Не хмурься, критик, не отринь сонета,
Ты вместе с ним отринешь и меня,
И вновь меня лишит тепла и света
Безденежья глухая западня.
 
 
Я буду думать, что бездарно спето
Всё, что я пел до нынешнего дня.
Но гонорар взовьется, как ракета,
Рассеяв тьму, сверкая и пьяня.
 
 
Не думай, критик, не корысти ради
Пристроить я хочу свои безделки,
А чтоб убить сомнения змею.
Учти: и ты не будешь тут внакладе,
Тебя я приглашу на посиделки
И там с тобой все денежки пропью.
 

 
Да, страшно музыка сильна,
Сильней искусства и науки.
Сомнений неотвязных муки
Снимает запросто она.
 
 
Всё то, чем голова полна,
Ведет к сомнениям и скуке,
Но потекут с эстрады звуки,
И жизнь становится ясна.
 
 
Роняет с древа сатана
Познанья плод в людские руки.
Я напеваю “На-на-на”,
Я раскусил все эти штуки.
 
 
Всё то, что ум хотел копить,
Я смог пропеть, а не пропить,
Теперь средь умственных угодий
Толкутся в танце день и ночь,
Друг друга вытесняя прочь,
Обрывки сладостных мелодий.
 

 
Имел я тысячи возможностей,
Чтоб стать богатым и скупым,
Но нищета – не плод оплошностей,
Рожденный действием слепым.
 
 
К чему на пламя непреложности,
Подобно бабочкам ночным,
Не зная собственной ночтожности,
Лететь и превращаться в дым?
 
 
О эти серые создания!
Рябит в глазах от их мелькания,
Но всё ж в душе презренья нет.
Летят из тьмы они – и падают,
Ведь все-таки их тьма не радует,
Ведь все-таки их манит свет.
 

 
Взгляни, читатель, на меня:
Меня ты больше не увидишь.
Ты прав: поэзия – фигня,
Не зря ее ты ненавидишь.
 
 
Темна поэтов трескотня,
За ней ты ничего не видишь.
Они придумали свой идиш,
Язык нормальный не ценя.
 
 
Реальных ценностей держись,
Ведь есть же будничная жизнь,
Еда, квартира, дача, вещи.
А я, чтоб не терзать твой взгляд,
Исчезну, испуская смрад
И в тучах хохоча зловеще.
 

 
Печально я гляжу на трупик поросенка
В гастрономической зовущей смуглоте:
Еще вчера он жил, похрюкивая звонко,
Убийство удалось – и вот он на плите.
 
 
Убийство удалось, а нынче – расчлененка
И трупоеденье в застольной тесноте.
Хозяин поднял нож с ухмылкою подонка,
И содрогаюсь я в мгновенной тошноте.
 
 
Бесспорно, человек – опасное соседство:
Ни материнство он не пощадит, ни детство,
Упитывая плоть дородную свою.
Как небо нам воздаст? И, выпив чарку тминной
За упокой души младенческой невинной,
Я мясо нежное в унынии жую.
 

 
В чертополохе и бурьяне,
Где свалки мокнут и гниют,
Пристанище отпетой пьяни,
Ее естественный приют.
 
 
Напившись алкогольной дряни,
Пьянчуги всякий раз поют –
Про май, про айсберг в океане,
И слезы искренние льют.
 
 
Их примет мир эстрадных песен,
Который до того чудесен,
Что невозможно не икать.
Вино – не прихоть их утробы:
Вино необходимо, чтобы
В мир песен мягко проникать.
 

 
Осмысливать протекшей жизни звенья
Без надобности крайней не моги.
Отказывая нам в повиновенье,
Воистину спасают нас мозги.
 
 
Разумно ль открывать причины рвенья
И всех поступков наших рычаги?
Для человека эти откровенья
Опаснее, чем худшие враги.
 
 
Необходимое самодовольство,
В значительность свою слепая вера
Рассеются однажды – и с тех пор
Останутся тоска и беспокойство,
И личность, словно хищная химера,
Сама себя пожрет за свой позор.
 

 
Все думают: “Стихи родятся сами,
Готовыми являясь в голове” –
И резкими своими голосами
Толкуют о покупках и жратве.
 
