно взглянула на него. Он заметил этот взгляд.