Вера встала, заперла за ним дверь и легла опять. Ее давила нависшая туча горя и ужаса. Дружба Райского, участие, преданность, помощь – представляли ей на первую минуту легкую опору, на которую она оперлась, чтобы вздохнуть свободно, как утопающий, вынырнувший на минуту из воды, чтобы глотнуть воздуха. Но едва он вышел от нее, она точно оборвалась в воду опять.
      – Жизнь кончена! – шептала она с отчаянием и видела впереди одну голую степь, без привязанностей, без семьи, без всего того, из чего соткана жизнь женщины.
      640
      Перед ней – только одна глубокая, как могила, пропасть. Ей предстояло стать лицом к лицу с бабушкой и сказать ей: «Вот чем я заплатила тебе за твою любовь, попечения, как наругалась над твоим доверием… до чего дошла своей волей!..»
      Ей, в дремоте отчаяния, снился взгляд бабушки, когда она узнала всё, брошенный на нее, ее голос – даже не было голоса, а вместо его какие-то глухие звуки ужаса и смерти…
      Потом, потом – она не знала, что будет, не хотела глядеть дальше в страшный сон и только глубже погрузила лицо в подушку. У ней подошли было к глазам слезы и отхлынули назад, к сердцу.
      – Если б умереть! – внезапно просияв от этой мысли, с улыбкой, с наслаждением шепнула она…
      И вдруг за дверью услышала шаги и голос… бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
      – Не встану – не могу… – шептала она.
      Стук повторился. Она вдруг, с силой, которая неведомо откуда берется в такие минуты, оправилась, вскочила на ноги, отерла глаза и с улыбкой пошла навстречу бабушке.
      Татьяна Марковна, узнавши от Марфиньки, что Вера нездорова и не выйдет целый день, пришла наведаться сама. Она бегло взглянула на Веру и опустилась на диван.
      – Ух, устала у обедни! Насилу поднялась на лестницу! Что у тебя, Верочка: нездорова? – спросила она и остановила испытующий взгляд на лице Веры.
      – Поздравляю с новорожденной! – заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька, что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки, – и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! – Пустое: ноги промочила вчера, голова болит! – с улыбкой старалась договорить она.
      Но губы не улыбнулись, хотя и показались из-за них два-три верхние зуба.
      – Надо было натереть вчера спиртом: у тебя нет? – сдержанно сказала бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный голос, видела на
      641
      губах Веры какую-то чужую, а не ее улыбку, и чуяла неправду.
      – Ты сойдешь к нам? – спросила она.
      Вера внутренно ужаснулась этого невозможного испытания, сверх сил, и замялась.
      – Не принуждай себя! – снисходительно заметила Татьяна Марковна, – чтоб не разболеться больше…
      Новый ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала всё, и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово – и она кинулась бы на грудь ей и сказала всё! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль – сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
      – К обеду только позвольте, бабушка, не выходить, – сказала она, едва крепясь, – а после обеда, я, может быть, приду…
      – Как хочешь: я пришлю тебе обедать сюда.
      – Да… да… я уж теперь голодна… – говорила Вера, не помня сама, что говорит.
      Татьяна Марковна поцеловала ее, пригладила ей рукой немного волосы и вышла, заметив только, «чтоб она велела “Маринке”, или “Машке”, или “Наташке” прибрать комнату, а то-де, пожалуй, из гостей, из дам кто-нибудь, зайдет», – и ушла.
      Вера вдруг опустилась на диван, потом, немного посидя, достала одеколон и намочила себе темя и виски.
      – Ах, как бьется здесь, как больно! – шептала она, прикладывая руку к голове. – Боже, когда эта казнь кончится? Скорей бы, скорей сказать ей всё! А там, после нее – пусть весь мир знает, смотрит!..
      Она взглянула на небо, вздрогнула и безотрадно бросилась на диван.
      Бабушка пришла к себе с скорбным лицом, как в воду опущенная.