 
И я не управляю словесами,
Внимая сей навязчивой молве,
И восклицаю с горькими слезами:
“Услышь меня, всеслышащий Яхве!
 
 
Глупцов, мешающих созданью песен,
Внимающих лишь собственному брюху,
Не вразумляй – не внемлют нам они.
С лица земли сотри их, словно плесень,
И поручи блюсти всю землю духу,
Которому я сызмальства сродни”.
 

 
Полнолуние. Шорохи ветра в ушах –
Или живность на промысел вышла ночной,
И хрустит по щебенке крадущийся шаг
На обочине белой дороги лесной.
 
 
Порождается в жабах, гадюках, мышах
Роковое томление бледной луной;
Стонет море, ворочаясь на голышах,
Словно чувствуя зло студенистой спиной.
 
 
Но и море из глуби несет и несет
Вспышки, словно сплетенные в танце цветы,
Повинуясь призыву, что послан луной;
И я чувствую, как напряженье растет
В той земле, на которой столпились кресты,
За кладбищенской белой от света стеной.
Что-то хочет восстать и уже восстает
Из камней, из корней, из сухой темноты,
Чтобы в лунной ночи повстречаться со мной.
 

 
Монотонно течение летнего дня,
И душа наполняется смутной тоской.
Дрожь от ветра, как будто по шкуре коня,
Пробегает местами по ряби морской.
 
 
Колыхнется под ветром сверчков трескотня,
Словно некий звучащий покров колдовской,
И опять – только кур в огороде возня
И покоя лишающий полный покой.
 
 
Как оно монотонно, течение лет,
Уносящее этот глухой хуторок!
Дни идут вереницей, ступая след в след,
И приносят один неизменный итог:
На житейских дорогах спокойствия нет,
Так же как и поодаль от этих дорог.
 

 
Иногда до безумия можно устать
Делать вид, будто жизнь интересна тебе.
Перестань притворяться – и новая стать
Тебя выделит враз в человечьей гурьбе.
 
 
Ты поймешь, что всегда предстоит возрастать
Твоему отчужденью, духовной алчбе,
Ибо рядом с тобою немыслимо стать
Ни единой душе, ни единой судьбе.
 
 
Ты своим равнодушьем посмел оскорбить
То, что братья твои обретают в борьбе
И затем неизбежно теряют, скорбя;
Рассуди, как же можно тебя полюбить,
Не питать неприязни законной к тебе,
Не лелеять мечту уничтожить тебя.
 

 
Как флейты, голоса цикад
Звучат в темнеющем просторе.
Отстаивается закат,
И гуща оседает в море.
 
 
Легко колышется напев
Флейт переливчатых древесных
И тихо всходит звезд посев
В полях тучнеющих небесных.
 
 
Луна уже плывет в зенит,
Заката хлопья отгорели,
А флейта легкая звенит,
Бессчетно повторяя трели.
 
 
И неподвластно смене лет
Ночного бриза колыханье
И ввысь летящее из флейт
Всё то же легкое дыханье.
 
 
И та, которая близка,
Перекликается со всеми,
И беззаботна, и легка,
Поскольку презирает время.
 

 
Всё море – выпуклая стезя;
По ней, неспешные, как волы,
Уничтожаясь, вновь вознося
Гребни над зыбью, текут валы.
 
 
Им уклониться с пути нельзя,
Пеной не хлынуть на волнолом –
Валы текут и текут, сквозя
Зеленым, синим, серым стеклом.
 
 
Переплавляет солнечный свет
В сочные отблески зыбь волны,
И чередою пенных комет
Катятся гребни на валуны.
 
 
Чайка, подладив к ветру полет,
Смотр производит сверху валам;
Облака тень лениво ползет
По облесённым дальним холмам.
 
 
Ветер подхватывает напев,
Прежний еще не успев допеть.
В будничной жизни не преуспев,
Здесь я сполна сумел преуспеть:
 
 
Всё разглядеть, и ветер вдохнуть,
И безо всяких мыслей и слов
Сердцем постигнуть великий Путь –
Путь неуклонных морских валов.
 

 
Когда приблизится старость,
Матрос припомнит с тоской,
Как трепетом полнит парус
Упругий ветер морской.
 
 
Когда приблизится старость,
Стрелок припомнит в тоске,
Как встарь ружье оставалось
Всегда послушно руке.
 
 
Рыбак припомнит под старость,
Не в силах сдержать тоски,
Как рыба в лодке пласталась,
Тяжелая, как клинки.
 
 
Всегда побеждает старость,
Поскольку смерть за нее,
И долго ль держать осталось
Штурвал, гарпун и ружье?
 
 
Приошли все стороны света
Стрелок, рыбак и матрос,
Но им не дано ответа
На этот простой вопрос.
 
 
Наполнен тоскою ветер,
Вздыхают лес и вода,
Не в силах найти ответа
На главный вопрос: “Когда?”
 
 
К ним тоже жестоко Время,
Сильнейшее всяких сил –
Нельзя им проститься с теми,
Кто так их всегда любил.
 

 
К побережным горам прижимается лес,
Словно скрыться пытаясь от ветра ползком,
И плывут безучастно эскадры небес
В переполненном ветром пространстве морском.
 
 
Металлический свет прорывается вкось
И лудит кочевое качанье валов,
И не счесть уже, сколько ко мне донеслось
В беспорядке, как птицы, мятущихся слов.
 
 
То, что шепчет, сшибаясь, резная листва,
То, что глыбам толкует глубин божество, –
Стоит слухом ловить только эти слова,
Остальные слова недостойны того.
 

 
Тополь – словно горянка в черном платке,
Над ним одиноко стоит звезда;
Одинокий фонарь горит вдалеке,
И под ним асфальта блещет слюда.
 
 
Оживленно нынче в небе ночном –
Тень волоча по кровлям жилья,
Облака пасутся, и серебром
Подсвечены призрачно их края.
 
 
Месяц гуляет среди отар,
Горят и меркнут уклоны крыш.
То видишь явственно тротуар,
А то и бордюра не различишь.
 
 
Все очертанья гор и дерев,
Светил вращенье, облачный ход –
Всё составляет один напев,
Общий безмолвный круговорот.
 
 
И кажется – кружится кровь моя;
Стоило бросить тепло и сон,
Если в кружение ночи я
Хоть на мгновенье был вовлечен.
 

 
Прекрасен темный кипарис
На фоне жгучей синевы;
Прекрасно с кручи глянуть вниз,
Где волны прядают, как львы.
 
 
Прекрасен дымный океан,
Прочерчен ходом корабля,
Но мне милей земля славян,
Моя угрюмая земля.
 
 
Славяне прячутся в лесах,
Ведь нелюдимость – их черта,
Угрюмый вызов в их глазах,
А чаще – просто пустота.
 
 
Они выходят из лесов,
Когда кончается еда,
И подломить любой засов
Не составляет им труда.
 
 
Над их лесами хмарь плывет
С утра до вечера все дни,
И по краям глухих болот
Торчат славяне, словно пни.
 
 
Но к морю ласковому лезть
Нет смысла для таких мужчин:
На пляже в девушке подсесть
Не может мрачный славянин.
 
 
Кавказец может, и семит,
И неотесанный тевтон,
А славянин чуть что хамит
И в драку сразу лезет он.
 
 
Но злобность этих мужиков
Не составляет их позор:
Она – от ясных родников
И от задумчивых озер.
 
 
Она – из чистых тех глубин,
Где дух таинственно живет.
За бездуховность славянин
Любому сразу в рыло бьет.
 
 
Свой мир славяне отстоят,
Скрутив охальника узлом –
Чащобы вдоль гранитных гряд,
Мочажины и бурелом.
 
 
А с пиний всё течет смола,
И вновь магнолии цветут,
И женщин смуглые тела
Мелькают дерзко там и тут.
 
 
Но где-то за хребтом лежит
Земля неласковая та,
Где у мужчин свирепый вид
И пахнет водкой изо рта.
 
 
Я вправе нежиться в тепле,
Но должен размышлять при том
О милой сумрачной земле
Там, за синеющим хребтом.
 

 
Хвою полируя, ветер свищет –
Из-за гор примчавшийся норд-ост,
Но железных сосен корневища
Беспощадно вклещились в откос.
 