      Она принимала гостей, ходила между ними, подчивала, но Райский видел, что она, после визита к Вере, была уже не в себе. Она почти не владела собой, отказывалась от многих блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.
      А после обеда, когда гости, пользуясь скупыми лучами сентябрьского солнца, вышли на широкое крыльцо, служившее и балконом, пить кофе, ликер и курить,
      642
      Татьяна Марковна продолжала ходить между ними, иногда не замечая их, только передергивала и поправляла свою турецкую шаль. Потом спохватится и вдруг заговорит принужденно.
      Райский был угрюм, смотрел только на бабушку, следя за ней.
      – Неладно что-то с Верой! – шепнула она отрывисто ему, – ты видел ее? У ней какое-то горе!
      Он сказал, что нет. Бабушка подозрительно поглядела на него.
      Полины Карповны не было. Она сказалась больною, прислала Марфиньке цветы и деревья с зеленью. Райский заходил к ней утром сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену с ней и узнать, не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его с худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом, хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне не дома, в гостях? – там много пили – и он выпил лишнюю рюмку – и вот «до чего дошел»!
      Он просил прощения и получил его с улыбкой.
      – А кто угадал: не говорила ли я? – заключила она. И под рукой рассказала всем свою сцену обольщения, заменив слово «упала» словом «пала».
      Пришел к обеду и Тушин, еще накануне приехавший в город. Он подарил Марфиньке хорошенького пони для прогулки верхом: «Если бабушка позволит», – скромно прибавил он.
      – Теперь не моя воля – вон кого спрашивайте! – задумчиво отвечала она, указывая на Викентьева и думая о другом.
      Тушин наведался о Вере и был как будто поражен ее нездоровьем и тем, что она не вышла к обеду. Он был заметно взволнован.
      Татьяна Марковна стала подозрительно смотреть и на Тушина, отчего это он вдруг так озадачен тем, что Веры нет. Ее отсутствие между гостями – не редкость: это случалось при нем прежде, но никогда не поражало его. «Что стало со вчерашнего вечера с Верой?» – не выходило у ней из головы.
      С Титом Никонычем сначала она побранилась и чуть не подралась, за подарок туалета, а потом поговорила с ним наедине четверть часа в кабинете, и он стал немного задумчив, меньше шаркал ножкой, и хотя говорил с дамами, но сам смотрел так серьезно и пытливо, то на
      643
      Райского, то на Тушина, что они глазами в недоумении спрашивали его, чего он от них хочет. Он тотчас оправлялся и живо принимался говорить дамам «приятности».
      Татьяна Марковна была так весела, беспечна, празднуя день рождения Марфиньки и обдумывая, чем бы особенно отпраздновать через две недели именины Веры, чтоб не обойти внимательностью одну перед другой, хотя Вера и объявила наотрез, что в именины свои уедет к Анне Ивановне Тушиной или к Наталье Ивановне.
      Но с полудня Татьяна Марковна так изменилась, так во всех подозрительно всматривалась, во всё вслушивалась, что Райский сравнивал ее с конем, который беспечно жевал свой овес, уходя в него мордой по уши, и вдруг услыхал шорох или почуял запах какого-то неизвестного и невидимого врага. Он поднял уши и голову, красиво оборотил ее назад и неподвижно слушает, широко открыв глаза и сильно дохнув ноздрями. Ничего. Потом медленно оборотился к яслям и, всё слушая, махнул раза три неторопливо головой, мерно стукнул раза три копытом, не то успокоивая себя, не то допрашиваясь о причине или предупреждая врага о своей бдительности, – и опять запустил морду в овес, но хрустит осторожно, поднимая по временам голову и оборачивая ее назад. Он уже предупрежден и стал чуток. Жует, а у самого вздрагивает плечо, оборачивается ухо назад, вперед и опять назад.