 
Я пьянею – сиплый рев прибоя,
Шум вскипающий листвы и трав,
Сиплый перезвон шершавой хвои
В слух единый немощный вобрав.
 
 
От порывов и скачков бесплодных,
Овладевших берегом лесным;
От несчетных колебаний водных,
Связанных течением одним;
 
 
От небес, в неведомую гавань
Флот несметный вздумавших пустить,
Взгляд бессильно падает на камень,
Всех движений не сумев вместить.
 
 
Кажется – усвоишь все движенья,
В них врастешь, как дальний плавный мыс,
И откроется для постиженья
Действа развернувшегося смысл.
 
 
Но неисчислимо многоуста,
Многолика сцена эта вся,
И бессильно отступают чувства,
Только смуту в душу принося.
 
 
Грозно развивается интрига,
Молнии просверкивает бич.
Можно всё лишь на обрывок мига,
Краем разумения постичь.
 
 
Множества сошлись в одной работе,
Многосложный замысел верша,
Но в единственном мгновенном взлете,
Может быть, поймает суть душа.
 

 
Бродильный запах лезет в нос,
У парапета спят собаки,
Отбросы в хороводе ос
Помпезно громоздятся в баке.
 
 
Орет пронзительно дитя,
Как будто перебрав спиртного,
Фотограф, галькою хрустя,
Дельфина тащит надувного.
 
 
Стремясь дополнить свой обед,
Пузаны покупают фрукты,
И, неотвязный, словно бред,
Свое долдонит репродуктор.
 
 
Вся эта дрянь за слоем слой
К нам липнет медленно, но верно,
Но только взгляд очисти свой –
И сразу опадает скверна.
 
 
Взгляни с уединенных круч,
Как строит неземная сила
Треножник из лучей и туч,
Чтоб в жертву принести светило.
 

 
Что ты всё ухмыляешься, Клинтон,
Что тебя веселит, дурачок?
Взять и вдарить увесистым клинтом
В дерзко вздернутый твой пятачок.
 
 
И когда это дело случится,
Не помогут зеленка и бинт.
Не желаешь ли осведомиться,
Что такое по-нашему “клинт”?
 
 
Но об этом тебе не скажу я,
Ты об этом узнаешь и так –
В час, когда Мировому Буржую
Нашим клинтом расквасят пятак.
 
 
И с мешков, где шуршат миллионы,
Он повалится, злобно бранясь.
Разбегутся его миллионы,
Потеряв управленье и связь.
 
 
Тараканом забегает Клинтон
У себя в вашингтонском дому.
Он поймет: с подступающим клинтом
Совладать не под силу ему.
 
 
Сменит он людоедской гримасой
Свой улыбчивый имидж тогда
И, нагруженный денежной массой,
Побежит неизвестно куда.
 
 
На земном не останется шаре
Буржуазных тлетворных дворцов,
И тогда на политсеминаре
“Что есть КЛИНТ?” – я спрошу у бойцов.
 
 
“Коммунизм, ленинизм, интернаци-
Онализм и народный триумф!” –
Так ответят товарищи наши
И добавят застенчиво: “Уф!”
 

 
Мы долго и тщетно старались
Вместить этот ужас в уме:
Япончик, невинный страдалец,
Томится в заморской тюрьме!
 
 
К чужим достижениям зависть
Америку вечно томит:
Он схвачен, как мелкий мерзавец,
Как самый обычный бандит.
 
 
Царапался он, и кусался,
И в ярости ветры пускал,
Но недруг сильней оказался,
И схватку герой проиграл.
 
 
В застенке, прикованный к полу,
Он ждет лишь конца своего.
Свирепый, до пояса голый,
Сам Клинтон пытает его.
 
 
Неверными бликами факел
Подвал освещает сырой,
И снова бормочет: “Ай фак ю”,
Теряя сознанье, герой.
 
 
Старуха вокруг суетится
По имени Олбрайт Мадлен –
Несет раскаленные спицы,
Тиски для дробленья колен…
 
 
Не бойся, Япончик! Бродяги
Тебя непременно спасут.
Мы знаем: в далекой Гааге
Всемирный находится суд.
 
 
Прикрикнет на злую старуху
Юристов всемирный сходняк.
Да, Клинтон – мучитель по духу,
Старуха же – просто маньяк.
 
 
На страшные смотрит орудья
С улыбкой развратной она.
Вмешайтесь, товарищи судьи,
Ведь чаша терпенья полна.
 
 
Пора с этим мифом покончить –
Что схвачен обычный “крутой”.
На самом-то деле Япончик
Известен своей добротой.
 
 
Горюют братки боевые,
Что славный тот день не воспет –
Когда перевел он впервые
Слепца через шумный проспект.
 
 
Всё небо дрожало от рева,
Железное злилось зверье.
В тот миг положенье слепого
Япончик постиг как свое.
 
 
“Не делать добро вполнакала” –
Япончика суть такова.
С тех пор постоянно искала
Слепых по столице братва.
 
 
И не было места в столице,
Где мог бы укрыться слепой.
Слепых находили в больнице,
В метро, в лесопарке, в пивной.
 
 
Их всех номерами снабжали,
Давали работу и хлеб.
Япончика все обожали,
Кто был хоть немножечко слеп.
 
 
Достигли большого прогресса
Слепые с вождем во главе.
Слепой за рулем “мерседеса”
Сегодня не редкость в Москве.
 
 
Слепые теперь возглавляют
Немало больших ООО
И щедро юристам башляют,
Спасая вождя своего.
 
 
Смотрите, товарищи судьи,
Всемирной Фемиды жрецы:
Вот эти достойные люди,
Вот честные эти слепцы.
 
 
В темнице, как им сообщают,
Томится Япончик родной,
Но смело слепые вращают
Штурвал управленья страной.
 
 
Страна филантропа не бросит,
Сумеет его защитить.
Она по-хорошему просит
Юристов по правде судить,
 
 
Оставить другие занятья,
Отвлечься от будничных дел.
Стране воспрещают понятья
Так долго терпеть беспредел.
 

 
Мне сказал собутыльник Михалыч:
“Ты, , недобрый поэт.
Прочитаешь стихи твои на ночь –
И в бессоннице встретишь рассвет.
 
 
От кошмарных твоих веселушек
У народа мозги набекрень.
Ты воспел тараканов, лягушек,
Древоточцев и прочую хрень.
 
 
Ты воспел забулдыг и маньяков,
Всевозможных двуногих скотов,
А герой твой всегда одинаков –
Он на всякую мерзость готов.
 
 
Ты зарвался, звериные морды
Всем героям злорадно лепя.
“Человек” – это слово не гордо,
А погано звучит у тебя”.
 
 
Монолог этот кончился пылкий
На разгоне и как бы в прыжке,
Ибо я опустевшей бутылкой
Дал Михалычу вдруг по башке.
 
 
Посмотрел на затихшее тело
И сказал ему строго: “Пойми,
Потасовки – последнее дело,
Мы должны оставаться людьми.
 
 
Но не плачься потом перед всеми,
Что расправы ты, дескать, не ждал:
Разбивать твое плоское темя
Много раз ты меня вынуждал.
 
 
И поскольку в башке твоей пусто,
Как у всех некультурных людей,
Лишь насильем спасется искусство
От твоих благородных идей”.
 

 
Что, Михалыч, примолк? Не молчи, не грусти,
Голова заболела – прими коньячку.
Прошлый раз не сдержался я, ты уж прости,
Проломив тебе снова бутылкой башку.
 
 
Будем пить мировую с тобою теперь.
Запретили врачи? Ну а что мне врачи?
Если брезгуешь мною, то вот тебе дверь,
Ну а если согласен, то сядь и молчи.
 
 
Голова заживет, голова – пустяки.
А о нервах моих ты подумал, старик?
Если мне объясняют, как делать стихи,
То меня подмывает сорваться на крик.
 
 
А где крик, там и драка, и вот результат:
Вновь бутылкой по черепу ты получил.
Ну, не дуйся, признайся, ты сам виноват,
Быков – тот вообще бы тебя замочил.
 
 
Я, Михалыч, творец, и когда я творю,
То не надобен мне никакой доброхот.
Ты молчи – я конкретно тебе говорю:
Все советы засунь себе в задний проход.
 