      И бабушка, занимаясь гостями, вдруг вспомнит, что с Верой «неладно», что она не в себе, не как всегда, а иначе, хуже, нежели какая была; такою она ее еще не видала никогда – и опять потеряется. Когда Марфинька пришла сказать, что Вера нездорова и в церкви не будет, Татьяна Марковна рассердилась сначала.
      – Для тебя и для семейного праздника могла бы отложить свои причуды, – сказала она, – и поехать к обедне.
      Но когда узнала, что она и к обеду не может прийти, она встревожилась за ее здоровье и поднялась к ней сама. Отговорка простудой не обманула ее. Она по лицу увидала, а потом, поправляя косу, незаметно дотронулась до лба и удостоверилась, что простуды нет.
      Но Вера бледна, на ней лица нет, она беспорядочно лежит на диване, и притом в платье, как будто не раздевалась
      644
      совсем, а пуще всего мертвая улыбка Веры поразила ее.
      Она вспомнила, что Вера и Райский пропадали долго накануне вечером и оба не ужинали. И она продолжала всматриваться в Райского, а тот старался избегать ее взглядов – и этим только усиливал подозрения.
      У Райского болела душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало от ужаса, и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
      Она улыбнулась ему, протянула руку, дала милые права дружбы над собой – и тут же при нем падала в отчаянии под тяжестью удара, поразившего ее так быстро и неожиданно, как молния.
      Он видел, что участие его было более полезно и приятно ему самому, но мало облегчало положение Веры, как участие близких лиц к трудному больному не утоляет его боли.
      Надо вырвать корень болезни, а он был не в одной Вере, но и в бабушке – и во всей сложной совокупности других обстоятельств: ускользнувшее счастье, разлука, поблекшие надежды жизни – всё! Да, Веру нелегко утешить!
      И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! приходило ему в голову: вон она – сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы к глазам от этой мысли.
      А на нем еще лежит обязанность вонзить глубже нож в сердце этой – своей матери!
      «Что, если они занемогут обе! Не послать ли за Натальей Ивановной? – решил он, – но надо прежде спросить Веру, а она…»
      А она вдруг явилась неожиданно среди гостей, после обеда, в светлом праздничном платье, но с подвязанным горлом и в теплой мантилье.
      Райский ахнул от изумления. Сегодня еще она изнемогала, не могла говорить, а теперь сама пришла!
      «Откуда женщины берут силы?» – думал он, следя за ней, как она извинялась перед гостями, с обыкновенной улыбкой выслушала все выражения участия, сожаления, осмотрела подарки Марфиньки.
      Она отказалась от конфект, но с удовольствием съела ломоть холодного арбуза, сказавши, что у ней сильная жажда,
      645
      и предупредив, что, к сожалению, не может долго остаться с гостями.
      Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
      Райский был точно между двух огней.
      – Что такое с ней? – шепчет ему с одной стороны Татьяна Марковна, – ты, должно быть, знаешь…
      «Ах, скорей бы сказать ей всё!» – выговаривают с другой стороны отчаянные взгляды Веры.
      Райскому – хоть сквозь землю провалиться!
      Тушин тоже смотрит на Веру какими-то особенными глазами. И бабушка, и Райский, а всего более сама Вера заметили это.
      Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего?» – шептала ей совесть. Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча будет красть его уважение… «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытки – казаться обманщицей!» – шептало в ней отчаяние.
      Она тихо, не глядя на Тушина, поздоровалась с ним. А он смотрел на нее с участием и с какой-то особенной застенчивостью потуплял глаза.
      – Нет, не могу выносить! Узнаю, что у него на уме… Иначе я упаду здесь, среди всех, если он еще… взглянет на меня не так, как всегда…
      А он тут, как нарочно, и взглянул!
 

 
      Она не выдержала, простилась с гостями и сделала Тушину никому не заметный знак – следовать за собой.
      – У себя я вас принять не могу, – сказала она, – а вот пойдемте сюда в аллею и походим немного.
      – Не сыро ли: вы нездоровы…
      – Ничего, ничего, пойдемте… – торопила она.
      Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич
      646
      с серебряной рукояткой, накинул на руку мекинтош и пошел за Верой в аллею.
      – Я прямо начну, Иван Иванович, – сказала Вера, дрожа внутренно, – что с вами сегодня? Вы как будто… у вас есть что-то на уме…
      Она замолчала, кутая лицо в мантилью и пожимая плечами от дрожи.
      Он молча шел подле нее, о чем-то думая, а она боялась поднять на него глаза.
      – Вы нездоровы сегодня, Вера Васильевна, – сказал он задумчиво, – я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел поговорить с вами…
      – Нет, Иван Иванович, сегодня! – торопливо перебила она, – что у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала… Не могу стоять, я сяду, – прибавила она, садясь на скамью.
      Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал всё и сейчас даст ей удар ножа, как Райский.
      – Ах, пусть! скорей бы только все удары разом!.. – шептала она.
      – Говорите же! – сказала потом, мучась про себя вопросами: как и где мог он узнать?
      – Сегодня я шел сюда…
      – Что же: говорите! – почти крикнула она.
      – Не могу, Вера Васильевна, воля ваша!
      Он прошел шага два от нее дальше.
      – Не казните меня! – едва шептала она.
      – Я люблю вас… – начал он, вдруг воротясь к ней.
      – Ну, я знаю. И я вас тоже… что за новость! Что же дальше?.. Вы… слышали что-нибудь…
      – Где? что? – спрашивал он, оглядываясь кругом и думая, что она слышит какой-нибудь шум. – Я ничего не слышу.
      Он заметил ее волнение, и вдруг у него захватило дух от радости. «Она проницательна, угадала давно мою тайну и разделяет чувство… волнуется, требует откровенного и короткого слова…»
      Всё это быстро пронеслось у него в голове.
      – Вы так благородны, прекрасны, Вера Васильевна… так чисты…
      647
      – Ах! – вскрикнула она отчаянным голосом, хотела встать и не могла, – вы ругаетесь надо мной… ругайтесь – возьмите этот бич, я стою!.. Но вы ли это, Иван Иванович!
      Она с горьким изумлением и мольбой сложила перед ним руки.
      Он в страхе глядел на нее.
      «Она больна!» – подумал он.
      – Вы нездоровы, Вера Васильевна, – с испугом и волнением сказал он ей, – простите меня, что я не вовремя затеял.
      – Разве не всё равно: днем раньше, днем позже – но всё скажете же… говорите же разом, сейчас!.. И я скажу, зачем я позвала вас сюда, в аллею…
      Его опять бросило в противную сторону.
      – Ужели это правда? – едва сдерживаясь от радости, сказал он.
      – Что – правда? – спросила она, вслушиваясь в этот внезапный, радостный тон. – Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я думала… – покойнее прибавила она.
      – Нет, то самое… я полагаю…
      – Скажите же, перестаньте мучить меня!
      – Я вас люблю…
      Она поглядела на него и ждала.
      – Мы старые друзья, – сказала она, – и я вас…
      – Нет, Вера Васильевна, люблю еще – как женщину…
      Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.
      – Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, – и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать – и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
      Она всплеснула руками над головой.
      – Иван Иванович! – простонала она, падая к нему на руки.
      «Нет, – это не радость! – сверкнуло в нем – и он чувствовал, что волосы у него встают на голове, – так не радуются!»
      648
      Он посадил ее на скамью.
      – Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе!.. – овладев собою, почти покойно спросил он.
      – Большое, Иван Иванович: я умру!
      – Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной: стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
      – Ничего не надо, – шептала она, – мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович: и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! – говорила она, глядя сухими глазами на небо, – ни молитвы, ни слез у меня нет! ниоткуда облегчения и помощи никакой!
      – Что вы, Вера Васильевна! что это, друг мой, за слова, что за глубокое отчаяние?
      – Зачем еще этот удар? Довольно их без него! Знаете ли вы, кого любите? – говорила она, глядя на него точно спящими, безжизненными глазами, едва выговаривая слова.
      Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил мекинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
      – Бедный друг мой! – сказала она, взяв его за руку.
      У него сердце сжалось от этих простых слов: он почувствовал, что он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.
      – Благодарю вас! – прошептал он, еще не зная, но предчувствуя одно: что она ему принадлежать не может.
      – Простите, – продолжал потом, – я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак – и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, – прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. – Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
      – Стоите ли! А я стою?
      – Вы, Вера Васильевна, всегда будете стоять для меня так высоко…
      649
      – Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто уж не поднимет меня… Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…
      Она тихо, шатаясь и опираясь ему на руку, привела его к обрыву.
      – Знаете вы это место?
      – Да, знаю: там похоронен самоубийца…
      – Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж нет больше… Она на дне этого обрыва…
      Она была бледна и говорила с каким-то решительным отчаянием.
      – Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю… Объясните, Вера Васильевна, – прошептал он, обмахивая лицо платком.
      Она привстала, оперлась ему рукой на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась на скамью. Он побледнел.
      Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью. Вера и в сумерки увидела, как он был бледен.
      – А я думал… – сказал он с странной улыбкой, будто стыдясь своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи, – что меня только медведь свалит с ног!
      Потом подошел к ней.
      – Кто он и где он? – шепнул он.
      Она вздрогнула от этого вопроса. Так изумителен, груб и неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства, на такую откровенность, какой женщины не делают никому. «Зачем? – втайне удивлялась она, – у него должны быть какие-нибудь особые причины – какие?»
      – Марк Волохов! – смело сказала она, осилив себя.
      Он остолбенел на минуту. Потом вдруг схватил свой бич за рукоятку обеими руками и с треском изломал его в одну минуту о колено в мелкие куски, с яростью бросив на землю щепки дерева и куски серебра.
      – То же будет и с ним! – прорычал он, нагибаясь к ее лицу, трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.
      – Он там теперь? – спросил он, указывая на обрыв. Только слышалось его тяжелое дыхание. Она с изумлением глядела на него и отступила за скамью.
      650
      – Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! – шептала она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь от него.
      – Прежде убью его, потом… уйду! – говорил он, едва владея собой.
      – Это вы для меня сделаете, чтоб облегчить меня или… для себя?
      Он молчал, глядя в землю. Потом стал ходить большими шагами взад и вперед.
      – Что же мне делать: научите, Вера Васильевна? – спросил он, всё еще трясясь от раздражения.
      – Прежде всего успокойтесь и скажите, за что вы хотите убить его и хочу ли я этого?
      – Он враг ваш и, следовательно, мой… – чуть слышно прибавил он.
      – Врагов разве убивают?
      Он потупил голову, увидал разбросанные обломки бича у ног, наклонился, будто стыдясь, собрал их и сунул в карман мекинтоша.
      – Я не жалуюсь на него: помните это. Я одна… виновата… а он прав… – едва договорила она с такой горечью, с такой внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за руку.
      – Вера Васильевна – вы ужасно страдаете!
      Она молчала. А он с участием и удивлением глядел на нее.
      – Я ничего не понимаю, – сказал он, – «не виноват», «не жалуюсь»: в таком случае – о чем хотели поговорить со мной? зачем вы звали меня сюда, в аллею?..
      – Я хотела, чтоб вы знали всё…
      Она, отворотясь, молча глядела к обрыву. И он поглядел туда, потом на нее, и всё стоял перед ней, с вопросом в глазах.
      – Послушайте, Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках. Если вы нашли нужным доверить мне тайну… – Он на этом слове с страшным усилием перемог себя, – которая касалась вас одной, то объясните всю историю…
      – Ваше нынешнее лицо, особенные взгляды, которые вы обращали ко мне – я не поняла их. Я думала, вы знаете всё, хотела допроситься, что у вас на уме… Я поторопилась… Но всё равно: рано или поздно – я сказала бы вам… Сядьте, выслушайте меня и потом оттолкните!