 
Я творец. Уникально мое естество.
Ты при мне от почтения должен дрожать.
Пей коньяк, горемычное ты существо,
Пей, кому говорю, и не смей возражать.
 
 
Если не был бы ты некультурным скотом
И чуть-чуть дорожил своей глупой башкой,
То не злил бы поэта и помнил о том,
Что бутылка всегда у него под рукой.
 

 
Пульс неровен, и шумно дыханье,
И в глазах не прочесть ничего,
И сложнейшее благоуханье
Окружает, как туча, его.
 
 
Пахнет он чебуречной вокзальной,
Где всегда под ногами грязца,
Пахнет водкою злой самопальной,
Расщепившейся не до конца,
 
 
Пропотевшей лежалой одеждой,
Затхлым шкафом с мышиным дерьмом, –
Словом, пахнет он мертвой надеждой,
Похороненной в теле живом.
 
 
Попадешь с ним в одно помещенье –
Запах этот страшись обонять,
Иль земное твое назначенье
Надоест и тебе исполнять.
 
 
Мысль придет и навек успокоит,
Что конечна людская стезя.
Избегать пораженья не стоит –
Избежать его просто нельзя.
 
 
Прежний смысл гигиена утратит –
Смысл подспорья в житейской борьбе,
И тебя, словно туча, охватит
Новый запах, присущий тебе.
 

 
Я вижу ватаги юнцов и юниц,
И горько глядеть на них мне, старику.
Не слышат они щебетания птиц,
Воткнув себе плейер в тупую башку.
 
 
Не видят они расцветания роз,
Закрыв себе зенки щитками очков.
Не чуют и благоухания роз,
Кривясь от зловонья своих же бычков.
 
 
Зачем же ты медлишь, любезная Смерть?
Никчемную юность со свистом скоси,
И я поцелую руки твоей твердь
И, щелкнув ботинками, молвлю: “Мерси”.
 
 
Затем я скажу: “Подождите, мой друг” –
И, шумно дыша, побегу в магазин,
Чтоб вскоре вернуться на скошенный луг,
Сгибаясь под грузом закусок и вин.
 
 
Услышим, как радостно птички поют,
Как звонок их гимн в наступившей тиши,
И розы свои благовонья польют,
Стараясь доставить нам праздник души.
 
 
И тост я возвышенный произнесу
За ту красоту, что сближает сердца,
И пенистый кубок к устам поднесу,
С удобством рассевшись на трупе юнца.
 

 
Я заморская редкая птица,
Оперенье шикарно мое.
Коготками стуча по паркету,
Я обследую ваше жилье.
 
 
Я порой замираю в раздумье,
Подозрительно на пол косясь,
И внезапно паркетину клюну –
Так, чтоб комната вся затряслась.
 
 
Интерьерчик весьма небогатый –
Там потерто, засалено тут.
Сразу видно, что в этой квартире
Работяги простые живут.
 
 
Измеряю я площадь квартиры
Перепончатой жесткой стопой
И помет, словно розочки крема,
Оставляю везде за собой.
 
 
Я сумею принудить хозяев
За моим рационом следить.
Если денег на птиц не хватает,
Значит, нечего птиц заводить.
 
 
Крики резкие, щелканье клювом
Не проймут, разумеется, вас,
Но завалится набок головка,
Млечной пленкой задернется глаз.
 
 
Потерять вы меня побоитесь,
Вмиг найдется изысканный корм.
Вы поймете, что стоят дороже
Чувство стиля, законченность форм.
 
 
И уже не пугают расходы,
И уже не страшит нищета,
Если лязгает рядом когтями
И пускает помет нищета.
 

 
Голова – не последнее место,
Нам дается не зря голова.
В дополненье к ужимкам и жестам
Голова произносит слова.
 
 
Есть душа в моем теле неброском,
И чтоб люди узнали о том,
Голова вдруг подумает мозгом
И свой помысел выскажет ртом.
 
 
“Непростой человек перед нами, –
В страхе слушатель мой говорит. –
Ишь как зыркает страшно глазами,
Как внимательно уши вострит!”
 
 
Не вместить головенке плебея
Изреченные мною слова,
Но он чувствует суть, холодея,