      654
      Он, положив локти на колени и спрятав лицо в ладони, слушал ее.
      Она передала ему в коротких словах историю. Он встал, минуты три ходил взад и вперед, потом остановился перед ней.
      – Вы простили его? – спросил он.
      – За что? Вы видите, что… я одна виновата…
      – И… простились с ним, или… надеетесь, что он опомнится и воротится?
      Она покачала головой.
      – Между нами нет ничего общего… Мы разошлись давно. Я никогда не увижу его.
      – Теперь я только начинаю немного понимать, и то не всё, – сказал, подумавши, Тушин и вздохнул, как вол, которого отпрягли. – Я думал, что вы нагло обмануты…
      – Нет, нет…
      – И зовете меня на помощь: думал, что пришла пора медведю «сослужить службу» и чуть была не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», – добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. – От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
      – Я не хотела, чтоб вы думали обо мне лучше, чем я есть… и уважали меня…
      – Как же вы это сделаете? Я не перестану думать о вас, что думал всегда, и не уважать не могу.
      Какой-то луч блеснул у ней в глазах и тотчас же потух.
      – Вы хотите принудить себя уважать меня. Вы добры и великодушны: вам жаль бедную, падшую… и вы хотите поднять ее… Я понимаю ваше великодушие, Иван Иванович, но не хочу его. Мне нужно, чтоб вы знали и… не отняли руки, когда я подам вам свою.
      Она подала ему руку, он поцеловал ее. Он с нетерпением и грустью слушал ее.
      – Вера Васильевна! – сказал он сдержанным, почти оскорбленным тоном, – я насильно уважать никого не могу. Тушин не лжет. Если я кому-нибудь кланяюсь с уважением, – то и уважаю, или не поклонюсь. Я кланяюсь вам по-прежнему, а люблю – извините, к слову пришлось, – еще больше прежнего, потому что… вы несчастливы. У вас большое горе, такое же, как у меня!
      652
      Вы потеряли надежду на счастье… Напрасно только вы сказали мне вашу тайну… – прибавил он с унынием, почти с отчаянием. – Если б я узнал ее и не от вас, я бы уважать вас не перестал. Этой тайны вы не обязаны поверять никому. Она принадлежит вам одной, и никто не смеет судить вас…
      Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал – и хотел во что бы то ни стало скрыть это от нее…
      – Всё равно: я должна была сказать вам ее сегодня же, когда вы сделали предложение… Обмануть я вас не могла.
      Он отрицательно покачал головой.
      – На мое предложение вы могли отвечать мне коротким «нет». Но как вы удостоиваете меня особой дружбы, то объяснили бы ласково, с добротой, чтоб позолотить это «нет», что вы любите другого – вот и всё. Я не спросил бы даже – кого. А тайну… должны были сберечь про себя: тут не было бы никакого обмана. Вот если б вы, любя другого, приняли мое предложение… из страха или других целей… это был бы обман, «падение», пожалуй, «потеря чести». Но вы этого никогда бы не сделали. А то… – Он головой кивнул на обрыв и шепотом добавил, будто про себя, – несчастье… ошибка…
      Он едва говорил, перемогая с медвежьей силой внутреннюю муку, чтоб она не заметила, что было в нем самом.
      – Несчастье! – шептал он, – он уйдет прав из обрыва, а вы виноваты! Где же правда?..
      – Всё равно: я сказала бы вам, Иван Иванович. Это не для вас нужно было, а для меня самой… Вы знаете… как я дорожила вашей дружбой: скрыть от вас – это было бы мукой для меня. Теперь мне легче – я могу смотреть прямо вам в глаза, я не обманула вас…
      Она не могла говорить от прихлынувших слез и зажала лицо платком. Он чуть не заплакал сам, но только вздрогнул, наклонился и опять поцеловал у ней руку.
      – Вот это другое дело: благодарю вас, благодарю! – торопливо говорил он, скрадывая волнение. – Вы делаете
      653
      мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…